Ёсикава Эйдзи. История Хэйкэ

 
 
   — Рокуро, ты видел того парня с бегающими глазами, слоняющегося у дома? Он похож на кого-либо из соседей? — спросил Ёсихира спутника, когда они свернули в переулок.
   — Нет, он не из поселка. Он напоминает купца с Пятой улицы.
   — Почему ты так думаешь?
   — Сужу по его виду и дорогой одежде.
   — А ты заметил этот необычный красный нос? У него дурной глаз. Тебе нужно быть настороже, Рокуро.
   — Понял. Впрочем, он, кажется, не идет за нами.
   Рокуро, обернувшись, следил за Носом до тех пор, пока тот не исчез из виду. Но спутники не заметили Сику, который приблизился к ним по знаку Бамбоку. Они продолжали путь, обходя лужи и колдобины, следуя мимо беспорядочных скоплений ремесленных лавок — кузнецов, кожевенников, оружейников, красильщиков.
   — Гляди, Рокуро, эти люди заняты больше, чем перед последней войной.
   — Да, Рокухара процветает, шум от ударов по наковальням и кузнечных мехов слышится даже по ночам.
   — Куют оружие для Хэйкэ?
   — Не думаю. Ведь Гэндзи изгнаны из столицы.
   С горечью Ёсихира стал оглядывать место, где они находились. Да, подумал он, с тех пор как Гэндзи потерпели поражение, произошли большие перемены! Он не находил знакомых достопримечательностей. То, что Ёсихира видел и слышал сейчас, приводило его в отчаяние.
   Влияние Рокухары ощущалось повсюду — она даже диктовала моду одежды. Покровительства Киёмори искали не только придворные, но даже купцы и ремесленники. Казалось, вся столичная жизнь вертелась вокруг Рокухары, этого солнца, дающего жизнь! Ёсихира кипел бессильной яростью при виде непостоянства людей и их стремления извлекать выгоду из нового общественного устройства. В свои двадцать лет он впервые испытал такое потрясение и полагал, что подобное развитие событий никогда не прекратится. В этом мире ему не оставалось ничего другого, кроме как посвятить свою жизнь мести — убийству Киёмори во славу дома Гэндзи.
   Вскоре после возвращения в столицу Ёсихира встретил Рокуро, бывшего воина Ёситомо. Как тот рассказал, он был одним из пленников Хэйкэ и позже был нанят на службу в Рокухару. Обрадованный встрече, он предложил убежище Ёсихире, посоветовав ему выбрать удобный случай для мести. После того как Рокуро узнал о ночных визитах Киёмори к Токиве, они вместе с Ёсихирой подготовили нападение на хозяина Рокухары. Хотя покушение не удалось, Ёсихира был уверен, что убийство Киёмори не трудная задача.
   В столице скрывался еще один возможный убийца — Конно-мару, молодой предводитель отряда воинов, который искал Ёритомо во время снежного бурана. Не найдя подростка, Конно-мару поехал в столицу и стал внимательно отслеживать передвижения Киёмори, дожидаясь удобного случая отомстить за убитого Ёситомо. Между тем до него дошли сплетни о легкомысленном поведении Токивы, и он был крайне возмущен ее неверностью.
   Ёсихиро и Рокуро шли как раз на встречу с Конно-мару в мастерской по изготовлению седел. До этого они несколько раз виделись с ним в разных районах столицы и всякий раз оживленно обсуждали планы мести.
   — Вон там, Рокуро, мастерская.
   — Да, это она. И кажется, ее хозяин за работой. Зайдем и поговорим немного.
   — Погоди. Вспомни, о чем нас предупреждал Конно-мару. Нужно входить в мастерскую под видом заказчиков седел. Он-то кое-что смыслит в этом ремесле. Мы же должны опасаться подмастерьев. Нельзя рисковать, вызывая их подозрения.
   — Верно, он не раз говорил мне об этом. Подождите меня где-нибудь, пока я зайду и сообщу о нашем приходе.
   — Я отойду туда, за гробницу, — сказал Ёсихира, указывая рукой на дальний берег пруда.
   Там в небольшой роще стояла древняя заброшенная гробница. Ёсихира осмотрелся, взглянул на кисточки глициний, свисавших с карниза гробницы, на ветки деревьев, на цветы-купальницы, окаймлявшие край пруда. Наконец появились Конно-мару с Рокуро. Предводитель отряда собрался встать на колени перед Ёсихирой, но тот резко остановил его:
   — Будь осторожен, нас могут увидеть люди и заподозрить неладное. Теперь мы больше не являемся сюзереном и вассалом, мы трое вне закона. Садитесь рядом со мной. — Ёсихира указал на большой пень и спросил: — Что нового, Конно-мару?
   — О Киёмори ничего. Но слышали вы о тайном переезде Токивы в домик на окраине столицы?
   — Слышал, но мне сказали, что Киёмори ни разу там не бывал. Жду случая посчитаться с ним, когда он пойдет к Токиве.
   — Уверен, что после той ночи он стал особенно осторожен, но случай, конечно, представится.
   — Когда-нибудь несомненно.
   — Каждый день проходит в печали. Не было дня, когда бы я не думал о своем господине.
   — Я чувствую то же самое, когда вспоминаю об отце.
   — А что вы думаете, господин, о Токиве?
   — А она при чем?
   — Должны ли мы оставлять ее в живых?
   — О ней не идет речь.
   — Но это невозможно. Разве мы можем игнорировать позор, который она навлекла на Гэндзи, согласившись стать возлюбленной Киёмори?
   — Не забывай, Конно-мару, что она пошла на это ради детей.
   — Так говорят люди. Но можно ли поверить тому, что это была жертва с ее стороны? Я сомневаюсь. По-моему, она забыла вашего отца и отдалась Киёмори по собственному желанию.
   — Почему ты так думаешь?
   — Потому что она не покончила с собой и не последовала за своим господином.
   — Ты хочешь слишком многого и судишь ее слишком строго.
   — Да, сужу сурово. Но как вы, должно быть, помните, господин, я с малых лет служил вашему отцу, — ответил Конно-мару. — Я был его наиболее доверенным вассалом и передавал послания моего господина Токиве, когда она служила у госпожи Симэко. Я присутствовал при свиданиях вашего отца с Токивой. Я помню, как он ее любил… Как вы полагаете, могу ли я простить ее поведение? Что помешает мне отомстить за своего господина, которому она изменила?
   — Значит, ты собираешься ее убить, Конно-мару?
   Несмотря на более терпимое отношение к Токиве, Ёсихира разрывали противоречивые чувства. С одной стороны, снисхождение к женщине, с другой — память о покойном отце, оскорбление и унижение дома Гэндзи.
   — Она ведь женщина. Возможно, у нее не хватает сил покончить с собой. Если я убью ее, то это будет акт милосердия и избавления дома Гэндзи от позора.
   — Нет, погоди, — возразил Ёсихира, — если ты убьешь ее, то помешаешь мне разделаться с Киёмори.
   — Хорошо, я подожду. Когда вы прикончите Киёмори, я займусь Токивой, — ответил мрачно Конно-мару.
   Собеседники умолкли, когда неожиданно услышали грохот над головой, вслед за которым на них посыпались обломки дерева и коры. В испуге они подняли головы вверх. Большая ворона, собравшаяся сесть на крышу гробницы, перелетела на ветку дерева, шумно хлопая крыльями. На крыше заговорщики увидели незнакомого монаха. Лохматая фигура вытянула шею, чтобы лучше видеть заговорщиков, показывая ряд белых зубов в проеме черной бороды. В быстром взгляде, который он бросил на заговорщиков, сквозило одновременно дружелюбие и насмешка. У Ёсихиры, Конно-мару и Рокуро волосы встали дыбом, они побледнели. Не подслушивал ли он их? Первое, что пришло им в голову, — надо убить монаха. Но фигура на крыше, казалось, прочитала их мысли и крикнула:
   — Я ничего плохого вам не сделал. Это — ворона. Меня не надо бояться.
   Несомненно, он слышал каждое их слово, так как сидел прислонившись к трехугольной боковой стенке фронтона. Даже ворона не заметила монаха, устроившегося на выступе крыши.
   Ёсихира широко улыбнулся и помахал монаху рукой:
   — Ваше преподобие, я хочу спросить у вас кое-что. Не спуститесь ли вы вниз?
   — У меня здесь дело, поэтому я наверху. Если вы хотите о чем-то спросить, говорите снизу. Я вас отлично слышу.
   — Что вы там делаете?
   — Вы не догадываетесь? Чиню крышу.
   — Перекладываете ее тростником?
   — Да. Я — странствующий монах и живу в этой старой гробнице. Когда идет дождь, в святилище проникает вода. Эта ворона, видимо, тоже разрывала настил. Чудный день, не правда ли? — улыбнулся монах. — Я работал все утро. А что вы здесь делаете?
   Заговорщики промолчали.
   — Ладно, можете не отвечать на мой вопрос. Но раз мы так неожиданно повстречались, позвольте мне кое-что сказать. Вы думаете, должно быть, что я всего лишь безвестный монах, чьи советы мало что значат, но вы молоды, слишком молоды, и я не могу не сочувствовать вам. Больше заботьтесь о своих бесценных жизнях. Не забывайте, что ваше будущее еще впереди.
   — За кого вы нас принимаете?
   — Откуда мне знать вас? Не могу сказать.
   — Вы, должно быть, подслушивали нас?
   — Вы говорили о том, что мне не надо слышать? Очень неосторожно с вашей стороны. Хорошо, что здесь оказался я, безвредный, как эта старая ворона.
   — Спускайтесь вниз. К несчастью, вы слышали нас. Мы не можем позволить вам уйти живым.
   Монах ответил добродушным смехом, в котором не было ни насмешки, ни угрозы. Он смотрел на молодых людей сочувствующим взглядом.
   — Я узнаю его — это тот настырный молодой воин, который преследовал сына Киёмори от Тайкэнмонских ворот до самого канала. А мир сейчас так изменился, что у него не хватает духа даже поймать ворону на этой крыше!
   — Если вы не спуститесь, я сам залезу наверх.
   — Попробуйте, но вы напрасно потратите время. Я слышал ваш разговор, но ваши тайны дальше меня не пойдут. У меня желания донести на вас в Рокухару не больше, чем у этой вороны. Мои симпатии на стороне побежденных, вот почему я разговариваю с вами, молодыми людьми, перед которыми открыт целый мир. Да, ваши отцы и братья погибли, Гэндзи рассеяны, но почему и вам нужно расставаться с жизнями? Вы можете дать жизнь новым поколениям людей. Забудьте свои глупые планы мести. Вы не измените мир убийством одного человека. О, как вы глупы! Неужели вы не понимаете, что слабая женщина, уступившая тайком домогательствам ради любви к детям, гораздо более мужественна, чем вы?
   Три молодых человека под деревом замолкли. Пробивавшееся сквозь крону дерева зарево свидетельствовало о том, что приближается вечер.
   — Смотрите, смотрите, насколько переместилось солнце, пока мы говорили. Ничто не остановит его движения. Молитвы не в состоянии остановить вращение планет. То же с развитием человеческого общества. Победа и поражение — всего лишь моменты в могучем течении жизни. Победа — начало поражения. Кто станет почивать на лаврах после победы? Изменчивость — суть созданий природы. Даже вы обнаружите, что ваши несчастья уйдут в небытие. Легко понять нетерпение старика, чьи дни сочтены, но почему вы, молодые, должны торопиться, когда перед вами будущее? Для чего поступаться радостями жизни ради поспешных необдуманных действий, которые могут только ускорить смерть?
   Трое молодых людей стояли как вкопанные, зачарованные тем, что услышали. Затем Ёсихира быстро подбежал к гробнице:
   — Погодите, ваши слова взволновали меня. Завтра утром я приду послушать вас еще раз. Я должен обдумать то, что вы сказали. Но скажите мне, ваше преподобие, кто вы?
   — Простите меня за отказ сообщить свое имя. Оно лишь позорит меня.
   — Вы, видимо, из знатного сословия. Что вас связывает с Гэндзи?
   — Ничего. Так же как и с Хэйкэ. Я то, что вы видите, — странствующий монах. Увидимся завтра утром.
   — Но скажите, по крайней мере, кто вы?
   — Нет. Я уже сделал все возможное — прочел вам проповедь, предостерег вас против глупостей, которые сам совершал в вашем возрасте. Я был даже глупее вас. Увлекся женой другого мужчины и стал посмешищем столицы. Только смерть могла смыть мою вину, но я провел годы у водопада Нати, замаливая грехи.
   — Вы? В таком случае вы — Монгаку! — воскликнул Ёсихира, пытаясь лучше рассмотреть монаха. Но Монгаку исчез, и он напрасно искал его. Только ворона сидела на ветке дерева, чистя перья и поглядывая время от времени на вечерние звезды.
 
 
   Три спутника удалялись от гробницы в молчании. Ёсихира размышлял о том, почему его поколебали слова монаха. Почему он позволил себе, хотя бы на миг, поддаться отвлеченным доводам? Без сомнения, однако, монах говорил правду, потому что люди и все земные существа постоянно меняются.
   — Он прав — это нельзя отрицать. Даже в то время, пока мы идем, на небе появляются звезды, а ночь становится темнее. Конно-мару, о чем ты думаешь? Что ты решил?
   — Для меня ничего не изменилось. Проповеди Монгаку любопытны, но ведь это идеи из учения буддистов храма Ёдо. Я — самурай, в конце концов, и сторонник господина Ёситомо. Разве меня могут изменить в одно мгновение слова монаха?
   — Ты прав. Мы родились и принадлежим к сословию воинов.
   — Мы не можем отречься от себя. Пусть Монгаку рассуждает что хочет о Вселенной и непостоянстве мира. Жизнь коротка, а честь воина незыблема.
   — Хорошо сказано! У воина свои ценности в жизни, — сказал Ёсихира полушепотом, обратив лицо к звездам. Он снова почувствовал уверенность в себе. Ветер овевал его лоб, когда он сердечно попрощался с одним из своих спутников: — До новой встречи, Конно-мару!
   Они немного постояли на перекрестке дорог недалеко от поселка. Конно-мару пошел в свою сторону и, обернувшись, спросил:
   — Что вы будете делать завтра утром?
   — Завтра утром? О чем ты?
   — Разве вы не обещали прийти послушать Монгаку?
   — Только не это. Какой смысл его слушать, когда мы утвердились в своей решимости? Лучше мы продолжим охоту на Киёмори.
   — А для меня важно помнить, что Токива больше не должна жить на этом свете. Я позабочусь о ней. В свое время, конечно, — сказал Конно-мару и продолжил свой путь в мастерскую по изготовлению седел.
   Ёсихира и Рокуро отправились домой. Они приготовили при свете свечи ужин и, поев, занялись другими делами — один принялся читать, другой — убирать со стола и мыть посуду. Чуть позже они заперлись и крепко уснули.
   К рассвету, когда с карнизов домов стала капать роса, к дому подкрались темные тени и окружили его. Предупрежденный Красным Носом, Киёмори направил к поселку триста воинов из Рокухары. Бамбоку с ними не было. С отрядом пошел управляющий Сика, показав командующему дом заговорщиков. Когда воины атаковали дом Рокуро и выбили дверь, началась суматоха. Все поселение было разбужено возгласами: «Землетрясение!», «Пожар!». К ним примешивались крики: «Мы поймали его!» Однако вскоре воины обнаружили, что схватили не того человека. Ёсихира пробрался через уборную, перемахнул забор и взобрался на крышу соседнего дома.
   — Вон он! Где мой лук! — кричал командующий отрядом. — Смотрите, он бежит туда!
   Ёсихира уходил, карабкаясь с одной крыши на другую, и исчез к всеобщей досаде.
   Через десять дней Ёсихиру нашли спящим у гробницы в окрестностях столицы. При задержании он отчаянно сопротивлялся. Когда сына Ёситомо приволокли к Киёмори, молодой самурай слабым кивком показал, что узнал хозяина Рокухары, и вызывающим тоном сказал:
   — Если бы мне позволили встретить тебя с тремя тысячами воинов, как я планировал, уверен, что ты, а не мой отец, был бы сейчас покойником. — Затем Ёсихира насмешливо добавил: — И еще. Если бы победителем вышел мой отец, он никогда бы не позволил себе сделать то, что ты совершил — овладел женщиной, любившей другого!
   Слуги и воины Киёмори затаили дыхание, ожидая вспышки его гнева. Но тот спокойно глядел на молодого воина. Киёмори не чувствовал злобы к этому парню. У него тоже был сын, и он не мог не сравнивать Ёсихиру с Сигэмори.
   В ночь перед казнью Ёсихиры Киёмори приказал подать молодому воину на последнюю трапезу сакэ. Говорили, что Ёсихира отказался принять еду и сакэ от тюремщиков. Позже, после вскрытия, обнаружили, что его желудок сократился до минимума, что свидетельствовало об отсутствии в нем пищи за много дней до задержания молодого самурая.

Глава 32.
Улица торговцев волами

   — Ёмоги, Ёмоги!
   Улица торговцев волами, как ее называли местные жители, проходившая близ ворот на Шестую улицу, представляла собой широкую дорогу, по сторонам которой выстроились хижины бедняков. В них уже жужжали летние мухи. Было достаточно жарко, чтобы горожане потели, а ветер разносил вонь от испражнений людей и животных по всей округе.
   — Это вы, добрый Монгаку?
   Зоркие глаза Ёмоги отыскали в толпе знакомую фигуру. Монгаку пробирался в столпотворении людей, обутый в поношенные сандалии. Он был без шляпы и без мешка с пожитками паломника.
   — Мы опять случайно с тобой встретились!
   — Да, уже в который раз.
   — Помнится, я видел тебя плачущей на дороге из Ямато. Ты искала свою хозяйку Токиву.
   — Затем мы снова встретились в начале этого месяца в храме Киёмидзу на священный день Каннон.
   — Да, по милости Будды! Ты посещала часовню вместо своей госпожи?
   — Я только начала ходить туда. Мне нужно посещать часовню сто дней, чтобы совершить особый ритуал молитв Каннон.
   — Почему ты все время ходишь туда вместо госпожи? Почему она не делает это сама?
   — Потому… — начала Ёмоги, бросив на Монгаку укоризненный взгляд, и затем продолжила: — Какого ответа вы ожидаете на свой вопрос?
   — Что ты хочешь этим сказать?
   — Да она боится выйти даже в сад! Она не хочет видеть людей, не хочет, чтобы они видели ее.
   — Так она заболеет неизлечимой болезнью. Ее что-то гложет. А как насчет стихов, которые я прислал ей через тебя? Она прочла их?
   — Да, я передала ей стихи, когда она еще находилась в тюрьме под присмотром Айтого. Кажется, один отрывок звучал так… — Ёмоги процитировала стихи.
   — Правильно. Ты хорошо выучила их!
   — Стихи все время находятся на ее столике для письма.
   — Здесь нам нельзя стоять. Смотри, сюда идет целое стадо быков.
   Монгаку взял Ёмоги под мышки и перенес на край дороги. Позади них дома, окаймлявшие дорогу, имели общий забор. Около него паслись быки и лошади. Сегодня торговцы вывели свой скот на продажу. Мимо Ёмоги и Монгаку проходило еще одно стадо, когда девушка вдруг вцепилась в рукав монаха и попыталась спрятаться за его спиной. Неряшливо одетый человек, гнавший перед собой быков, бросил жесткий испытующий взгляд на Ёмоги, когда проходил мимо, затем обернулся и еще раз посмотрел на девушку.
   — Кто это?
   — Это дядя госпожи Токивы.
   — Ба, да это тот негодяй, который пытался получить вознаграждение от хозяина Рокухары за то, что обманом завлек Токиву и трех ее детей в столицу?
   — Он — злодей. Его взгляд заставляет меня дрожать от страха. Как вы думаете, он узнал меня? Что мне делать, если узнал?
   Монгаку, все еще странствующий монах, не приставший ни к одному монастырю или храму, проводивший много времени в Кумано или у водопада Нати, посещая храмы других религиозных школ, вернулся в столицу. За три года он не виделся ни с одним из своих столичных друзей и с изумлением узнал, что его старый приятель Киёмори приобрел огромную власть. Высокое положение друга молодости вызвало у Монгаку сложные чувства. Он не разделял общие настроения в пользу Киёмори. Не пойдет ли его приятель по военной академии по стопам своего знаменитого предшественника Синдзэя? Возможно ли, чтобы этот «недалекий парень», каким он считался среди соучеников, стал вершителем судеб страны? Не обернутся ли фарсом его амбиции? И все же Монгаку испытывал удовлетворение от того, что сословие воинов, когда-то отодвинутое на периферию общественно-политической жизни, теперь не уступало по влиянию аристократии.
   — Куда мы идем, добрый Монгаку? — спросила Ёмоги, все еще не отпуская рукав монаха. Она испуганно оглядывала полуденную толпу.
   Монгаку рассмеялся:
   — Все еще боишься торговца быками?
   — Боюсь, что он будет преследовать меня, боюсь за свою госпожу.
   — Ты предана ей так же, как мой друг Асатори экс-императору Сутоку.
   — Асатори, смотритель Дворца Ручья под ивой?
   — Да, ты не забыла, как раньше приходила к нему за водой?
   — Меня всегда волновало, что с ним.
   — Он живет недалеко отсюда, в полуразвалившейся хибаре.
   — Я не знала об этом.
   — В прошлом году он съездил на остров Сикоку, чтобы навестить своего господина в изгнании. Иногда я встречаю его на улицах, в местах, где он играет на флейте. Бедный парень!
   — О нет! Он — добрейший из людей. Таким он был для меня и многих других.
   — Сколько тебе было лет, когда ты познакомилась с ним?
   — Двенадцать.
   — Значит, теперь тебе шестнадцать?
   — Да, шестнадцать… — ответила Ёмоги, внезапно покраснев. — Вы не собираетесь навестить его сейчас?
   — Нет, я иду помолиться на могиле старушки, с которой был знаком.
   — Кем была эта старушка?
   — Сколько много вопросов! Эта старушка была матерью Кэса-Годзэн.
   — А кто такая Кэса-Годзэн?
   — Вряд ли тебе это будет интересно. Тебя еще не было на свете, когда она жила. Когда Кэса-Годзэн умерла, ее мать покончила жизнь самоубийством. А я, не заслуживающий права жить, все еще живу. Ежедневные молитвы и посещения каждый месяц ее могилы не в состоянии загладить мою вину. Я должен сеять добро, чтобы заслужить прощение. Скажи, Ёмоги, что мне делать?
   — Не понимаю, добрый Монгаку, о чем вы говорите.
   — Думаю, тебе и не нужно понимать. Я просто бормочу про себя. Беседуя в таком духе, мы, пожалуй, можем навестить Асатори. Правда, не знаю, дома он или нет.
   Монгаку и Ёмоги продолжили путь по засоренному грязному переулку, где каждый шаг поднимал рой мух. Стаи ребятишек перегораживали им дорогу — детишки с гноящимися глазами и ранами. Каждый из них был болен той или иной болезнью. Из грязных лачуг слышались пьяные крики, истеричные возгласы ссорящихся супружеских пар.
   — Это тот самый дом, — сказал Монгаку, останавливаясь возле обветшалой хижины. Ее крыша была придавлена камнями, карниз местами провисал, на стенах обвалилась штукатурка, обнажив бамбуковый остов. Вместо двери вход в хижину закрывала подвешенная соломенная циновка, под окном пробивались побеги бамбука и сорняки.
   Похоже, что внутри дома кто-то был.
   — Асатори, ты дома? — спросил Монгаку, отодвигая соломенную циновку и входя внутрь хижины.
   У окна сидел ее хозяин, читая книгу, лежавшую на плетеной корзине. На голос он обернулся.
   — А, заходите, заходите, — пригласил Асатори гостей и уставился на Ёмоги, стоявшую позади Монгаку. Глаза хозяина хижины округлились от удивления. Он не видел девушку с тех пор, как они встречались во Дворце Ручья под ивой. Это были теплые сердечные беседы в обстановке, когда вокруг господствовали жестокость и насилие.
   — Асатори, я не знала, что вы живете здесь!
   — Как ты повзрослела, Ёмоги! Тебя не узнать.
   — Вы тоже изменились, Асатори. Постарели.
   — Сильно постарел?
   — Не очень. Вы больше не смотритель дворца?
   — Нет, но я остаюсь им в душе до самой смерти.
   — Вы знаете, что говорят люди о Дворце Ручья под ивой? Будто каждую ночь на руинах дворца звучит музыка и дух ссыльного императора бродит среди деревьев. Люди боятся приближаться к этому месту.
   — В то время дом твоей госпожи не пострадал, но, видимо, это случилось во время последней войны?
   — Да, он сгорел дотла. Мы были вынуждены бежать из столицы, спасая свои жизни.
   — Вам, наверное, было нелегко.
   — Не столько мне, сколько моей госпоже и детям.
   — Я не раз слышал о ее дяде, торговце быками, довольно известной личности в нашем квартале.
   — О, и вы слышали об этом злодее, Асатори! — воскликнула Ёмоги с дрожью в голосе.
   Они так увлеклись разговором друг с другом, что забыли о присутствии Монгаку. Оставшись вне беседы, монах взял книгу, которую читал Асатори, и начал ее перелистывать. Его разбирало любопытство — почему бывший смотритель дворца изучает труды по медицине. Монгаку просматривал книгу за книгой, лежавшие на корзине. Все они были медицинского содержания. Странный парень, более странный, чем Монгаку мог представить себе. Придворный музыкант превратился в слугу — смотрителя дворца. Однажды он удивил Монгаку, сказав, что присоединился к бродячей труппе кукольников. И вот он изучает труды по медицине. Монгаку поражался сложности его натуры.
   — Ну, вы наконец наговорились? — спросил Монгаку, улыбаясь.
   — Боюсь, Монгаку, я был невежлив.
   — Асатори…
   — Да?
   — Ты изучаешь медицину?
   — Да, когда располагаю временем.
   — Ты ведь слишком занят в труппе кукольников.
   — Нет, нет, дай мне объяснить. Пока я еще не могу жить за счет медицинской практики, поэтому я подрабатываю игрой на флейте в кукольных спектаклях и обучением игре на бубне и барабане. Приходится заниматься многими вещами сразу.
   — Гм-м, ты — разносторонний парень.
   — Верно. У меня возникает много идей, которые хочется реализовать.
   — Почему бы тебе не вернуться ко двору и не стать снова дворцовым музыкантом?
   — Я бы вернулся, если бы двор был другим.
   — Значит, ты собираешься постепенно освоить врачебную практику?
   — Я еще не решил окончательно. Но вокруг меня столько бедняков и неграмотных людей, что думаю, стоит стать странствующим монахом, как ты, и заняться лечением больных.
   — Гм-м, понимаю и разделяю твои чувства. Ты — подходящий человек для добрых дел. Аристократы и богачи могут позволить себе лекарей и лекарства, беднякам же остается дожидаться смерти.
   — Совершенно верно. Я захожу в эти лачуги и непременно обнаруживаю в них больных. У этих людей нет надежды. Когда нет достаточно еды, чтобы накормить здоровых, больные обречены на то, чтобы их оставляли умирать в горах, а затем сбрасывали в реку.