Страница:
В этом сложном переплетении проблем серьезную роль играл извечный антагонизм между арабами и евреями. Поскольку в Северной Африке первые численно превосходили вторых примерно в сорок раз, то на местах установилась практика умиротворения арабов за счет евреев. Поэтому арабское население рассматривало любое изменение антиеврейских законов как стремление создать еврейское правительство для последующего преследования самих арабов. Если принять во внимание, что неграмотное население .годами подвергалось интенсивной нацистской пропаганде, рассчитанной на разжигание подобных предрассудков, то нетрудно было понять, что обстановка требовала больше проявления осторожности и постепенных изменений, чем стремительных революционных действий. Северную Африку наводнили слухи, они почти определяли всю жизнь в этом регионе. Например, здесь говорили, что меня, еврея, прислал сюда еврей Рузвельт, чтобы подавить арабов и установить в Северной Африке еврейское правление. Политические советники в штабе были настолько обеспокоены этими слухами, что опубликовали в газетах материалы с моей родословной и распространили специальные листовки. Брожение среди арабов или, что еще хуже, открытый бунт отбросили бы нас назад на многие месяцы и причинили бы бесчисленные жертвы.
Что касается французских чиновников, коротавших время в кафе и готовых беспрестанно болтать с газетными репортерами, то ответ был безукоризненно прост. Нужно было просто выкинуть волевым решением каждого чиновника, который был связан с Виши или выполнял его приказы, и поставить на их место тех, кто сочувствовал нам. Но поскольку ненавистные вишисты втерлись в доверие к арабскому населению, то было очевидно, что только путем постепенных последовательных изменений и осторожного решения проблем, связанных с местным чиновничеством, можно предотвратить возможность бурных проявлений арабо-французско-еврейских противоречий.
Для иллюстрации деликатности положения можно привести следующий пример: в самом начале, выходя далеко за рамки союзнических отношений, мы настаивали на том, чтобы французские власти изменили антиеврейские законы и порядок в этом районе. После издания соответствующих прокламаций мы увидели, что в этом отношении достигнут некоторый прогресс. Однако представьте себе мое удивление, когда Дарлан явился ко мне в кабинет с письмом, подписанным человеком, которого он знал как раввина города Константины и который умолял власти не спешить с отменой антиеврейских законов, иначе, как говорилось в письме, арабы несомненно устроят погромы. Этот небольшой пример свидетельствует о сложном и запутанном характере расовых и политических взаимоотношений, ежедневно проявлявшихся в самых различных направлениях.
Политические, экономические и военные вопросы тесно переплетались между собой. В сфере политики неустанно трудились Мэрфи и его английский коллега Гарольд Макмиллан. Им приходилось вести дела с опасным Дарланом, с мужественным и честным, но безучастным к политике Жиро, со слабовольным Шателем, со зловещей личностью Ногесом и другими. Мы настаивали на либерализации политической системы, однако каждый день приносил новые, в большинстве своем вполне обоснованные жалобы на продолжающиеся несправедливости, отсутствие доброй веры и не подтвержденные конкретными делами заверения. Мы решились устранить наиболее неприемлемых лиц, но приходили в отчаяние из-за невозможности найти им удовлетворительную замену. Более того, действуя, мы всегда должны были помнить, что находимся на земле союзника; мы не имели ни полномочий, ни прав, свойственных условиям военной оккупации. Тем не менее мы давно уже сказали Дарлану, чтобы он освободился от Шателя, губернатора Алжира, и Ногеса, министра марокканского султана.
В решении такого рода проблем генерал Жиро был бесполезен. Он питал отвращение к политике, ко всему тому, что необходимо было осуществить для создания упорядоченной, демократической системы применительно к местным условиям в Северной Африке. Он просто хотел получить вооружение и заняться комплектованием боеспособных дивизий, а не вопросами формирования правительства. Цели генерала были ясны, однако его способности к решению более крупных административных и организационных задач вызывали сомнения.
Дарлан был убит 24 декабря, в тот самый день, когда я был вынужден отказаться от каких бы то ни было планов скорейшего наступления в Северном Тунисе. Я находился в штабе английского 5-го корпуса возле Беджа, когда мне сообщили о его смерти. Я немедленно выехал в Алжир и прибыл туда после тридцатичасовой безостановочной езды на машине в дождь, снег и гололед. Все мое знакомство с Дарланом продолжалось шесть недель. Он пользовался дурной репутацией коллаборациониста, однако в течение всего периода сотрудничества с нами в качестве главного администратора во Французской Северной Африке он ни разу, насколько нам известно, не нарушил взятых на себя обязательств или данных им обещаний. Но его манера поведения и вообще его личность не внушали доверия, и, ведя с ним дела, мы всегда чувствовали себя неспокойно. И тем не менее его смерть принесла мне новые осложнения.
Хотя из французской администрации генерал Жиро и пользовался наибольшим моим доверием, штаб был все же не в состоянии поощрить создание марионеточного правительства во Французской Северной Африке. Прибегнуть в этом вопросе к нацистским методам означало бы куда более серьезное нарушение принципов, во имя которых мы сражались, чем простое согласие на временное занятие руководящего поста человеком, прошлое которого, по нашим взглядам, было неприятным. Более того, мы сомневались в способностях Жиро прочно укрепиться на посту главного администратора, однако другой приемлемой кандидатуры у нас не было. Французское местное чиновничество без промедления назвало генерала Жиро временным преемником Дарлана в роли главного администратора в Северной Африке. Жиро посетил наш штаб и сразу попросил, чтобы я перестал смотреть на Северную Африку как на завоеванную территорию и относился к ней скорее как к союзнику, в которого она пытается превратиться. Такое настроение у человека, который, как я полагал, так хорошо понимал наши цели, было для нас несколько ошеломляющим.
Слабовольный губернатор Алжира Шатель не пользовался у нас доверием. Он и генерал Ногес являлись личностями, от которых мы хотели решительно избавиться как можно скорее, хотя генерал Паттон постоянно утверждал, что Ногес эффективно действовал в пользу союзников. Я же лично был убежден, что генерал Ногес будет с нами сотрудничать лишь до тех пор, пока будет видеть, что мы выигрываем; однако при появлении первых признаков нашей слабости он без колебаний повернет против нас. Дарлан на все высказывания недовольства в адрес этих двух лиц неизменно отвечал: "Я и сам не хочу иметь их на этих постах, однако управление арабскими племенами - дело сложное, требующее большого опыта работы с ними. Как только вы подберете подходящих людей, достаточно опытных и лояльных французов, я немедленно устраню этих двух должностных лиц".
Мы решили привезти в Алжир Марселя Пейрутона. Мне доложили, что Пейрутон в то время фактически находился в изгнании в Аргентине и не мог вернуться во Францию из-за враждебности к нему Лаваля{16}, самой зловещей марионетки Гитлера.
Сообщалось также, что ранее он пользовался в Северной Африке репутацией умелого колониального администратора. Однако в течение длительного времени он входил в правительство Виши и поэтому считался в демократическом мире фашистом. Мы объяснили наши трудности государственному департаменту и после обмена несколькими депешами получили ответ о согласии с нашей идеей.
Пейрутона привезли в Алжир и назначили губернатором; это было нашей ошибкой, хотя он и выгодно отличался от своего слабовольного и нерешительного предшественника. Тем не менее было очень трудно найти людей даже с каким-нибудь опытом работы в системе французской колониальной администрации, не запятнавших себя связями с вишистами. Вначале мы думали использовать Маета, Бетуара и некоторых других, уже доказавших свое дружественное отношение к нам. Однако и здесь мы натолкнулись на трудности, связанные с настроениями во французских войсках, в помощи которых мы остро нуждались. Мы добились официального признания Маета и Бетуара, даже обеспечили их продвижение по службе, но не могли добиться их признания в общественном плане. Враждебное отношение к ним было настолько сильным, что они сами и генерал Жиро не рекомендовали нам использовать их на административных постах.
В это время я допустил другую ошибку, хотя и действовал из лучших побуждений. Я имею в виду введение цензуры на политические сообщения из Северной Африки сроком на шесть недель. Хотя я и испытывал личную неприязнь к цензуре, мне все же пришлось пойти на эту меру. Наш план заключался в том, чтобы содействовать в конечном счете союзу между местной французской администрацией и силами де Голля в Лондоне. Это была трудная, как мы понимали, задача, но решить ее было необходимо.
Антагонизм с де Голлем во французской армии в Северной Африке и на всех уровнях гражданской администрации сильно укоренился; однако де Голль пользовался явной популярностью среди гражданского населения, и она постепенно росла, по мере того как все отчетливее вырисовывались успехи союзников. Сторонники де Голля в Лондоне использовали любую возможность для ожесточенных нападок на каждого французского военного или гражданского деятеля в Африке, а те, в свою очередь, отвечали им публично в не менее резких выражениях. Я считал, что разрешить раздувать подобную публичную перепалку, оскорбительную для обеих сторон, означало создать такие условия, которые сделали бы невозможным примирение в будущем. Введя цензуру, я предотвратил участие местных французских должностных лиц в этой публичной ссоре. Они ожесточенно доказывали неправильность этого моего шага, как, впрочем, и представители прессы при штабе. Я считаю, что эти ограничения дали некоторый положительный результат, и они были сразу же сняты, как только я узнал, что Жиро и де Голль согласились встретиться, в Касабланке.
Запутанность военной и политической обстановки еще больше осложнялась экономическим положением в Северной Африке, которая оказалась лишенной ввоза традиционных товаров. Морского транспорта не хватало, и каждое суденышко использовалось только для доставки боевых грузов. Ощущалась острая нужда в пшенице, угле, одежде, медикаментах и других предметах потребления.
В декабре к нам прибыли первые представительниц женского вспомогательного корпуса. До прибытия в Лондон я был противником использования женщин на военной службе. Однако в Англии, когда я увидел их блестящую работу, в том числе в составе боевых расчетов зенитных батарей, мое отношение к этому вопросу полностью изменилось. В Африке многие офицеры все еще сомневались в полезности женщин-военнослужащих. Эти люди просто не видели изменявшихся требований войны. Навсегда канули в прошлое элементарные штабы Гранта и Ли. Многочисленное войско канцелярских клерков, стенографов, телефонистов, шоферов стало существенным компонентом воюющей армии, и едва ли было разумно назначать для выполнения этих функций людей из боевых частей, когда имелось большое число достаточно высококвалифицированных женщин. С первых дней их репутация деловых и добросовестных исполнителей крепла в войсках. К концу войны даже самые упорные противники призыва женщин для службы в действующей армии изменили свою точку зрения. Сначала женский персонал ограничивали работой в общей части штаба и на тыловых базах, но потом их стали посылать в войска. Что касается медицинских сестер, то они уже давно перестали вызывать удивление у личного состава боевых частей. С первых дней этой войны наши медицинские сестры вели себя в духе традиций времен Флоренс Найтингейл.
Глава 8. Тунисская кампания
В декабре мы получили известие, что президент Соединенных Штатов и премьер-министр Великобритании в сопровождении значительного числа гражданских и военных специалистов приедут в январе в Касабланку, чтобы провести там конференцию, обеспечение которой возлагалось на нас.
Я так и не узнал истинных причин, побудивших президента и премьер-министра выбрать Касабланку в качестве места проведения этой конференции. Возможно, оно было выбрано в надежде, что удастся убедить премьера Сталина приехать туда, или, вероятно, президент и премьер-министр усматривали определенные преимущества в морально-психологическом плане от проведения встречи на территории, только что захваченной союзными войсками. Однако нам это казалось рискованным делом, поскольку вражеские бомбардировщики время от времени появлялись в этом районе, а среди местного населения было много недовольных элементов, в том числе фанатиков, способных на любого рода экстремистские акции. Подготовка места встречи наших лидеров требовала больших усилий и осторожности, особенно в вопросах сохранения секретности.
Работа конференции началась в соответствии с планом. На нее вызвали целый ряд английских и американских офицеров из всех видов вооруженных сил в качестве военных экспертов. Я прибыл в Касабланку после весьма рискованного полета, когда в пути неожиданно вышли из строя два двигателя нашего самолета. По приказу пилота капитана Джока Риди мы последние пятьдесят миль летели стоя у люков, готовые выпрыгнуть по первому его сигналу. С тревогой думал я о колене, поврежденном в молодые годы во время игры в футбол, но, к счастью, нам не пришлось воспользоваться парашютами.
Фактически я участвовал в работе конференции всего один день, поскольку был слишком загружен неотложными делами в других местах. О большинстве событий и решений, принятых на ней, я узнал позднее, когда генерал Маршалл приехал ко мне в Алжир. Однако на одном из заседаний, на котором подробно рассматривалось военное положение в Северной Африке, мне еще пришлось присутствовать.
Я подробно охарактеризовал обстановку, в результате которой мы были вынуждены отложить наступление на севере, и в общих чертах доложил о планируемом использовании сил 2-го корпуса в районе Тебессы. Я сообщил участникам конференции, что если нам удастся сосредоточить там весь корпус и поддерживать его и если противник не предпримет никаких активных действий, то позднее можно будет начать наступление в направлении на Габес или Сфакс. Но мы не могли гарантировать, что события будут развиваться именно так. Тем не менее мы наращивали силы максимально возможными темпами, однако главной заботой оставалось обеспечение нашего оголенного правого фланга.
Здесь Александер прервал меня, заявив, что мы можем прекратить обсуждение вопроса относительно такого наступления, так как английские войска скоро окажутся в Триполи, и если этот порт будет в пригодном для эксплуатации состоянии, то английская 8-я армия подойдет к южной границе Туниса в течение первой недели марта. Это была большая новость!
Затем у меня состоялись долгие беседы с генералом Маршаллом, Черчиллем и другими участниками конференции. Вечером мне сообщили, что президент хотел бы поговорить со мной наедине. Это была одна из сердечных личных бесед, которые я имел с Рузвельтом в ходе войны. Его оптимизм и бодрость, граничившие почти с беззаботностью, я приписывал той необычной атмосфере, которая была связана с таким смелым предприятием, как поездка в Касабланку. Сбросив с себя на несколько дней всю тяжесть государственных дел, он, казалось, испытывал огромный подъем оттого, что ему удалось тайно выскользнуть из Вашингтона и провести историческую конференцию на земле, которая всего два месяца назад была полем боя. Хотя он и признавал всю серьезность военных проблем, все еще стоявших перед союзниками, многие из его высказываний относились к далекому послевоенному будущему, в том числе к судьбам колоний и территориальных владений.
Он много размышлял над возможностью Франции восстановить свое прежнее положение сильной и уважаемой державы в Европе, и в этой связи у него появилось пессимистическое настроение. Затем он упорно возвращался к мысли о том, как осуществить контроль над определенными стратегическими пунктами во французской империи, которые французы, возможно, как он считал, больше не смогут удерживать.
Особенно его интересовали мои впечатления о некоторых наиболее выдающихся французских деятелях, в частности о Буассоне, Жиро, де Голле и Фландине (с последним я не встречался вообще).
Мы детально рассмотрели военные и политические события предшествовавших десяти недель; он был явно доволен тем прогрессом, которого мы добились. Однако когда я в общих чертах набросал некоторые возможные неудачи, связанные с зимними условиями, он реагировал на это так, будто я слишком преувеличил свои опасения. И если мы оба понимали, что войска держав "оси" не могли противостоять охватывающему маневру английских войск под командованием генерала Александера и наших сил в Северной Африке, то оценка президентом Рузвельтом сроков окончательного краха противника, по моему мнению, была слишком оптимистичной и во многом не совпадала с моими расчетами. Он настоял, чтобы я сам определил дату и назвал 15 мая. Это было самое необдуманное предположение за всю войну. Вскоре после отъезда президента я рассказал об этом Александеру, и он, улыбнувшись, сказал, что, отвечая на тот же вопрос, он назвал 30 мая.
Я нашел, что президент при рассмотрении текущих африканских проблем не всегда с достаточной четкостью видел разницу между условиями военной оккупации вражеской территории и той обстановкой, в какой мы оказались в Северной Африке{17}.
Постоянно ссылаясь на планы и предложения, касавшиеся местного населения, французской армии и правительственных чиновников, он говорил в форме приказов и предписаний. Нужно было напомнить ему, что с самого начала мы действовали здесь в соответствии с политическим курсом, нацеленным на приобретение и использование будущего союзника, что мы только пытались заставить постепенно расширить базу для управления, чтобы в конечном счете передать все внутренние дела под контроль местного правительства, а это отнюдь не имело ничего общего с системой управления завоеванной страной. Он, конечно, соглашался с этим, понимая, что лично участвовал в первоначальном формулировании этой политики задолго до вторжения, но вместе с тем продолжал, возможно, подсознательно, обсуждать местные проблемы с точки зрения завоевателя. Для нас было бы значительно легче, если бы мы могли так действовать! Однако он заметил со свойственной ему прозорливостью, что будет совершенно уместно обусловливать поставки вооружения для французов в значительных количествах, чего они упорно добиваются, принятием ими американских взглядов в отношении стратегии в Европе, согласием использовать французские базы в интересах союзников и постепенной, но не затягиваемой заменой французских должностных лиц, неприемлемых для американского правительства. Было очевидно, что, пока они не будут в целом поддерживать нас в этих важных вопросах, вооружать их бесполезное дело{18}.
Он был особенно озабочен тем, чтобы удержать Буассона у власти во Французской Западной Африке.
Для меня наиболее важной частью всей нашей беседы были полученные от него заверения, что он твердо придерживается нашей основной концепции в европейской стратегии, а именно вторжения на континент через Ла-Манш. Он был уверен, что весенняя и летняя кампании на Средиземном море приведут к положительным для союзников большим результатам, но вместе с тем он смотрел на них как на подготовку к огромному предприятию, согласованному почти год назад в качестве главного направления усилий союзников для нанесения поражения Германии.
Когда я позднее посетил Черчилля, то с большим для себя облегчением получил аналогичные заверения. Он сказал: "Генерал, я здесь слышал, что мы, англичане, якобы намереваемся уклониться от плана "Раундап". Это не так. Я дал слово, и я его сдержу. Однако теперь перед нами раскрываются прекрасные возможности, и мы не должны упустить их. Когда подойдет время, вы найдете англичан готовыми выполнить свою роль в другой операции". "Раундап" было кодовым наименованием, позднее его изменили на "Оверлорд".
Президент надеялся на быстрое урегулирование французских политических проблем путем примирения между Жиро и де Голлем, полагая, что сумеет убедить их объединить свои силы и тем самым наилучшим образом послужить интересам Франции. В ходе беседы, которая то и дело переходила на детали личного характера, я был поражен его феноменальной памятью. Он вспомнил, что мой брат Милтон посетил Африку, и сказал мне, почему он назначил его в управление военной информации, которое возглавлял Элмер Дэвис. Он на память процитировал целые предложения, почти абзацы, из радиограммы, которую я направил в США, объясняя суть дела Дарлана, и заявил, что она была исключительно полезной и помогла рассеять на родине опасения, будто все мы постепенно становимся фашистами.
Уже после того как я вернулся в Алжир, президентом и премьер-министром были объявлены условия "безоговорочной капитуляции противника". В то время для меня более важное значение имело решение о том, что английская 8-я армия и "ВВС пустыни" переходили в мое подчинение. Об этом плане меня проинформировали еще в Касабланке, но о его окончательном одобрении я узнал позднее, когда генерал Маршалл приехал ко мне в Алжир. Генерал Александер должен был стать заместителем главнокомандующего союзными силами; адмирал Каннингхэм оставался у меня в качестве командующего военно-морскими силами, а главный маршал авиации Артур Теддер назначался командующим военно-воздушными силами. Предполагалось, что эти назначения вступят в силу в начале февраля.
Такое развитие командной структуры меня особенно радовало, ибо это означало прежде всего полное единство действий на Центральном Средиземноморье и обеспечивало необходимый механизм для эффективной координации тактических и стратегических усилий союзников. Я информировал президента и начальника штаба Маршалла, что буду с готовностью работать под руководством Александера, если ему передадут командование союзными войсками. Я сделал такое предложение в связи с тем, что после объединения союзнических сил с войсками, прибывшими из североафриканских пустынь, англичане численно превзошли нас.
Другие решения, принятые на конференции в Касабланке, касались последующих наших операций и сводились в основном к подготовке наступления на Сицилию, как только Северная Африка будет очищена от войск держав оси.
Остальная часть января и начало февраля прошли в спешной работе по организации обороны, в улучшении аэродромов, в доставке на фронт подкреплений как в живой силе, так и в боевой технике. Ряд последовательных, относительно небольших по масштабам атак противника не позволил нам в полной мере осуществить сосредоточение наших сил и свести их в соответствующие формирования. Это особенно серьезно сказалось на американской 1-й бронетанковой дивизии, которую командующий 1-й армией счел необходимым использовать сравнительно небольшими частями в сильно растянутой по фронту полосе обороны.
После завершения конференции в Касабланке генерал Маршалл и адмирал Кинг прибыли в Алжир, и мы втроем проанализировали сложившуюся обстановку. Все понимали ту опасность, которая таилась во временной моей неудаче с захватом намеченных объектов до наступления зимы, и поэтому энергично поддержали наши действия; адмирал Кинг говорил, что "всем известно, что получается, когда командующие сидят сложа руки и ждут наступления противника. Продолжайте вести боевые действия!"
Я считал, что генерал Александер и главный маршал авиации Теддер присоединятся к нам в Тунисе 4 или 5 февраля, и с нетерпением ждал их прибытия, чтобы совместно улучшить управление войсками. Поскольку генерал Андерсон, командующий английской 1-й армией, первоначально действовал со своими войсками исключительно на севере, то его связь и командный пункт были размещены так, что ему было крайне трудно осуществлять эффективное руководство войсками на центральном и южном участках растянутой обороны. Плохое состояние системы связи с запада на восток через Северную Африку не позволяло мне постоянно держать под своим контролем все то, что, по существу, составляло единый фронт. Прибытие Александера автоматически исправило бы это положение.
Что касается французских чиновников, коротавших время в кафе и готовых беспрестанно болтать с газетными репортерами, то ответ был безукоризненно прост. Нужно было просто выкинуть волевым решением каждого чиновника, который был связан с Виши или выполнял его приказы, и поставить на их место тех, кто сочувствовал нам. Но поскольку ненавистные вишисты втерлись в доверие к арабскому населению, то было очевидно, что только путем постепенных последовательных изменений и осторожного решения проблем, связанных с местным чиновничеством, можно предотвратить возможность бурных проявлений арабо-французско-еврейских противоречий.
Для иллюстрации деликатности положения можно привести следующий пример: в самом начале, выходя далеко за рамки союзнических отношений, мы настаивали на том, чтобы французские власти изменили антиеврейские законы и порядок в этом районе. После издания соответствующих прокламаций мы увидели, что в этом отношении достигнут некоторый прогресс. Однако представьте себе мое удивление, когда Дарлан явился ко мне в кабинет с письмом, подписанным человеком, которого он знал как раввина города Константины и который умолял власти не спешить с отменой антиеврейских законов, иначе, как говорилось в письме, арабы несомненно устроят погромы. Этот небольшой пример свидетельствует о сложном и запутанном характере расовых и политических взаимоотношений, ежедневно проявлявшихся в самых различных направлениях.
Политические, экономические и военные вопросы тесно переплетались между собой. В сфере политики неустанно трудились Мэрфи и его английский коллега Гарольд Макмиллан. Им приходилось вести дела с опасным Дарланом, с мужественным и честным, но безучастным к политике Жиро, со слабовольным Шателем, со зловещей личностью Ногесом и другими. Мы настаивали на либерализации политической системы, однако каждый день приносил новые, в большинстве своем вполне обоснованные жалобы на продолжающиеся несправедливости, отсутствие доброй веры и не подтвержденные конкретными делами заверения. Мы решились устранить наиболее неприемлемых лиц, но приходили в отчаяние из-за невозможности найти им удовлетворительную замену. Более того, действуя, мы всегда должны были помнить, что находимся на земле союзника; мы не имели ни полномочий, ни прав, свойственных условиям военной оккупации. Тем не менее мы давно уже сказали Дарлану, чтобы он освободился от Шателя, губернатора Алжира, и Ногеса, министра марокканского султана.
В решении такого рода проблем генерал Жиро был бесполезен. Он питал отвращение к политике, ко всему тому, что необходимо было осуществить для создания упорядоченной, демократической системы применительно к местным условиям в Северной Африке. Он просто хотел получить вооружение и заняться комплектованием боеспособных дивизий, а не вопросами формирования правительства. Цели генерала были ясны, однако его способности к решению более крупных административных и организационных задач вызывали сомнения.
Дарлан был убит 24 декабря, в тот самый день, когда я был вынужден отказаться от каких бы то ни было планов скорейшего наступления в Северном Тунисе. Я находился в штабе английского 5-го корпуса возле Беджа, когда мне сообщили о его смерти. Я немедленно выехал в Алжир и прибыл туда после тридцатичасовой безостановочной езды на машине в дождь, снег и гололед. Все мое знакомство с Дарланом продолжалось шесть недель. Он пользовался дурной репутацией коллаборациониста, однако в течение всего периода сотрудничества с нами в качестве главного администратора во Французской Северной Африке он ни разу, насколько нам известно, не нарушил взятых на себя обязательств или данных им обещаний. Но его манера поведения и вообще его личность не внушали доверия, и, ведя с ним дела, мы всегда чувствовали себя неспокойно. И тем не менее его смерть принесла мне новые осложнения.
Хотя из французской администрации генерал Жиро и пользовался наибольшим моим доверием, штаб был все же не в состоянии поощрить создание марионеточного правительства во Французской Северной Африке. Прибегнуть в этом вопросе к нацистским методам означало бы куда более серьезное нарушение принципов, во имя которых мы сражались, чем простое согласие на временное занятие руководящего поста человеком, прошлое которого, по нашим взглядам, было неприятным. Более того, мы сомневались в способностях Жиро прочно укрепиться на посту главного администратора, однако другой приемлемой кандидатуры у нас не было. Французское местное чиновничество без промедления назвало генерала Жиро временным преемником Дарлана в роли главного администратора в Северной Африке. Жиро посетил наш штаб и сразу попросил, чтобы я перестал смотреть на Северную Африку как на завоеванную территорию и относился к ней скорее как к союзнику, в которого она пытается превратиться. Такое настроение у человека, который, как я полагал, так хорошо понимал наши цели, было для нас несколько ошеломляющим.
Слабовольный губернатор Алжира Шатель не пользовался у нас доверием. Он и генерал Ногес являлись личностями, от которых мы хотели решительно избавиться как можно скорее, хотя генерал Паттон постоянно утверждал, что Ногес эффективно действовал в пользу союзников. Я же лично был убежден, что генерал Ногес будет с нами сотрудничать лишь до тех пор, пока будет видеть, что мы выигрываем; однако при появлении первых признаков нашей слабости он без колебаний повернет против нас. Дарлан на все высказывания недовольства в адрес этих двух лиц неизменно отвечал: "Я и сам не хочу иметь их на этих постах, однако управление арабскими племенами - дело сложное, требующее большого опыта работы с ними. Как только вы подберете подходящих людей, достаточно опытных и лояльных французов, я немедленно устраню этих двух должностных лиц".
Мы решили привезти в Алжир Марселя Пейрутона. Мне доложили, что Пейрутон в то время фактически находился в изгнании в Аргентине и не мог вернуться во Францию из-за враждебности к нему Лаваля{16}, самой зловещей марионетки Гитлера.
Сообщалось также, что ранее он пользовался в Северной Африке репутацией умелого колониального администратора. Однако в течение длительного времени он входил в правительство Виши и поэтому считался в демократическом мире фашистом. Мы объяснили наши трудности государственному департаменту и после обмена несколькими депешами получили ответ о согласии с нашей идеей.
Пейрутона привезли в Алжир и назначили губернатором; это было нашей ошибкой, хотя он и выгодно отличался от своего слабовольного и нерешительного предшественника. Тем не менее было очень трудно найти людей даже с каким-нибудь опытом работы в системе французской колониальной администрации, не запятнавших себя связями с вишистами. Вначале мы думали использовать Маета, Бетуара и некоторых других, уже доказавших свое дружественное отношение к нам. Однако и здесь мы натолкнулись на трудности, связанные с настроениями во французских войсках, в помощи которых мы остро нуждались. Мы добились официального признания Маета и Бетуара, даже обеспечили их продвижение по службе, но не могли добиться их признания в общественном плане. Враждебное отношение к ним было настолько сильным, что они сами и генерал Жиро не рекомендовали нам использовать их на административных постах.
В это время я допустил другую ошибку, хотя и действовал из лучших побуждений. Я имею в виду введение цензуры на политические сообщения из Северной Африки сроком на шесть недель. Хотя я и испытывал личную неприязнь к цензуре, мне все же пришлось пойти на эту меру. Наш план заключался в том, чтобы содействовать в конечном счете союзу между местной французской администрацией и силами де Голля в Лондоне. Это была трудная, как мы понимали, задача, но решить ее было необходимо.
Антагонизм с де Голлем во французской армии в Северной Африке и на всех уровнях гражданской администрации сильно укоренился; однако де Голль пользовался явной популярностью среди гражданского населения, и она постепенно росла, по мере того как все отчетливее вырисовывались успехи союзников. Сторонники де Голля в Лондоне использовали любую возможность для ожесточенных нападок на каждого французского военного или гражданского деятеля в Африке, а те, в свою очередь, отвечали им публично в не менее резких выражениях. Я считал, что разрешить раздувать подобную публичную перепалку, оскорбительную для обеих сторон, означало создать такие условия, которые сделали бы невозможным примирение в будущем. Введя цензуру, я предотвратил участие местных французских должностных лиц в этой публичной ссоре. Они ожесточенно доказывали неправильность этого моего шага, как, впрочем, и представители прессы при штабе. Я считаю, что эти ограничения дали некоторый положительный результат, и они были сразу же сняты, как только я узнал, что Жиро и де Голль согласились встретиться, в Касабланке.
Запутанность военной и политической обстановки еще больше осложнялась экономическим положением в Северной Африке, которая оказалась лишенной ввоза традиционных товаров. Морского транспорта не хватало, и каждое суденышко использовалось только для доставки боевых грузов. Ощущалась острая нужда в пшенице, угле, одежде, медикаментах и других предметах потребления.
В декабре к нам прибыли первые представительниц женского вспомогательного корпуса. До прибытия в Лондон я был противником использования женщин на военной службе. Однако в Англии, когда я увидел их блестящую работу, в том числе в составе боевых расчетов зенитных батарей, мое отношение к этому вопросу полностью изменилось. В Африке многие офицеры все еще сомневались в полезности женщин-военнослужащих. Эти люди просто не видели изменявшихся требований войны. Навсегда канули в прошлое элементарные штабы Гранта и Ли. Многочисленное войско канцелярских клерков, стенографов, телефонистов, шоферов стало существенным компонентом воюющей армии, и едва ли было разумно назначать для выполнения этих функций людей из боевых частей, когда имелось большое число достаточно высококвалифицированных женщин. С первых дней их репутация деловых и добросовестных исполнителей крепла в войсках. К концу войны даже самые упорные противники призыва женщин для службы в действующей армии изменили свою точку зрения. Сначала женский персонал ограничивали работой в общей части штаба и на тыловых базах, но потом их стали посылать в войска. Что касается медицинских сестер, то они уже давно перестали вызывать удивление у личного состава боевых частей. С первых дней этой войны наши медицинские сестры вели себя в духе традиций времен Флоренс Найтингейл.
Глава 8. Тунисская кампания
В декабре мы получили известие, что президент Соединенных Штатов и премьер-министр Великобритании в сопровождении значительного числа гражданских и военных специалистов приедут в январе в Касабланку, чтобы провести там конференцию, обеспечение которой возлагалось на нас.
Я так и не узнал истинных причин, побудивших президента и премьер-министра выбрать Касабланку в качестве места проведения этой конференции. Возможно, оно было выбрано в надежде, что удастся убедить премьера Сталина приехать туда, или, вероятно, президент и премьер-министр усматривали определенные преимущества в морально-психологическом плане от проведения встречи на территории, только что захваченной союзными войсками. Однако нам это казалось рискованным делом, поскольку вражеские бомбардировщики время от времени появлялись в этом районе, а среди местного населения было много недовольных элементов, в том числе фанатиков, способных на любого рода экстремистские акции. Подготовка места встречи наших лидеров требовала больших усилий и осторожности, особенно в вопросах сохранения секретности.
Работа конференции началась в соответствии с планом. На нее вызвали целый ряд английских и американских офицеров из всех видов вооруженных сил в качестве военных экспертов. Я прибыл в Касабланку после весьма рискованного полета, когда в пути неожиданно вышли из строя два двигателя нашего самолета. По приказу пилота капитана Джока Риди мы последние пятьдесят миль летели стоя у люков, готовые выпрыгнуть по первому его сигналу. С тревогой думал я о колене, поврежденном в молодые годы во время игры в футбол, но, к счастью, нам не пришлось воспользоваться парашютами.
Фактически я участвовал в работе конференции всего один день, поскольку был слишком загружен неотложными делами в других местах. О большинстве событий и решений, принятых на ней, я узнал позднее, когда генерал Маршалл приехал ко мне в Алжир. Однако на одном из заседаний, на котором подробно рассматривалось военное положение в Северной Африке, мне еще пришлось присутствовать.
Я подробно охарактеризовал обстановку, в результате которой мы были вынуждены отложить наступление на севере, и в общих чертах доложил о планируемом использовании сил 2-го корпуса в районе Тебессы. Я сообщил участникам конференции, что если нам удастся сосредоточить там весь корпус и поддерживать его и если противник не предпримет никаких активных действий, то позднее можно будет начать наступление в направлении на Габес или Сфакс. Но мы не могли гарантировать, что события будут развиваться именно так. Тем не менее мы наращивали силы максимально возможными темпами, однако главной заботой оставалось обеспечение нашего оголенного правого фланга.
Здесь Александер прервал меня, заявив, что мы можем прекратить обсуждение вопроса относительно такого наступления, так как английские войска скоро окажутся в Триполи, и если этот порт будет в пригодном для эксплуатации состоянии, то английская 8-я армия подойдет к южной границе Туниса в течение первой недели марта. Это была большая новость!
Затем у меня состоялись долгие беседы с генералом Маршаллом, Черчиллем и другими участниками конференции. Вечером мне сообщили, что президент хотел бы поговорить со мной наедине. Это была одна из сердечных личных бесед, которые я имел с Рузвельтом в ходе войны. Его оптимизм и бодрость, граничившие почти с беззаботностью, я приписывал той необычной атмосфере, которая была связана с таким смелым предприятием, как поездка в Касабланку. Сбросив с себя на несколько дней всю тяжесть государственных дел, он, казалось, испытывал огромный подъем оттого, что ему удалось тайно выскользнуть из Вашингтона и провести историческую конференцию на земле, которая всего два месяца назад была полем боя. Хотя он и признавал всю серьезность военных проблем, все еще стоявших перед союзниками, многие из его высказываний относились к далекому послевоенному будущему, в том числе к судьбам колоний и территориальных владений.
Он много размышлял над возможностью Франции восстановить свое прежнее положение сильной и уважаемой державы в Европе, и в этой связи у него появилось пессимистическое настроение. Затем он упорно возвращался к мысли о том, как осуществить контроль над определенными стратегическими пунктами во французской империи, которые французы, возможно, как он считал, больше не смогут удерживать.
Особенно его интересовали мои впечатления о некоторых наиболее выдающихся французских деятелях, в частности о Буассоне, Жиро, де Голле и Фландине (с последним я не встречался вообще).
Мы детально рассмотрели военные и политические события предшествовавших десяти недель; он был явно доволен тем прогрессом, которого мы добились. Однако когда я в общих чертах набросал некоторые возможные неудачи, связанные с зимними условиями, он реагировал на это так, будто я слишком преувеличил свои опасения. И если мы оба понимали, что войска держав "оси" не могли противостоять охватывающему маневру английских войск под командованием генерала Александера и наших сил в Северной Африке, то оценка президентом Рузвельтом сроков окончательного краха противника, по моему мнению, была слишком оптимистичной и во многом не совпадала с моими расчетами. Он настоял, чтобы я сам определил дату и назвал 15 мая. Это было самое необдуманное предположение за всю войну. Вскоре после отъезда президента я рассказал об этом Александеру, и он, улыбнувшись, сказал, что, отвечая на тот же вопрос, он назвал 30 мая.
Я нашел, что президент при рассмотрении текущих африканских проблем не всегда с достаточной четкостью видел разницу между условиями военной оккупации вражеской территории и той обстановкой, в какой мы оказались в Северной Африке{17}.
Постоянно ссылаясь на планы и предложения, касавшиеся местного населения, французской армии и правительственных чиновников, он говорил в форме приказов и предписаний. Нужно было напомнить ему, что с самого начала мы действовали здесь в соответствии с политическим курсом, нацеленным на приобретение и использование будущего союзника, что мы только пытались заставить постепенно расширить базу для управления, чтобы в конечном счете передать все внутренние дела под контроль местного правительства, а это отнюдь не имело ничего общего с системой управления завоеванной страной. Он, конечно, соглашался с этим, понимая, что лично участвовал в первоначальном формулировании этой политики задолго до вторжения, но вместе с тем продолжал, возможно, подсознательно, обсуждать местные проблемы с точки зрения завоевателя. Для нас было бы значительно легче, если бы мы могли так действовать! Однако он заметил со свойственной ему прозорливостью, что будет совершенно уместно обусловливать поставки вооружения для французов в значительных количествах, чего они упорно добиваются, принятием ими американских взглядов в отношении стратегии в Европе, согласием использовать французские базы в интересах союзников и постепенной, но не затягиваемой заменой французских должностных лиц, неприемлемых для американского правительства. Было очевидно, что, пока они не будут в целом поддерживать нас в этих важных вопросах, вооружать их бесполезное дело{18}.
Он был особенно озабочен тем, чтобы удержать Буассона у власти во Французской Западной Африке.
Для меня наиболее важной частью всей нашей беседы были полученные от него заверения, что он твердо придерживается нашей основной концепции в европейской стратегии, а именно вторжения на континент через Ла-Манш. Он был уверен, что весенняя и летняя кампании на Средиземном море приведут к положительным для союзников большим результатам, но вместе с тем он смотрел на них как на подготовку к огромному предприятию, согласованному почти год назад в качестве главного направления усилий союзников для нанесения поражения Германии.
Когда я позднее посетил Черчилля, то с большим для себя облегчением получил аналогичные заверения. Он сказал: "Генерал, я здесь слышал, что мы, англичане, якобы намереваемся уклониться от плана "Раундап". Это не так. Я дал слово, и я его сдержу. Однако теперь перед нами раскрываются прекрасные возможности, и мы не должны упустить их. Когда подойдет время, вы найдете англичан готовыми выполнить свою роль в другой операции". "Раундап" было кодовым наименованием, позднее его изменили на "Оверлорд".
Президент надеялся на быстрое урегулирование французских политических проблем путем примирения между Жиро и де Голлем, полагая, что сумеет убедить их объединить свои силы и тем самым наилучшим образом послужить интересам Франции. В ходе беседы, которая то и дело переходила на детали личного характера, я был поражен его феноменальной памятью. Он вспомнил, что мой брат Милтон посетил Африку, и сказал мне, почему он назначил его в управление военной информации, которое возглавлял Элмер Дэвис. Он на память процитировал целые предложения, почти абзацы, из радиограммы, которую я направил в США, объясняя суть дела Дарлана, и заявил, что она была исключительно полезной и помогла рассеять на родине опасения, будто все мы постепенно становимся фашистами.
Уже после того как я вернулся в Алжир, президентом и премьер-министром были объявлены условия "безоговорочной капитуляции противника". В то время для меня более важное значение имело решение о том, что английская 8-я армия и "ВВС пустыни" переходили в мое подчинение. Об этом плане меня проинформировали еще в Касабланке, но о его окончательном одобрении я узнал позднее, когда генерал Маршалл приехал ко мне в Алжир. Генерал Александер должен был стать заместителем главнокомандующего союзными силами; адмирал Каннингхэм оставался у меня в качестве командующего военно-морскими силами, а главный маршал авиации Артур Теддер назначался командующим военно-воздушными силами. Предполагалось, что эти назначения вступят в силу в начале февраля.
Такое развитие командной структуры меня особенно радовало, ибо это означало прежде всего полное единство действий на Центральном Средиземноморье и обеспечивало необходимый механизм для эффективной координации тактических и стратегических усилий союзников. Я информировал президента и начальника штаба Маршалла, что буду с готовностью работать под руководством Александера, если ему передадут командование союзными войсками. Я сделал такое предложение в связи с тем, что после объединения союзнических сил с войсками, прибывшими из североафриканских пустынь, англичане численно превзошли нас.
Другие решения, принятые на конференции в Касабланке, касались последующих наших операций и сводились в основном к подготовке наступления на Сицилию, как только Северная Африка будет очищена от войск держав оси.
Остальная часть января и начало февраля прошли в спешной работе по организации обороны, в улучшении аэродромов, в доставке на фронт подкреплений как в живой силе, так и в боевой технике. Ряд последовательных, относительно небольших по масштабам атак противника не позволил нам в полной мере осуществить сосредоточение наших сил и свести их в соответствующие формирования. Это особенно серьезно сказалось на американской 1-й бронетанковой дивизии, которую командующий 1-й армией счел необходимым использовать сравнительно небольшими частями в сильно растянутой по фронту полосе обороны.
После завершения конференции в Касабланке генерал Маршалл и адмирал Кинг прибыли в Алжир, и мы втроем проанализировали сложившуюся обстановку. Все понимали ту опасность, которая таилась во временной моей неудаче с захватом намеченных объектов до наступления зимы, и поэтому энергично поддержали наши действия; адмирал Кинг говорил, что "всем известно, что получается, когда командующие сидят сложа руки и ждут наступления противника. Продолжайте вести боевые действия!"
Я считал, что генерал Александер и главный маршал авиации Теддер присоединятся к нам в Тунисе 4 или 5 февраля, и с нетерпением ждал их прибытия, чтобы совместно улучшить управление войсками. Поскольку генерал Андерсон, командующий английской 1-й армией, первоначально действовал со своими войсками исключительно на севере, то его связь и командный пункт были размещены так, что ему было крайне трудно осуществлять эффективное руководство войсками на центральном и южном участках растянутой обороны. Плохое состояние системы связи с запада на восток через Северную Африку не позволяло мне постоянно держать под своим контролем все то, что, по существу, составляло единый фронт. Прибытие Александера автоматически исправило бы это положение.