Фадеев Александр Александрович. Последний из удэге

   - Наболдин Иван Яковлев... Выемочная, восемнадцать...
   Перед Хлопушкиной стоял широкоплечий, с лицом, заросшим угольными волосами, пожилой рабочий, выложив на перила громадные черные руки, зажав под мышкой фуражку.
   Лена провела пальцем по списку.
   - Странно... Все совпадает, а в адресе путаница... двадцать восемь, а не восемнадцать?
   - Как же двадцать восемь, барышня, когда восемнадцать, - глухо, как из бочки, возразил рабочий.
   - Почему же вы заблаговременно не справились со списком избирателей? укоризненно сказала Хлопушкина.
   - А когда же нам время на списки глядеть? Я в денной смене работаю, нам в списки ваши глядеть некогда... Да мы тут одни Наболдины на всю слободу, спросите, кого хотите. Кузнец Наболдин... Иван Яковлевич, - мрачно бубнил он.
   - Хорошо, получите бланк... - По лицу Хлопушкиной чуть пробежала улыбка. - Проставлять только помер, вы знаете?
   - Да уж не спутаю, будьте спокойны, барышня...
   - Я не барышня, - покраснев, сказала Хлопушкина.
   - Ну, гражданка...
   Кузнец отошел к столу, внимательно осмотрел перо, почистил его о свои угольные волосы, снова осмотрел, потом, покосившись на Хлопушкину и Лену, отгородился от них могучей спиной и проставил цифру.
   - Ну, дай бог на счастье... - Кузнец громадными черными пальцами старательно запихнул сложенную вчетверо записку в ящик и одним глазом заглянул в щелку. - Не видать, - сказал он с широкой улыбкой, надевая фуражку. - До свиданьица!..
   - Интересно, какой он номер проставил, правда? - шепнула Лена.
   - Да...
   В двери показалась маленькая толстенькая старушка в стоптанных башмаках, в черном платке и ватной черной телогрейке.
   - Здесь, что ли, выбирают-то? - спросила она с виноватой улыбкой, оглядываясь по сторонам.
   - Здесь, здесь, бабушка, сюда подойдите... Вас как зовут?
   - Наболдина Евдоксия.
   - А по отчеству?
   - А по отчеству - Сергевна.
   - Это сын ваш был, что ли?
   - Сын, сын... - обрадовалась старушка.
   - Как же вы такого большого родили? - не выдержала Хлопушкина.
   - Уж правда что... уж больше его в слободе нет, - конфузливо засмеялась старушка, прикрывая рот уголком черного платка.
   - У вас там адрес перепутан...
   - Вот, вот, и он нам говорит... И до чего ж удивительно, когда мы тут, Наболдины, уж сорок лет живем в этой слободе, у кого ни спроси, все укажут. Просто удивительно... Тут ведь все пришлые, а мой-то покойник еще до мастерских в кузне тут работал, - словоохотливо поясняла старушка.
   - Лена, ты отметила?.. Получите бланк. Вы грамотная?
   - Какая там грамота! Уж я и отнекивалась, так он меня цельную неделю учил, как эти самые "четыре" проставить. "Ты говорит, смотри, не спутай..." Просто смех!
   - Этого вы не имеете права оглашать, голосование тайное, - сказала Хлопушкина, закусив губу, чтобы не рассмеяться. - Пройдите к тому столу и напишите...
   Старушка долго копошилась у стола.
   - Куды ее теперь? - спросила она, протягивая Хлопушкиной несложенную записку и перо.
   - Ручку положите обратно, а записку сложите, и вот сюда в щелочку...
   - А чернила-то не размажутся? - беспокойно спросила старушка.
   - А вы промокните...
   - Вот она и выдала всех!.. - засмеялась Лена, когда старушка вышла. (Под номером 4 шел список профессиональных союзов.) - Всю семью выдала! Ты знаешь, ведь их там еще семь Наболдиных!..
   Хлопушкина, сдерживая улыбку, отвернулась.
   Они пропустили жену Наболдина, потом пошло все младшее поколение Наболдиных.
   Красивый чернявый паренек в начищенных до блеска сапогах, в заломленной фуражке с красной гвоздикой размашисто подошел к урне.
   - Наболдин Иван Иванович, - развязно сказал он, косясь на Лену играющими черными глазами. - Выемочная, восемнадцать, только адрес наш у вас напутан... Пожалуйте бланок...
   - Наболдин Федор Иванович... За адрес уже все известно... Бросать сюда, что ли?..
   И второй Наболдин-сын, такой же чернявый, только постарше, так же покосившись на Лену, выполнил свой "гражданский долг".
   - Тут моя жинка сейчас придет, - сказал он со смущенной улыбкой, задержавшись у дверей, - вы уж ей разъясните, что и как, а то она у меня беда какая пужливая...
   Но, видно, с жинками Наболдиных произошла путаница, потому что в комнату, как ветер, внеслась ярко-рыжая костлявая работница с зелеными злыми глазами.
   - Здесь, что ли, бланок получить?.. Мильтонов понаставили, насилу пробьешься к вам!.. Наболдина Катерина... Вы только поскорей, пожалуйста, а то у меня опара уйдет, - заговорила она резким, крикливым голосом. - Тоже выборы называются: муки, сахару не достанешь, а выборы устраивают!.. Мильтонов понаставили...
   Сердито запихнув записку в ящик, она вышла так же стремительно, как и вошла, распустив по комнате вихрь своих, по крайней мере, четырех юбок.
   - Наболдин Н.И., слесарь... или это неважно? Покорно благодарим-с, сказал третий Наболдин-сын, принимая бланк. - Обязательно чернилами или можно собственным химическим карандашом?..
   - Наболдина Фекла... Да, Андревна...
   Толстушка тяжело дышала, обливалась потом, комкала в руках носовичок.
   - Вы уж поясните, а то я просто так волнуюсь, ну, так просто волнуюсь!..
   Семью Наболдиных завершила худенькая черноглазая девушка с большими руками, в сбившемся на затылок платочке.
   - Наболдина Аня... то есть Анна Иванна, - поправилась она тоненьким голоском, заливаясь краской.
   После семьи Наболдиных приходили и еще семьи, по таких больших уже не было. Как видно, те, что прошли первыми, осведомляли последующих о порядке выборов: баллотировка пошла живее. Лена втянулась в работу и перестала следить за лицами.
   Однажды внимание ее отвлек пьяный. Ему долго приходилось изображать трезвого, чтобы попасть сюда; по инерции он, твердо ступая и сохраняя достоинство, прошагал к урне. В высоких, с раструбами сапогах, в просаленной и продымленной войлочной шляпе, смахивавшей на каску, со своими пышными прямыми рыжими усами и могучей эспаньолкой он походил на солдата из "Лагеря Валленштейна". Увидев двух девушек, он изумленно огляделся по сторонам и, не обнаружив милиционеров, очень рассердился.
   - Так, - сказал он, багровея, - так!.. - И ударил кулаком по перилам. Они думают, мы свово слова не скажем?.. Не-ет, господа хорошие, не-ет... Он погрозил пальцем. - Мы с вас еще спу-устим шкурку... Мы! - выкрикнул он и ударил себя кулаком в грудь. - Литейщики!..
   - Он совершенно пьян, - шепнула Лена. - Стоит ли его?..
   - Уверена, что он не ошибется в списке, - сухо сказала Хлопушкина. Гражданин, если вы не хотите подвести своих товарищей, - голос Хлопушкиной слегка дрогнул, - перестаньте кричать и назовите свою фамилию и адрес... Вы поняли меня?
   - Понял я вас, вполне я вас понял... Товарищей, правильно... - он одобрительно покачал головой, - это оч-чень правильно. Мы их с тюрьмы ослобоним...
   Он назвал себя и, получив бланк, некоторое время рассматривал его.
   - Извиняюсь... Здесь? - смущенно сказал он, тыча в середину бланка.
   - Совершенно верно.
   Проставив цифру и затолкнув листок в ящик, он снял свою каску, молча поклонился Хлопушкиной до земли и, нахлобучив каску, вышел, твердо стуча сапогами.
   "Не очень-то она соблюдает инструкцию", - подумала Лена.
   Иногда Лена замечала, что среди голосующих попадаются и лично знающие Хлопушкину. Они весело или почтительно здоровались с ней, а опуская записку, улыбались или подмигивали Хлопушкиной: "Смотри, дескать, как идет дело!" Молодой рабочий в гимнастерке, со шрамом через всю щеку, попытался заговорить с ней, но она сделала строгое лицо и предупреждающе подняла руку.
   - Очень нужно, Соня, - сказал он, покосившись на Лену.
   Хлопушкина, тоже покосившись на Лену, отошла с ним в сторонку, и они пошептались.
   - ...Проходы все удалось заложить, хотя милиция и разгоняет... доносилось до Лены. - ...Хуже всего у вас, на Голубинке...
   - Да ведь там сплошной обыватель, - отвечала Хлопушкина. - Как на железной дороге?
   - Замечательно... Там Чуркин твой все дело организовал...
   Хлопушкина покраснела.
   - А ты не красней, он парень хороший...
   - Так до завтра...
   - До завтра...
   "Какие проходы?.." Лена чувствовала, что вокруг нее совершается много такого, чего она не знает и не понимает. Зачем, например, все рабочие с утра собрались вокруг избирательного участка, когда они могли бы спокойно дожидаться своей очереди дома? Она вдруг вспомнила услышанный ею на площади разговор рабочих о лавочнике.
   Уже давно прошел час обеда, избирательные списки были уже наполовину испещрены крестами и замусолены пальцами Лены, а с площади все еще доносился гул толпы, избиратели все проходили и проходили перед урной.
   - Соня, ты замечаешь, что в числе избирателей не было еще ни одного лавочника или конторщика, все рабочие и рабочие? - спросила Лена.
   Хлопушкина быстро повернула к ней лицо и несколько мгновений пытливо смотрела на нее.
   - Нет, я не замечала, - сказала она, моргнув своими белыми ресничками, и отвернулась. - Да и не наше это дело, - добавила она сухо.
   "Уж ты-то, наверно, знаешь об этом больше других..." Лена с оскорбленным чувством отметила, что Хлопушкина не доверяет ей.
   "Что она пережила и что познала, что так изменило ее и придало ей эту твердость? - думала Лена. - Да, была беззащитна и унижена, и вот - нашла себя, хотя все в мире противостояло ей, а я..." Лена вспомнила все, что предстояло ей, и от ощущения собственного несчастья его овладело чувство зависти к Хлопушкиной.
   XXXVIII
   Около пяти часов участок посетили два члена избирательной комиссии. Они приехали на автомобиле и долго гудели рожком, пока пробирались сквозь толпу.
   - Черт знает, что тут делается у вас! Митинговщина какая-то! - кричал один из них, в то время как другой проверял пломбы, печати и списки. - Вы даете повод для кассации! Вы знаете это?
   - Вам должно быть известно, что милицейские обязанности не входят в круг наших обязанностей, - отвечала Хлопушкина, дрожащей рукой приглаживая свои светлые волосы. - И вообще я не считаю возможным разговаривать с вами в таком тоне...
   - В каком тоне? Боже мой, при чем тут тон, какой может быть тон!..
   На лбу члена избирательной комиссии собрались мучительные складки; он снял котелок и носовым платком стал обтирать потную лысину.
   - Вас кто рекомендовал?
   Хлопушкина смешалась.
   - Меня рекомендовал Гиммер, - неожиданно сказала она.
   - Вот как!
   Член избирательной комиссии перестал обтирать лысину.
   - А это кто с вами? - осторожно спросил он, платком указывая на Лену.
   - Это Елена Гиммер, - отчетливо сказала Хлопушкина, опуская свои белые реснички.
   - Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..
   Член избирательной комиссии переглянулся с другим членом избирательной комиссии, и на лицах обоих членов избирательной комиссии изобразилась улыбка, полная уважительного умиления.
   - Очень рад познакомиться с дочерью уважаемого Семена Яковлевича, весь расплываясь в улыбке, сказал первый член избирательной комиссии и перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя. - Тем более приятно видеть ее при исполнении гражданских обязанностей... Весьма лестно... Хе-хе...
   Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.
   - Хе-хе... Ну, чудесно... Вы кончили, Сергей Сергеич?
   - Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!
   - В этом можно было не сомневаться... Чудесно, чудесно. Еще раз свидетельствую... Очень, очень рад...
   И оба члена избирательной комиссии, улыбаясь, кланяясь и пятясь задом, покинули участок.
   Лена не смотрела на Хлопушкину, ожидая, пока она сама объяснит все, но Хлопушкина с тем же суховатым, строгим выражением продолжала опрашивать избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.
   От долгого сидения у Лены затекли ноги, болела поясница, руки стали совсем грязными; она чувствовала, что у нее растрепались волосы, но стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в окно, в которое уже потянуло вечерней свежестью, по-прежнему доносился глухой, неутихающий гул толпы.
   "Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей", - думала Лена.
   Все люди, которые проходили перед урной, были точно соединены непонятной Лене суровой, теплой связью, и Хлопушкина была тоже включена в эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.
   - А, Игнатьевна!.. - Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. - Я уж думала, ты заболела.
   - Насилу очереди дождалась...
   Ширококостая толстая женщина лет сорока пяти, ступая, как тумбами, опухшими расставленными ногами, подошла к урне. В отечном, чуть тронутом морщинами лице женщины и во всей ее грузной фигуре было что-то неуловимо знакомое Лене.
   - Я тебе покушать принесла, - сказала она низким, хриплым голосом, протягивая Хлопушкиной узелок... - Хотела с кем раньше передать, да никак пробиться не могла...
   - Спасибо, Игнатьевна, - Хлопушкина, с нежной улыбкой взглянув на женщину, взяла узелок. - Вот тебе бланк... Лена, отметь Суркову Марию Игнатьевну...
   Лена низко склонила голову над списками. Краска стыда, как в детстве, залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.
   - Ваш адрес? - чуть слышно спросила Лена.
   - Приовражная, сорок... Нашего адреса уж кто только не знает, - со вздохом сказала Суркова. - Это кто с тобой дежурит-то? - спросила она Хлопушкину.
   Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.
   - Лена Костенецкая, - вместе в гимназии учились, - спокойно сказала Хлопушкина.
   Лена слышала, как Суркова тяжело отошла к столу, повозилась там и вернулась к урне.
   - У меня новость, - хрипло сказала она, вталкивая записку в ящик, прихожу утром на мельницу, - у нас там сбор был, - вижу, вывесили список на увольнение, человек пятнадцать. На первом месте - я...
   - Это ведь мельница Гиммера? - резким голосом спросила Хлопушкина.
   - Его...
   - Как же ты теперь?
   - Не пропаду... стирать буду. Прощай пока. Заходи...
   Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.
   - Лена, держи свою порцию...
   Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.
   - Ваша фамилия?
   - Мюрисеп Иван Эрнестович, - отвечал кто-то с сильным эстонским акцентом...
   Лена, краснея от унижения, с трудом прожевывая жилистую колбасу, склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.
   XXXIX
   Поздним вечером за урной приехал член избирательной комиссии. Закрытый "локомобиль", провожаемый ребятишками и собаками, вез урну по темным кривым слободским улицам. Рабочие с пением расходились с площади. У ворот и на углах улиц чернели группы людей, вспыхивали огоньки папирос.
   Член избирательной комиссии дремал, уткнувшись в воротник. Хлопушкина сидела, прямая и строгая, положив руки на колени. Впереди моталась голова милиционера. Лену мучили усталость, тошнота, голод, одиночество.
   Желтые огни хатенок лепились по горам, рассеивались по падям, низвергались в овраги и исчезали в их темных глубинах. Вершины и гребни гор, фабричные трубы, крыши строений выступали на темно-синем небе. Брезжил последний слабый отсвет заката. Неяркая звезда подрожала в автомобильном окне и скрылась за черным силуэтом здания.
   Лена вдруг вспомнила Лангового - такого, каким он стоял когда-то перед ней в гостиной, серьезный и грустный, в шелковой косоворотке, полный мужественной силы и любви к Лене. Ей хотелось удержать его в себе таким и думать и плакать о нем, но она знала, что это - слабость и ложь. Снова она видела его двулично улыбающееся лицо в автомобиле рядом с Сурковым, слышала его пошлую фразу, когда он вошел к ней. Она содрогнулась от злобы и унижения, представив себе, какими, должно быть, собачьими, преданными глазами она смотрела на него, когда отдавалась ему.
   Чувство невыразимой грусти, грусти по какому-то возможному и несбывшемуся счастью овладело Леной. Измученными глазами и руками она ловила это последнее теплое дуновение счастья, а счастье, как вечерняя неяркая звезда в окне, все уходило и уходило от нее, - должно быть, это тоже было слабость и ложь.
   Перед иллюминованным зданием городской думы кишела оживленная толпа, ожидавшая результата выборов. Вагон трамвая в голубоватом свете иллюминации, беспрерывно звеня, медленно двигался сквозь толпу.
   У освещенного вестибюля стояли машины, коляски, извозчичьи пролетки с дремлющими или рассматривающими публику шоферами и кучерами. Лена узнала стоящий у самого подъезда новый "паккард" Гиммера. Две шеренги милиционеров охраняли свободный от толпы проход с улицы в вестибюль.
   В залитых электричеством комнатах и коридорах думы тоже стояло необычное оживление. Группы мужчин в пиджаках и галстуках курили, жужжали и жестикулировали на площадках лестницы и в коридорах. В раскрытые двери зала заседаний виднелись ряды белых воротничков, проборов и лысин. Сутулый человек в чиновничьем мундире с перхотью на бархатном воротничке, держа под мышкой портфель, а в другой руке счеты, быстро прошел по коридору, обогнав Лену и Хлопушкину.
   - Позвольте, позвольте, господа! - повторял он, лавируя между людьми.
   Лена рассеянно отвечала на вежливые улыбки и поклоны знакомых членов думы, которых она привыкла видеть за сервированными столами или в гостиных.
   В приемной избирательной комиссии было шумно и зелено от табачного дыма. Возбужденные, усталые уполномоченные, репортеры газет с записными книжками в руках сидели на столах, на сдвинутых в беспорядке креслах, стояли у стен или просто толкались по приемной, наполняя ее говором и клубами табачного дыма. У входа в кабинет председателя стоял покрытый черным фотографический аппарат, возле него в кресле дремал фотограф в белой панаме.
   Лена и Хлопушкина сели у выхода в коридор на стулья, которые уступили им двое молодых людей. Из коридора в приемную то и дело входили люди и вновь уходили, хлопая дверьми. Лену качало от усталости, - стул, казалось, уплывал под ней.
   - ...Нет, вы послушайте, что творилось у военного порта! - доносилось до Лены. - Были забиты все улицы и переулки, в одном месте дошло до свалки. Говорят, ранили милиционера, и есть жертвы среди избирателей...
   - Уж и избиратели, нечего сказать! Это повод для кассации!..
   - ...Я участвовал в выборах еще в семнадцатом году - никакого сравнения: активность необычайная...
   - У нас, в Рабочей слободке, не меньше девяноста процентов. И все говорят, у них не меньше...
   - На Второй речке только что кончилось. Вы видели, как принесли урну? Хотя бы одним глазком заглянуть!..
   - ...Нет, вы - счастливец... Подумать только: центр Светланской, вся знать!..
   - ...О, с этими неграмотными много комических эпизодов. Например, у нас на Матросской: "Пиши, - говорит: - за трудовой народ, за большевическую партию и за Советскую Россию..." Хохот ужасный!..
   - Неужто так и сказал? Ха-ха-ха!.. Так прямо и сказал?.. Ха-ха-ха!..
   Изредка открывалась дверь в кабинет председателя, вырывались стрекот машинок, бряканье счетов, и кто-нибудь выходил оттуда; фотограф в белой панаме испуганно подымал голову и вновь задремывал. Вышедшего окружали уполномоченные и репортеры, но он сердито или шутливо отмахивался:
   - Ничего не знаю, не знаю, господа!..
   Или:
   - Ничего еще не известно, господа!..
   Однажды в дверь высунулось сердитое лоснящееся лицо в пенсне:
   - Уполномоченных с Алеутской просят пожаловать в комиссию!..
   Лена вздрогнула: на Алеутской живет доктор, у которого она была вчера и к которому должна идти завтра...
   Странно было думать, что этот доктор - тоже избиратель.
   Лена прикрыла глаза рукой и тотчас же отняла руку и замученно и жалко посмотрела на Хлопушкину. Хлопушкина сидела, неподвижно глядя перед собой, точно выжидая чего-то. "Завтра... завтра... Боже мой!" - подумала Лена.
   Через некоторое время уполномоченные по Алеутской - молодой человек семинарского вида и девушка в черной шляпке - вернулись из кабинета; их тотчас же окружили:
   - Что случилось?.. Вы узнали что-нибудь?.. Что? Что?..
   - Нелепость какая-то... Говорят, количество записок превышает число фактических избирателей! Что, я их сам писал, что ли? - возмущенно говорил молодой человек, дрожащей рукой поправляя длинные семинарские волосы.
   - И намного превышает? - спрашивал репортер, быстро записывая что-то в книжечку.
   - Всего на две записки...
   - Может быть, вы от усталости забыли отметить кого-либо в списках? догадывался кто-то.
   - Господи!.. Я отмечала самым внимательным образом! - взволнованно поясняла девушка в черной шляпке.
   - Какая неприятность, дело подсудное!..
   - Господи, неужели подсудное?
   Девушка в черной шляпке заплакала и полезла в сумочку за платком.
   - Повод для кассации...
   В третий раз уже слышала Лена эти слова: "Повод для кассации", - точно выборы нужны были для того, чтобы обнаружить повод для их кассации.
   Дверь из кабинета распахнулась, и показался председатель избирательной комиссии, за ним - кривенький старичок с синей папкой в руке, за ним виднелись еще какие-то вытянувшиеся и растерянные лица. Фотограф в белой панаме кинулся к председателю.
   - Где прикажете?.. - начал было он.
   Но вокруг заклубились репортеры и уполномоченные, оттолкнули фотографа, и спутанный клубок людей, неся с собой председателя и рассерженно отбивающегося кривенького старичка с синей папкой, выкатился в коридор. Фотограф, подняв над головой аппарат, ринулся вслед, потерял панаму, подхватил ее на лету и исчез в коридоре.
   Из кабинета один за другим молча выходили люди с угрюмыми и сконфуженными лицами. Человек в потрепанном клетчатом пиджаке и черных брюках гармоникой, увидев Хлопушкину, радостно просиял ей крупными глазами и зубами.
   - Ну что? Как? - спросила она, замигав своими белыми ресничками, вставая навстречу ему.
   - Полная победа, Сонечка! Но, конечно, кассируют, - сказал он вполголоса, склонившись к ней. - Пошли, пошли!..
   И он, схватив ее за руку, увлек в коридор.
   Лена поднялась, не зная, идти ли за ними или еще подождать здесь, но в это время из кабинета показался грузный старый Гиммер с налившимися кровью глазами, за ним еще более грузный и старый Солодовников и еще кто-то. Гиммер был в пальто, с котелком в руке.
   - Доигрались!.. - говорил Гиммер, злобно фыркая.
   Он увидел Лену:
   - А, ты здесь? Поедем домой...
   Он взял Лену под руку и, сопя, повлек ее по коридору, не отвечая на поклоны расступавшихся перед ним уполномоченных.
   Машина, подрагивая и ревя, выбралась из толпы и рванулась по лоснящемуся асфальту; теплый ветер дунул Лене в лицо.
   - Доигрались... - снова сказал старый Гиммер, надвигая котелок и подымая воротник.
   - А что? Рабочий список получил больше других? - протяжно спросила Лена.
   - Больше других?.. - Гиммер фыркнул и в упор посмотрел на Лену. - Он получил абсолютное большинство в думе, вот что он получил!..
   И Гиммер грузно откинулся на сиденье.
   Лена вдруг вспомнила фотографа в белой панаме, и на губах ее заиграла веселая и злая усмешка.
   - И что же будет теперь?
   - Что же будет?.. Придется всем этим пошлякам, говорунам, чистоплюям отереть плевок, который они получили прямо в рожу, и, придравшись к какому-нибудь пустяку, кассировать выборы. Вот что будет!.. Хотя люди ума и дела предупреждали их, что выборы сейчас - это глупость, маниловщина, преступление! Они, видите ли, кривлялись, что говорят от имени народа, а народ, который признает только силу, дал им коленкой под зад, харкнул им прямо в р-рожу, прямо в р-рожу!..
   Гиммер почти кричал.
   Лена брезгливо смотрела на него.
   XL
   - Вы хорошо отдохнули? Извозчик уже здесь, но если вы чувствуете себя слабой, можете еще полежать, он подождет.
   - Благодарю вас... Я поеду.
   Сиделка помогла Лене одеться.
   - Странно, что ваш муж или... простите... не приехал за вами... Уж эти мужчины! Даже самые любящие из них не представляют, насколько это тяжело.
   - Он - военный, не мог освободиться...
   - Не оправдывайте его, все они таковы!.. Когда это впервые случилось со мной, - мне казалось, я его на глаза не допущу, а не прошло и трех месяцев, как случилось то же самое. Мы, женщины, за ласку все готовы отдать, а мужчины - безжалостные. Позвольте, я вас проведу...
   Лена, поддерживаемая под руку сиделкой, вышла на сверкающую солнцем улицу.
   - Вам куда ехать? - с тайным любопытством спросила сиделка, подсаживая Лену в пролетку.
   - Мне - к Светланской, - неопределенно сказала Лена, - благодарю вас.
   - Желаю вам не так скоро снова попасть к нам. Счастливого пути!..
   Лене казалось, она осязает каждый раскаленный булыжник мостовой. Отвратительное ощущение присутствия в теле чего-то постороннего, разворачивающего тело изнутри, не покидало ее, и чувство униженной злобы и боли мешалось в ней со щемящим до слез чувством утраты.
   Она ехала мимо разросшихся яркой и темной листвой садов, в которых она играла еще маленькой девочкой, когда какой-нибудь яркий листочек, веточка, песчаная тропинка, солнечное пятно в аллее полны были теплого биения жизни и обещали ей что-то. Теперь там играли другие дети, - она слышала их звонкие крики и мягкий топот ног по аллее, - а она, взрослая, умная, полная зрелых сил и возможностей, глотая пыль и морщась от боли, тряслась мимо на грязной извозчичьей пролетке - одинокая, униженная и окровавленная, как сука.
   XLI
   Весь этот период, с момента разрыва Лены с Ланговым и до ее отъезда в деревню к отцу, навсегда запечатлелся в памяти Лены как самый тяжелый и страшный период ее жизни - по силе осознания ею бессмысленности ее существования, по мучительным поискам выхода и полной безвыходности, по предельному беспощадному одиночеству ее в мире.