Фадеев Александр Александрович. Последний из удэге

   - Вот-вот-вот! - воскликнул Сережа, просияв большими черными глазами, не замечая своего оживления. - Ты знаешь, меня вот сейчас в Скобеевке сестра ожидает, Лена. Она у этих Гиммеров воспитывалась. Ну, ты понимаешь - такое воспитание! Но я все-таки любил ее и очень жалел, когда расставался с ней, и все боролся с этой жалостью. А теперь, как подумаю, что она все-таки приехала к нам сюда, я, понимаешь, так рад, ну просто очень, очень рад, говорил Сережа, раскрываясь от нахлынувшей на него любви к сестре, к Кудрявому, а главное - к самому себе, и не замечая этого.
   - Красивая она, должно быть, сестра твоя, - с грустью сказал Кудрявый.
   - Почему ты так думаешь?
   - Да если на тебя похожа, красивой должна быть.
   - Ну, пустяки какие! - краснея, сказал Сережа. - Нет, она, правда, довольно красивая - на мать похожа. Мать была очень хороша в молодости... А у тебя сестры нет?..
   - У меня сестры нет. А я бы хотел... Сдается, я бы тоже любил ее.
   - А я, например... - начал Сережа (не замечая того, что важно для него именно "Я", а не "я, например").
   И меж ними завязался тот излюбленный между людьми разговор, когда каждый охотно говорит о себе, но рад слушать и другого и рад ему сочувствовать. Они перелезали через карчи, путались в кустах, липли в паутине и не замечали этого, пока Сеня не вспомнил об отряде, который давно уже роптал позади, требуя отдыха.
   - Что же это мы шагаем, на самом деле?.. Гладких! - крикнул он и остановился. - На привал пора, истомились люди!..
   - На прива-ал!.. Правильно, Сеня!.. Крой их, Сеня!.. - посыпалось сзади.
   Люди, не ожидая команды, сбрасывали винтовки и сумки и падали в теплую влажную траву. Сережа, обернувшись, широко открытыми невидящими и радующимися глазами смотрел на кипевшее перед ним живое месиво из шапок, колен и зубов.
   "Как хорошо... получается!" - подумал он, ложась на траву спиной и закрывая глаза.
   X
   Ранним утром другого дня отряд достиг вытянувшейся вдоль реки, заросшей мокрым белокопытником и окаймленной исполинскими дубами таежной поляны, где был расположен когда-то туземный поселок.
   - Гляди, Сарл ночевал, - сказал Гладких, указав Мартемьянову на остатки костра у реки, по которой стлался еще утренний туман. - Гляди, как он расчистил кругом!.. - Он пощупал пепел жесткими пальцами, искоса поглядывая на Мартемьянова. - А пепел уже холодный...
   - А как заросло!.. Какие дубы вымахали! - говорил Мартемьянов, озираясь вокруг синими потеплевшими глазами.
   Люди, тянувшиеся через прогалину, с любопытством оборачивались на них.
   - Проходи, проходи, чего вы тут не видали! - закричал командир. - Сеня, веди пролетаров своих!.. Пробирает? - грубо и ласково спросил он у Мартемьянова.
   - Небось и ты молодым был, - сказал Мартемьянов.
   Он крякнул, поправил на спине сумку и, вывертывая ступни, нарочито бодрым и легким шагом пошел вдоль цепи, обгоняя ее.
   Принадлежа к тому разряду людей, которым трудно мыслить и чувствовать в одиночестве, Мартемьянов физически страдал от невозможности поделиться сейчас с кем-либо из людей своими чувствами: чувства эти были слишком сложны для него, а в некоторых из них он боялся признаться даже самому себе.
   Эти места напоминали ему о той поре его жизни, когда он на много лет был вырван из привычной нормальной жизни людей его круга, был лишен семьи, друзей, работы, веселья - всего того, что составляет видимость людского счастья. Но ему казалось теперь, что это была, может быть, лучшая пора его жизни. Ведь он был молод, здоров, он мог надеяться!.. А теперь, шагая по этим местам, он видел, что это уже прошло и не повторится: он чувствовал себя старым, одиноким и несчастливым.
   Но он бодрился, прикладывал к глазам палец, шел, не замечая людей, и все твердил невесть почему привязавшееся к нему с утра слово: "Да, давненько, давненько... Да, давненько..."
   К китайской кумирне он поднялся первый и долго стоял на скрещении хребтов, опустив руки, прислушиваясь к тихому журчанию родника. Все было такое же, как и в дни его молодости, - и чистый голубеющий воздух, и мощные массивы хребтов, на сотни верст простершие недвижные фиолетовые жилы, и ближние зеленые крутизны, под которыми глубоко внизу, как синие ковры-самолеты, кружились леса, - все было такое же молодое и яркое, и только сам он, Мартемьянов, был другой - старый и слабый.
   Люди, подымавшиеся из сыдагоуского распадка, проходили за его спиной; иногда он чувствовал на своей шее их жаркое полнокровное дыхание. Они оседали на склонах, шумно радуясь отдыху, - они были молоды, они могли еще надеяться!.. Сережа и Кудрявый, прощаясь, говорили о чем-то вперебой и смеялись, хватая друг друга за рукава и сверкая зубами.
   А Мартемьянов никак не мог отдышаться, колени у него дрожали, и он все повторял: "Давненько, давненько... Эх, давненько..." - и прикладывал к глазам палец.
   А когда отряд ушел уже по отрогу на запад и Мартемьянов в сопровождении Сережи стал спускаться по течению родника, и когда смолкли вдали звуки шаркающих ног, побрякивающих котелков, конского ржания, - Мартемьянов и вовсе почувствовал себя одиноким. Хотел было поговорить с Сережей, но, оглянувшись, увидел, с какой беспечной легкостью прыгает с камня на камень этот стройный, полный своих приятных мыслей, шестнадцатилетний подросток, то исчезавший в кустах, то снова выказывавший из-за них свое смуглое лицо с упрямым мальчишеским подбородком и черными улыбающимися глазами, Мартемьянов понял, что разговаривать им не о чем, и махнул рукой.
   Ночевали они в двух верстах от того слаженного из корья охотничьего балагана, в котором ночевал Сарл. На другой день Мартемьянов так спешил, что Сережа едва поспевал за ним.
   Дневные тени уже сгущались под кустами, но было еще жарко, когда они достигли скалы Инза-лаза.
   - Ну, вот и Инза-лаза-гоу... - со вздохом сказал Мартемьянов.
   Он снял шапку, обтер голову платком, потом, растянувшись на животе, стал пить из ручья, шумно вздыхая и крякая.
   Сережа с волнением и ожиданием смотрел на долину, расстилавшуюся перед ним.
   Инза-лаза-гоу! Название это манило его одним своим звучанием. Инза-лаза-гоу! Она расстилалась перед ним, набухшая белыми цветами, окутанная сладкими запахами и осиянная послеполуденным солнцем.
   Не прошли они и нескольких шагов, как Мартемьянов схватил Сережу за руку с таким волнением, что Сережа испугался.
   - Ты ничего не видал? Вон там? - сказал он, слегка присев на своих кривоватых ногах и указывая пальцем в кусты за рекой, переливавшей теневыми и солнечными челночками.
   - Нет... - шепотом сказал Сережа.
   - Ай-я! - по-ребячьи воскликнул Мартемьянов и хлопнул себя по колену. Да это ж караул у них!.. Он еще встренет нас, вот увидишь!
   - Кто?
   - Сарл... Кто же другой?
   Действительно, они не достигли еще удэгейского огорода, когда из-за поворота тропинки показалось двое туземцев. Впереди, с радостной улыбкой, освещавшей его скуластое бронзовое лицо, быстро шел Сарл в длинной удэгейской рубахе с напуском в талии, за ним - маленький плоский старичок с глубоко ввалившимися землистыми щеками, редкой бородавочной растительностью на остреньком подбородке и мелкими ушками, сходными больше всего с барсучьими. На лице его застыло серьезное и благоговейное выражение.
   Мартемьянов осыпал их шумными приветствиями:
   - Ах ты, Кимунка! - кричал он, тряся старика за руку, которую тот, незнакомый с рукопожатиями, подал ему, как щепочку. - Я так и знал, что встренешь нас! - говорил он Сарлу. - Ну, как вы все там? Как Масенда? Ему небось интересно про меня?.. Эх, и стар же ты стал, Кимунка! А я-то! Я-то! Мартемьянов сокрушенно крутил головой.
   Сарл с живыми и резкими, как осока, улыбающимися глазами, и старый Кимунка, с застывшим на сухоньком лице выражением радостного благоговения из врожденной вежливости не произносили ни слова и только кивали головами. Сережа с рассеянно-счастливой улыбкой стоял возле, изредка отмахиваясь от комаров.
   - Да что же это я один говорю? - Мартемьянов вдруг жалко усмехнулся. Пойдем, пойдем к вашим... - Он, украдкой потирая глаза, увлек их по тропинке. - Давненько же я тут не был!.. Никак, семнадцать зим, а?
   - Много, много, однако... - улыбнулся Сарл.
   Кимунка, ни слова не понимавший по-русски, а только вежливо кивавший головой, сказал что-то Сарлу по-удэгейски, немного пришепетывая.
   - Его радый - тебе на праздник поспел, - перевел Сарл своим певучим голосом, - праздник Мафа-медведя. Тебе не забывай?
   - Ну, как забыть! Мы уж и торопились...
   - Ай-э, тебе на Дзуб-Гынь следы не видал? Один русский люди, два лошадка ходи?
   - Нет, не видали... Он куда пошел?
   - Его Малаза ходи...
   - Кто ж та это мог быть?.. А ты знаешь, мы до Горячего ключа с Гладким шли! Отряд его на Сучан пошел...
   - Хх-а!.. - вдруг выдохнул Сарл и остановился, стиснув губы. Лицо его приняло твердое и опасное выражение. - Сучан ходи? Малаза ходи?
   - А что?
   - Хунхуза! - воскликнул Сарл, дико блеснув глазами. - Малаза хунхуза ходи! Тебе понимай?
   И он кратко передал то, что рассказывали вчера охотившиеся на Малазе удэге.
   - Видал, как оно выходит? - возбужденно сказал Мартемьянов, обернувшись к Сереже. - Ай-я-яй!.. И ведь никак не упредишь...
   - Знать бы заранее, лучше бы мы с ними остались, - сурово сказал Сережа. - Все-таки две лишние винтовки...
   - Там, однако, Логада кругом ходи, чего-чего смотри... Его, я думай, раньше Гладких посмотри... - сказал Сарл.
   В это время Кимунка, продолжавший вежливо кивать головой, осведомился у Сарла, чем взволнованы гости, и, узнав, что дело нешуточное, снова закачал головой, выражая сочувствие и сожаление.
   Известие это так расстроило Мартемьянова, что он всю дорогу до переправы только и говорил об этом. Удэгейцы в знак сочувствия его горю не произносили ни слова. И только Сережа не воспринимал это как действительную опасность, угрожающую отряду, и уже досадовал на то, что они отстали от отряда и такое интересное событие пройдет мимо него.
   XI
   Чем ближе они подходили к поселку, тем ощутимее становился донесшийся к ним еще издалека тошноватый запах несвежей рыбы, разлагающейся крови и чада и тот специфический острый чесночный запах, которым пахнут туземные жилища и одежды. Сережа тратил немало усилий на то, чтобы убедить себя, что запахи эти не так уж неприятны.
   На той стороне реки у причала их поджидал сидящий на корточках очень старый, но еще крепкий, сухой, высокий и широкоплечий удэге с длинной китайской трубкой в зубах. Легкая сутулость еще не скрывала могучей выпуклости его груди. Глаза его под редкими, длинными белыми бровями ясно и весело блестели, но желто-оливковое лицо с клиновидной белой бородкой, рассеченное суровыми морщинами, сохраняло каменную неподвижность.
   - А, Масенда!.. - улыбнулся Мартемьянов, рванувшись к нему.
   Лодка едва не опрокинулась. Масенда быстро протянул руки, точно желая подхватить лодку.
   - Васаа адианан*, - пробормотал он укоризненно.
   ______________
   * Погоди немного. (Примеч. А.А.Фадеева.)
   - Что?.. Не понимаю - забыл по-вашему! - виновато кричал Мартемьянов.
   - Тихо, тихо... Лодка упади, - с трудом выговаривая русские слова, пояснил старик.
   Обмениваясь приветствиями, они поднялись по заросшему ольхой и черемухой обрывчику к фанзе. В отличие от других туземных поселков их не встретила любопытствующая толпа. Выкатились лохмоногие собаки, но какой-то женский голос отозвал их.
   Несколько человек в грязных китайских кофтах сидело у костра посреди обширной поляны перед фанзой. Вид у этих людей был изможденный, забитый, у некоторых головы были в лишаях, глаза гноились от трахомы. Один из сидящих, в мокрых ватных штанах, с лицом, изъеденным паршами, сушил у огня рубаху и что-то говорил остальным по-китайски.
   - Это кто такие? - спросил Мартемьянов.
   - Это чжагубай*, - ответил Сарл (это были тазы, пришедшие с низовьев реки проведать своего сбежавшего от "цайдунов" сородича). - Гости на праздник приходи... Один люди вода упади, мало-мало промок, - пояснил он, быстро показывая, как тот падал в воду, и улыбаясь.
   ______________
   * Кровосмешенные. (Примеч. А.А.Фадеева.)
   Сережа, стараясь не дышать носом (тошнотный запах все время преследовал его), прислушивался к разговору Мартемьянова с удэгейцами, рассеянно поглядывал по сторонам.
   Тростниковая крыша фанзы, рыбные сушилки, тянувшиеся по другую сторону поляны, белые, темнеющие снизу купы черемух и проступавшие из-за них продолговатые острые юрты облиты были вечерним красноватым светом. Кое-где пылали разведенные перед юртами огни, похожие на отсветы заката на стеклах.
   Полуголые чумазые ребятишки, носившиеся по поселку, изредка украдкой раздвигали ветви и засматривали на пришедших. Слышны были их негромкие певучие голоса, сердитое рычание собак; ниже по реке журчали свиристели.
   Кимунка подсел к костру, и таза, с изъеденным паршами лицом, начал что-то рассказывать ему, выкладывая из своего плотно набитого подмоченного мешка различные вещицы: две рваных рубашки, свиток тонких ремней, пучок веревок, старые унты, гильзы от ружья, пороховницу, свинец, коробочку с капсюлями, козью шкурку, банку из-под консервов, шило, маленький топор, кремень, огниво, трут, смолье для растопки, бересту, кружку, жильные нитки, сухую траву для обуви, кабанью желчь, зубы и когти медведя, копытца кабарги, кости рыси, нанизанные на веревочку. Сережа все ждал, когда он кончит, но таза все вынимал и вынимал (это было имущество его бежавшего сородича, которое тот не успел захватить с собой).
   - Ничего, старшинка! - говорил Сарл. - Гладких - смелый люди. Люди, однако, много, бойся не надо... Ай-э, ходи сынка мой посмотри. У-у, какой здоровый сынка! - воскликнул он, озаряясь детской улыбкой.
   Распеленатый ребенок, со смуглым, оплывшим книзу личиком, лежал в колыске перед фанзой, суча короткими, полными ножонками. Сидящая перед ним на корточках немолодая скуластая женщина, с тонкими черными бровями и серьгой в носу, хватала его за пупок. Ребенок смеялся беззубым ротиком, как старичок.
   - Вот сын - так сын! Вот так охотник! - вскричал Мартемьянов, подхватив ребенка на руки. - Ух ты, какой веселый!.. Ух ты, какой беззубенький!.. урчал он, держа его на весу перед собой и стараясь захватить ртом его ручонки. - Aм!.. Aм!..
   Ребенок смеялся, выказывая нежное малиновое нёбо. Мать, держа наготове руки, боязливо поглядывала на них.
   - Тебе много ходи - кушай надо, - говорил Сарл. - Молодой люди тоже кушай надо, - с улыбкой кивнул он на Сережу. - Янсели тебе катами намихта* давай, сяйни давай...
   ______________
   * Сушеная рыба. (Примеч. А.А.Фадеева.)
   - Сяйни? - Мартемьянов с улыбкой передал ребенка женщине. - Сяйни не надо, сяйни мы, русские, не кушаем... Да ты не беспокойся - у нас все свое есть...
   - А что такое "сяйни"? - спросил Сережа.
   - Да так, кушанье такое, нам оно не подойдет, - подавляя улыбку, сказал Мартемьянов. - Это, знаешь, две женщины жуют - одна рыбу, другая сладкие коренья или ягоды - и плюют в одну чашку, чтобы уж, значит, гостю не жевать, а глотать прямо...
   Сережа, почувствовав внезапный приступ тошноты, отвернулся.
   В полутемной фанзе, куда они вошли в сопровождении Сарла, их обдал запах чеснока, пыли, застарелой копоти. Фанза с двумя глиняными канами* посредине, от которых расходились на две стороны низкие глиняные нары, устланные корьем и звериными шкурами, была очищена для гостей. На правой, женской, половине валялась кое-какая кухонная утварь, на левой, мужской, висела русская трехлинейка с обрезанным ложем.
   ______________
   * Печами. (Примеч. А.А.Фадеева.)
   - Не из тех ли, что я тебе на Сучане выдал? - спросил Мартемьянов, указывая на винтовку.
   - Ай-э, ай-э! Спасибо! - закивал Сарл.
   "Когда он мог ему выдать? Да, он был председателем Сучанского совета... Значит, они встречались тогда?"
   Сидя на нарах, поджав под себя ногу, Сережа уныло глодал хлебную корку, - есть ему не хотелось, а Мартемьянов ел вкусно и много, вслух размышляя о хунхузах и договариваясь с Сарлом о завтрашнем собрании. Сарл, на корточках, держа перед собою зажженное смолье, которое он взял с одного из канов, делился с Мартемьяновым своими планами.
   - Я думай, тут, однако, мельница работай надо, - серьезно говорил он. Большой круглый фанза работай, камни привози. Тебе понимай? Лошадка кругом ходи, камни - гр-ру-у... гр-ру-у. - Он покрутил рукой, показывая, как будут вертеться жернова.
   - А молоть-то что?
   - Кукуруза! Земля работай буду, тебе понимай? Земля работай нету дальше живи не могу... Тебе посмотри, - с волнением указал он на группу тазов. - Какой бедный люди! Все равно собаки... Дацзы... - протянул он сквозь зубы с внезапной горькой ненавистью к тем, кто дал его братьям по крови это унизительное прозвище. - Кругом русский люди, китайский люди рыба забирай, шкура забирай - наша живи не могу. Земля!.. Земля работай нету все удэге помирай!..
   - Что ж, земля у вас будет, - важно сказал Мартемьянов. - Сейчас еще Колчак да японец мешают.
   - О-о, я понимай! - воскликнул Сарл, дрогнув щекой, и схватился за пуговицу на рубахе тонкими подвижными пальцами. - Я понимай!.. Однако наша люди - Масенда, Кимунка, другой какой старый люди - понимай нету... Его думай, надо, как ране, живи: рыба лови, козуля стреляй!.. Я фанза работай его не хочу фанза живи. Я говори, земля работай надо - его не понимай... Худо, худо!..
   Он тряс головой и сильно жестикулировал, боясь, что Мартемьянов не поймет его - не поймет этого заветного дела его жизни, которое открылось ему в одну из бессонных звездных ночей и должно было изменить весь уклад жизни его народа. Он говорил об этом деле с тем творческим волнением, какое испытывали, наверно, и первый человек, приручивший священный огонь, чтобы готовить пищу, и первый человек, изобретший паровую машину.
   - Тебе - старшинка, - говорил он, волнуясь, - каждый люди тебе слушай... Завтра, однако, все люди фанза ходи, тебе скажи: "Люди! Земля работай надо, мельница работай надо, надо!.."
   - Что ж, я скажу, ты не горячись, - снисходительно урчал Мартемьянов: доверие Сарла очень ему льстило. - Это правильно, конечно... У стариков, известно, свои привычки.
   Когда Мартемьянов поел, Сарл пригласил его на камлание, которое должно было состояться вечером перед жилищем шамана Есси Амуленка.
   - Нашел кого пригласить! - добродушно осклабился Мартемьянов и посмотрел на Сережу с таким видом, точно хотел сказать: "Посмотри, вот бывают же дураки!" - Не верим мы в бога, дорогой мой, и вам не советуем, убедительно сказал он Сарлу. - Сознательный народ, а дурман разводите!..
   Рука Сарла, державшая смолье, задрожала, и на лице его появилось испуганное и умоляющее выражение.
   - Не надо, не надо так говори!.. - пробормотал он, дергая щекой.
   "И правда, какая нечуткость!" - с внезапным раздражением на Мартемьянова подумал Сережа.
   - Ничего, Сарла, ничего... Моя ходи, - сказал Сережа, почему-то ломая язык. - Ты на него не обижайся.
   - Ишь какой защитник выявился! - смеялся Мартемьянов. - Ну, ладно, не буду, не буду... Посмотри, посмотри, как они кривляются, - кряхтел он, расстилая шкуры, чтобы удобней расположиться. - Взрослые люди, а, право, как дети!..
   XII
   В поселке чувствовалось тихое оживление. Взрослые удэге, некоторые с бубнами в руках, сходились кучками и, обменявшись молчаливыми знаками, уходили по извилистой, пересеченной вечерними тенями тропинке, ведущей от реки к сопкам.
   Благодаря их одинаковым одеждам и резко выраженным типовым особенностям наружности, все они казались Сереже на одно лицо - мужчины и женщины. Постепенно приглядевшись, он стал отличать женщин. Они были меньше ростом, с более скуластыми, почти пятиугольными лицами, с более ярко выраженной монгольской складкой век и в более пестрых одеждах. Их длинные, до колен, рубахи, рыбьи унты, плотно обтягивавшие маленькие стройные ножки, легкие наколенники и нарукавники разузорены были спиральными кругами, изображавшими рыб и зверей. На груди, подоле и рукавах нашиты были светлые пуговицы, раковины, бубенчики, разные медные побрякушки, отчего при ходьбе от одежд исходил тихий шелестящий звон.
   У одной из юрт, отличавшейся от других своими более крупными размерами, берестяной полог у входа был откинут. Оттуда доносились детские возгласы, виден был красный свет костра, в отверстие в крыше выходили голубоватые струйки дыма. Сарл, не могший, по обычаям, пройти мимо жилища, у которого открыт вход, сделал Сереже знак идти за ним и, нагнувшись, вошел в юрту. Сережа с растерянным и напряженным выражением лица шагнул вслед за ним и, чтобы не толкнуть Сарла на огонь, невольно посунулся в сторону, опрокинув тулуз с водой, стоявший у входа.
   Никто - ни четверо мальчиков, сидевших у огня на шкурах, разостланных вдоль по обеим сторонам юрты, ни старый Кимунка, возившийся в глубине юрты (он выпрастывал из чехла бубен), - не взглянул на Сережу, сильно смутившегося от своей неловкости. Только сидевший ближе ко входу мальчик постарше, с толстыми, выпущенными поверх ключиц косами, одной рукой быстро подхватил тулуз, а другой приподнял край подстилки, чтобы вода не попала на огонь.
   - Ничего, садись, садись, - сказал Сарл, подбадривая Сережу своей ослепительной улыбкой... - Кимунка, ты идешь на камлание? - по-удэгейски спросил он старика.
   - Да, мальчики просят, чтобы я рассказал им историю Мафа-медведя и почему мы празднуем этот праздник, - отвечал старик, пробуя кожу на бубне тонкими, сухими пальцами.
   - Ейни-ая, расскажи!.. Ая, мы будем очень рады! - сбивчиво заговорили мальчики.
   Теперь они украдкой поглядывали на Сережу, который, присев на шкуры, со слезящимися от дыма глазами, чувствовал себя все более неловко и втайне уже досадовал на то, что не остался с Мартемьяновым.
   - Хорошо, я расскажу вам эту историю, - сказал старый Кимунка, откладывая бубен. - Пожалуй, это интересно будет и русскому гостю, - добавил он, ласково посмотрев на Сережу и забыв, что тот не понимает по-удэгейски.
   Он опустился на корточки лицом к огню, затянулся из трубки и, закрыв глаза и медленно выпуская дым из тонких вывернутых ноздрей, некоторое время молчал.
   - Анаа-анана*, - начал он певуче и немного пришепетывая, - жил на этой земле человек Егда со своею сестрою. Других людей не было. Однажды сестра говорит брату: "Ступай, поищи себе жену". Брат пошел. Шел он долго и вдруг увидел юрту. В юрте сидела голая женщина, похожая на его сестру, как одна игла с кедра похожа на другую. "Ты моя сестра?" - спросил Егда. "Нет", отвечала она. Егда пошел назад. Дома он рассказал сестре все, что с ним случилось. Сестра ответила, что виденная им женщина чужая и в этом нет ничего удивительного, потому что все женщины похожи друг на друга. Брат пошел снова. Сестра сказала, что и она пойдет в другую сторону искать себе мужа. Но кружною тропою она обогнала брата, прибежала в ту же юрту, разделась и села на прежнее место голая. Брат женился на этой девушке и стал с нею жить. Вода в реке текла год, текла два, - у них родились мальчик и девочка. Однажды зимой, когда отец ушел на охоту, мальчик играл возле юрты и ранил стрелою птицу Куа. Она отлетела в сторону, села на ветку дерева и сказала: "Зачем ты меня ранил?" Мальчик отвечал: "Затем, что я человек, а ты птица". Тогда Куа сказала: "Напрасно ты думаешь, что ты человек. Ты родился от брата и сестры. Ты такое же животное, как все живущее". Мальчик вернулся домой и рассказал это матери. Мать испугалась и велела сыну ничего не говорить отцу, иначе он их обоих бросит в реку Яаи... Когда вернулся отец, мальчик начал было говорить о случившемся, но мать закричала на него: "Чего ты болтаешь? Отец пришел усталый, а ты говоришь глупости!" Мальчик замолчал. Ночью, когда все легли спать, Егда стал расспрашивать сына, что с ним случилось, понял, что сестра потеряла лицо** и обманула его. Наутро он на лыжах пошел в лес, нашел крутой овраг, раскатал дорогу и на самой лыжнице насторожил стрелу. Вернувшись домой, он сказал сестре: "Я убил сохатого, ступай по моему следу, спустись в овраг и принеси мясо..." Сестра надела лыжи, скатилась в овраг и убила сама себя стрелою. Егда взял сына и дочь и понес их в лес. Скоро в лесу он нашел дорогу, по которой часто ходил медведь Мафа, и бросил здесь девочку. Дальше он нашел дорогу, где ходила тигрица Амба, и бросил там мальчика, а сам пошел и утопился в проруби..."
   ______________
   * Давным-давно. (Примеч. А.А.Фадеева.)
   ** Потеряла совесть. (Примеч. А.А.Фадеева.)
   Кимунка затянулся из трубки и, закрыв глаза и выпуская из ноздрей дым, опять некоторое время помолчал. Мальчики, не спускавшие с него острых раскосых глаз, и Сарл, сидевший у входа на корточках и куривший трубку, тоже не произносили ни слова.
   - Мафа-медведь подобрал девочку и стал жить с ней, как с женой, а Амба подобрала мальчика и стала жить с ним, как с мужем, - продолжал старик. - От первого брака пошел весь наш народ, а второй брак был бездетным. Но Амба сделала из мальчика прекрасного охотника. Когда мальчик вырос и состарился, он увидел на охоте медведя и смертельно ранил его стрелой. Умирая, медведь сказал ему: "Я был мужем твоей сестры и имею много детей. Пойди научи их быть такими же охотниками, как и ты. Только смотри, чтобы сестра твоя не ела моего мяса и не спала на моей шкуре... И передай им мой последний завет, сказал Мафа. - Счастье - сама жизнь. Иного на земле не ищите... Живите около рек, в которых найдете себе пищу, а леса доставят вам приправу и усладу... Сделайте себе лодки - это будут ваши олени. Для зимних перекочевок держите собак и ни к чему лучшему напрасно не стремитесь..."
   - Этот завет, пожалуй, уже устарел, - скромно сказал Сарл, выбивая трубку.
   - Да, многие люди нарушили его, - кротко ответил Кимунка, - но нельзя сказать, чтобы они стали от этого счастливее...
   Сережа, не понимавший, о чем они разговаривают, и сильно страдавший от дыма и вони, тоскливо поглядывал на огонь, на закоптелые стены юрты, на заткнутые за стропила копья и самострелы, которые не вызывали в нем никаких воинственных представлений. "Когда же они пойдут на это свое камлание? думал он, скучая. - Как глупо, что я не пошел с отрядом!.."