Фадеев Александр Александрович. Последний из удэге

   - В чем же может выразиться эта помощь? - осторожно спросил Петр.
   - Конкретные формы и размеры помощи трудно было бы установить до переговоров с этими организациями, - перевел лейтенант. - Но если удастся договориться с вами по основному вопросу, майор Грехэм может для начала предоставить в ваше распоряжение двадцать пять комплектов госпитального белья и пятьдесят пар обуви...
   "За полсотни пар ботинок купить хотят! - весело изумился Петр. - Ай да купчишки!"
   - Скажите майору Грехэму, что предложение его невыгодно для нас, сказал он. - Майору Грехэму должно быть лучше меня известно, что в связи с уходом американских войск на участок Кангауз - Шкотово - Угольная охрана копей будет передана другим военным силам. Колчаковское командование не располагает собственными военными силами, а следовательно, в район копей будут брошены японские войска. Бездеятельность партизан на участке Кангауз Шкотово - Угольная будет содействовать беспрепятственной переброске этих войск, а американские войска, фактически обеспечивающие эту переброску, будут делать вид полнейшего своего нейтралитета... Согласитесь, что нам нет никакого расчета принимать предложение майора Грехэма.
   - Майор Грехэм мог бы отпустить тридцать комплектов белья и шестьдесят пар обуви, - невозмутимо отвечал лейтенант.
   - Только в том случае, если американское командование сочтет возможным помочь нам известным количеством оружия для борьбы с японцами, - сказал Петр, прямо глядя в глаза лейтенанту, - только при этом условии мы сможем принять предложение майора Грехэма...
   Пока велись переговоры, денщик разостлал на коврике белые салфетки, откупорил бутылку с вином и разложил бутерброды с икрой и ветчиной. Тучный майор, уже несколько раз с вожделением поглядывавший и на бутылку и на бутерброды и колебавшийся между соображениями вежливости и желанием покушать, наконец не выдержал и, захватив пухлыми пальцами бутерброд, начал грустно жевать его. Но когда лейтенант перевел ему последние слова Петра, глаза майора округлились, он отнял руку с бутербродом ото рта и несколько секунд с изумлением смотрел на Петра. Потом он и вовсе отложил бутерброд, и в голосе его появился такой басовитый клекот, что Петр приготовился уже к резкому выпаду со стороны майора.
   - Майор Грехэм просит передать, что помощь оружием той или иной из борющихся сторон расходилась бы с политикой невмешательства, проводимой американскими войсками, - вежливо перевел лейтенант. - Но майор Грехэм мог бы подарить вам лично револьвер системы "Кольт" и сто патронов к нему...
   "Вот купчишки проклятые!" - с веселым бешенством подумал Петр, и краска выступила на его кирпичных щеках.
   - На этих условиях мы не можем принять предложение господина майора, сказал он.
   - Но майор Грехэм напоминает вам, что это будет означать начало военных действий между партизанами и американскими войсками!..
   - Скажите, что я держусь такого же мнения, - ответил Петр.
   Некоторое время они сидели молча. Майор доел бутерброд.
   - Это ваше окончательное решение? - спросил лейтенант.
   Петр подумал.
   - Я изложу предложения майора Грехэма партизанскому ревкому, которому принадлежит вся полнота власти, и окончательное решение ревкома сообщу вам...
   Майор и лейтенант посовещались.
   - Последний вопрос, - сказал лейтенант, - не можете ли вы дать распоряжение своим отрядам на участке Кангауз - Шкотово - Угольная не предпринимать враждебных действий против американских войск, по крайней мере, до окончательного решения ревкома?
   - Такое обещание я могу дать, но это не имеет никакого практического значения, - усмехнулся Петр. - Решение ревкома состоится раньше, чем наше распоряжение дойдет до отрядов. Ведь нейтралитет американских войск такого свойства, что мы не можем пользоваться железнодорожным телеграфом...
   - Тогда майор Грехэм просит вас сообщить ревкому, что в случае принятия его предложения он сможет отпустить сорок комплектов белья и восемьдесят пар обуви.
   - Хорошо, я передам это ревкому, - сказал Петр и встал.
   Майор с вежливой улыбкой проурчал что-то.
   - Майор Грехэм просит передать, что он рад доверию, которое вы оказали ему, и отдает должное вашему мужеству...
   Некоторое время Петр, презрительно сощурив один глаз, смотрел на лейтенанта. Потом, подчиняясь внезапно возникшему в нем мальчишескому желанию, заложил в рот два своих коротких пальца и свистнул.
   Он не успел еще насладиться выражением испуганного изумления, возникшим на лицах майора и лейтенанта, когда сверху посыпались мелкие камешки, майор и лейтенант, привстав, задрали головы, солдаты схватились за ружья, и со скалы свесилась чубатая голова в фуражке, украшенной неистовых размеров красным бантом.
   - Мы здесь, товарищ Сурков, - сказала чубатая голова сильно пропитым голосом.
   - Проводите майора Грехэма до рудника... Счастливо оставаться, - сказал Петр остолбеневшим американцам.
   И, чуть коснувшись пальцем папахи, он начал взбираться по тропинке на гребень хребта.
   "Ах, купчишки проклятые!.." - думал он с досадой. Он не сомневался в том, что уход американцев означает переброску японских войск на рудник. Майор стремился, очевидно, к тому, чтобы, с одной стороны, обеспечить эту переброску, а с другой - показать союзному командованию, что там, где появляются американские войска, немедленно воцаряется мир и порядок, а там где японские, начинается война и разруха.
   Петра злило то, что майор хотел провести его, как мальчишку, и то, что сбывалось одно из предположений Алеши в споре с ним, и Алеша мог это использовать против него.
   XVII
   Не доезжая до парома, Петр и ординарец, трусивший позади с лошадью в поводу, которая утром шла под американцем, услышали доносившуюся с реки отчаянную ругань.
   - Что там такое?..
   Петр дал вороному шенкеля.
   С ног до головы покрытый пылью верховой на плясавшей на сходнях буланой лошадке самыми отборными словами ругал китайца-паромщика, гнавшего паром с той стороны реки.
   - Ты что орешь? - спросил Петр, подъезжая к нему.
   - А чего он, как баба, возится! - вскричал верховой, повернув к Петру раскрасневшееся лицо. - У меня пакет срочный!..
   - Кому пакет?
   - Товарищу Суркову пакет... От Бредюка...
   - Давай его сюда.
   Партизан недоверчиво смотрел на него.
   - Давай, давай, не ошибешься! - подсказал ординарец. - Это самый Сурков и есть.
   Бредюк извещал о том, что после шестичасового боя им занят посад Шкотово. Не надеясь удержать его за собой, Бредюк взорвал мост через реку Майхе, взорвал водокачку и вывозит из Шкотова оружие, обмундирование и продовольствие.
   "А ребята по приказу моему ломают железную дорогу, насколько успеем", писал Бредюк.
   Донесение было отправлено вчера в четыре с половиной часа дня и шло эстафетой от села к селу.
   - Молодец! - с широкой улыбкой сказал Петр партизану, перенеся на него все свое восхищение отрядом Бредюка, хотя партизан был из тыловой охраны деревни Хмельницкой.
   Петр вспомнил вдруг последнюю просьбу майора о том, чтобы партизаны воздержались от военных действий на участке Кангауз - Шкотово - Угольная хотя бы до окончательного решения ревкома, и понял, что майор знал уже о занятии Шкотова и хотел, пользуясь неосведомленностью Петра, навязать ему такие условия, которые обязали бы партизан очистить Шкотово. Но это значило... Это значило, что Бредюк держит Шкотово в своих руках и до сих пор!
   Достав из полевой сумки блокнот, Петр, не слезая с лошади, написал и с тем же партизаном отправил Бредюку записку, в которой одобрял все его действия, предлагал держаться в Шкотове, покуда возможно, и предлагал принять все меры к тому, чтобы задержать переброску японских войск на рудник и, если будет возможно, спустить под откос американские эшелоны, которые двинутся завтра на участок Кангауз - Угольная.
   Самовольный поступок Бредюка обернулся непредвиденной военной и политической удачей.
   "Эх, если бы я знал об этом, когда разговаривал с этим толстым прохвостом!" - досадовал Петр, в отличном настроении подъезжая к ревкому.
   XVIII
   Он застал в сборе почти всех членов ревкома. Первой ему бросилась в глаза ежовая голова Алеши Маленького, возбужденно объяснявшего что-то. По тому, с каким ласковым и уважительным вниманием слушали Алешу члены ревкома, Петр понял, что Алеша, знакомившийся с утра с деятельностью отделов ревкома, успел уже всем понравиться.
   - Наконец-то! - воскликнул Алеша. - Мы уже начали беспокоиться, не случилось ли чего... Тут есть новости неприятные, - добавил он, как показалось Петру, с некоторым оттенком торжества.
   - Тебе письмо с рудника от Якова Бутова, нарочный из Перятина привез, сказал телеграфист Карпенко.
   Петр выхватил у Карпенко письмо и тут же, на пороге, как вошел, в сдвинутой на затылок папахе и со свисающей с руки плетью, прочел его:
   "Дорогой товарищ Сурков! - писал Яков Бутов. - Третьего дня прибыл новый начальник гарнизона полковник Ланговой, с ним рота, примерно, колчаков, да, говорят, будут еще. Перед ними прибыла рота японцев с артиллерией, и ожидают еще, да есть слух, будто в Шкотове пробка получилась и поезда не идут. Американцы сегодня грузят в вагоны походные кухни и снаряжение. По всему руднику болтают, будто готовится большое наступление на вас. Народ весь в волнении. Один наш парень, Игнат Саенко, застукался с динамитом. Мучили его, пока допрашивали, да он не выдал. Будь жив-здоров, товарищ Сурков. Кланяйся ребятам..."
   Письмо было отправлено сегодня утром.
   - Так... Ну что ж! Только враги могут радоваться этому обстоятельству, - спокойно сказал Петр, адресуя эти слова Алеше, хотя Алеша и не думал радоваться этому обстоятельству, - но переброска японских войск на рудник факт...
   Он рассказал о переговорах с майором Грехэм и о письме Бредюка.
   - Карпенко! Вызови по телефону Перятино, информируй обо всем Ильина. Скажи, чтобы он на Парамоновский хутор под рудник выслал заставу не меньше роты и разведку под самый рудник. И скажи, что я завтра сам приеду к нему...
   - А у меня телефонограмма к тебе от Ильина! - вспомнил Карпенко.
   - Ты со мной не поедешь? - спрашивал Петр Алешу, развертывая телефонограмму.
   - Конечно, поеду, - с готовностью сказал Алеша.
   Командир Сучанского отряда Ильин сообщал о том, что гольды и тазы, жившие возле русской деревни Хмыловки на южном побережье, просили у него помощи против хунхузов, которые грозят сжечь их поселки, и он на свой страх и риск отправил туда взвод.
   Петр подумал о том, что при создавшихся условиях не следовало бы ослаблять сучанский отряд хотя бы даже и на один взвод, но, конечно, нельзя было не помочь гольдам и тазам: не говоря уже о том, что это были лучшие разведчики, отказ в помощи им вскоре стал бы известен по всем поселкам и произвел бы неблагоприятное впечатление на туземцев.
   - Скажи ему, правильно сделал, - сказал Петр, обращаясь к Карпенко, не придав, в общем, большого значения этому новому обстоятельству. - Так, значит, поедем? - весело обратился он к Алеше.
   - Конечно, поедем, - подтвердил Алеша.
   Текущие заботы дня незаметно нахлынули на Петра, домой он попал только поздним вечером и за ужином встретился с Леной. То, что это девушка - дочь Костенецкого, и то, что она все время будет жить в этом доме, впервые дошло до его сознания. Несколько раз он замечал на себе спокойный, внимательный и в то же время не допускающий в себя взгляд ее больших темных глаз. И этот взгляд, и странная неподвижность ее точно окаменевшего лица, и медленный поворот головы, отягченной темно-русой косой, и усталые движения ее тонких рук чем-то понравились Петру.
   Ему никогда бы не пришло в голову отдать себе отчет, чем эта девушка понравилась ему, но она понравилась ему благодаря тому впечатлению естественности и в то же время недоступности ее, которое она, сама того не сознавая, произвела на него.
   За весь вечер они обменялись всего несколькими словами.
   Рассказывая Владимиру Григорьевичу о письме Якова Бутова, Петр вспомнил о приезде на рудник Лангового и назвал эту фамилию.
   - А вы знаете Лангового? - тихо спросила Лена, и что-то мгновенно и остро блеснуло в ее глазах.
   - Немного знаком, - спокойно сказал Петр и пристально поглядел на нее из-под бугристых бровей. - А вы?
   - Немножко знакома, - спокойно сказала Лена.
   XIX
   Ланговой не обманывал Лену, когда говорил ей, что противился новому своему назначению. Но причиной его отказа было вовсе не то соображение, что среди повстанцев находится отец Лены. Причина, по которой Ланговой только скрепя сердце принял новое назначение, была более жизненной. Ему предстояло возглавить карательный полк, действующий в Сучанском и Шкотовском районах, как раз в тот момент, когда на подавление повстанцев должны были бросить японские войска и когда полк переходил в оперативное подчинение японскому командованию. А это шло против убеждений Лангового и больно било по его честолюбию.
   Ланговой не принадлежал к тому разряду офицеров (а их было большинство), которые не только не разбирались в обстановке и судьбах белого движения, но и не хотели разбираться в них, а использовали все и всяческие обстоятельства в интересах личной карьеры, обогащения и для жизненных удовольствий. Он принадлежал к тем немногочисленным офицерам, которые сознавали, что удовлетворение их коренных личных интересов лежит в победе их общего дела, и отдавали свои силы на то, чтобы приблизить ее.
   Он не верил и не мог верить официальным декларациям держав об их бескорыстии в деле помощи белому движению. Этому верили только безусые юнцы из военно-учебных заведений да наиболее престарелые и глупые из старых царских генералов. Но слова - родина, честь, присяга не были для Лангового только словами, он мечтал о восстановлении былой мощи империи и считал, что в этом деле можно опираться на тех союзников, расплата с которыми не противоречит русскому достоинству и чести. Такими союзниками он полагал союзников России по войне - Англию и Францию.
   Япония в глазах Лангового была старым врагом России. В борьбе с этим врагом погибли его отец, брат, мать. Ланговой с детства пронес в себе горечь поражения и утраты, чувство реванша и мести. Он был открытым противником сепаратных действий атаманов Калмыкова, Семенова и генерала Хорвата, придерживавшихся японской ориентации и способствовавших удовлетворению корыстных вожделений своего хозяина.
   У Лангового даже охладели дружеские отношения с сыновьями Гиммера, примкнувшими к Калмыкову, - Вениамин потому, что эти круги, все более входившие в силу в крае, обеспечили ему быструю карьеру, а Дюдя - по тем возможностям разгула и полной безнаказанности, которые открылись ему в близости к атаману.
   Ланговой не сомневался, что посылка японских войск способствует захватническим действиям Японии в крае и вызовет в населении подъем патриотического чувства, который в условиях восстания пойдет на пользу большевикам. И вот его, против его воли, заставляли участвовать в этом деле.
   Но была в его назначении и еще одна, личная сторона, - может быть, самая тяжелая и постыдная для Лангового.
   Он никогда не искал чинов и орденов, но с самого начала сознательной жизни он стремился выбиться наверх и готовил себя к делам великим и славным. Всю жизнь, начиная с кадетского корпуса, - на австрийском фронте, в подготовке белого восстания, - он завоевывал себе право на власть над людьми личной доблестью, умом, преданностью долгу - так, как он понимал его.
   В борьбе военных групп и партий, в суете провинциального общества, суете, которой он, возмещая разрыв с Леной, невольно предавался, он не всегда мог дать отчет в том, насколько преуспевает на пути "избранных". Он знал, что у него, у "государственно мыслящего" офицера, стоящего в оппозиции к господствующим в крае сепаратистским кругам, нет прочной поддержки среди непосредственного над ним командования. Но он не боялся борьбы и думал втайне, что нет таких противников, которые были бы ему не по плечу. Он чувствовал за собой славное имя отца и деда, собственные военные заслуги. Наконец, он принадлежал к тем, за кого говорил авторитет "верховного правителя" и сибирских армий.
   То, что его все чаще опережали, обскакивали люди, которых он считал не только менее достойными, а просто бесчестными, смутно беспокоило его. Но он вставал в позу презрения к этим людям и говорил себе: "Это - моль, она недолговечна, твой час еще придет!"
   И вдруг небольшой поворот событий - добровольческие части, действующие против повстанцев, терпят поражение, союзное командование совместно с "верховным правителем" санкционирует дополнительный ввоз японских войск, единомышленники Лангового один за другим смещаются с постов - и Ланговой получил назначение в карательный полк, с приказанием выехать в двадцать четыре часа.
   Впервые в жизни он попытался использовать некоторые личные связи и потерпел неудачу. В просьбе отправить его на фронт ему было отказано.
   Это был крах всех иллюзий, крах позорный и постыдный.
   Как ни внушал Ланговой еще совсем недавно и себе и другим, что дело физической расправы с бунтующим населением - это такое же выполнение служебного долга, как и всякое другое, он не мог не понимать, что дело это гадкое и грязное. А главное - он знал, что дело это поручено ему для того, чтобы унизить его и убрать с дороги большой военно-политической деятельности.
   Последнее, на что он еще надеялся, это - выиграть время, пока происходит перегруппировка наличных японских войск и пока не прибыли из-за моря новые дивизии. Успешные операции против повстанцев, проведенные в кратчайший срок, могли обеспечить ему и в дальнейшем возможность самостоятельных действий.
   Ланговой прибыл на рудник ночью и был встречен полковым адъютантом, проводившим его на квартиру управляющего рудником, где до отъезда прежнего начальника гарнизона, полковника Молчанова, Ланговому был отведен мезонин.
   Не раздеваясь, Ланговой кинулся в постель в состоянии крайней моральной и физической усталости. Но уснуть он не смог.
   В окнах то вспыхивали, то гасли отблески дальнего зарева от коксовой печи. Где-то - казалось, над самой крышей - с жужжанием проносились вагонетки подвесной дороги.
   Чуждый, враждебный мир окружал Лангового: поселок, притихший, словно притаившийся; горы, нависшие со всех сторон; тайга, облитая мертвенным светом месяца.
   Он лежал с открытыми глазами, подложив руки под голову, и думал о Лене.
   То он видел ее в белой косынке в гостиной Гиммеров, возмужавшую, гордую и несчастную, - такой она показалась ему после долгой разлуки; то переживал сцену последнего прощания с ней ночью на крыльце захолустной станцийки. "Где она сейчас? Что будет с ней?.. Как буду теперь я без нее, без всякой надежды когда-либо увидеть ее?"
   И снова, как зубная боль, пронизывало его сознание позорности и униженности своего положения.
   "Личные связи, взятка, лесть, преступление - вот то, что в ходу сейчас, - думал он со злобой, - а я не хотел и не умел действовать из-за угла, я шел в бой с поднятым забралом, открытым лицом, - и вот итог всей жизни... И никому нельзя верить, никому!.."
   Он не мог забыть, как на просьбу о поддержке начальник штаба несуществующего корпуса, влиятельный генерал, ранее покровительствовавший ему, стал пошло шутить, похлопывать его по плечу. Ланговому мучительно было вспоминать, что он не только не выказал презрения к генералу, а согласился играть с ним на биллиарде и проиграл в последнем шаре. "По крайней мере, не надо было рисковать этим дуплетом... Да зачем мне это сейчас?.. Как глупо! Как все это пошло!.. И зря я так много пил последнее время, якшался с сомнительными друзьями, вступал в случайные любовные связи, - думал он. Теперь, по крайней мере, я освободился от всего этого... Но какой смысл, если теперь уже все, все потеряно для меня!.." И снова он слышал враждебное жужжание вагонеток над головой и видел Лену в белой косынке, и снова, как боль в зубах, терзали его муки оскорбленного самолюбия.
   Его разбудил хриплый голос полковника Молчанова, одутловатое, сизое от склероза лицо которого с отвислыми седыми усами показалось в дверях:
   - Ты уже встал? Можно?..
   Весь мезонин был залит солнцем, блестевшим на составленной в углу батарее пустых бутылок от вина и банчков от спирта. По банчкам и бутылкам и по опухшему помятому лицу Молчанова Ланговой безошибочно определил, что вчера состоялись проводы Молчанова, которого он сейчас должен будет сменить.
   - Прошу, - холодно сказал Ланговой, вставая, и на лице его появилось сухое официальное выражение, которым он прикрыл ощущение обоюдной неловкости.
   XX
   В штабе полка пахло чем-то провинциально-затхлым, кислым. Ланговой, положив на стол белую холеную руку с длинными ногтями, брезгливо морщась, выслушивал поздние жалобы Молчанова.
   - Приказы сыплются, как из прорвы: разгромить банду такую-то, ликвидировать там-то, уничтожить то-то!.. - хрипел Молчанов, с ненавистью поглядывая красными, в прожилках, глазами то на холеную с длинными ногтями руку Лангового, то на лошадиное, с влажными зализами на висках, лицо адъютанта, одновременно выражавшее и готовность служить новому начальнику, и равнодушие к старому ("Небось наскажет про меня гадостей", - думал Молчанов). - А знают, что два батальона у меня в Шкотове и командовать ими я фактически не могу. В ротах не более семидесяти - восьмидесяти штыков. Казачья сотня - только название, что сотня. Рота юнкеров - еще куда ни шло. Топографические карты - вранье... Пишут - банды, а все знают: восстали села поголовно, на руднике сидишь, как на пороховом погребе. Надо сносить под корень, беспощадно, а иначе - громкие слова! И я понимаю Калмыкова - у него слово и дело. Теперь-то это все понимают! А после экзекуции в Бровничах создали обо мне целую переписку - перед американцами благородство показать, - у-у, щелкоперы, белоручки!..
   И Молчанов матерно выругался.
   Полк, который принимал Ланговой, был разделен на два отряда. Один из них стоял в Шкотове и по условиям партизанской борьбы действовал почти самостоятельно. Как большинство добровольческих формирований этого типа, полк состоял из всякого людского сброда - бывших городовых, охранников, лабазников, гимназистов, людей с уголовным прошлым. За два с лишним месяца полк потерял до половины своего, и без того неполного, состава.
   - Контрразведка нам не подчинена. Маркевич интригует, шантажировал меня доносами, - весь налившись кровью, хрипел Молчанов, - а сам делает черт знает что: говорят, таскает бабу свою в подвал смотреть на экзекуции!.. Положились на американцев в охране рудника, да ведь это жиды! - гневно выпучив глаза на адъютанта, выкрикнул Молчанов. - Ездили по селам, жалобы на меня собирали! Я ждал, вот-вот партизан с собой на рудник приведут. Жиды!
   - Нам не пора? - страдальчески сморщившись, спросил Ланговой, взглянув на часы.
   - Гарнизон построен, господин полковник! - поспешно подсказал адъютант.
   - Я уж не поеду, извини, - угрюмо сказал Молчанов, - и вообще отбуду сегодня, и желаю тебе...
   Он обиженно засопел и так и не досказал, чего желает Ланговому.
   Придерживая просящего повод мохнатого гнедого жеребца, Ланговой в сопровождении адъютанта на белой лошади и ординарцев медленно спускался с горы по вьющейся в кустах дороге в поселок.
   Издалека завидев группу военных на лошадях, дети и даже собаки стремглав неслись в калитки подворотни; торопливые руки захлопывали изнутри домов окна. Работавшая на огороде женщина, захваченная врасплох, испуганно присела между грядок.
   Глядя поверх этой суетни, как он всегда умел глядеть поверх того, чего не хотел видеть, Ланговой оценивал выгоды и невыгоды открывшихся перед ним позиций. Расположение было невыгодное: лесистые горы вокруг, горы без конца и края, тайга, клиньями врезавшаяся в самое сердце поселка; разбросанные там и здесь по лесу надшахтные вышки и заваленные углем эстакады в любое время могли стать крепостями врага. Ланговой подумал о том, как много людей должно быть ежедневно занято на сторожевой службе.
   Они подъехали к деревянной казарме, перед которой происходило учение японской роты. Приземистый кривоногий офицер, пятясь задом, кричал петушиным голосом. Две желто-зеленых шеренги шли навстречу друг другу с ружьями наперевес, высоко, по-немецки, взбрасывая короткие, толстые от обмоток ноги. Это была прибывшая вчера рота японского полка, охранявшего участок Угольная - Кангауз, а теперь перебрасываемого на рудник.
   Немного подальше, под сопкой, вдоль ручья, расположились палатки американцев. Эти люди везде умели устроиться как дома. На склоне сопки белели сквозь кусты новенькие дощатые уборные. Ярко-зеленый лужок по эту сторону ручья был превращен в футбольное поле, и линии, обозначавшие границы поля и места игроков, были даже залиты известью. От всего лагеря оставалось впечатление опрятной, сытой и спокойной жизни. "Зачем они, собственно, приехали сюда?" - неприязненно подумал Ланговой, рысью выезжая из ручья на сопку.
   Глазам его открылся вид на дальние южные хребты. Над всеми вершинами господствовала мощная голубая пирамида горы Чиндалазы с пиком, похожим на раздвоенный подбородок. В самой ямочке его еще лежал снег.