Фадеев Александр Александрович. Последний из удэге

   Леса и горы, горы и леса вставали вокруг все бесконечней, все гуще, все розовее и золотистей.
   Горный козел, горал, легко ступая прыткими стройными ногами, вышел из кустов, повел ноздрями, чуя примеси кислых незнакомых запахов, потом склонил голову к роднику, посопел и, выставив на солнце пушистое белесовато-желтое горло, потряхивая темно-бурой гривкой, побрел по главному становику к югу. Некоторое время спустя снизу, с восточной стороны главного хребта, послышался все нарастающий хруст и шум листвы, и через скрещение хребтов, покрыв собою все, пропороло огромное многоголовое стадо кабанов - целая туча грязной вонючей щетины, сверкающих глаз и клыков.
   И еще не смолкла после них чаща, когда на гребень вышел человек.
   Человек этот - невысокого роста, в китайских улах и шапочке, с тяжелой поклажей за спиной, со сложенными пополам косами, крепко зашнурованными, схваченными ниже затылка кожаной перемычкой и выпущенными вперед, поверх ключиц, как два обрубка, - поднялся по распадку, соседнему с тем, по которому подымался Лоза.
   - Ай-э, сколько грязных людей! - воскликнул он, быстро охватив кабаньи следы своими длинными косыми глазами, очевидно подразумевая под "грязными людьми" кабанов.
   Но, заметив вдруг свежий, незатертый оттиск подковного шипа, попятился в кусты и быстро огляделся по сторонам. Однако он тут же сообразил, что, если бы лошадь была близко, - кабаны не рискнули бы пройти этой дорогой. Тогда он снял поклажу и, пригибаясь к земле, стал щупать следы.
   Грунт был очень тверд, местами каменист, кроме того, много напортили свиньи, но человеку достаточно было самых незначительных примет, чтобы воображением своим восстановить несколько различных конских отпечатков. На одном из них сохранился след козлиного копытца. Человек размышлял: горал был здесь до того, как прошли кабаны, и после того, как топтались лошади, но пугливое животное могло прийти сюда не скоро после того, как ушли лошади; с другой стороны, оно должно было уйти не позже, чем донесся снизу первый отдаленный шум от кабанов; но лошади наследили уже после того, как выпала роса. Значит, лошади были здесь в начале солнечного восхода. Откуда они пришли?
   Рассматривая следы, человек заметил дорогу, идущую из соседнего распадка. Он немного спустился, изучая ее. Одна лошадь была поменьше, кованная только на передние ноги, другая - побольше, кованная на все четыре. Вел их один - русский, судя по обуви, - человек с небольшими ступнями. Несмотря на то, что он лез в гору, он шел не на носках; как ходят молодые, сильные люди со здоровым сердцем, а ставя накось полные ступни, - человек этот был немолодой. Если он был не дурак, он мог идти этой малоудобной дорогой только из деревни Ивановки.
   К западу от кумирни человеческих следов уже не попадалось, а только конские. Судя по их чередованию, русский человек ехал впереди на меньшей лошади, а большую вел сзади на коротком поводу, - она все время напирала на переднюю, сбивая ее и оступаясь.
   Потом следы обрывались, и начиналась проделанная в чаще дорога вниз, в верховья Малазы. Здесь меньшая лошадь мочилась, расставив задние некованные копыта, - это была кобыла.
   Маленький, пожилой русский человек с двумя лошадьми, из которых меньшая - кобыла, прошел из района деревни Ивановки через скрещение хребтов Дзубь-Гынь мимо Горячего ключа в верховья Малазы.
   Человек, изучающий следы, облегченно вздохнул и обтер рукавом лоб, вспотевший от напряжения.
   Событие не грозило ни ему, ни его народу. Но все же оно было исключительным, и человек прочно отложил его в памяти, чтобы вытащить при случае.
   Вернувшись к кумирне, он напился из родника, черпая узкой горстью, с наслаждением всхлипывая и искоса наблюдая за тем, как бродят по лощинам разорванные туманные клочья, которые он принимал за тени умерших, как слева от него над зеленеющим хвойным распадком, почти на уровне хребта, кружит орел - кяаса, чуть изгибая блистающие вороные крыла. Орел вдруг ринулся в чащу и через мгновенье взвился снова с хищным клекотом, зажав в когтях какую-то серенькую пичугу.
   - Тц-тц... - неодобрительно чмокнул человек и покачал головой, впрочем, он больше жалел пичугу, чем осуждал орла.
   Солнце, поднявшееся уже довольно высоко, так хорошо припекало спину, что он некоторое время еще сидел на корточках, постигая синее пространство, вспоминая приятный вкус воды, раздумывая об орле, вдыхая запахи рододендронов и тающей смолы, к которым чуть примешивался тонкий, идущий с самого низу черемуховый дух.
   Потом он вскинул поклажу и начал легко и быстро, как коза, спускаться в юго-западном направлении, по течению родника. Человек этот направлялся в долину реки Инза-лаза. Человек этот был Сарл.
   IV
   За последние недели Сарл пережил немало значительного: продал в Шимыне панты, ходил в разведку, участвовал с отрядом Гладких во взятии Ольги, но все же самым неожиданным и потрясающим было то, что он вчера за Ольгинским перевалом встретил Мартемьянова. Весь день он находился под впечатлением этой встречи, тем более, что местность, по которой он шел вчера, - по речушке Сыдагоу, где свыше двадцати зим назад стоял удэгейский поселок, тоже напоминала ему о Мартемьянове.
   Места эти, в которых уже погулял топор, в те времена мало посещались людьми и были богаты зверем, но, когда хлынула в край вторая китайская волна, племя покинуло их, распавшись по родам. Иные попали в кабалу к китайским "цайдунам", пополнив собой ту вырождавшуюся от водки, трахомы и опиума часть народа удэ, которая уже много десятилетий несла рабскую кличку "да-цзы" (или "тазы"), что значит - не русский, не китаец, не кореец, почти не человек - инородец. Иные обратили взоры на север и голубыми таежными тропами, проторенными их несчастливыми предшественниками, ушли на Амур. Иные, с оружием в руках отстаивая свое право на жизнь, все дальше отступали в горы. И к ним-то принадлежал Сарл из рода Гялондика.
   Древние, священные места эти, густо заросшие жирным белокопытником, над которым кружились темно-синие бархатные махаоны, еще хранили память о коричневых юртах, о лае собак, о тоненьком детском плаче в ночи, о мелькающих в кустах расшитых удэгейских кафтанах. Всю ночь Сарл провел у реки, без сна, согнувшись на камне, глядя в темную воду, весь отдаваясь прозрачному и легкому, очищенному от понятий потоку образов и чувств, окрашенному шепотом воды и ритмом крови.
   ...Из темной воды возник языкастый костер - он пламенел, он жег, он обрастал людьми, этот далекий костер юности, - и в синем мерцании его углей уже совсем явственно жила разгребающая угли кисть Сарловой руки, - кисть узкая, как у женщины, и шустрая, как ящерица... Люди, недвижно скрестившие у огня кривые, в остроконечных улах ноги, непоколебимо молчат. Сощурившись, они курят длинные китайские трубки, прижимая пепел указательными пальцами, на шапках их золотятся беличьи хвосты, и красный, идущий от костра ветер колышет над ними весеннюю листву...
   Как мягок в ночи дуплистый, теплый запах дубов! Как жалобно поет женщина, укачивая ребенка: "Ба-а-ба... ба-а-ба..."
   Вдруг один из сидящих изумленно вскрикивает и в волнении указывает пальцем по течению реки. Все поворачивают головы... Внизу, над рекой, занимается дымное зарево. Оно точно катится сюда по ракитам, все ближе, ближе... Вот уже кровавый отблеск его падает с ближайшей ракиты на воду, и в то же мгновение резкий крик пищухи, изданный человеком, пронзает тишину, и из-за поворота выскакивает лодка... В ее ковшеобразном носу торчит расщепленная палка с воткнутым в нее, как в пращу, багрово полыхающим смольем. В свете смолья виден отталкивающийся шестом высокий, широкоплечий старик Масенда. Длинное скуластое лицо его - в каменных морщинах, с которых как бы стекает белая клиновидная борода, - спокойно, непроницаемо, движения быстры, уверенны, и только по дрожи его кожаных наколенников можно понять, как напрягается этот могучий старик, двигаясь против течения... Но примечательно не это, а то, что на голове Масенды нет белого платка и что едет он в нижней матерчатой рубахе, а верхний его, расшитый по борту, кафтан из изюбриной кожи покрывает лежащее позади в лодке человеческое тело...
   Никто не решается снять покрывало... Тело безжизненно лежит у костра. Из-под расшитого подола нелепо торчат тяжелые, грубые русские сапоги. Из юрт сбегаются люди: полуголые мальчишки с гусиными от холода коленями, узкоплечие женщины, шелестящие рубахами. Слышен сдержанный говор:
   - Янчеда... за бабкой Янчедой... бегите за Янчедой...
   Вскоре в свете костра появляется и она, с трудом переваливая на коротких, с крохотными ступнями ножках свое мягкое и круглое старческое тело. Пухлые руки ее, держащие глиняный тулуз, перевязаны выше локтей расписными полотенцами, как при камлании. Желтое морщинистое лицо с припухшими скулками, с наивно приподнятыми реденькими бровками хранит обычное, мирное выражение.
   Она сует горшок Сарлу, и Сарл стремглав кидается по воду.
   Когда он возвращается к огню, с лежащего человека уже сдернуто покрывало, - лицо у него широкое, совсем еще молодое, с обвисшими усами, глаза закрыты, одна рука перевязана у кисти платком с головы Масенды, рубашка располосована до воротника, и видно белое и мускулистое окровавленное тело с залепленной грязью раной на груди. Бабка Янчеда сидит на корточках и, кивая головой из стороны в сторону и шепча, перекатывает на круглых ладонях жаркий, попыхивающий уголек. Потом она бросает его в тулуз с водой и, макая кисть, прыскает мокрыми пальцами в лицо лежащему.
   - Очнись, очнись - все сущее живет, - шепчет она быстро-быстро; Сарл с трудом улавливает ее слова. - Стены юрт имеют свой голос, шкуры, лежащие в мешках, разговаривают по ночам... маленькая серая плиска шаманит, сидя между суком и стволом... дерево плачет под ударами топора...
   У человека вздрагивают скулы, ресницы, - он открывает добрые синеватые глаза и смотрит на всех с отсутствующим, сонным детским выражением...
   - Ай-э, как он постарел с тех пор!.. - прошептал Сарл, одиноко сидящий на камне у реки, и сразу все пропало...
   Темная вода шипела у его ног; росистая капля со звоном покатилась с листа. "Пи-пи-пи", - сонно попискивал в кустах маленький глупый поползень и шебуршал крылышками...
   Но все пестрее рябит в глазах, вода все прозрачней, радужней... Да, это стелется река, но это не Сыдагоу ночью, а Инза-лаза днем... Одна ее полоса к правому берегу - сверкает от солнца, другая - к левому, заросшему ольхой и черемухой, - отражает листву и застлана кружевом из солнечных пятен. Левый заросший берег кишит народом: высыпал чуть ли не весь поселок. В кустах пестреют узорные, вздувающиеся от ветра одежды; забравшиеся на деревья мальчики с острыми локтями свисают над водой, - все машут руками, головными покрывалами, кричат напутственные слова...
   Сарл и Мартемьянов - в лодке; ее быстро несет по течению. Мартемьянов сидит не шевелясь и не оглядываясь на народ: он боится упасть. Но Сарл небрежно стоит боком по движению лодки, - это самое неустойчивое положение, - и тоже машет рукой. Среди провожающих он видит и смешную робкую девочку Янсели, которую собирался сватать, даже заготовил выкуп. Она огорчена. Она стоит, по-ребячьи расставив ноги, смотрит немножко исподлобья и изредка делает сложенной в уточку рукой неуверенный прощальный жест. Но Сарлу жаль ее не больше, чем всех остальных... Как трудно покидать родные места, близких людей!.. Что принесет будущее?.. Но никого уже нет... Солнечные пятна стекают с весла, - Сарл работает им, сохраняя тело в прямом положении, чтобы не опрокинулась лодка, только легко вращаясь в поясе, а перед ним застывшая, ссутулившаяся спина Мартемьянова, к которой он чувствует теперь такое же доверие, как к спине родного дяди в детстве...
   ...И вот - длинный и мокрый угольный коридор, пахнущий сырым деревом... Желтый свет от рудничной лампы бежит по рельсам... Сарл катит пустую, холодную вагонетку, прислушиваясь к ее мерному громыханию. На маленькой площадке в пересечении коридоров он чуть не сталкивается с другой, доверху нагруженной углем, которую толкает перед собою жирная и грязная от угольной пыли русская женщина со светлыми волосами.
   - А, Сарлик, черт косой! - кричит она веселым, визгливым голосом. Она подбегает к нему и разражается в самое ухо: - Когда же сватать придешь?.. А-а, черт косой, любишь русский барышня? - И она бьет его по спине и долго хохочет вслед, уверенная в своей плотской красоте и неотразимости.
   - О, ты противна мне, как зеленая жаба!.. - брезгливо шепчет Сарл, сжимаясь от ее смеха, от угольной грязи и сырости, от собственной тоски и обреченности.
   К устью забоя, едва подпертому скользкими столбами, уголь подтаскивают волокушками. Пока нагружают вагонетку, Сарл - сначала согнувшись, потом на четвереньках - проползает вглубь.
   Мартемьянов - голый по пояс, тело его при свете рудничной лампы отливает, как у линя, - лежит на боку и изо всех сил рубит короткой киркой, - дыхание, свистя, вырывается из его груди.
   - Не горюй - привыкнешь! - кричит он, развозя рукой грязь по лицу. - Э, брось, она не злая...
   Они обмениваются еще несколькими теплыми словами, Мартемьянов треплет его по боку, - и снова длинные мокрые коридоры, грубые пинки людей: та же светловолосая женщина на перекрестке, вечером - соленая еда, от которой болит живот, ночью - мучительные сны об облаках и желтеньком тонконогом козленке в кустах, тычущем в маткино вымя лиловатыми ноздрями...
   Всю ночь Сарл просидел над рекой, не сомкнув глаз, ни разу не пошевелившись, - ноги его одеревенели. Налетевшая к утру мошкара призвала его к жизни. Он развязал свой туго набитый мешок, достал кремень, огниво, трут из выпаренного древесного гриба (в Шимыне он приобрел две пачки спичек, но не хотел их тратить), развел костер.
   Ел он очень аккуратно, склонившись над тряпкой, чтобы ни одна крошка не упала на землю. Хлеб не кусал, а отщипывал двумя пальцами и клал в рот; сало резал на мелкие кусочки. Напившись чаю, он сорвал большой лист лопуха, ссыпал в него крошки и положил на гальку - для птиц. Потом, выкурив трубку, отмыл котелок от копоти, старательно очистил место вокруг костра, чтобы не случилось пожара (по поверью, костер нельзя было заливать водой), и вскоре уже шагал вверх по речушке, пересвистываясь с лазоревками и гаичками.
   V
   Если по ту сторону хребта голова Сарла занята была людьми и событиями, которые напомнила ему встреча с Мартемьяновым, теперь, спускаясь с крутизны, привычно выбирая дорогу, он думал только о тех живых людях, к которым шел.
   Первое время он, правда, еще побаивался того, что из-за утеса появится горный дух Какзаму - худотелый великан на тонких кривых ногах, с головой, похожей на перевернутую редьку, - дух, ютящийся у истоков ключей и превращающий людей в камни "када-ни", охраняющие сопки. Но, спустившись немного ниже, он забыл об этом.
   Этой весной он добыл у корейцев семена бобов и кукурузы и, впервые в истории народа, понудил женщин возделать землю. Он не решился предложить это занятие мужчинам, но он знал, что рано или поздно так будет: леса беднеют зверем, реки - рыбой, все новые и новые места захватывают китайцы и русские, - вырождение и гибель шествуют по пятам народа. А главное - он знал, что именно теперь наступило время, когда такой переход можно осуществить.
   Но стоило ему представить себе Масенду обрабатывающим землю, как руки опускались: старик даже отказался переселиться из юрты в фанзу, которую в прошлом году Сарл построил в долине. И хотя в фанзе было теплей и просторней, чем в юртах, она почти пустовала.
   Но это было только начало! А вот у сидатунских китайцев Сарл подсмотрел как-то домашнюю мельницу: сытый, ленивый мул с завязанными глазами, с подопревшими ляжками, ходил вокруг столба, вращая верхний жернов, и зернистая, как золото, кукурузная мука струилась в джутовый растопыренный зев. Сарл тщательно осмотрел, как обработан камень, - такой камень не раз попадался ему в горах, - при достаточном трудолюбии его можно было обработать самим. Гладких сказал ему, что, если подать ходатайство в ольгинский штаб, лошадь могут дать с большой рассрочкой, а то и бесплатно.
   Желание построить в долине такую же круглую хижину, в которой могучий конь с подопревшими ляжками будет вращать удэгейские жернова, - желание это охватило Сарла до дрожи в ногах.
   В молодости его бабка Янчеда прочила его в знахари, потому что каждую вещь, каждое дело и каждого человека он видел с той особенной внутренней стороны, с какой их не видели другие.
   Он и сам чувствовал в себе эту незримую ищущую и жадную - самую человеческую из всех сил - силу таланта, только он считал ее божественной. Это она понудила его в детстве, после того как ему приснилось, что он летает, - а, как все люди его народа, он верил в то, что сны исполняются, понудила его перед целым табуном сверстников прыгнуть, распластав руки, с Серебряной скалы в воду. И сохранившееся на всю жизнь нервное подергивание его щеки было следствием того необыкновенного счастья и ужаса, которые он испытал в это мгновение, когда с диким воплем летел в кипящий под ним оранжевый водоворот. Это она, жадная, толкнула его за Мартемьяновым посмотреть, унюхать, ощупать все, что живет за пределами родных лесов и озер, и она же сделала теперь его имя самый почетным во всех местах, где только мнет траву нога удэге.
   Он думал с таким напряжением, что на лбу у него вздулась багровая жила. Раз он едва не упал, прыгнув на камень с обманчивой мшистой поверхностью, но вовремя схватился за ореховый куст, успев сообразить, что нужно схватиться за него, а не за растущее рядом колючее чертово дерево.
   - Вот какое ты злое существо!.. - воскликнул он с искренним гневом и плюнул в сердцах на камень, едва не уронивший его.
   В другом месте он чуть не наступил на ящерицу, - она зеленовато прошуршала под заплесневевшее бревнышко, откуда выглядывал еще ее фиолетовый хвостик.
   - Что же ты зеваешь, быстрая? - упрекнул ее Сарл. - Охота тебе терять такой красивый хвост без нужды!..
   Родник, принимая в себя другие, с змеиным шипением сочившиеся из расщелин, превратился в пенистый ручеек, спуск стал положе. Сарл шел уже по лесистой, с густым и пестрым подлеском лощине, по бокам которой высились крутые, поросшие хвоей хребты.
   У излучины ручья над упавшей лесиной метался, топорща крылышки, невзрачный сибирский соловей.
   - Ай-э, как ты мечешься, желтогорлый! - поразился Сарл и даже на мгновение остановился. - Да, да, - сказал он грустно, - я вижу: упала лесина, разбила твое гнездо. Не то ли бывает со многими из нас?..
   Вторую ночь он провел в заброшенном охотничьем шалаше - каунва, сложенном из кедровой коры. На этот раз он крепко уснул, но с рассветом снова был на ногах.
   Солнце в третий раз после того, как он покинул Ольгу, перешло далеко за полдень, когда за поворотом ручья блеснула река, и тянувшийся по левую руку горный отрог резко оборвался высокой и голой, пронзительно белой, так что слепило глаза, скалой, отражавшейся в медленном омуте у впадения ключа в реку. Отражение было столь действительным, что казалось - омут не имеет дна. Вправо и влево меж нависающих, поросших лесом гор вилась кудрявая солнечная долина, окутанная белым черемуховым цветом.
   Это была Инза-лаза-гоу: долина Серебряной скалы.
   Несколько легких дымных столбов вздымались над ней. Один от костра пушистый и тучный, как опара, остальные - тоньше и темнее - из юрт: мужчины вернулись с охоты, и женщины начали стряпать.
   VI
   У изгороди, сложенной из карчей, Сарл наткнулся на женщину Суан-цай, окарауливающую огород от кабанов. Она не поклонилась и ничего не сказала ему: у народа удэ не существовало знаков показной вежливости. Он тоже не заговорил с ней, и она отвернулась в сторону, чтобы не тревожить человека взглядом.
   Сарл несколько минут любовно смотрел на молодые, покрытые рыже-бурым ворсом побеги боба "чьингтоу", на ярко-зеленые стрелки кукурузы. Он испытывал такое чувство, точно все это росло из него...
   Из-за реки доносились громкие мужские крики и взвизгивания, особенно слышен был пронзительный хохот Вадеди. По этому оживлению, необычному для молчаливого и сдержанного народа, Сарл понял, что охота была удачной.
   На той стороне реки, заросшей ольхой и черемухой, видны были вытащенные на берег лодки - легкие оморочки с острыми носами и кормами, более крупные долбленые плоскодонки с загнутыми кверху лопатовидными носами. Сарл, приложив руку ко рту, издал трещотный мелодичный звук, - так кричит желна. Подросток лет четырнадцати с подвернутыми выше колен штанами - ноги его были покрыты незаживающими язвами - перегнал одну из лодок на эту сторону.
   - Что так кричат? - спросил Сарл, садясь на корточки, когда мальчик оттолкнулся от берега.
   - Люрл... - кратко ответил тот.
   - Этакий насмешник! - улыбнулся Сарл, и улыбка больше не сходила с его губ.
   На широкой вытоптанной поляне вокруг костра, разведенного между рыбными сушилками и фанзой с двухскатной тростниковой крышей, из-под которой висели оленьи выпоротки и мешочки с медвежьей желчью, - сидели, в большинстве с трубками, а некоторые еще с ружьями, в островерхих кожаных шапках с беличьими хвостами и красными шнурами, но некоторые без шапок и голые по пояс, в большинстве худощавые и среднего роста, но некоторые, выделяющиеся своим здоровьем, - взрослые мужчины, человек около двадцати, из родов Кимунка, Амуленка и Гялондика. С цветущих черемух, сквозь которые виднелись разбросанные по лесу продолговатые юрты, повевала на людей желтая плодоносная пыльца.
   Насмешник Люрл, сбросивший три своих кафтана (Сарл, подходя к костру, прежде всего увидел его мускулистую, точно плетенную из ивняка, оливковую от солнца и грязи спину), говорил что-то невозмутимо спокойным тоном, без единого жеста, но после каждого его слова люди, роняя трубки, покатывались от хохота:
   - Ай-я-я! Да! Да! Да!..
   - Ай-е-е-е!.. Ейни ая!..
   Не смеялись только двое: старый Масенда, на голову возвышавшийся над остальными, не выпускавший трубки из окаменевших губ, - он смеялся одними глазами, - да еще пришлый худощавый таза в китайской кофте. Месяц тому назад он с помощью брата убил своего "цайдуна" за то, что тот продал в Китай его ребенка. Брат был пойман и живьем закопан в землю, а таза с женой скрылись в Инза-лаза-гоу. Он страдал от отсутствия опиума и, хотя был когда-то таким же удэге, ни слова не понимал по-удэгейски. От униженности он так раздвигал потрескавшиеся губы, что получалась не улыбка, а жалкая гримаса.
   Неподалеку от костра возвышалась подплывшая кровью груда зверья: горбатые щетинистые кабаны с сочившимися сукровицей пятками, рыжие изюбры, вывалившие длинные малиновые языки, скорчившаяся, как спящий младенец, тонконоздрая кабарожка, - тут были одни самцы: весной не полагалось убивать самок.
   Женщины - молодые, гибкие и маленькие, и постарше, уже немного грузнеющие, - в длинных, разузоренных по борту и подолу, окровавленных кожаных рубахах, растаскивали зверье по юртам; некоторые потрошили его, шустро выбрасывая локти, ловко орудуя длинными охотничьими ножами. Сухонький старичок с барсучьими ушами, склонив плоскую, невыгибающуюся спину, расправлялся с трехлетком - черным медведем, мертво оскалившим кривые пенистые зубы, - к медведю - родоначальнику народа удэ - не смела прикасаться женщина. Старик приготовлял его к празднику "съедения медвежьей головы". Лохматые поджарые псы носились вокруг или, усевшись на выщипанные в драках зады, умильно поглядывали на людей, дыша и подвывая.
   - Ай-я!.. Го-го!.. Да! Да!.. - дико кричали люди.
   По тому, как смущенно и неуверенно, хотя и безобидно, смеялся Монгули толстощекий, рябой и безбровый удэге с длинными, до колен, руками, прославившийся тем, что единственный в истории народа, для которого даже трахома часто бывала смертельной, не умер от оспы, - но тому, как он смущался, Сарл понял, что потешаются над Монгули.
   - Нужно удивляться силе и выносливости твоих рук, - говорил Люрл, раздувая ноздри безобразного, прямого, как у русских, носа. - Так долго, как ты, не выдержал бы никто. А какая добыча!.. Медвежий хвост прекрасен для украшения шапки!..
   Сарл быстро взглянул на медведя и, заметив, что шкура на заду у медведя сорвана, весело, по-детски, взвизгнул.
   - Ра-асскажи лучше, - смущенно начал Монгули (он от природы затягивал слова, и все смолкли, чтобы он мог кончить), - ра-асскажи лучше про че-еловека, который мчался верхом на лосе и вопил о помощи...
   - О, это басня! - отмахнулся Люрл (он был когда-то этим человеком). - А тут недавний подвиг! Что ж - он достойно продолжает подвиги твоих отцов!..
   - Да! Да! Да!..
   - Правда, это уже устарело, когда есть ружья, - не унимался Люрл. - И неизвестно еще, кто кого схватил... Трудно сказать, чтобы медведь был больше испугал, чем ты!..
   - Как все это было? - перебил Сарл, садясь верхом на тюк, который он сбросил на землю.
   - Шел я по следу изюбря, - начал было Люрл, но вдруг, увидев заранее брызнувшее лицо Вадеди, не выдержал сам и фыркнул, и снова вокруг загоготали. - Шел я по следу изюбря, - выправившись, продолжал Люрл, - вдруг - "бум"!.. Я не успел присесть, - из кустов выскочил вот этот медведь, за ним мчался Монгули. Он держал его за хвост и наступал ему на пятки. Сначала у него во рту был нож, потом он потерял его. Медведь так вонял - невозможно терпеть! Я впервые понял, как ужасна медвежья болезнь... "Монгули! закричал я, - да за то ли ты схватился?"
   - Ай-я-я-я!.. - покатились вокруг.
   - Но они уже скрылись в кустах, - невозмутимо продолжал Люрл. - А когда выскочили снова, медведь скакал, как камлающий шаман, а Монгули - как молодой кузнечик, который учится прыгать. Волосы его цеплялись за деревья, рот стал шире головы... Не успел я броситься ему на помощь, меня свалило ветром: медведь и Монгули летали уже по воздуху!.. Из медведя несло, как из тучи! Когда я очнулся, Монгули стоял надо мной и поливал мне голову водой. Я взглянул на него, увидел у него в руках медвежью култышку и снова покатился на землю и очнулся уже к полудню... Я в жизни не видел медведя, который так бы хотел уйти от человека, как этот!.. - закончил Люрл уже неслышно, в общем хохоте.