Фадеев Александр Александрович. Последний из удэге

   - Как я есть отец его...
   Взгляды всех, кроме подсудимого, повернулись к нему.
   - Как я есть отец его... а вот она есть... матка его... - с трудом подыскивая слова, говорил мужик, - и его, как сказать, не вернешь... парнишку... Вот мы просим... Я и вот матка его... Я и вот она... Не губите парня и не судите его. Он сам еще, ясно, малый... Простите, Христа ради. - И он низко поклонился на четыре стороны, касаясь земли собачьей шапкой.
   Подсудимый упал лицом в траву и зарыдал. Бабы в толпе завсхлипывали. Молодые корейские партизаны сидели униженные. А среди мужиков творилось невесть что:
   - Да разве мыслимо за такое дело человека губить!
   - А с кем того не могло случиться?
   - Да он же еще мальчик! - всхлипывая, сказала молодая баба.
   - Тебе бы такого... мальчика! - съязвил было ее сосед.
   Но настроение мужиков уже переломилось в пользу подсудимого.
   - И эти злыдни туда же! Такая беда - и вдруг расстрелять!
   - Правду говорят, у них пар заместо души!..
   - А ревком тоже надумал, прости господи! Чего ж его теперь с отряда гнать? Уж он теперь вот как аккуратно будет с ружём!..
   - Ну, стало быть, жив будет, - с удовольствием сказал Агеич, поняв, что Карпенко теперь от него никуда не уйти.
   Мария Цой, с трудом сдерживая рыдания, покинула роту.
   И теперь она лежала одна в большом пустом доме, глядя во тьму мерцающими косыми глазами, - поверженная.
   Цой знала, что она скоро вновь увидит родную землю, но она знала, что никто ее там не ждет и нет у нее там не только друга, но просто человека, которому она могла бы довериться, что ей все придется начинать сначала, терпеливо собирать по зерну. И сердце ее разрывалось самой страшной тоскою тоскою одиночества и неверия в свои силы.
   Она не замечала, что, чем больше она думала об этом, тем чаще ее воображение останавливалось на Суркове.
   Этот человек казался ей тем, о ком могли только мечтать она и ее погибшие друзья. И все, что он делал и говорил, даже его внешность, даже его короткие ноги и то, что он хромал, все это казалось Цой неотделимым от его прекрасной сущности, - он мог быть только таким, и только таким она могла полюбить его.
   Все, что она видела здесь в эти дни, казалось ей бесконечно прекрасным. И тем ужасней казалось ей все, что она оставила у себя на родине.
   III
   По выработавшейся во время похода привычке Сережа проснулся чуть свет, увидел спящего с подушкой на голове отца и вспомнил, что он уже дома. Что-то очень важное, обеспокоившее его, сказал ему отец во время ночного разговора. Что это было?
   А было вот что: отец сказал, что быть истинным революционером - это не только всем сердцем любить народ, но и ненавидеть его врагов глубокой ненавистью.
   Вчера, не желая нарушать счастливого настроения, Сережа отложил эту мысль, а сейчас он проснулся с этой мыслью и, еще полусонный, стал перебирать в уме, кого же он ненавидит глубокой ненавистью. И, к величайшему удивлению и конфузу, обнаружил, что он решительно никого не ненавидит.
   Но не могло же быть, на самом деле, чтобы Сережа не был настоящим революционером! И он, тут же забыв об этом, насвистывая шепотом, чтобы не разбудить отца, оделся и вышел на кухню.
   Аксинья Наумовна, залезши руками и головой в отверстие русской печи, разжигала печь, что-то мурлыча.
   - Доброе утро, Наумовна! - весело сказал Сережа.
   Она высунула голову и улыбнулась, блеснув крепкими еще зубами.
   - А ну, поди, поди сюда! - сказала она, обтирая о передник смуглые худые руки. - Вчера я так затуркалась с народом этим - и не расцеловала тебя как следует.
   - Вот еще нежности!
   Сережа, морщась, вертел головой, пока она, обняв его, целовала в обе щеки.
   - Ладно! Иди, мойся. Вижу - уже взрослый стал, - сказала она и легонько подтолкнула его в спину.
   Сережа, надев черную сатиновую рубаху и подпоясавшись лаковым ремешком, вышел во двор. Все вокруг - строения, сад, склоны отрога, - все было в тумане раннего утра, но птицы уже посвистывали в саду. У Сережи было такое ощущение, точно он не был здесь очень давно.
   Сиделка Фрося, громко зевая, доставала ведром на журавле воду из колодца, поставленного на границе дворов усадьбы и больницы. Фрося находилась по ту сторону сруба. В тот момент, когда вышел Сережа, Фрося, нагнув журавль, только что зачерпнула воды и начала подымать ведро, перебирая руками по шесту. И в это время увидела Сережу и задержала руки. Журавль остановился.
   - Ах, боже мой, Сергей Владимирович! - взыграв черными глазами и бровями, воскликнула она волнующимся голосом, который, казалось, исходил не из ее гортани, а из какой-то самой дальней и таинственной глубины ее тела. Когда же вы воротились? Мы здесь по вас, ну, прямо, соскучились!
   - Здравствуйте, Фрося!
   Сережа мгновенно залился краской и, потеряв всякое самообладание и ощущение окружающего, пошел на Фросю, как на огонь.
   - Ой, Сереженька, какой вы совсем мужчина стали! - неожиданно смутившись, сказала она и, отведя взгляд в колодец, начала быстро перебирать руками по шесту, вытаскивая ведро.
   Сережа, не находя слов, прямо глядел на ее чуть тронутое пушком, совсем еще молодое лицо счастливыми, глупыми глазами.
   - Такой красивенький стали! - тихо, не глядя на него и подрагивая ресницами, говорила Фрося.
   - Как ты живешь? - через силу спросил он, чувствуя, что молчать дольше невозможно.
   - А какая уж наша жизнь! - сказала она со вздохом, но быстрый, лукавый взгляд ее черных глаз сказал ему другое.
   Она легко подхватила обеими руками ведро за дужку и, оттягивая его на себя вместе с шестом от журавля, нечаянно сплеснула себе на подол и на босые ступни.
   - Ай! - притворно взвизгнула она.
   Она быстро вылила воду в ведро, стоявшее на дощатом помосте рядом с другим, уже налитым, и, отпустив ведро от журавля, сразу взвившееся кверху, стала отряхивать подол.
   - Как замочилась! - приговаривала она своим идущим из глубины тела голосом.
   Сережа, испытывая приятное кружение в голове, видел мелькание пестрого подола, загорелых рук и ослепительно белых выше колен, стройных сильных ног.
   Фрося опустила подол, продела коромысло под дужку одного, потом другого ведра и легким, свободным движением взяла коромысло через плечо.
   - Прощайте пока, Сергей Владимирович! - сказала она, улыбаясь. - Что это вы никогда не зайдете к нам?
   - Я зайду, - поспешно сказал Сережа.
   "К кому это - к нам? Ведь она живет одна с детьми? Ну да, она хочет, чтобы я зашел к ней и к детям!" - говорил себе Сережа, глядя, как Фрося идет по двору больницы, упершись одной рукой в бок, изгибаясь на ходу стройным и большим телом.
   IV
   Вдоль по гребню отрога и по верхушкам деревьев в саду, еще окутанных понизу туманом, побежало золотистое солнце восхода. Роса заискрилась в траве и на листьях.
   - Да, вот при каких обстоятельствах нам довелось увидеться, - грустно говорила Лена, идя по аллее рядом с Сережей. - Ты вырос, вообще изменился, не знаю - в лучшую или в худшую сторону. Кажется, в лучшую. Но мне все-таки труднее найти с тобой общий язык. Сядем здесь, - указала она на любимую скамейку под яблоней. - Расскажи, что ли, как вы там бродили?
   Сережа начал было рассказывать, но увидел, что Лена с окаменевшим лицом, не слушая его, смотрит на склоны хребта за рекой, где по жилам ключей медленно всползали вверх клочья тумана.
   - Да ты не слушаешь меня!..
   - Ты все не о том говоришь, - протяжно сказала она. - Мне хотелось бы больше услышать о тебе самом.
   - Начинаются фокусы! - обиделся Сережа. - Я о себе и рассказываю. И вообще, я думаю, было бы лучше, если бы ты рассказывала о себе, подчеркнуто сказал он.
   - Почему?
   - Согласись сама, ты проделала более необычный путь, - сказал он, не решаясь уточнить свою мысль.
   - Очевидно, ты так же, как и все, расцениваешь меня, как какой-то чуждый осколок, попавший в честную пролетарскую среду, вроде тебя и папы? Она враждебно и зло усмехнулась.
   - Ленка! Что с тобой? - вдруг прежним, добрым и ласковым Сережиным голосом сказал он. - Ты какая-то нервная, злая и вчера и сегодня...
   - Должно быть, от непроходимой монументальности чувств, в которой все упражняются почему-то надо мной и передо мной... Очевидно, потому, что я жизненно слабее других, - с едва сдерживаемым раздражением говорила Лена. Боже мой! Неужели нет на свете простых людей, людей ясных чувств, чистого взгляда! - вырвалось у нее из самого сердца. - Не люди, а какие-то памятники! Даже ты предстал передо мной в виде какого-то маленького памятничка...
   - Я не понимаю, что ты хочешь... - начал было Сережа и не докончил.
   Лицо Лены преобразилось от внезапно осветившего его любопытства, удовольствия, кокетства. Она поднялась со скамьи и быстро пошла по аллее.
   Сережа увидел вышедшего из кустов навстречу Лене Семку Казанка в сдвинутой набекрень американской шапочке на белой головке.
   Семка и Лена, улыбаясь и прямо глядя друг на друга, довольно продолжительное время подержались за руки. Сереже не было слышно, о чем они говорили, но он видел, как чередовались на лице Семки то задорное и нахальное, то детски наивное и даже нежное выражение, и как Лена явно кокетничала с ним и один раз громко засмеялась, и как Семка раза два машинальным движением девичьей своей руки снял с плеча Лены не то пушинку, не то ниточку.
   Вот какой разговор происходил в это время между Леной и Казанком:
   - Здравствуйте, Казанок!
   - Здравсьтвуй! Я уже часа два жду, когда выйдесь, - нежно шепелявил он.
   - Я очень рада видеть вас, Казанок!
   - Рада? А я думаль, ты там все с нацяльством, - где тебе помнить маленького человечка!
   - Я сама маленький человечек, Казанок. Начальству нет до меня никакого дела.
   Как и в прошлую встречу, Лена испытывала необыкновенную легкость и свободу общения с Казанком. Она могла говорить с ним решительно обо всем, и молчать, не испытывая неловкости, и трогать его, и не удивилась бы, если бы он начал делать то же.
   - Что - братишка твой приехаль? - спросил Семка, поведя бровью в сторону Сережи, и усмехнулся. - Он тебе про меня насказет!
   - Разве у вас дурные отношения?
   - У него дурные, у меня умные, - насмехался Семка.
   - Если ты хочешь, чтобы я была дружна с тобой, - сказала Лена, не замечая, что стала называть его на "ты", - ты должен помнить, что я очень люблю его.
   - Я тозе, - дерзко отвечал он.
   - Ты все же очень нахальный парень, - просто сказала она.
   - А ты - красавуська. На тебя глядеть, аж глазам больно.
   - Красавушками, положим, коров зовут. - Лена улыбнулась. - Я правда нравлюсь тебе, Казанок?
   - Очень. Я мог бы ходить за тобой, как нитка за иголькой.
   Она засмеялась.
   - Мне придется вынуть нитку из иголки. Мне пора в больницу. Я еще увижу тебя, Казанок?
   - Захочешь, увидись.
   - А как я найду тебя?
   - Я сам найду тебя, махонькая.
   - До свиданья, Казанок!
   И Лена, как и вчера, нежной своей ладонью чуть коснулась его головы между ухом и шапочкой.
   - Как ты можешь с ним так... с этой сволочью! - мрачно говорил Сережа, не будучи в силах глядеть на Лену. - Ведь это же сволочь! - повторил он.
   - Почему ты так ругаешь его? - спросила Лена, пытливо глядя в глаза Сереже.
   - Это же сын местного барышника, прожженный, бесстыдный парень!
   - Он же партизан?
   - Что из того!
   - Ты завидуешь ему, - спокойно сказала Лена.
   - Я завидую ему?!
   Сережа смутился. Он смутился оттого, что в его отношении к Казанку действительно был элемент зависти. Он чувствовал, что не только этим определяется его враждебное отношение к Семке, но Лена, как обычно, нашла именно эту нездоровую и личную сторону в его поведении.
   - Глупости какие! - сказал он смущенно и сердито. - Да что же, поступай, как знаешь...
   - Не любишь ты правды, - усмехнулась Лена. Она вздохнула. - Пойдем, если так...
   Да, отношения между Леной и Сережей уже не были прежними дружескими, искренними отношениями.
   От прекрасного утреннего настроения не осталось и следа. Как в последние дни похода, Сережей овладело чувство недовольства собой и ощущение какой-то неустроенности всего.
   V
   Наскоро позавтракав на кухне, Сережа в том же настроении беспокойства и недовольства собой пошел в ревком. Его официальная должность в ревкоме была - инструктор культурно-просветительного отдела. Он работал под руководством Ванды. Мысль о том, что он снова должен будет вернуться к исполнению этих скучных, немужественных обязанностей, была ему невыносима.
   Сережа вошел в помещение канцелярии ревкома и, удивленный, остановился. Посреди комнаты стоял Хрисанф Бледный и, держа в руках толстую непереплетенную книгу, громко читал по ней какие-то стихи. Против него, подбоченясь, как гусар, стояла Ванда и слушала. Выражение ее красивых, недобрых глаз было восторженное. Черноголовая машинистка, упершись подбородком в спинку стула, смотрела на них обоих, ничего не понимая.
   ...Так идут державным шагом
   Позади - голодный пес,
   Впереди - с кровавым флагом,
   И за вьюгой невидим,
   И от пули невредим,
   Нежной поступью надвьюжной,
   Снежной россыпью жемчужной,
   В белом венчике из роз,
   Впереди - Исус Христос.
   Хрисанф Бледный опустил книгу и, ошеломленный, посмотрел на Ванду.
   - Изумительно! - с чувством сказала она. - Прекрасно!.. "В белом венчике из роз, впереди - Исус Христос..." Вот как надо писать, Хрисанф!.. Ты слышал? - обратилась она к Сереже.
   - Что это такое? - мрачно спросил он.
   - Новая поэма Блока! Хрисанф на офицерской квартире в Шкотове захватил несколько книг; я смотрю - петербургский журнал "Наш путь", и вдруг такая изумительная вещь!
   - Ничего изумительного не нахожу, - холодно сказал Сережа, - мистика какая-то.
   - Какая же это мистика?.. Это же символ! Ты просто ничего не понимаешь, - оскорбленная, сказала Ванда.
   - Нет, главное, частушки хорошие есть, - сказал Хрисанф Бледный.
   - Когда я смогу отчитаться перед тобой? - не глядя на Ванду, сухо-деловито спросил Сережа. - Предупреждаю заранее: многие твои задания не удалось выполнить...
   В это время отворилась дверь, и вошел Сеня Кудрявый.
   - Сеня! - радостно воскликнул Сережа.
   - Застал, слава богу, - сказал Сеня, с трудом переводя дух, и, схватив Сережу за руку, улыбнулся, показав свои ровные кремовые зубы. - Пойдем со мной. Живенько...
   Сережа, даже не взглянув на Ванду и Хрисанфа, вместе с Сеней вышел из ревкома.
   - На рудник посылают нас с тобой, - идя по улице рядом с Сережей, вполголоса, весело говорил Сеня. - Я думал, вчера сказали тебе, да вижу, не ищешь меня, думаю - не схотел.
   - Что ты, я с радостью! - воодушевился Сережа. - А что мы должны будем там сделать? - с волнением спросил он: он подумал, что, может быть, их посылают что-нибудь взорвать или кого-нибудь убить.
   - Бастовать хотят они, а мы должны уговаривать, чтобы не торопились... Только ты все это в секрете держи.
   - Что ты, Сеня! Я очень рад. - Сережа поймал Сенину руку и на мгновение крепко сжал ее. - Ты знаешь, мы так переволновались за вас!
   - Из-за хунхузов? Пустяками обошлось, - собрав у глаз веселые морщинки, сказал Сеня. - А как добрались вы? Как сестра? - спросил он с некоторым смущением.
   - Сестра? Хочешь, я вас познакомлю? - сказал Сережа, обрадовавшись возможности загладить этим размолвку с Леной.
   - Не официально ли выйдет? Стоит ли? - колебался Сеня, но чувствовалось, что ему очень этого хочется.
   - Глупости какие! На минутку забежим в больницу - и всё.
   Они, чтобы не привлечь внимания раненых, зашли в больницу не с главного хода, с улицы, а со двора, и сразу наткнулись на Фросю.
   - Ай-ай, в служебное время! Ну только для вас, Сереженька, - сказала Фрося, обдавая его светом своих веселящихся бесовских глаз.
   Лена в белой косынке, озабоченная тем, от чего ее оторвали, вышла на крыльцо.
   - Я хочу познакомить тебя с моим лучшим другом - Сеней Кудрявым. Вот...
   Сережа указал на Сеню, который со своим обычным, спокойным, грустноватым выражением смотрел на Лену.
   Она оказалась совсем не похожей на Сережу, но еще прекрасней, чем он ожидал.
   - Кудрявый? Я знаю вашу фамилию из газет, - без улыбки говорила Лена, внимательно приглядываясь к нему: несомненно, она где-то видела это чуть тронутое нежным загаром бледное лицо. - Простите, не могу подать руки. Я очень рада. И особенно рада за Сережу.
   Она не лгала. Лицо Сени сразу понравилось ей своим выражением выражением душевной тонкости, ума и простоты.
   Она помолчала, ожидая, что он скажет что-нибудь, но Сеня ничего не говорил, а все смотрел на нее со своей спокойной, умной, грустной улыбкой.
   - Я так и знал, что вы понравитесь друг другу! - нетактично сказал Сережа.
   Сеня так смутился, что на него жалко было смотреть. За ним смутилась и Лена.
   - Мне надо идти, - заторопилась она. - До свиданья!
   В дверях она обернулась и виновато улыбнулась Сене. "Где я его видела"? - подумала она.
   VI
   Они выехали на рудник верхами, а потом пошли пеше по той самой тропе, где происходило свидание Суркова с американским майором.
   По этой тропе проходила вся связь между партизанским штабом и рудником, а через рудник - с городом.
   Километрах в трех от рудника на тропе был установлен пост.
   Когда Сеня и Сережа с проводником достигли поста, была уже ночь. Скалы и кусты вокруг и распростершаяся далеко позади долина Сучана лежали в бледном свете ущербного месяца.
   На каменистой площадке перед темным входом в пещеру горел костерик. Человек десять - двенадцать невооруженных людей сидело и лежало вокруг костра. С площадки виднелись звездное небо, вершины деревьев, растущих откуда-то из темного низу, и дальние скалы, облитые светом месяца.
   Эти освещенные таинственные скалы, и темные провалы распадков, и пламя костра, и сборище людей в ночи - все это сразу наполнило Сережу волнующим романтическим чувством.
   Человек в одежде горнорабочего привстал на коленях и, защищаясь ладонью от костра, всматривался - кто подошел.
   - На рудник, что ли? - глуховато спросил он.
   - А что вас много так? - спросил Сеня.
   - Свои это. Пленные красноармейцы из России, - ответил горнорабочий.
   - Пленные красноармейцы?! - Лицо Сени так и озарилось радостью. Выходит, можно новости узнать у вас, про Россию-то? - взволнованно спрашивал он.
   Красноармейцы зашевелились, заулыбались.
   - Мы ведь уже скоро год как в плену, - сказал один. - Нас в эшелонах смерти везли.
   - Вот оно что!.. - сочувственно протянул Сеня. - Где ж вы сидели?
   - На Чуркином мысу.
   - Давно бежали?
   - Недели две.
   - Кто вас направил сюда?
   - Рабочий "Красный Крест". У нас письмо есть от комитета, - торопливо сказал красноармеец, забоявшись, что ему не верят, - да велено прямо в руки товарищу Суркову отдать.
   - Ну, поздравляем вас от лица всех наших товарищей партизан с благополучным прибытием! Будем знакомы! - торжественно сказал Сеня.
   Сеня и Сережа обошли всех красноармейцев, крепко, с чувством приветствуя их рукопожатиями.
   - Здоровы все? - спрашивал Сеня. - Рады небось?
   - У-у... перву ночку, как вольно вздохнули! Даже не верится, что среди своих! - вперебой радостно заговорили красноармейцы.
   - Вы, как в Скобеевку придете, в отряд Гладких проситесь. Скажите, такой договор у вас со мной...
   - Так вы, значит, Кудрявый? - медленно и глуховато сказал человек в одежде горнорабочего, когда Сеня и Сережа уселись у костра перекусить. - Мне в аккурат велено на рудник вас провести, да я бы советовал денек вам обождать...
   - А что? - насторожился Сеня.
   - А то, что я их с трудом провел, - горняк кивнул на красноармейцев, тревога кругом. Охрану усилили, и, где сейчас посты, даже не знаю.
   - С чего тревога-то?
   - Сегодня у нас забастовка началась... всеобщая, - спокойно сказал горняк.
   Весь вчерашний спор с Бутовым мгновенно прошел перед Сеней.
   - Как же оно получилось? - спросил он.
   - Оно все копилось, копилось. А сегодня в четвертой шахте двух в гезенке насмерть задавило, вся шахта бросила работу, пошла по другим шахтам народ сымать. Часам к двум весь рудник встал.
   Сеня, сильно побледнев, некоторое время молча смотрел на огонь. Сережа, взволнованный тем, что путешествие может сорваться, нерешительно спросил:
   - Что же мы теперь? Домой?
   - Домой? - удивился Сеня. - Нет, братец ты мой, придется нам теперь, не теряя ни минутки, на рудник идти. Теперь там самая нужда в нас. Придется тебе, товарищ, как хочешь, а доставить нас немедля, хоть по воздуху. Уж там, на руднике, закусим, - улыбнулся он Сереже.
   Сережа торопливо стал укладывать суму. Двое красноармейцев бросились ему помогать. И все красноармейцы сразу засуетились вокруг Сени и Сережи.
   - Хлеб, хлеб передай, не видишь? - укоризненно говорил один другому.
   Сережа вдруг понял, что эти люди, год просидевшие в плену, чувствуют себя как бы виноватыми в том, что они избавились от опасности, которая угрожает Сене и Сереже.
   - До свиданья, товарищи дорогие! Скоро увидимся! - Сеня прощально поднял руку.
   Сережа, улыбаясь, поднял свою.
   Все повставали. На лицах красноармейцев было взволнованное, теплое и мужественное выражение.
   - Счастливо добраться!.. Успеха вам! - говорили они, прощально махая руками. Некоторые сняли шапки.
   "Как все это прекрасно!" - растроганно думал Сережа, в последний раз взглянув на красноармейцев, на пламя костра в ночи и устремляясь в темное страшное отверстие между скалами.
   VII
   Чтобы повидать Суркова, Яков Бутов и товарищ его по рудничному комитету использовали воскресный день и не спали две ночи. У Бутова вот-вот должна была родить жена, а у товарища его, Фили Анчишкина, любимая дочь, Наташка, лежала больная. Но как только прогудел гудок утренней смены, оба стали на работу.
   Бутов работал забойщиком в шахте № 1, расположенной почти в самом центре поселка. Филя - чернорабочим эстакады на шахте № 4, одной из самых дальних.
   Незадолго до обеда на забойщика Ивана Николаева и его подручного Ваню Короткого, работавших в шахте № 4 в дальнем квартале и почти уже добравшихся до верхнего горизонта, хлынула многотонная лава угля, воды и грязи. Лава сбила их со стоек, и вместе со всей лавой, колотясь о нижние стойки, они полетели с шестидесятиметровой высоты в узкое горло гезенка, где их трупы были забиты углем и породой.
   Первым о катастрофе узнал китаец-коногон: подкатив к устью гезенка с поездом вагонеток, он увидел, что из гезенка не поступает уголь и сильно сочится вода.
   Рабочие нижнего горизонта, побросав работу, побежали по штрекам к месту катастрофы. Забойщики и их подручные, быстро и ловко, как обезьяны, скача по стойкам, спускались вниз и тоже бежали к месту катастрофы.
   Штейгеры, десятники, боясь самосуда, кто клетью, а кто по лестнице, бросились вон из шахты.
   Рабочие были в том состоянии предельного возбуждения, когда одно горячее слово могло толкнуть их на самые отчаянные поступки. И слово это было сказано.
   Забойщик Максим Пужный, обладавший ужасной силы голосом и считавший себя анархистом, после того как в восемнадцатом году приезжий анархист назвал его "братом по мысли", поднял над головой лампу и крикнул:
   - Бросай работу! На-гора!..
   И все подняли над головами лампы, кирки, лопаты и закричали:
   - На-гора!.. На-гора!..
   Изуродованные трупы были извлечены из гезенка. Неся их впереди, потрясая тяжелым горняцким инструментом, поблескивающим при свете ламп, рабочие хлынули по главному штреку к клети.
   Филя немедленно послал человека известить обо всем Якова Бутова.
   Слух о несчастье, сильно преувеличенный, мгновенно прошел по рабочим жилищам. Толпа родственников, стариков, женщин, детей, все пополнявшаяся рабочими вечерней и ночной смен, бросившими домашнюю работу или разбуженными от сна, стояла поодаль от надшахтного здания; милиция не подпускала ближе к копру.
   Но как только первые рабочие утренней смены с еще не потушенными лампами на поясах, с черными руками и лицами, на которых страшно выделялись горящие глаза, вывалились из надшахтного здания, толпа прорвала редкую цепочку милиционеров и окружила погибших.
   Жена Николаева упала мужу на грудь и стала биться и кричать. Старики его, держась за руки, и дети его с выражением удивления на лицах стояли возле. И все вокруг смотрели на них и ждали, чем все это кончится.
   А Ваня Короткий был никому не известный бродяжка, и на него мало обращали внимания. Потом сквозь толпу пробилась девушка в голубой кофте, запыхавшаяся и раскрасневшаяся от бега. Она пробилась сквозь толпу грудью и локтями, никого не видя перед собой, и остановилась, только когда никого уже не оставалось между ней и Ваней. Она увидела кровавую грязную кашу вместо его лица и сразу присмирела. Она не отвернулась, не заплакала, а так и осталась стоять над Ваней, прижав к груди смуглые кулачки, в одном из которых зажат был батистовый платочек.
   Филя, страдая от сознания, что приказ Суркова не может быть выполнен, поднялся на эстакаду, жалобно сморщился и открыл митинг.
   VIII
   Яков Бутов с товарищами обедал под землей, когда ему доставили сверху две записки: о том, что поднялась четвертая шахта, и о том, что жена его начала рожать.
   Сославшись на то, что жена начала рожать, Бутов побежал к стволу шахты. Платком, в котором ему принесли обед, он завязал голову, чтобы при выходе подумали, будто он поранил голову и идет в больницу.
   Едва он вышел на улицу, мимо него, обдав его комьями земли, промчался полувзвод казаков.
   Ближний путь к шахте № 4 проходил улицей, на которой жила в маленьком беленом домике семья Бутова. Он побоялся, что кто-нибудь из родни перехватит его и тогда трудно будет уйти от рожающей жены, и побежал другой улицей.
   Он миновал поселок и тропою между шахтами, копры которых выступали над лесом, выбежал на поросший кустарником отрожек. Перед ним открылся лужок, весь покрытый оранжевыми купальницами. Из леса, по дороге через лужок, медленно шла демонстрация: рабочие утренней смены в черных от угля робах и рабочие вечерней и ночной смен в домашних одеждах. Среди демонстрантов немало было женщин и детей.