Фадеев Александр Александрович. Последний из удэге

   Кто-то успел предупредить Марью Фроловну. Она вышла на крыльцо, увидела Владимира Григорьевича, подымавшегося по ступенькам, обняла его голову своими сильными руками, быстро прижала ее к своему плечу, потом поцеловала в лоб и сказала:
   - Спасибо, голубчик... Всем рада, а тебе - ты знаешь сам...
   Владимир Григорьевич, издав горлом мужественный и жалкий звук, неловким движением схватил ее большую, в темных жилах руку и поцеловал.
   - Проходите, милые, - говорила Марья Фроловна, низко кланяясь членам ревкома.
   Толпа нахлынула на крыльцо. Началась панихида.
   Когда могучее тело Дмитрия Игнатовича несли к церкви, - за ним шло уже с полсела. День выдался ясный, и, как еще ночью угадал Нестер Васильевич, по всему отрогу, точно нарочно, чтобы проводить в последний путь Дмитрия Игнатовича, зацвел багульник - таким синим-синим цветом, что от неба да от багульника все вокруг стало голубым и синим. В обычные звуки большого села вплетался слитный шорох сотен шагов, и река все трудилась за вербами, и неутомимый паром все брунжал своим катком, как бы напоминая людям, что они живут в тревожное и трудное время.
   Сразу за гробом шли женщины - родные покойного, с детьми, и не родные, а из тех женщин, что при жизни не видно, а после смерти голосят и суетятся так, точно они-то и были самые близкие и знали от покойного такое, чего никто не знал.
   За ними шли члены ревкома и мужики - родственники, кумовья, товарищи. В этой группе все вспоминали, каков покойный Дмитрий Игнатов был хороший человек - спокойный, бесстрашный, один ходил на медведя, на тигра. А однажды мужики, поссорившись на покосе, почали рубить друг друга косами, а он с пустыми руками вскочил в самую середку, и все опустили косы: никто не отважился рубить Борисова первача.
   Один из провожающих даже намекнул, что Дмитрий Игнатов был-де более ладный мужик, чем, скажем, его отец, но тут все так посмотрели на него, что он вдруг заперхал, спутался в шаге и залопотал что-то вроде: "Я ведь чего хотел сказать, я хотел сказать, что Игнат-то Васильев дюже горяч, а этот-то, Дмитрий-то Игнатов..." Но тут все отвернулись от него.
   Эта огромная, пестрая, празднично разодетая масса народу, идущая за гробом отца, и все эти разговоры по-разному отзывались в сыновьях.
   Егорушка, капризней которого на селе был разве только Семка Казанок, вдруг весь размяк, и даже черный и дерзкий, с косиной глаз его стал не тот, не Егорушкин глаз. А Павлу все это внушало уважение к покойному отцу и вновь и вновь напоминало о том, что он все потерял с потерей отца, и обидно было, что отец при жизни не ценил его, Павла.
   Когда похоронная процессия подошла к белой каменной церкви, там ждала не меньшая толпа, набравшаяся с этого края села под отрогом.
   Гроб внесли в церковь и поставили в боковой притвор на время обедни, и только к отпеванию вынесли на середину церкви.
   Но вот пропел и последний хор. Старый попик опустился на колени и прочел разрешительную молитву. В молитве говорилось о том, что, если человек связал себя грехами, но о всех их сердцем сокрушенным покаялся, - от всех вин и уз будет он разрешен, а если по телесной немощи что предано им забвению - и это все будет прощено ему человеколюбия ради.
   Слова эти, никак не подходившие к жизни людей, очень подошли к покойному Дмитрию Игнатовичу. Женщины заплакали.
   На кладбище справили еще одну панихиду, и Владимир Григорьевич сказал речь. Потом богатырский гроб с телом Дмитрия Игнатовича опустили в могилу, и долго еще вокруг могилы стояло коловращение людей: каждый хотел бросить горсть земли на гроб сына Борисова.
   В тот же день, оставив весь дом на одних женщин, Павел записался в отряд на место отца. Вместе с ним записалось еще около ста мужиков и парней.
   XXXVII
   Отправив Петра с обозом раненых в Скобеевку, Алеша Маленький поехал по деревням заготовлять хлеб и фураж для таежных продовольственных баз.
   В помощь себе он взял из Перятина Игната Васильевича. Игнат Васильевич с верными людьми рубил бараки и амбары в местах расположения баз и перевозил хлеб и фураж, заготовленный Алешей. Они то разлучались, то вновь встречались в другой деревне, где-нибудь за тридцать - сорок верст.
   В той новой роли, которую Алеша принял на себя, он вынужден был принять на себя и те заботы и тяготы, за которые совсем недавно упрекал Петра.
   Теперь он не только не имел возможности говорить о несвоевременности областного съезда, но должен был разъяснять все вопросы, связанные со съездом, и руководить сходами, чтобы прошли на съезд желательные кандидаты.
   Во многих местах переселенцы самовольно запахали старожильские земли, и старожилы шли жаловаться к Алеше. Везде немало было семей партизан, оставшихся без рабочих рук, и надо было организовать помощь им на полях. Жители рыбацких деревень, узнав, что Алеша не может заехать к ним, прислали делегацию - человек в двадцать. Рыбаки жаловались на то, что сидят без хлеба, и просили или дать им хлеба, или разрешить вывезти рыбу морем на городской рынок. К Алеше обращались даже с бракоразводными делами.
   Он понимал, что отмахнуться от всех этих дел - значит принизить и себя, и ту власть, которую он сейчас представлял. И дела эти отнимали столько сил и времени, что Алеша уже не успевал продумать, насколько то, что он делает, соответствует или противоречит линии областного комитета.
   Наступили теплые пахучие майские ночи, долины и сопки сплошь покрылись воркующей зеленью, когда Алеша и Игнат Васильевич добрались наконец до побережья и перед ними развернулись могущественные океанские просторы великие и тихие.
   В прибрежной деревне Хмыловке им сообщили, что несколько дней назад хунхузы напали на партизанский взвод, охранявший поселок гольдов и тазов.
   Никто из партизан и мужиков не ожидал этого: даже в дореволюционное время хунхузы избегали нападать на русских, тем более на русские воинские части. В бою было убито несколько туземцев - среди них одна женщина - и командир партизанского взвода.
   Мужики были возбуждены не столько тем, что хунхузы напали на гольдов, сколько тем, что партизаны понесли жертвы из-за гольдов. Жители расположенного неподалеку корейского села Николаевки, занимавшиеся макосеянием и отказавшиеся в конце прошлого года выплатить хунхузам свою дань опиума, тоже со дня на день ожидали нападения хунхузов. Общий голос мужиков был: "Это дела не наши, не надо нам и ввязываться". Игнат Васильевич помалкивал, но Алеша видел, что он сочувствует мужикам.
   Хмыловские гольды и тазы жили на бросовых землях, арендованных у русских старожилов. Родной язык они давно забыли и говорили по-китайски. Убожество их жизни, безропотность перед русскими поразили даже видавшего виды Алешу.
   Отыскав гольда, с грехом пополам говорящего по-русски, Алеша допросил туземного старосту - древнего старика, желтого, ноздреватого, как пемза. Старик, опустив желтые веки, загибал один за другим пальцы и говорил что-то тихим гортанным голосом. Переводчик также загибал пальцы и говорил:
   - Хунхуза, цайдуна, купеза... Байта, много-много. Наша кругом говори: нет!.. Его говори: давай, давай!.. Хунхуза много-много пошел... Сама Ли-фу пошел...
   Ничего нельзя было понять. Наконец с помощью Игната Васильевича удалось установить, что на подавление бунта народов перешло в область через китайскую границу несколько крупных хунхузских отрядов во главе с Лифу, которому подчинялись не только местные хунхузы, а и хунхузы Хейлудзянской провинции за кордоном. Новое было в том, что хунхузы выступили не только за свои интересы, а и за интересы китайских цайдунов и скупщиков. Дело выглядело серьезней, чем это мог предполагать Алеша.
   XXXVIII
   По совету Игната Васильевича он перенес место расположения базы поглубже в тайгу и, оставив старика рубить бараки, сам на хмыловской подводе выехал в корейскую деревню Николаевку. Помимо того, что ему хотелось лучше уяснить положение с хунхузами, он прослышал, что после недавнего поражения восстания в Корее в Николаевке сосредоточиваются группы бежавших через границу повстанцев.
   Как только Алеша спустился с гор в долину, еще не доезжая до деревни, он почувствовал, точно попал в другую страну. Самый пейзаж изменился. В долине, защищенной с двух сторон горами от ветра, стоял почти летний зной. По обеим сторонам дороги перпендикулярно к ней тянулись кое-где еще черные, но больше зазеленевшие всходами длинные унавоженные гряды, взметенные под чумизу, мак, бобы, кукурузу. Не только каждый клочок земли в долине был возделан трудолюбивыми руками, но все склоны сопок по обеим сторонам долины были раскорчеваны и обработаны под табак.
   Алешу поражало то, что на полях не видно было ни одного человека. Дорогой он обогнал несколько скрипящих арб, запряженных коровами с деревянными кольцами в носу и нагруженных целыми семействами - стариками с седыми редкими бородами, в белых одеждах и высоких соломенных шляпах; маленькими, точно игрушечными женщинами с неподвижными лицами и в коротких кофтах с вырезами, из которых вываливались загорелые груди; черноголовыми ребятишками, испуганно поглядывавшими живыми темно-карими глазенками на вооруженного русского в телеге.
   - Едут с участков, хунхузов боятся, - пояснил возница.
   Деревня, выделявшаяся на плоскости длинными деревянными трубами и однотипными соломенными крышами скученных и лишенных зелени фанз, была почти сплошь обнесена глинобитными укреплениями с башенками и амбразурами. В иных местах укрепления были возведены наново, а кое-где еще не закончены, и возле них копошились люди.
   Вооруженные корейцы у околицы пропустили Алешу, не опросив его.
   Дымные фанзушки с решетчатыми дверьми, оклеенными бумагой, выпирали чуть ли не на самый тракт, в обе стороны от которого расходились узкие кривые улочки, полные полуголых, черных от загара ребятишек. Многие из ребят были в таком возрасте, что могли только ползать. Мужчины с трубками в зубах, полузакрыв глаза, покойно сидели на корточках у дверей фанз. Женщины с обнаженными грудями и длинными до пят юбками, иные с подвязанными за спиной грудными ребятами, возились у вмазанных в землю дымящихся котлов. В воздухе стояли незнакомые запахи - нерусского жилья, пищи, табака.
   - Никитин! Ты как здесь? - вдруг воскликнул Алеша, заметив командира одной из сучанских рот, стоявшего у фанзы и державшего в руках растопыренный мешок, в который старик-кореец набрасывал спрессованные пачки листового табаку.
   - А, товарищ Чуркин!.. Да вот пригнали с хунхузами драться, - показав в улыбке желтые зубы, сказал Никишин. - Сегодня ночью ждем, - в аккурат срок ихнему ультиматуму. Ребята мои на позициях, а я им вот табачку.
   - Ну-ну! - неопределенно поддакнул Алеша.
   Навстречу Алеше выехал верхом сельский председатель - местный учитель-кореец, член ревкома. Он был в кепке и рыжих крагах и в выцветшем от солнца пиджаке с галстуком. Звали его Сергей Пак.
   - Только что сообщили - начальство идет, я решил встретить, - льстиво сказал он. - Вот хунхузов ждем, - пояснил он, пустив лошадь шагом рядом с телегой.
   - Что это у вас за укрепления? Видать, давнишние? - спросил Алеша.
   - Да против хунхузов же... Старая история! Этой борьбе уже два десятка лет. В прежнее время, впрочем, больше данью откупались.
   - Тьфу, дикость какая! - выругался Алеша, неодобрительно тряхнув ежовой своей головкой. - Не Россия, а Вальтер Скотт какой-то! И даже еще хуже... Царишка наш, выходит, не оборонял вас?
   - Не-ет, - засмеялся председатель. - А если оборонял, еще больше страдали от постоя солдат... Повстанцев? Повстанцев человек до ста, ответил он на вопрос Алеши о беглецах из Кореи. - С неделю назад прибыла одна наша революционерка, Мария Цой, у меня на квартире живет, - вполголоса сказал он, перегнувшись с лошади, - она вам все расскажет.
   Они въехали во двор школы обычного сельского типа.
   - Школа-то царская, - учите вы, стало быть, по-русски? - соскочив с телеги, спросил Алеша.
   - Вернее, учил, - сказал Сергей Пак со своей льстивой улыбкой, спешиваясь, - сейчас ни на каком не учим.
   "Ну посмотрим, какая у них там революционерка", - всходя на крыльцо, подумал Алеша, невольно представляя себе женщину, похожую на тех, какие попадались ему дорогой, в короткой кофте, с голыми грудями.
   Сергей Пак подошел к двери в соседнюю комнату и осторожно постучал острыми костяшками пальцев. За дверью по-корейски отозвался звучный женский голос. Пак проскользнул за дверь. До Алеши донеслось несколько фраз, которыми обменялись председатель и женщина; потом показалась рука председателя, сделавшая пригласительный жест, и в дверях появилась стройная кореянка, лет двадцати пяти, в черном длинном платье, с поразительно белым, чуть скуластым лицом аскетического склада, небывалой тонкой росписи.
   - Очень рада! - сказала она, заблестев навстречу Алеше умными темно-карими глазами, и крепко пожала ему руку, тряхнув ровно подстриженной челкой черных блестящих волос.
   Увидев перед собой молодую женщину, каждое движение которой полно было внутреннего изящества и простоты, Алеша так смутился, что в первое мгновение не нашелся даже, что ответить. "Хорош, батюшка!" - подумал он, представив себе, каким он выглядит перед ней - заросший щетиной, несколько дней не умывавшийся, в пропыленной одежде и грязных сапогах.
   - Вы сюда надолго? - спросил он наконец, не зная, куда и девать себя.
   - Подожду, пока кончится этот конфликт, - сказала она своим звучным голосом, - а потом думаю выехать... как оно называется, это селение? обратилась она к председателю.
   - В Скобеевку, - почтительно подсказал Пак.
   - Да, в Скобеевку. Я списалась с товарищем Сурковым, и он согласился на мое предложение созвать съезд трудящихся корейцев. И еще немало есть общих вопросов у нас. Вы знаете Суркова? - спросила она.
   - Еще бы! - обрадовался Алеша. - Он сейчас раненый лежит.
   - Да, здешние крестьяне-корейцы очень волнуются о его здоровье. Что он представляет из себя?
   - Что он представляет из себя? - Алеша впервые услышал такой вопрос, обращенный к нему. "Наш крупный работник... Бывший военный комиссар", промелькнуло было в его голове. - Сурков - это расчудесный парень, - сказал Алеша. - По своему уму, характеру, по организаторской хватке своей этот человек точно нарочно создан, чтобы руководить восстанием.
   - Да? - живо переспросила Цой. - Здешние крестьяне-корейцы считают его своим настоящим другом.
   - И правильно считают! - не колеблясь, подтвердил Алеша.
   - О, как я завидую вам! - сказала Мария Цой с внезапной грустью.
   - В чем вы завидуете нам?
   - Я завидую тому, что вы знаете, к чему вы стремитесь, у вас есть организация, люди, способные двигать горы, а мы... а у нас... - Голос ее дрогнул. - Простите меня... - Она отвернулась и тыльной стороной изогнутой кисти руки коснулась своих глаз. - И столько жертв, ужасных, бесполезных! сказала она, и страстная сила горечи зазвенела в ее голосе.
   Алеша в волнении взял ее руку своими обеими руками и крепко потряс.
   - Надо умыться, поесть, потом будем разговаривать, - издавая горлом какие-то каркающие звуки, говорил Сергей Пак.
   XXXIX
   - Уже несколько недель, как я не сплю ночами и все думаю, думаю об этом. Я перебираю в уме все подробности поражения, как бы они ни были горьки, страшны, постыдны, - говорила Мария Цой, сцепив на груди тонкие пальцы и быстрыми энергичными шагами прохаживаясь по комнате.
   Ночные бабочки залетали в растворенное окно и бились о ламповое стекло. Поселок лежал за окном притихший, без огней. Чуть тянуло дымком от курящегося навоза. Где-то в ближней фанзе плакал ребенок. Тихий женский голос уговаривал его, - ребенок то замолкал, то снова начинал плакать.
   - Что больше всего мучает меня? - сказала Цой, остановившись против Алеши. - Кто найдет в себе силы повести народ теперь, когда он лежит в крови, в слезах, а его "вожди", - с презрением выговорила она, - ползают на коленях перед победителями и метут бородами землю? Кто мог подумать, что корейские имущие классы окажутся такими продажными! - Она в волнении снова заходила по комнате. - Мне стыдно вспомнить, что среди предателей оказались и те люди, голос которых еще так недавно звучал в моей душе как колокол... О, будь они прокляты, трижды презренные! - хрустнув на груди пальцами, сказала Цой.
   Алеша сидел на табурете, подавшись вперед всем телом и не спуская глаз с Марии Цой. С лица его сошло обычное живое, веселое выражение, суровая складка легла между бровями, и на всем лице явственней обозначились черты внутренней силы.
   - "Тахан-туклип" - "Независимость Кореи!" - с горечью воскликнула Цой. - Независимость - для кого? От кого независимость? Только ли от Японии? О, этого не будет никогда, пока движение зависимо от попов и господ, - это первое, что показал опыт! Бедные крестьяне громили японские усадьбы, школы, полицию, но не сумели довести дело до конца, они не тронули даже корейских помещиков, потому что их сознание было отравлено попами, попами всех цветов и запахов. Секты, христианские общины - методистские, лютеранские, католические - все приложили свою руку к движению народа. Народ и не подозревал, как много среди этих неистовых и благостных людей японских шпионов и провокаторов!..
   - А американские миссионеры? Вообще американцы? - спросил Алеша.
   - Американцы! - жестко усмехнулась Цой. - Вели пропаганду против Японии, возбуждали народ вильсоновской болтовней и подло обманули, когда восставшие обратились к ним за деньгами и оружием... Вы не знаете, как мало было нас - людей, понимавших хоть что-нибудь в происходящем! Переживали ли вы когда-нибудь это мучительное чувство одиночества в борьбе, поисков хоть какой-нибудь организованной силы, хотя бы одного настоящего вождя? Нет, вы понимаете меня? - с тоскою спросила Цой.
   - Еще бы! - в волнении сказал Алеша.
   Да, он понимал ее. Он сам пережил это чувство в юности, когда путь борьбы уже приоткрывался ему, а организованная сила, способная возглавить борьбу, еще не была им найдена. Но эта сила существовала, и Алеша знал, что она существует, и он нашел ее, а там, где боролась Мария Цой, этой силы не было совсем. "И правда, счастливцы мы здесь!" - подумал Алеша.
   - Вы сразу же спросили меня: какое участие приняли в движении рабочие? - продолжала Цой. - Но ведь никто и не заботился, чтобы привлечь их! остановившись и сжав кулачки у своих висков, воскликнула она тоном сожаления и раскаяния. - Я повторяю, нас была горсть - мой брат, я, еще несколько юношей и девушек, которые только-только подошли к пониманию того, что здесь таится та сила, которую мы ищем. Может быть, были и еще такие люди, но мы их не знали. Может быть, они так же искали нас, как мы их. Кто были мы? Неоперившиеся птенцы орлицы! Мы совсем недавно научились понимать слабость своих учителей, но все еще оглядывались на них с благоговением. На чем мы были воспитаны? На том, что Корея - страна крестьян, что ее история, ее жизнь, ее будущее не похожи на путь европейских стран. И все это сдобрено у нас религиозными предрассудками, старой мнимой "народностью". Ведь мы же страна "утренней тишины"! - с яростными слезами в голосе воскликнула Цой. Все это еще так недавно жило в наших головах вместе с отрывками из "Коммунистического манифеста". Да, мы были слепые львята, у которых только в самом движении прорезались глаза. Оно захватило нас врасплох. Пришла пора действовать, и мы вдруг увидели, как жалки и ненадежны наши учителя, и как нас мало, и как мы ничтожны без связей в народе, без имени, без опыта, без ясной цели! Конечно, мы сразу поняли, что дело не в декларациях господ и попов, и бросили свои силы в деревню. Пошли одни мужчины, - мы знали, что крестьяне не будут слушаться женщин. В Сеуле движение прорвалось уличной демонстрацией. Это было первого марта. Наиболее революционна у нас, если не по программе, то по духу, учащаяся молодежь. У меня и моих подруг были здесь связи. И надо отдать справедливость - молодежь погибала преданно, беззаветно. Японская полиция не раз пускала в ход ружья и шашки, но колонны смыкались снова и снова. Флаги на длинных, бамбуковых шестах переходили из рук в руки. На рукавах у демонстрантов были белые повязки с корейской эмблемой "тхагыкки". Демонстранты шли, подняв руки с повязкой, и я видела девушку, не старше семнадцати лет, которой конный полицейский отрубил руку, но она подняла отрубленную руку и понесла над головой... Расправа в деревнях была еще более жестокой. Сабли, свинец, пытки! До пятнадцати тысяч убитых и раненых. Не меньше тридцати тысяч брошено в тюрьмы. Но что тяжелее всего? Весь опыт, связи, которые наши товарищи приобрели в борьбе, пропали без следа, потому что погибли эти люди. Народ не знает даже их имен, чтобы сохранить их как символы! Брата моего долго пытали на допросе, наливали ему воды через ноздри и рот и били по животу палками, но, конечно, он не издал даже стона. Я часто вспоминаю теперь его слова ко мне, когда он уходил в деревню. Он сказал: "Ну, вот мы и дожили до того времени, о котором мечтали... Что мне сказать тебе на прощание? Будь до конца верна делу. Не жалей в борьбе своего сердца. Если надо - разбей его!" Он может быть спокоен, мой брат... - сказала Цой голосом, натянутым, как струна.
   "Милая, прелесть моя!" - едва не вскрикнул Алеша с заблестевшими глазами.
   - И что же вы будете делать теперь? - спросил он.
   - Что я буду делать? - Она подумала. - Вернусь на родину. Буду ловить концы оборванных нитей и связывать их в узелки.
   - Вам нужна настоящая революционная партия - вот что вам нужно сейчас! - в волнении сказал Алеша, встал и несколько раз прошелся по комнате. - Вот вы изволили говорить - никто не заботился, чтобы привлечь рабочих, продолжал он, остановившись против Цой. - Это, конечно, ошибка. Но задача не была в том, чтобы попросту привлечь их к господскому делу. Задача была организовать рабочих так, чтобы они пошли в голове народа, - вот в чем задача. И эта задача еще стоит перед вами. Вам нужна партия рабочих и бедных крестьян. Эту партию могут и должны создать люди, подобные вам. Работа эта с виду не броская, кропотливая работа...
   Алеша не докончил. Из темноты за окном донеслись один за другим три отдаленных выстрела, повторенные эхом в горах. Некоторое время постояла тишина, потом выстрелы зазвучали снова - более отдаленные и ближние. Вскоре они слились в сплошной грохот, наполнивший ночь своими однообразными и грозными звуками.
   - Так вот оно как! - спокойно сказал Алеша в заключение своих мыслей о партии. - Что ж, мне придется пойти... - Он взял в углу винтовку. - Вы куда? - подозрительно спросил он, заметив, что Цой снимает с вешалки пальто.
   - С вами, конечно.
   Алеша, опершись на винтовку, постоял немного, скосив глаза в пол.
   - Объясните-ка мне, будьте любезны, - сказал он, - зачем вам, к примеру, рисковать жизнью в этом деле? Оно глупо вообще, а в жизни вашей вовсе случайно.
   - Вы же рискуете?
   - К великому сожалению, это входит в прямую обязанность мою.
   - Как же я-то могу не находиться сейчас там, где будут умирать наши люди? - удивленная, спросила Цой. - Что они обо мне подумают?
   - Так-так! Сначала прекрасные слова об обязанности перед народом своим, а потом голову под шальную пулю. Глупо-с! - с неожиданным раздражением сказал Алеша.
   - Все равно я не могу послушаться вас!
   - А это мы посмотрим...
   Алеша выдернул из двери ключ, выскочил за дверь и, с силой захлопнув ее, замкнул с другой стороны.
   XL
   Ночь была так темна, что Алеша вначале ничего не мог различить. По слуху определив, где стреляют, он побежал в ту сторону, петляя по кривым улочкам, натыкаясь на плетни, какие-то колючки и ругаясь самыми страшными словами, какие только знал. Потом его нагнала группа вооруженных корейцев, бежавших в том же направлении, и Алеша примкнул к ним.
   Постепенно он стал различать фанзы, огороды и понял, что стреляют под сопками, с восточной стороны деревни. Шальные пули изредка посвистывали где-то высоко. Пока Алеша с корейцами добежали до укреплений, стрельба занялась уже и с северной стороны.
   От стены отделился толстый кореец с большим "смитом" в руке, видно начальник, и, тыча "смитом" в темноту, сердитым голосом закричал на корейцев, прибежавших с Алешей. Они, пригибаясь, гуськом засеменили куда-то влево.
   - А русские партизаны где? - спросил Алеша, с трудом различая копошащиеся у темных амбразур белые фигуры корейцев.
   - Русики там! - недовольно сказал начальник, приняв Алешу за отставшего партизана сучанской роты, и ткнул "смитом" вправо, вдоль стены.
   Алеша побежал вправо.
   Стрельба была уже не сплошной, а то стихала совсем, то вновь вспыхивала со стороны сопок, и тогда в ответ гремели выстрелы по линии стены. Не обращая внимания на пули, которые, как занималась стрельба, со свистом проносились над ним, и досадуя на то, что не может принять руководящего участия во всем, что здесь происходит, Алеша миновал линию укреплений, снова попетлял где-то среди фанз и выбежал к другим укреплениям. Здесь кто-то схватил его за шиворот, закричал: "Я покажу тебе бегать тут!" - и громко обматерил его.
   - Ну, слава богу! - тяжело дыша, радостно сказал Алеша.
   - Фу-ты! Да это товарищ Чуркин! - смущенно сказал Никишин.
   - Я как раз к вам бежал, - придерживая рукой колотящееся сердце, говорил Алеша. - Что здесь происходит?
   - А ничего не происходит, патроны на г... переводим! - с досадой сказал Никишин.
   - Стало быть, мне и здесь делать нечего?
   - Совсем, можно сказать, нечего, - покорно согласился Никишин.