Страница:
— Еще бы не понял, что я, идиот? Пришли мне «эсэмэску» с данными на всякий случай. Никогда ведь не знаешь…
— Ты где?
— Возле радио. Все под контролем. Пока еще ничего не случилось.
— Будь начеку. Если ищейки заметят, ты же знаешь, что именно они тебе покажут…
— Я знаю, как они устроены.
— Удачи, — коротко попрощался Бартелеми.
Рене Колетти выключил телефон. Какой-то итальянский диджей с английским псевдонимом? Танцевальная мелодия для дискотеки?
Что значит вся эта хренотень?
В животе резко закололо. Он решился. Выбросил окурок в окно, открыл дверцу и вышел из машины. Свернул в сторону, спустился на несколько ступенек, и скрывшись в полумраке, воспользовался углублением в стене возле гофрированной железной двери. Ему показалось, он летит. Под ногами желтая струя горным ручейком сбегала на неровную покатую землю.
Он испытал едва ли не сексуальное удовольствие, радость и освобождение. Так в детстве они с братом делали пи-пи на снег, рисуя… Минутку. Мелькнуло воспоминание. Снег. Причем тут снег? Но вот снимок в газете: мужчина в лыжном костюме стоит с красивой девушкой у горного подъемника. Там был снег, много снега. Догадка возникла так отчетливо, что у него перехватило дыхание.
Черт побери. Роби Стриккер, вот кто это. И если так, то дело сделано.
Его физиологические эволюции никак не могли завершиться. Волнение привело к нервному срыву. Он остановил струю, рискуя испачкать руки. Сколько раз, ввязываясь в очередное дело, он практически неизменно рисковал запачкать руки. И этот случай, конечно, не самый худший. Но где же сейчас найти этого Роби Стриккера?
Он энергично встряхнул свой сексуальный инструмент и сунул в трусы. Вернулся в машину, даже не позаботившись застегнуть ширинку.
По городу ходит убийца, Рене, сказал он себе. Неужели ты думаешь, кому-то есть дело, застегнуты у тебя брюки или нет.
Он сел в машину и по мобильнику позвонил Бартелеми в редакцию.
— Это опять я, Колетти. Найдите мне адрес.
— Ну, давай.
— Роби Стриккер. Диктую по буквам: эс-тэ-эр-и-два ка-е-эр. Роби наверное вместо Роберто. Живет в Монте-Карло. Если нам бесстыдно повезет, он должен быть в телефонном справочнике. А нет, достаньте из-под земли, только быстро.
Газета, конечно, не полицейское управление, но у нее тоже имеются свои каналы.
— Подожди минутку на линии.
Прошло несколько мгновений, которые показались Колетти нескончаемыми,
— куда дольше, чем он ждал с переполненным мочевым пузырем.
Наконец, Бартелеми снова заговорил в трубке.
— Есть, дружище! Он живет к кондоминиуме «Каравеллы», бульвар Альберта Первого.
У Колетти перехватило дыхание. Он не мог поверить в свою удачу. Это же совсем рядом, всего в какой-то сотне метров от места, где он находился.
— Отлично, я знаю, где это. Созвонимся.
— Рене, повторяю, будь осторожен. Не только из-за полиции. Никто — опасный тип. Он уже троих уложил.
— Тьфу на тебя. Займись своими яйцами, а о своей шкуре я сам позабочусь. Но если эта история кончится, как я думаю, мы с тобой устроим необыкновенный фейерверк…
Он выключил телефон.
На мгновение вспомнилось, как прозвучал голос по радио.
Я убиваю…
И он невольно содрогнулся. Однако адреналин, уже впрыснутый в кровь, заглушал любую осторожность. Вообще Колетти не любил резких движений, но как журналист, готов был на любой риск ради дела. Он умел оценить ситуацию, с которой сталкивался, и понять, какую новость необходимо проследить, чтобы вскрыть ее, словно раковину, и показать миру, есть в ней жемчужина или нет. И на этот раз жемчужина в ней была, огромная, как страусиное яйцо.
У каждого свой наркотик, у него — вот такой.
Он посмотрел на освещенные окна «Радио Монте-Карло». На площадке у входа стояло немало полицейских машин. Включилась синяя мигалка, и одна из них тронулась с места. Колетти расслабился. Это была, конечно, машина, которая каждый вечер сопровождала домой Жан-Лу Вердье. Он ездил за ними тысячу раз и знал, чем это кончается: поднимутся к дому диджея, въедут во двор, и все тут. Плотное кольцо из полицейских сводило на нет любую попытку пообщаться с ним.
Он отдал бы половину состояния Билла Гейца, чтобы взять интервью у Жан-Лу, но это было невозможно. Пока. Джиджей был буквально заблокирован со всех сторон. Его дом так хорошо охранялся, что было ясно: контакт исключен.
Слишком многое казалось невозможным в последнее время.
Как только он ни старался, чтобы его отправили специальным корреспондентом на войну в Афганистан! Он чувствовал те события всем своим нутром и знал, что смог бы рассказать о них лучше кого угодно, как когда-то, в бывшей Югославии. Но ему предпочли Родена, наверное, посчитали, что тот моложе, рвется в бой, больше готов рисковать. Возможно, тут крылись и какие-то политические интриги, чья-нибудь рекомендация… Так или иначе его обошли.
Колетти открыл «бардачок», достал свою цифровую камеру «Никон 990 Кулпикс» и внимательно осмотрел ее, как солдат проверяет оружие перед боем. Батареи были заряжены, и у него имелись четыре флешки по 128 мегабайт. Он мог снимать третью мировую войну, если понадобилось бы. Он вышел из «мазды», даже не заперев ее. Спрятал фотоаппарат под пиджаком так, чтобы не было заметно. Оставил позади машину, миновал Бассейны и через несколько десятков метров оказался у лестницы, которая вела к эспланаде. Когда поднимался наверх, увидел, как гражданская машина с полицейской мигалкой на крыше выехала на бульвар Раскас и медленно, едва ли не притормозив возле него, проехала мимо.
Он успел рассмотреть, что в машине сидели двое. Кто бы это мог быть. Конечно, комиссар Юло и инспектор Морелли. Или, может быть, тот смуглый тип с мрачной физиономией, которого он видел сегодня утром в доме Жан-Лу Вердье. Их взгляды тогда скрестились, и у него осталось странное впечатление.
В этом человеке определенно сидел черт. Он таких чертей хорошо знали и отлично умел распознавать тех, кто носил чертей в себе. Может быть, стоило разузнать о нем побольше, что он собой представляет…
Колетти давно отказался от тактики преследования полицейских машин. Полицейские не дураки. Они тотчас засекли бы его. Остановили бы, и тогда — прощай эксклюзивный репортаж. Он ни в коем случае не должен сейчас допускать ошибок.
Этим вечером уже случился чудовищный ляп после ложного звонка. Полицейские, надо думать, здорово разозлились. Не хотел бы он оказаться на месте звонившего, если его поймали. Определенно не тот случай, когда нужно напролом лезть.
Если следующей жертвой маньяка действительно наметил Роби Стриккера, того используют, как приманку, и произойдет это, конечно же, в его доме. Ему же, Рене, сейчас надо только найти подходящее место, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченным. Если его выводы справедливы и полицейские возьмут месье Никто, он окажется единственным живым свидетелем и единственным репортером, у которого будут снимки его захвата.
Если только все удастся, эта история будет стоить на вес плутония.
Поблизости не было практически никого. Несомненно, в городе все слушали радио и слышали новый звонок месье Никто. Где-то бродил убийца, и мало находилось таких, кто отправлялся бы сейчас на прогулку с легким сердцем.
Колетти подошел к освещенному подъезду «Каравелл» и у стеклянной двери кондоминиума облегченно вздохнул. Замок был нормальный, а не кодовый. Колетти порылся в кармане, словно обычный жилец, который ищет ключи.
Достал игрушку, подаренную одним из его информаторов, ловким типом, которому он помог однажды выбраться из беды. Тот любил деньги, независимо от их происхождения: и полученные за доносы, и добытые в оставленных без присмотра квартирах.
Колетти вставил инструмент в замочную скважину, и дверь открылась. Он вошел в подъезд роскошного особняка. Осмотрелся. Зеркала, кожаные кресла, персидские ковры на мраморном полу. Сейчас дом не охранялся, но днем он несомненно был под неусыпным наблюдением неумолимого привратника.
Рене почувствовал, как сердце забилось сильнее.
Это не страх.
Это чистый адреналин. Это рай на земле. Это его работа.
В вестибюле напротив лифта находилась две деревянные двери. На одной виднелась медная табличка с надписью «Консьерж», а другая дверь, подальше, кажется, вела в полуподвал. Колетти не знал, на каком этаже живет Роби Стриккер, и будить консьержа в такой час показалась ему не лучшей затеей. Однако он мог подняться в служебном лифте на последний этаж и оттуда, спускаясь по лестнице, найти нужную квартиру. Потом он отыщет самое удобное место для наблюдения, даже если для этого придется повисеть за окном, как уже приходилось делать когда-то.
В кроссовках «Рибок» Рене совершенно бесшумно двинулся к двери, ведущей в полуподвал. Толкнул створку в надежде, что она открыта. У него была отмычка, это верно, но каждая сбереженная секунда — это выигранная секунда. Он облегченно вздохнул. Дверь была просто прикрыта. За нею — полная темнота. В слабом свете, проникавшем из вестибюля, различались ступени, терявшиеся во мраке. Разбросанные там и тут, сверкали, словно кошачьи глаза, красные светодиоды выключателей.
Нет, свет ни в коем случае нельзя включать. Он мысленно поблагодарил того, кто на совесть смазал дверные петли. На ощупь придерживаясь за стену, он стал медленно спускаться по ступенькам, стараясь не споткнуться. Удары сердца, будто отдавались во всем здании. Сделав еще один шаг, он понял, что лестница окончилась. Протянув руку вперед и все так же ощупывая грубо оштукатуренную стену, он двинулся дальше. Порылся в кармане пиджака и понял, что в спешке вместе с сигаретами оставил в машине и зажигалку — грошовую, но такую нужную в этот момент. Еще раз убедился, что поспешность не лучший советчик. Он сделал всего несколько шагов в кромешной темноте, как вдруг чья-то стальная рука стиснула ему горло и с силой швырнула о стену.
— Ты где?
— Возле радио. Все под контролем. Пока еще ничего не случилось.
— Будь начеку. Если ищейки заметят, ты же знаешь, что именно они тебе покажут…
— Я знаю, как они устроены.
— Удачи, — коротко попрощался Бартелеми.
Рене Колетти выключил телефон. Какой-то итальянский диджей с английским псевдонимом? Танцевальная мелодия для дискотеки?
Что значит вся эта хренотень?
В животе резко закололо. Он решился. Выбросил окурок в окно, открыл дверцу и вышел из машины. Свернул в сторону, спустился на несколько ступенек, и скрывшись в полумраке, воспользовался углублением в стене возле гофрированной железной двери. Ему показалось, он летит. Под ногами желтая струя горным ручейком сбегала на неровную покатую землю.
Он испытал едва ли не сексуальное удовольствие, радость и освобождение. Так в детстве они с братом делали пи-пи на снег, рисуя… Минутку. Мелькнуло воспоминание. Снег. Причем тут снег? Но вот снимок в газете: мужчина в лыжном костюме стоит с красивой девушкой у горного подъемника. Там был снег, много снега. Догадка возникла так отчетливо, что у него перехватило дыхание.
Черт побери. Роби Стриккер, вот кто это. И если так, то дело сделано.
Его физиологические эволюции никак не могли завершиться. Волнение привело к нервному срыву. Он остановил струю, рискуя испачкать руки. Сколько раз, ввязываясь в очередное дело, он практически неизменно рисковал запачкать руки. И этот случай, конечно, не самый худший. Но где же сейчас найти этого Роби Стриккера?
Он энергично встряхнул свой сексуальный инструмент и сунул в трусы. Вернулся в машину, даже не позаботившись застегнуть ширинку.
По городу ходит убийца, Рене, сказал он себе. Неужели ты думаешь, кому-то есть дело, застегнуты у тебя брюки или нет.
Он сел в машину и по мобильнику позвонил Бартелеми в редакцию.
— Это опять я, Колетти. Найдите мне адрес.
— Ну, давай.
— Роби Стриккер. Диктую по буквам: эс-тэ-эр-и-два ка-е-эр. Роби наверное вместо Роберто. Живет в Монте-Карло. Если нам бесстыдно повезет, он должен быть в телефонном справочнике. А нет, достаньте из-под земли, только быстро.
Газета, конечно, не полицейское управление, но у нее тоже имеются свои каналы.
— Подожди минутку на линии.
Прошло несколько мгновений, которые показались Колетти нескончаемыми,
— куда дольше, чем он ждал с переполненным мочевым пузырем.
Наконец, Бартелеми снова заговорил в трубке.
— Есть, дружище! Он живет к кондоминиуме «Каравеллы», бульвар Альберта Первого.
У Колетти перехватило дыхание. Он не мог поверить в свою удачу. Это же совсем рядом, всего в какой-то сотне метров от места, где он находился.
— Отлично, я знаю, где это. Созвонимся.
— Рене, повторяю, будь осторожен. Не только из-за полиции. Никто — опасный тип. Он уже троих уложил.
— Тьфу на тебя. Займись своими яйцами, а о своей шкуре я сам позабочусь. Но если эта история кончится, как я думаю, мы с тобой устроим необыкновенный фейерверк…
Он выключил телефон.
На мгновение вспомнилось, как прозвучал голос по радио.
Я убиваю…
И он невольно содрогнулся. Однако адреналин, уже впрыснутый в кровь, заглушал любую осторожность. Вообще Колетти не любил резких движений, но как журналист, готов был на любой риск ради дела. Он умел оценить ситуацию, с которой сталкивался, и понять, какую новость необходимо проследить, чтобы вскрыть ее, словно раковину, и показать миру, есть в ней жемчужина или нет. И на этот раз жемчужина в ней была, огромная, как страусиное яйцо.
У каждого свой наркотик, у него — вот такой.
Он посмотрел на освещенные окна «Радио Монте-Карло». На площадке у входа стояло немало полицейских машин. Включилась синяя мигалка, и одна из них тронулась с места. Колетти расслабился. Это была, конечно, машина, которая каждый вечер сопровождала домой Жан-Лу Вердье. Он ездил за ними тысячу раз и знал, чем это кончается: поднимутся к дому диджея, въедут во двор, и все тут. Плотное кольцо из полицейских сводило на нет любую попытку пообщаться с ним.
Он отдал бы половину состояния Билла Гейца, чтобы взять интервью у Жан-Лу, но это было невозможно. Пока. Джиджей был буквально заблокирован со всех сторон. Его дом так хорошо охранялся, что было ясно: контакт исключен.
Слишком многое казалось невозможным в последнее время.
Как только он ни старался, чтобы его отправили специальным корреспондентом на войну в Афганистан! Он чувствовал те события всем своим нутром и знал, что смог бы рассказать о них лучше кого угодно, как когда-то, в бывшей Югославии. Но ему предпочли Родена, наверное, посчитали, что тот моложе, рвется в бой, больше готов рисковать. Возможно, тут крылись и какие-то политические интриги, чья-нибудь рекомендация… Так или иначе его обошли.
Колетти открыл «бардачок», достал свою цифровую камеру «Никон 990 Кулпикс» и внимательно осмотрел ее, как солдат проверяет оружие перед боем. Батареи были заряжены, и у него имелись четыре флешки по 128 мегабайт. Он мог снимать третью мировую войну, если понадобилось бы. Он вышел из «мазды», даже не заперев ее. Спрятал фотоаппарат под пиджаком так, чтобы не было заметно. Оставил позади машину, миновал Бассейны и через несколько десятков метров оказался у лестницы, которая вела к эспланаде. Когда поднимался наверх, увидел, как гражданская машина с полицейской мигалкой на крыше выехала на бульвар Раскас и медленно, едва ли не притормозив возле него, проехала мимо.
Он успел рассмотреть, что в машине сидели двое. Кто бы это мог быть. Конечно, комиссар Юло и инспектор Морелли. Или, может быть, тот смуглый тип с мрачной физиономией, которого он видел сегодня утром в доме Жан-Лу Вердье. Их взгляды тогда скрестились, и у него осталось странное впечатление.
В этом человеке определенно сидел черт. Он таких чертей хорошо знали и отлично умел распознавать тех, кто носил чертей в себе. Может быть, стоило разузнать о нем побольше, что он собой представляет…
Колетти давно отказался от тактики преследования полицейских машин. Полицейские не дураки. Они тотчас засекли бы его. Остановили бы, и тогда — прощай эксклюзивный репортаж. Он ни в коем случае не должен сейчас допускать ошибок.
Этим вечером уже случился чудовищный ляп после ложного звонка. Полицейские, надо думать, здорово разозлились. Не хотел бы он оказаться на месте звонившего, если его поймали. Определенно не тот случай, когда нужно напролом лезть.
Если следующей жертвой маньяка действительно наметил Роби Стриккера, того используют, как приманку, и произойдет это, конечно же, в его доме. Ему же, Рене, сейчас надо только найти подходящее место, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченным. Если его выводы справедливы и полицейские возьмут месье Никто, он окажется единственным живым свидетелем и единственным репортером, у которого будут снимки его захвата.
Если только все удастся, эта история будет стоить на вес плутония.
Поблизости не было практически никого. Несомненно, в городе все слушали радио и слышали новый звонок месье Никто. Где-то бродил убийца, и мало находилось таких, кто отправлялся бы сейчас на прогулку с легким сердцем.
Колетти подошел к освещенному подъезду «Каравелл» и у стеклянной двери кондоминиума облегченно вздохнул. Замок был нормальный, а не кодовый. Колетти порылся в кармане, словно обычный жилец, который ищет ключи.
Достал игрушку, подаренную одним из его информаторов, ловким типом, которому он помог однажды выбраться из беды. Тот любил деньги, независимо от их происхождения: и полученные за доносы, и добытые в оставленных без присмотра квартирах.
Колетти вставил инструмент в замочную скважину, и дверь открылась. Он вошел в подъезд роскошного особняка. Осмотрелся. Зеркала, кожаные кресла, персидские ковры на мраморном полу. Сейчас дом не охранялся, но днем он несомненно был под неусыпным наблюдением неумолимого привратника.
Рене почувствовал, как сердце забилось сильнее.
Это не страх.
Это чистый адреналин. Это рай на земле. Это его работа.
В вестибюле напротив лифта находилась две деревянные двери. На одной виднелась медная табличка с надписью «Консьерж», а другая дверь, подальше, кажется, вела в полуподвал. Колетти не знал, на каком этаже живет Роби Стриккер, и будить консьержа в такой час показалась ему не лучшей затеей. Однако он мог подняться в служебном лифте на последний этаж и оттуда, спускаясь по лестнице, найти нужную квартиру. Потом он отыщет самое удобное место для наблюдения, даже если для этого придется повисеть за окном, как уже приходилось делать когда-то.
В кроссовках «Рибок» Рене совершенно бесшумно двинулся к двери, ведущей в полуподвал. Толкнул створку в надежде, что она открыта. У него была отмычка, это верно, но каждая сбереженная секунда — это выигранная секунда. Он облегченно вздохнул. Дверь была просто прикрыта. За нею — полная темнота. В слабом свете, проникавшем из вестибюля, различались ступени, терявшиеся во мраке. Разбросанные там и тут, сверкали, словно кошачьи глаза, красные светодиоды выключателей.
Нет, свет ни в коем случае нельзя включать. Он мысленно поблагодарил того, кто на совесть смазал дверные петли. На ощупь придерживаясь за стену, он стал медленно спускаться по ступенькам, стараясь не споткнуться. Удары сердца, будто отдавались во всем здании. Сделав еще один шаг, он понял, что лестница окончилась. Протянув руку вперед и все так же ощупывая грубо оштукатуренную стену, он двинулся дальше. Порылся в кармане пиджака и понял, что в спешке вместе с сигаретами оставил в машине и зажигалку — грошовую, но такую нужную в этот момент. Еще раз убедился, что поспешность не лучший советчик. Он сделал всего несколько шагов в кромешной темноте, как вдруг чья-то стальная рука стиснула ему горло и с силой швырнула о стену.
СЕДЬМОЙ КАРНАВАЛ
Огромная тихая квартира. Он сидит в кресле. Кругом темно. Он попросил оставить его одного — он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты. И они ушли, озабоченно спросив его в последний раз, вполне ли он уверен, что хочет остаться один, без всякой помощи и заботы.
Он заверил, что хочет именно этого. Он так хорошо знает этот большой дом, что может свободно передвигаться по нему, ничего не опасаясь.
Их голоса растворились в шуме удалявшихся шагов, закрывающейся двери, спускавшегося лифта. Постепенно и эти звуки сменились тишиной.
Вот теперь он один и размышляет.
В спокойствии этой майской ночи он думает о прожитом. Думает о своем коротком лете, стремительно сменяющемся осенью, которую предстоит пройти, не приподнявшись на пальцах, а крепко, всей ступней опираясь о землю, используя любую прочную опору, дабы не упасть.
Из открытого окна доносится запах моря. Он протягивает руку и включает лампу на столике рядом. Почти ничто не меняется перед его глазами, распознающими теперь одни лишь тени. Он снова нажимает кнопку. Свет гаснет вместе с его безнадежным вздохом, словно свеча. Он думает и о том, что его ожидает. Ему предстоит привыкнуть к запаху вещей, их весу, звукам, когда все они потонут во тьме.
Он, сидящий в кресле, практически слеп.
Было время, когда он был другим. Было время, когда он видел и свет, и его отсутствие, понимал его сущность. Время, когда его глаза определяли место, куда он одним прыжком мог перенести свое тело… А музыка при этом, казалось, была соткана из самого света, из такого света, который не могли притушить даже аплодисменты.
Он длился так недолго — его танец.
От зарождения его страсти к танцу до волнующего открытия таланта, до ошеломительного восторга всего мира, оценившего его талант, прошел лишь краткий миг. Конечно, были мгновения, столь переполненные наслаждением, которых хватило бы на целую жизнь, мгновения, какие другим никогда не довелось бы испытать, живи они хоть целый век.
Но время — обманщик, который обращается с людьми, как с игрушками, а с годами, как с минутами — облетело вокруг него и внезапно отняло у него одной рукой то, чем так щедро одарило другой.
Толпы замирали, восхищаясь его изяществом, любуясь грациозностью движений, пленяясь безмолвной выразительностью каждого жеста, когда казалось, что вся его фигура сотворена самой музыкой и олицетворяет саму гармонию.
Перед его угасшими глазами одно за другим вставали воспоминания. И настолько яркие, что едва ли не заменяли почти утраченный свет. «Ла Скала» в Милане, Большой театр в Москве, Театр принцессы Грейс в Монте-Карло, «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, Королевский театр в Лондоне… Бесконечное множество занавесов, поднимавшихся в полной тишине и опускавшихся под аплодисменты при каждом его успехе. Занавесы, которые не поднимутся больше никогда.
Прощай, бог танца.
Он приглаживает густые блестящие волосы.
Его руки — это его глаза. Теперь.
Шершавая обивка кресла, мягкая ткань брюк на мускулистых ногах, шелк рубашки, облегающий точеный торс. Приятная гладь выбритой кем-то щеки, и вдруг — бесцветный ручеек стекающей слезы. Он захотел и добился своего — остался один, он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты.
И вдруг он чувствует, что одиночество это нарушено, что он не один в квартире.
Это не шум, не дыхание или шаги. Чье-то присутствие — он обнаруживает его каким-то чувством, подобно летучей мыши. Одна рука взяла, другая дала.
Он может ощущать много больше. Теперь.
Чье-то присутствие — это легкие, быстрые, неслышные шаги. Спокойное, ровное дыхание. Кто-то идет по квартире и приближается к нему. Шаги, такие тихие, замирают за его креслом. Он подавляет невольное желание обернуться и посмотреть, но понимает, что бесполезно.
Он ощущает духи — духи и приятный запах кожи. Узнает аромат, но не человека.
«Eau d'Hadrien» Анник Гуталь. Духи, которые пахнут зеленью, солнцем, ветром. Он подарил их Борису, когда-то давно, купив в Париже, недалеко от Вандомской площади, на другой день после триумфального выступления в «Опера». Когда еще…
Вновь слышны шаги. Пришедший обходит кресло, стоящее спинкой к двери, и когда останавливается перед ним, сидящим в кресле, он видит только тень. Но он не удивлен. Ему не страшно. Ему только любопытно.
— Кто ты?
Некоторое время стоит тишина, потом пришедший отвечает ему теплым, приятным голосом.
— Это имеет какое-нибудь значение?
— Да, для меня имеет.
— Мое имя, наверное, ничего тебе не скажет. Да тебе и ни к чему знать, кто я. Мне важно убедиться, понимаешь ли ты, что я такое и почему я тут.
— Могу представить. Слышал о тебе. Ждал тебя, думаю. В глубине души даже призывал.
Он проводит рукой по волосам. Ему хотелось бы коснуться и волос пришедшего, провести рукой по его лицу, телу, потому что руки — его глаза. Теперь.
Тот же теплый, приятный голос отвечает ему из темноты.
— Вот я и здесь.
— Думаю, я уже ничего не могу больше ни сказать, ни сделать.
— Нет, ничего.
— Значит, все конечно. Наверное, так даже лучше, в каком-то смысле. У меня никогда не хватило бы смелости.
— Хочешь музыку?
— Да, пожалуй. Нет, уверен — хочу.
В темноте и тишине он отчетливо слышит, как вставляется компакт-диск. Пришедший не включил свет и возится со стереоустановкой. У него, должно быть, глаза, как у кошки, если ему хватает слабого света из окна и красных светодиодов на аппаратуре.
Спустя мгновение комнату заполняют звуки корнета. Он не знает этой мелодии, но с первых же тактов она странным образом напоминает ему музыку Нино Рота к «Дороге» Феллини. Он танцевал под нее в «Ла Скала», в Милане, в начале своей карьеры, в балете по этому фильму, с прима-балериной, но помнит сейчас не имя, а только нереальную красоту ее тела.
Он обращается в темноту, откуда исходит музыка.
— Кто это?
— Роберт Фултон. Величайший музыкант…
— Слышу. Чем он дорог тебе?
— Одним давним воспоминанием. Отныне и впредь оно будет и твоим.
Наступает долгая, какая-то недвижная тишина. Ему кажется вдруг, что тот, другой, ушел. Но когда он обращается к нему, ответ из темноты звучит совсем рядом.
— Могу я попросить тебя об одном одолжении?
— Да, если это в моих силах.
— Позволь прикоснуться к тебе.
Тихий шелест ткани. Стоящий наклоняется, и он чувствует тепло его дыхания — дыхания мужчины. Мужчины, которого в прежние времена и в другой ситуации он хотел бы узнать поближе…
Он протягивает руки, прикасается к его лицу, проводит по нему подушечками пальцев до самых волос. Обводит линию носа, трогает скулы и лоб. Руки — это его глаза. Теперь они смотрят вместо них.
Ему не страшно. Ему интересно, сейчас он только удивлен.
— Вот ты какой, — шепчет он.
— Да, — просто отвечает тот, выпрямляясь.
— Зачем ты это делаешь?
— Потому что должен.
Он довольствуется таким ответом. Он тоже в прошлом делал то, что считал своим долгом. У него есть только один, последний вопрос к пришедшему. В сущности он ведь всего лишь человек. Человек испугавшийся не конца, а только страдания.
— Будет больно?
Он не может видеть, как пришедший достает из холщовой сумки, висящей на плече, пистолет с глушителем. Не видит ствола, нацеленного на него. Не видит слабого отблеска света, падающего из окна на гладкую сталь.
— Нет, не больно.
Он не видит, как белеют костяшки пальцев, когда тот спускает курок. Его слова сливаются во мраке с глухим свистом пули, разрывающей сердце.
Роби Стриккер поставил бокал с «Гленморанжи», из которого только что отпил, поднялся с дивана и пошел взглянуть на улицу из окна своей квартиры. Мальва Рейнхарт, молодая американская актриса, сидевшая на диване у противоположной стены, переводила свои фантастические сиреневые глаза — объяснение и причину успеха в течение нескольких первых лет — с него на Фрэнка. Она выглядела поникшей и растерянной. Казалось, она неожиданно вышла из роли, которую играла на публике, — взгляды длятся чуть дольше, декольте, чуть глубже обычного. Исчезло агрессивное самодовольство, которым она потрясала как оружием, когда Фрэнк и Юло встретили их у дверей «Джиммиз», самой элитной дискотеки в Монте-Карло.
Они стояли на асфальтированной площадке у летнего стадиона чуть в стороне от голубой неоновой вывески, и с кем-то разговаривали. Фрэнк и Юло вышли из машины и направились прямо к ним. Едва завидев их, человек, с которым они беседовали, удалился, оставив их одних в свете фар.
— Роби Стриккер? — спросил Никола.
Тот смотрел на них, не понимая.
— Да, — ответил он не совсем уверенно.
— Я комиссар Юло из Службы безопасности, а это Фрэнк Оттобре из ФБР. Нужно поговорить. Не проедете ли с нами?
Похоже, ему стало весьма не по себе, когда он услышал, с кем имеет дело. Почему, Фрэнк понял позднее, когда притворился, будто не заметил, как тот довольно неуклюже избавился от пакетика кокаина. Затем Стриккер кивнул на молодую женщину, стоявшую рядом и смотревшую на них в полном изумлении. Они говорили по-французски, и она не поняла ни слова.
— Вместе или я один?… То есть, я хотел сказать, что это Мальва Рейнхарт и…
— Ты не арестован, если именно это тебя интересует, — произнес Фрэнк по-итальянски. — Думаю, тебе лучше поехать с нами. В твоих же интересах. У нас есть основания полагать, что твоя жизнь в опасности. Может быть, и ее тоже.
И тут же, в машине, его ввели в курс дела. Стриккер побледнел, как покойник, и Фрэнк подумал, что если бы тот стоял, у него подкосились бы ноги. Потом Фрэнк повторил все по-английски для Рейнхарт, и настал ее черед утратить дар речи и цвет лица. Молодая, сексапильная актриса словно перенеслась внезапно в мир черно-белого немого кино.
Они поднялись в квартиру Стриккера в районе Кондамине, недалеко от управления полиции. Они не могли не поражаться безумной наглости этого убийцы. Если его целью действительно был Стриккер, то вызов был просто издевательский. Выходит, он намеревался убить человека, который жил совсем рядом с полицейским управлением.
Фрэнк остался со Стриккером и актрисой, а Никола, осмотрев квартиру, пошел отдать распоряжения Морелли и его людям, оцепившим все вокруг здания. Они создали такую зону безопасности, что пересечь ее незаметно было совершенно невозможно.
Прежде чем уйти, Юло вызвал Фрэнка в прихожую, дал ему рацию и спросил, с собой ли у него пистолет. Фрэнк молча отвернул борт пиджака и показал «глок», висевший на перевязи. Прикоснувшись к холодному металлу, он слегка вздрогнул.
Вернувшись в комнату, он терпеливо ответил на возражения Стриккера.
— Прежде всего мы пытаемся обеспечить твою безопасность. Хоть это и незаметно, но вокруг дома собралась сейчас чуть ли не вся полиция Княжества. Во-вторых, мы не собираемся использовать тебя как приманку. Нам необходимо твое сотрудничество, чтобы понять, можем ли мы взять человека, которого ищем столько времени. Гарантирую, что ты ничем не рискуешь. Ты живешь в Монте-Карло и знаешь, что происходит здесь с некоторых пор, не так ли?
Роби повернулся к нему, стоя теперь спиной к окну.
— Ты ведь не думаешь, будто я боюсь, верно? Просто меня не устраивает такое положение. Мне кажется все это таким… таким преувеличенным, что ли.
— Я рад, что не боишься, но все же не следует недооценивать человека, которого мы ищем. Поэтому отойди лучше от окна.
Стриккер попытался сохранить невозмутимый вид, и с выдержкой, как ему казалось, старого искателя приключений, вернулся на диван. На самом деле и невооруженным глазом видно было, что у него поджилки трясутся.
Фрэнк знал его не больше часа и по совести мог спокойно предоставил собственной судьбе. Стриккер до такой степени соответствовал стереотипу папенькиного сынка, что при других обстоятельствах Фрэнк подумал бы, что он — жертва скрытой камеры.
Роберт Стриккер, Роби — для светской хроники — был итальянцем, родом из Больцано, с немецкой фамилией, которую при желании можно было принять и за английскую. Немного за тридцати, таких, как он, обычно называют красавчиками: высокий, отличного сложения, красивые волосы, красивое лицо, красивый мерзавец. Сын миллиардера, владельца, помимо прочего, целой сети дискотек в Италии, Франции и Испании, получивших название «No Nukes"[49] с логотипом смеющегося солнца. Вот почему Барбара связала его имя с «Nuclear Sun» — танцевальной композицией, отрывок из которой убийца дал им послушать в последний раз. Это был дискотечный хит Роланда Бранта (английский псевдоним самого что ни на есть итальянского диджея Роландо Браганте). Роби Стриккер жил в Монте-Карло, благодаря отцовским деньгам занимаясь тем, к чему лежала его душа, то есть бездельничал. Желтая пресса была полна рассказами о его любовных победах и его отдыхе в Сен-Морице (катание на лыжах с известнейшей топ-моделью) или в Марбелье (партия в теннис с Бьерном Боргом). Что же касается работы, то, возможно, отец держал сына подальше от семейного бизнеса, решив, что так обойдется дешевле.
Стриккер взял бокал, но снова поставил на стол, заметив, что лед в нем почти растаял.
— И что же вы намерены тут делать?
— Ничего особенного в таких случаях делать не приходиться. Необходимо лишь принять нужные меры и ждать.
— Но с какой стати этот сумасшедший привязался ко мне? Думаете, я его знаю?
Если он решил убить тебя, я не удивился бы, что он тебя знает. И даже очень хорошо знает, дурья твоя башка!
Фрэнк подумал об этом по-итальянски, ибо с языка готовы были сорваться куда более крепкие английские выражения. Затем опустился в кресло.
— Понятия не имею. По правде говоря, нам известно немногим больше, чем тебе. Мы только знаем в общих чертах, по каким критериям этот убийца выбирает свои жертвы, и то, что делает с ними потом.
Продолжая невысказанную мысль, Фрэнк снова заговорил по-итальянски, слегка выделив слово «убийца» на радость Роби Стриккеру. Он не хотел пугать девушку на диване, которая и так уже от страха до крови ободрала себе палец. Даже если…
Свой своему поневоле брат.
Раз эти двое вместе, значит на то есть причина. Как Никола и Селин Юло. Как Натан Паркер и Райан Мосс. Как Бикжало и Жан-Лу Вердье.
Из— за любви. Из-за ненависти. Из-за выгоды.
В случае Роби Стриккера и Мальвы Рейнхарт речь шла, наверное, о банальном случае — две красивые, но пустые оболочки нашли друг друга.
Рация на поясе у Фрэнка звякнула. Странно. На всякий случай они договорились не пользоваться радиосвязью. Никакая предосторожность не могла быть излишней, если учесть, с кем они имели дело. Раз этот тип мог свободно, не оставляя никаких следов, подключаться к телефонной сети, то выйти на частоту полиции ему раз плюнуть. Фрэнк поднялся с кресла и вышел в прихожую, прежде чем ответить на звонок. Он не хотел, чтобы эти двое слышали разговор. Нажал кнопку.
— Фрэнк Оттобре.
— Фрэнк, это я, Никола. Кажется, мы взяли его.
Фрэнку покачнулся. Ему показалось, будто у самого его уха прогремел пушечный залп.
— Где?
— Здесь внизу, в котельной. Мой человек заметил подозрительного типа, который спускался туда по лестнице и задержал его. Они еще там. Иду туда.
— Я тоже.
Он стремительно вбежал в комнату.
Он заверил, что хочет именно этого. Он так хорошо знает этот большой дом, что может свободно передвигаться по нему, ничего не опасаясь.
Их голоса растворились в шуме удалявшихся шагов, закрывающейся двери, спускавшегося лифта. Постепенно и эти звуки сменились тишиной.
Вот теперь он один и размышляет.
В спокойствии этой майской ночи он думает о прожитом. Думает о своем коротком лете, стремительно сменяющемся осенью, которую предстоит пройти, не приподнявшись на пальцах, а крепко, всей ступней опираясь о землю, используя любую прочную опору, дабы не упасть.
Из открытого окна доносится запах моря. Он протягивает руку и включает лампу на столике рядом. Почти ничто не меняется перед его глазами, распознающими теперь одни лишь тени. Он снова нажимает кнопку. Свет гаснет вместе с его безнадежным вздохом, словно свеча. Он думает и о том, что его ожидает. Ему предстоит привыкнуть к запаху вещей, их весу, звукам, когда все они потонут во тьме.
Он, сидящий в кресле, практически слеп.
Было время, когда он был другим. Было время, когда он видел и свет, и его отсутствие, понимал его сущность. Время, когда его глаза определяли место, куда он одним прыжком мог перенести свое тело… А музыка при этом, казалось, была соткана из самого света, из такого света, который не могли притушить даже аплодисменты.
Он длился так недолго — его танец.
От зарождения его страсти к танцу до волнующего открытия таланта, до ошеломительного восторга всего мира, оценившего его талант, прошел лишь краткий миг. Конечно, были мгновения, столь переполненные наслаждением, которых хватило бы на целую жизнь, мгновения, какие другим никогда не довелось бы испытать, живи они хоть целый век.
Но время — обманщик, который обращается с людьми, как с игрушками, а с годами, как с минутами — облетело вокруг него и внезапно отняло у него одной рукой то, чем так щедро одарило другой.
Толпы замирали, восхищаясь его изяществом, любуясь грациозностью движений, пленяясь безмолвной выразительностью каждого жеста, когда казалось, что вся его фигура сотворена самой музыкой и олицетворяет саму гармонию.
Перед его угасшими глазами одно за другим вставали воспоминания. И настолько яркие, что едва ли не заменяли почти утраченный свет. «Ла Скала» в Милане, Большой театр в Москве, Театр принцессы Грейс в Монте-Карло, «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке, Королевский театр в Лондоне… Бесконечное множество занавесов, поднимавшихся в полной тишине и опускавшихся под аплодисменты при каждом его успехе. Занавесы, которые не поднимутся больше никогда.
Прощай, бог танца.
Он приглаживает густые блестящие волосы.
Его руки — это его глаза. Теперь.
Шершавая обивка кресла, мягкая ткань брюк на мускулистых ногах, шелк рубашки, облегающий точеный торс. Приятная гладь выбритой кем-то щеки, и вдруг — бесцветный ручеек стекающей слезы. Он захотел и добился своего — остался один, он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты.
И вдруг он чувствует, что одиночество это нарушено, что он не один в квартире.
Это не шум, не дыхание или шаги. Чье-то присутствие — он обнаруживает его каким-то чувством, подобно летучей мыши. Одна рука взяла, другая дала.
Он может ощущать много больше. Теперь.
Чье-то присутствие — это легкие, быстрые, неслышные шаги. Спокойное, ровное дыхание. Кто-то идет по квартире и приближается к нему. Шаги, такие тихие, замирают за его креслом. Он подавляет невольное желание обернуться и посмотреть, но понимает, что бесполезно.
Он ощущает духи — духи и приятный запах кожи. Узнает аромат, но не человека.
«Eau d'Hadrien» Анник Гуталь. Духи, которые пахнут зеленью, солнцем, ветром. Он подарил их Борису, когда-то давно, купив в Париже, недалеко от Вандомской площади, на другой день после триумфального выступления в «Опера». Когда еще…
Вновь слышны шаги. Пришедший обходит кресло, стоящее спинкой к двери, и когда останавливается перед ним, сидящим в кресле, он видит только тень. Но он не удивлен. Ему не страшно. Ему только любопытно.
— Кто ты?
Некоторое время стоит тишина, потом пришедший отвечает ему теплым, приятным голосом.
— Это имеет какое-нибудь значение?
— Да, для меня имеет.
— Мое имя, наверное, ничего тебе не скажет. Да тебе и ни к чему знать, кто я. Мне важно убедиться, понимаешь ли ты, что я такое и почему я тут.
— Могу представить. Слышал о тебе. Ждал тебя, думаю. В глубине души даже призывал.
Он проводит рукой по волосам. Ему хотелось бы коснуться и волос пришедшего, провести рукой по его лицу, телу, потому что руки — его глаза. Теперь.
Тот же теплый, приятный голос отвечает ему из темноты.
— Вот я и здесь.
— Думаю, я уже ничего не могу больше ни сказать, ни сделать.
— Нет, ничего.
— Значит, все конечно. Наверное, так даже лучше, в каком-то смысле. У меня никогда не хватило бы смелости.
— Хочешь музыку?
— Да, пожалуй. Нет, уверен — хочу.
В темноте и тишине он отчетливо слышит, как вставляется компакт-диск. Пришедший не включил свет и возится со стереоустановкой. У него, должно быть, глаза, как у кошки, если ему хватает слабого света из окна и красных светодиодов на аппаратуре.
Спустя мгновение комнату заполняют звуки корнета. Он не знает этой мелодии, но с первых же тактов она странным образом напоминает ему музыку Нино Рота к «Дороге» Феллини. Он танцевал под нее в «Ла Скала», в Милане, в начале своей карьеры, в балете по этому фильму, с прима-балериной, но помнит сейчас не имя, а только нереальную красоту ее тела.
Он обращается в темноту, откуда исходит музыка.
— Кто это?
— Роберт Фултон. Величайший музыкант…
— Слышу. Чем он дорог тебе?
— Одним давним воспоминанием. Отныне и впредь оно будет и твоим.
Наступает долгая, какая-то недвижная тишина. Ему кажется вдруг, что тот, другой, ушел. Но когда он обращается к нему, ответ из темноты звучит совсем рядом.
— Могу я попросить тебя об одном одолжении?
— Да, если это в моих силах.
— Позволь прикоснуться к тебе.
Тихий шелест ткани. Стоящий наклоняется, и он чувствует тепло его дыхания — дыхания мужчины. Мужчины, которого в прежние времена и в другой ситуации он хотел бы узнать поближе…
Он протягивает руки, прикасается к его лицу, проводит по нему подушечками пальцев до самых волос. Обводит линию носа, трогает скулы и лоб. Руки — это его глаза. Теперь они смотрят вместо них.
Ему не страшно. Ему интересно, сейчас он только удивлен.
— Вот ты какой, — шепчет он.
— Да, — просто отвечает тот, выпрямляясь.
— Зачем ты это делаешь?
— Потому что должен.
Он довольствуется таким ответом. Он тоже в прошлом делал то, что считал своим долгом. У него есть только один, последний вопрос к пришедшему. В сущности он ведь всего лишь человек. Человек испугавшийся не конца, а только страдания.
— Будет больно?
Он не может видеть, как пришедший достает из холщовой сумки, висящей на плече, пистолет с глушителем. Не видит ствола, нацеленного на него. Не видит слабого отблеска света, падающего из окна на гладкую сталь.
— Нет, не больно.
Он не видит, как белеют костяшки пальцев, когда тот спускает курок. Его слова сливаются во мраке с глухим свистом пули, разрывающей сердце.
32
— У меня нет никакого желания гнить в тюрьме, пока не закончится эта история. И самое главное, я не желаю, чтобы меня использовали как приманку!Роби Стриккер поставил бокал с «Гленморанжи», из которого только что отпил, поднялся с дивана и пошел взглянуть на улицу из окна своей квартиры. Мальва Рейнхарт, молодая американская актриса, сидевшая на диване у противоположной стены, переводила свои фантастические сиреневые глаза — объяснение и причину успеха в течение нескольких первых лет — с него на Фрэнка. Она выглядела поникшей и растерянной. Казалось, она неожиданно вышла из роли, которую играла на публике, — взгляды длятся чуть дольше, декольте, чуть глубже обычного. Исчезло агрессивное самодовольство, которым она потрясала как оружием, когда Фрэнк и Юло встретили их у дверей «Джиммиз», самой элитной дискотеки в Монте-Карло.
Они стояли на асфальтированной площадке у летнего стадиона чуть в стороне от голубой неоновой вывески, и с кем-то разговаривали. Фрэнк и Юло вышли из машины и направились прямо к ним. Едва завидев их, человек, с которым они беседовали, удалился, оставив их одних в свете фар.
— Роби Стриккер? — спросил Никола.
Тот смотрел на них, не понимая.
— Да, — ответил он не совсем уверенно.
— Я комиссар Юло из Службы безопасности, а это Фрэнк Оттобре из ФБР. Нужно поговорить. Не проедете ли с нами?
Похоже, ему стало весьма не по себе, когда он услышал, с кем имеет дело. Почему, Фрэнк понял позднее, когда притворился, будто не заметил, как тот довольно неуклюже избавился от пакетика кокаина. Затем Стриккер кивнул на молодую женщину, стоявшую рядом и смотревшую на них в полном изумлении. Они говорили по-французски, и она не поняла ни слова.
— Вместе или я один?… То есть, я хотел сказать, что это Мальва Рейнхарт и…
— Ты не арестован, если именно это тебя интересует, — произнес Фрэнк по-итальянски. — Думаю, тебе лучше поехать с нами. В твоих же интересах. У нас есть основания полагать, что твоя жизнь в опасности. Может быть, и ее тоже.
И тут же, в машине, его ввели в курс дела. Стриккер побледнел, как покойник, и Фрэнк подумал, что если бы тот стоял, у него подкосились бы ноги. Потом Фрэнк повторил все по-английски для Рейнхарт, и настал ее черед утратить дар речи и цвет лица. Молодая, сексапильная актриса словно перенеслась внезапно в мир черно-белого немого кино.
Они поднялись в квартиру Стриккера в районе Кондамине, недалеко от управления полиции. Они не могли не поражаться безумной наглости этого убийцы. Если его целью действительно был Стриккер, то вызов был просто издевательский. Выходит, он намеревался убить человека, который жил совсем рядом с полицейским управлением.
Фрэнк остался со Стриккером и актрисой, а Никола, осмотрев квартиру, пошел отдать распоряжения Морелли и его людям, оцепившим все вокруг здания. Они создали такую зону безопасности, что пересечь ее незаметно было совершенно невозможно.
Прежде чем уйти, Юло вызвал Фрэнка в прихожую, дал ему рацию и спросил, с собой ли у него пистолет. Фрэнк молча отвернул борт пиджака и показал «глок», висевший на перевязи. Прикоснувшись к холодному металлу, он слегка вздрогнул.
Вернувшись в комнату, он терпеливо ответил на возражения Стриккера.
— Прежде всего мы пытаемся обеспечить твою безопасность. Хоть это и незаметно, но вокруг дома собралась сейчас чуть ли не вся полиция Княжества. Во-вторых, мы не собираемся использовать тебя как приманку. Нам необходимо твое сотрудничество, чтобы понять, можем ли мы взять человека, которого ищем столько времени. Гарантирую, что ты ничем не рискуешь. Ты живешь в Монте-Карло и знаешь, что происходит здесь с некоторых пор, не так ли?
Роби повернулся к нему, стоя теперь спиной к окну.
— Ты ведь не думаешь, будто я боюсь, верно? Просто меня не устраивает такое положение. Мне кажется все это таким… таким преувеличенным, что ли.
— Я рад, что не боишься, но все же не следует недооценивать человека, которого мы ищем. Поэтому отойди лучше от окна.
Стриккер попытался сохранить невозмутимый вид, и с выдержкой, как ему казалось, старого искателя приключений, вернулся на диван. На самом деле и невооруженным глазом видно было, что у него поджилки трясутся.
Фрэнк знал его не больше часа и по совести мог спокойно предоставил собственной судьбе. Стриккер до такой степени соответствовал стереотипу папенькиного сынка, что при других обстоятельствах Фрэнк подумал бы, что он — жертва скрытой камеры.
Роберт Стриккер, Роби — для светской хроники — был итальянцем, родом из Больцано, с немецкой фамилией, которую при желании можно было принять и за английскую. Немного за тридцати, таких, как он, обычно называют красавчиками: высокий, отличного сложения, красивые волосы, красивое лицо, красивый мерзавец. Сын миллиардера, владельца, помимо прочего, целой сети дискотек в Италии, Франции и Испании, получивших название «No Nukes"[49] с логотипом смеющегося солнца. Вот почему Барбара связала его имя с «Nuclear Sun» — танцевальной композицией, отрывок из которой убийца дал им послушать в последний раз. Это был дискотечный хит Роланда Бранта (английский псевдоним самого что ни на есть итальянского диджея Роландо Браганте). Роби Стриккер жил в Монте-Карло, благодаря отцовским деньгам занимаясь тем, к чему лежала его душа, то есть бездельничал. Желтая пресса была полна рассказами о его любовных победах и его отдыхе в Сен-Морице (катание на лыжах с известнейшей топ-моделью) или в Марбелье (партия в теннис с Бьерном Боргом). Что же касается работы, то, возможно, отец держал сына подальше от семейного бизнеса, решив, что так обойдется дешевле.
Стриккер взял бокал, но снова поставил на стол, заметив, что лед в нем почти растаял.
— И что же вы намерены тут делать?
— Ничего особенного в таких случаях делать не приходиться. Необходимо лишь принять нужные меры и ждать.
— Но с какой стати этот сумасшедший привязался ко мне? Думаете, я его знаю?
Если он решил убить тебя, я не удивился бы, что он тебя знает. И даже очень хорошо знает, дурья твоя башка!
Фрэнк подумал об этом по-итальянски, ибо с языка готовы были сорваться куда более крепкие английские выражения. Затем опустился в кресло.
— Понятия не имею. По правде говоря, нам известно немногим больше, чем тебе. Мы только знаем в общих чертах, по каким критериям этот убийца выбирает свои жертвы, и то, что делает с ними потом.
Продолжая невысказанную мысль, Фрэнк снова заговорил по-итальянски, слегка выделив слово «убийца» на радость Роби Стриккеру. Он не хотел пугать девушку на диване, которая и так уже от страха до крови ободрала себе палец. Даже если…
Свой своему поневоле брат.
Раз эти двое вместе, значит на то есть причина. Как Никола и Селин Юло. Как Натан Паркер и Райан Мосс. Как Бикжало и Жан-Лу Вердье.
Из— за любви. Из-за ненависти. Из-за выгоды.
В случае Роби Стриккера и Мальвы Рейнхарт речь шла, наверное, о банальном случае — две красивые, но пустые оболочки нашли друг друга.
Рация на поясе у Фрэнка звякнула. Странно. На всякий случай они договорились не пользоваться радиосвязью. Никакая предосторожность не могла быть излишней, если учесть, с кем они имели дело. Раз этот тип мог свободно, не оставляя никаких следов, подключаться к телефонной сети, то выйти на частоту полиции ему раз плюнуть. Фрэнк поднялся с кресла и вышел в прихожую, прежде чем ответить на звонок. Он не хотел, чтобы эти двое слышали разговор. Нажал кнопку.
— Фрэнк Оттобре.
— Фрэнк, это я, Никола. Кажется, мы взяли его.
Фрэнку покачнулся. Ему показалось, будто у самого его уха прогремел пушечный залп.
— Где?
— Здесь внизу, в котельной. Мой человек заметил подозрительного типа, который спускался туда по лестнице и задержал его. Они еще там. Иду туда.
— Я тоже.
Он стремительно вбежал в комнату.