Фалетти Джорджо. Я убиваю

   — Да так, гуляю… — уклончиво ответил он.
   — Он, видите ли, гуляет! А ты знаешь, что тут творится?
   Он не знал, но вполне мог представить. В конце концов пилот, прохлопавший на последних поворотах уже практически выигранную гонку, всегда занимал много черного места на белых страницах спортивной печати во всем мире. Роланд даже не дал ему ответить и продолжал свое:
   — Команда всеми силами пыталась прикрыть тебя от журналистов. Но Фергюсон взъелся, словно гиена. В этих соревнованиях ты ни разу никого не обогнал, ты оказался впереди только потому, что другие вышли из игры или сломались! И все равно упустил победуСамый снисходительный заголовок в газетах, знаешь, какой? «Йохан Вельдер в Монте-Карло проигрывает гонку и теряет лицо».
   Йохан попытался было возразить, не очень веря этим словам.
   — Я же говорил вам, что машина была недостаточно…
   Менеджер не дал ему закончить фразу:
   — Выдумки! Показания телеметрии — вот они, здесь, и поют лучше Паваротти. Машина была в отличном состоянии, и пока у Мало не отказал двигатель, он обставил тебя за милую душу, хотя и стартовал позже.
   Франсуа Мало был вторым пилотом в команде, молодой гонщик, еще, что называется, незрелый талант, но Фергюсон, тренер команды «Кловер Ф-1 Рейсинг», уже давно растил и холил его. Мало еще не хватало опыта, но он оказался отличным испытателем, к тому же воли к победе и отваги ему было не занимать. Не случайно во всех «конюшнях» пристально следили за ним с тех пор, как он участвовал в «Формуле-3», пока Фергюсон не перехватил парня окончательно, заключив с ним контракт на два года. В свою очередь Шатц тоже немало постарался, чтобы стать поверенным Йохана в делах. Таков были законы спорта и, в частности, «Формулы-1» — крохотной планеты, где солнце всходит и заходит с безжалостной быстротой.
   Роланд внезапно изменил тон и заговорил с ним по-человечески — как-никак давние друзья. И все равно оставалось впечатление, будто он ведет допрос и за хорошего полицейского и за плохого сразу.
   — Йохан, есть проблемы. На будущей неделе намечена серия тестовых испытаний в Сильверстоуне, с командами «Уильямс» и «Джордан». Если я правильно понял, они хотят, чтобы новую подвеску тестировали Мало и Барендсон, испытатель. Ты понимаешь, надеюсь, что все это означает?
   Конечно, он понимал. Он слишком хорошо знал мир автогонок, чтобы не понимать. Если пилота даже не ставят в известность о последних технических новинках в его же собственной команде, выходит, опасаются, что он может передать ценную информацию, соперникам. А потому ни о каком возобновлении контракта говорить не приходится.
   — Что ты хочешь от меня услышать, Роланд?
   — Ничего. Я ничего и не жду от тебя. Я только хотел бы, чтобы ты, садясь за руль, использовал голову и ноги. А они у тебя есть, ты не раз доказывал это.
   Они помолчали.
   — Ты все с той самой, да?
   Йохан невольно улыбнулся.
   Роланд не питал ни малейшей симпатии к Эриджейн, которую называл в разговоре не иначе как «та самая».
   С другой стороны ни один менеджер не питает симпатий к женщине, из-за которой, по его мнению, пилот сдает позиции. Прежде у Йохана были десятки женщин, и Шатц расценивал их совершенно верно — как неизбежное приложение к объекту всеобщего внимания, множество прекрасных лун, отражающих солнечное сияние чемпиона. А вот когда в жизни Йохана появилась Эриджейн, он как-то насторожился и занял оборону. Наверное, пора уже объяснить ему, что Эриджейн — не болезнь, разве что симптом. Йохан говорил тоном человека, желающего убедить упрямого ребенка, что за ушами тоже надо мыть.
   — Роланд, тебе не приходит в голову, что у любого фильма есть конец? Мне тридцать четыре года, многие пилоты в моем возрасте уже ушли. А кто еще работает, выглядит карикатурой на самого себя в молодости.
   Он сознательно не упомянул погибших. Это были люди, каждый со своим именем, собственным характером, он помнил их глаза, смех, а потом они внезапно превращались в мертвые тела, изуродованные вместе с кузовом болида: яркий шлем свернут набок, «скорая помощь», как всегда, опаздывает, вертолет, как всегда, не поспевает вовремя, врач, как всегда, оказывается бестолковым.
   Роланд шумно возразил.
   — Да что ты несешь, Йохан? Мы же с тобой прекрасно знаем, что такое «Формула-1», но у меня масса предложений из Америки… У тебя еще уйма времени, чтобы развлечься и заработать кучу денег без всякого риска.
   У Йохана не хватило мужества остудить менеджерский пыл Роланда. Деньги, конечно же, не тот стимул, который мог изменить состояние его души. Денег у него хватит на два поколения вперед. Он зарабатывал их, все эти годы рискуя жизнью, и не поддался искушению, как многие его коллеги, приобрести персональный самолет или вертолет и покупать дома во всех концах света. Он не смог сказать Шатцу, что проблема в другом — гонки перестали доставлять ему удовольствие. Нить почему-то оборвалась и, к счастью, это произошло не в тот момент, когда он мог потерять равновесие.
   — Ладно, еще поговорим.
   Шатц понял, что сейчас лучше не настаивать.
   — Хорошо, постарайся быть в форме для Испании. До конца чемпионата еще далеко, два хороших результата, и все выправится. А пока развлекайся, красавец-мужчина!
   Роланд отключился, а Йохан смотрел на мобильник, словно видя в нем озабоченное лицо своего менеджера.
   — Молодец. Ждешь, пока отойду, и тут же хватаешься за телефон. Мне, что же, надо думать, будто у тебя есть другая женщина?
   Эриджейн вышла из душа и поднялась к нему на палубу, вытирая волосы полотенцем.
   — Нет, это был Роланд.
   — А!
   Этот возглас вместил в себя все.
   — Я не нравлюсь ему, не так ли?
   Йохан привлек ее к себе, обнял за талию, прижался щекой к ее животу и заговорил, не глядя на нее.
   — Не в этом дело. У Роланда свои проблемы, как у всех, но он мой друг, и я полностью доверяю ему.
   Эриджейн ласково погладила его по голове.
   — Ты сказал ему?
   — Нет, решил, что по телефону не стоит. Думаю, скажу — и ему, и Фергюсону — в Барселоне. На будущей неделе. В любом случае официально сообщу об уходе только на финише сезона. Не хочу, чтобы журналисты еще злее кусали меня.
   Их любовная история была необычайно лакомым кусочком для репортеров всего мира. Лица гонщика и шахматистки месяцами не сходили с журнальных обложек, а светские хроникеры изощрялись, строча всяческие небылицы.
   Йохан поднял голову, заглянул ей в глаза и с волнением прошептал:
   — Я люблю тебя, Эриджейн. Я любил тебя еще до нашего знакомства, но не знал этого.
   Она не ответила. Только посмотрела на его лицо в бликах света, отраженных от палубы. Йохан слегка растерялся, но он уже сказал то, что хотел, и не собирался возвращаться назад.

ВТОРОЙ КАРНАВАЛ

   Его голова в подводной маске появляется на поверхности воды около носа яхты. Он отыскивает глазами якорную цепь, и колыхнув ластами, медленно подплывает к ней. Ухватившись за борт, осматривает яхту. Корпус из стеклопластика отражает яркий свет полной луны. Он дышит в трубку ровно и спокойно.
   Пятилитровый баллон у него за спиной не пригоден для длительного погружения, зато легкий, удобный и не стесняет движений. Черный легководолазный костюм — без всяких надписей или цветных вставок, достаточно плотный, чтобы хорошо защищать от холода в воде. Включить фонарь он не может, но из-за яркого света полной луны ему не приходится сожалеть об этом. Всячески стараясь ни малейшим всплеском не нарушить тишину, он под водой подплывает к корме, где с палубы свисает неубранная лестница.
   Хорошо.
   Можно легко подняться на борт. Он снимает обмотанный вокруг пояса линь, цепляет к лестнице карабин и подвешивает на него герметичную коробку, отстегнув ее от пояса. Собирается снять также баллон, ласты и свинцовый пояс и, подвязав все это к лестнице, оставить под водой.
   Ему нужна полная свобода движений, хотя неожиданность, с какой он возникнет перед двумя спящими людьми, и поможет ему выполнить задачу.
   Он уже собирается снять ласты, как вдруг слышит шаги на палубе. Соскальзывает с лестницы, отплыв в сторону, прячется под бортом. Оттуда, из затененного укрытия, видит, как на палубу выходит девушка и останавливается, зачарованная лунной дорожкой на тихой, спокойной воде. Белый халат на ней — еще один светлый блик, но вот она легким движением сбрасывает его и предстает обнаженной в лунном свете.
   Он видит ее сбоку и любуется сильным телом, превосходным контуром небольшой и крепкой груди, очертаниями бедер, длинными, тонкими ногами.
   Двигаясь в серебристом свете луны, молодая женщина подходит к лестнице и пробует ногой воду.
   Он улыбается — это острозубая акулья улыбка.
   Он не верит, что так повезло. И горячо надеется, что девушка не боится холодной воды и любит купаться в море в полнолуние. Словно уловив его мысль, она спускается по лестнице и легко соскальзывает в воду. От ее прохлады у нее бегут по телу мурашки и слегка твердеют соски.
   Она отплывает от яхты в открытое море, удаляясь от затаившегося в засаде аквалангиста в черном костюме. Он неслышные ускользает под воду с той зловещей осторожностью, что отличает хищника, в погоне за ничего не подозревающей жертвой, где ставкой всегда является жизнь.
   Он выпускает из легких весь воздух в трубку, чтобы быстрее опуститься на глубину, и направляется к девушке. Оказавшись ниже нее, он видит над собой движениях ее рук и ног. Еле дыша, чтобы бульканье пузырьков не выдало его присутствия, он медленно поднимется к девушке, хватает ее за лодыжки и с силой увлекает вниз.
   Эриджейн с изумлением обнаруживает, что кто-то держит ее и тянет под воду. От неожиданности она не успевает глотнуть воздуха. Внезапно оказавшись глубоко под водой, вдруг чувствует, что ноги опять свободны. Она инстинктивно отталкивается ими, желая всплыть, но в тот же момент кто-то хватает ее сзади за плечи, наваливается всей тяжестью и погружает еще глубже, ближе к якорю и все дальше от поверхности воды, сверкающей над ее головой издевательским обещанием воздуха и света. Она чувствует, как чьи-то быстрые руки сжимают ее, словно обручем, сцепившись на груди, скользкая ткань костюма липнет к ее обнаженной спине, чье-то незнакомое тело прижимается к ней и обхватывает ногами бедра, не давая вырваться.
   Ужас леденит ее разум. Она отчаянно пытается высвободиться и стонет, но в легких у нее уже почти нет кислорода. Эриджейн чувствует, что силы покидают ее, что кто-то смертельной хваткой обвил ее тело и неумолимо увлекает в темную бездну.
   Она чувствует, что умирает: кто-то убивает ее, даже не дав понять, за что. Из глаз льются горькие соленые слезы, смешиваясь с миллионами капель безучастного моря, принявшего ее. Она ощущает, как расползается мрак этого объятия — подобно капле чернил в тазике с чистой водой. Словно холодная и безжалостная рука лихорадочно шарит по всему ее телу и внутри и снаружи, стремясь погасить любую крохотную искорку жизни, где бы та ни таилась, пока не добирается до ее молодого сердца и не останавливает его навсегда.
   В тот момент, когда жизнь покидает Эриджейн, он чувствует, как внезапно сникает ее теперь уже безвольное тело. Чуть помедлив, он поворачивает труп девушки к себе лицом, берет его под мышки и, двигая ластами, устремляется на поверхность. По мере приближения к лунному свету, лицо девушки светлеет, и постепенно проявляются его черты. Он видит нежный овал, тонкий нос, полураскрытый рот, из которого поднимаются, словно в насмешку, последние пузырьки воздуха. Вот он уже может рассмотреть широко раскрытые дивные зеленые глаза, безжизненные из-за неумолимого удара смерти. Он смотрит на выплывающее из воды лицо убитой им девушки, словно фотограф на проявляемый снимок, который ему особенно нужен. Окончательно убеждается в том, что она и вправду прекрасна, и на его лице вновь появляется акулья улыбка.
   Наконец, он всплывает на поверхность, вместе с трупом приближается к лестнице и заранее приготовленным шнуром привязывает девушку за шею к ступеньке, чтобы, пока он снимает баллон и трубку, ее не отнесло в сторону. Труп опускается под воду, а разметавшиеся волосы колышутся у борта яхты в лунном свете, словно щупальца медузы.
   Он бесшумно снимает ласты, маску, грузы и аккуратно складывает все на палубе. Потом подтягивает труп за веревку и без особых усилий поднимается по короткой лестнице, неся на себе тело жертвы. Медленно опускает его, укладывая поперек палубы, какое-то время рассматривает, затем поднимает халат, сброшенный девушкой перед ночным купанием.
   Как бы в знак запоздалой жалости, он накрывает ее, будто хочет защитить тело от ночной прохлады, которая окутала ее теперь уже навечно.
   — Эриджейн? — неожиданно доносится с нижней палубы.
   Он невольно смотрит в ту сторону. Наверное друг девушки проснулся, почувствовав ее отсутствие. Возможно, вытянул в постели ногу, желая прикоснуться к возлюбленной, а потом не обнаружил ее в освещенной ярким лунным светом каюте.
   Не услышав ответа, он, конечно, выйдет сейчас искать ее.
   В своем черном костюме он темнее всех прочих теней, какие отбрасывает луна. Он прячется за креплением мачты и гика.
   Со своего наблюдательного поста он видит, как снизу поднимается мужчина, ищущий женщину. Совершенно обнаженный. Едва поднявшись, окинув взглядом палубу, сразу находит ее. Она лежит на корме возле румпеля, у лестницы. Лица не видно, оно повернуто, и кажется, будто девушка спит, укрывшись белым халатом. Мужчина приближается к ней, чувствует влагу под ногами и замечает мокрые следы на деревянном полу. Купалась, думает он, и его переполняет нежность к подруге, которая в лунном свете кажется спящей. Пожалуй, он даже представляет себе, как она плавала в тишине, представляет ее влажное, сверкающее, словно фольга, тело, когда она выходит из воды и тщательно вытирается. Он хочет разбудить поцелуем, отвести в каюту и заняться с нею любовью. Йохан опускается рядом с ней, трогает за плечо, виднеющееся из-под халата.
   Он же, в своем черном костюме, слышит, как тот произносит:
   — Любимая…
   Девушка никак не реагирует, словно не слышит. Кожа у нее ледяная.
   — Любимая, здесь же холодно…
   И опять никакого ответа. Йохан ощущает, как странная тревога судорогой сводит ему желудок. Он осторожно поворачивает к себе голову Эриджейн и встречает безжизненный взгляд. От легкого движения из полураскрытого рта льется вода. Йохан тотчас понимает, что она мертва и сотрясается в безмолвном вопле. Он резко встает, и в тот же миг чей-то влажный локоть обхватывает его горло, сдавливает его и отгибает назад.
   Йохан ростом выше среднего, отличный, превосходно натренированный спортсмен, он многие часы проводит в гимнастическом зале и бегает трусцой, чтобы выдерживать чудовищные физические нагрузки, каких требует гонка Гран-при. Однако нападающий выше него и так же силен. На его стороне эффект неожиданности и потрясение, только что испытанное Йоханом при виде мертвой девушки. Пилот невольно хватает руку человека в водолазном костюме, сжимающую ему горло, всеми силами старается ослабить захват, и краем глаза видит, как что-то сверкает совсем близко. Мгновение — и острый, как бритва, нож в руке нападающего с легким свистом рассекает воздух по короткой нисходящей дуге.
   Лезвие вонзается между ребрами — прямо в сердце. По телу спортсмена пробегает дрожь и наступает смертельная агония. Йохан чувствует во рту вкус собственной крови и умирает в холодном свете луны.
   Человек в черном костюме всаживает нож все глубже, пока тело Йохана не обвисает на его руках бездыханным грузом. Только тогда он извлекает нож, придерживая труп своим телом, легко укладывает его на палубу рядом с девушкой, некоторое время смотрит на безжизненные тела у своих ног, и переводит дух. Потом берет труп мужчины за руки и тащит вниз, в каюту.
   У него мало времени, и до восхода солнца еще многое нужно сделать.
   Единственное, чего ему недостает сейчас, — это музыки.

 

4

   Роджер вышел на палубу бальетто^[13] и вдохнул свежий утренний воздух. Была половина восьмого, и день обещает быть великолепным. Спустя неделю после Гран-при владельцы яхты, на которую он нанялся матросом, уехали и оставили судно на его попечение в ожидании летнего круиза, который обычно длится месяца два. Так что он будет теперь преспокойно жить в порту Монте-Карло еще по меньшей мере месяц или полтора без утомительного общения с судовладельцем и его женой, жуткой занудой, так обвешанной драгоценностями, что при солнце на нее невозможно смотреть без темных очков.
   Донателла, официантка портового ресторана, накрывала столы на открытом воздухе — на причале. Скоро придут завтракать служащие из офисов и портовых магазинов. Роджер молча наблюдал за ней, пока она его не заметила. Донателла улыбнулась ему и неуловимым движением слегка выпятила грудь.
   — Как жизнь, ничего?
   Роджер продолжил шутливую болтовню, какая с некоторых пор вошла у них в обычай, и теперь изобразил глубокую печаль.
   — Ничего, только можно бы и получше…
   Донателла прошла от столиков к корме его яхты и остановилась. Открытая кофточка позволяла рассмотреть завлекательную ложбинку между грудями, и Роджер заглянул туда сверху, словно запустил удочку. Девушка заметила это, но не выразила ни малейшего неудовольствия.
   — Знаешь, если бы ты поменьше глазел, а побольше говорил да к тому же с толком… Эй, что делает этот дурень?
   Роджер повернулся в ту сторону, куда смотрела девушка, и увидел двухмачтовый бенето^[14], который на всей скорости шел прямо к яхтам у причала. На палубе — никого.
   — Проклятые идиоты.
   Он оставил Донателлу, бросился на нос бальетто, яростно заорал и замахал руками.
   — Эй вы, там, на двухмачтовой, осторожней!
   На яхте не подавали никаких признаков жизни Она неслась прямо к причалу, не сбавляя скорости. Оставалось уже несколько метров, и столкновение было неизбежно.
   — Эй вы…
   Роджер отчаянно закричал и в ожидании удара схватился за поручни. С сухим треском нос бенето вспорол левый бок бальетто и, соскользнув с него, застрял, слегка наклонившись, между его бортом и соседней яхтой. По счастью, двигатель был не настолько мощным, чтобы нанести серьезный ущерб, к тому же кранцы смягчили удар, и все же на боку яхты осталась заметная вмятина. Роджер был вне себя от ярости и заорал, исходя злобой.
   — Да вы что, совсем с ума сошли, идиоты долбаные?
   С двухмачтовой яхты никто не ответил. С носа бальетто Роджер спрыгнул прямо на корму бенето. На берегу между тем уже собрались любопытствующие. Оказавшись на корме, Роджер пришел в замешательство. Румпель штурвала был блокирован. Кто-то вставил в него багор и привязал линем. Бурый след на палубе вел к лестнице в каюту. Все выглядело так странно и мрачно, что Роджеру стало весьма не по себе. Он медленно спустился по лестнице и увидел, что странный след заканчивается возле стола большой темной лужей. Волосы у Роджера встали дыбом: ясное дело, кровь. На ватных ногах он шагнул вперед. Кто-то кровью написал на столешнице два слова:
   Я убиваю…
   Многоточие наводило леденящий ужас. Роджеру было двадцать восемь лет и он вовсе не был героем, но тем не менее что-то побудило его подойти к двери, ведущей по-видимому в каюту. Он чуть помедлил, ощутив сухость во рту, и толкнул дверь.
   Его окатила такая волна сладковатого зловония, что он едва не задохнулся от тошноты. Даже не хватило сил закричать. До конца дней увиденное будет повторяться каждую ночь в его кошмарных снах.
   Полицейский, поднимавшийся на яхту, и люди на набережной видели, как Роджер выскочил на палубу и перегнувшись через борт, скорчился в рвотных спазмах.

 

5

   Фрэнк Оттобре проснулся и понял, что у него есть тело, лежащее под простыней в чужой кровати, в чужом доме, в чужом городе.
   И тотчас его пронзило воспоминание, будто луч солнца сквозь жалюзи, и снова охватила, как накануне вечером, печаль. Если и существовал еще мир за окном, а в нем — какой-то способ забыться, то его ум отказывался признавать и то, и другое. Зазвонил телефон на столике у кровати. Он повернулся в постели и потянулся к мигающей лампочке на аппарате.
   — Алло?
   — Привет, Фрэнк.
   Он закрыл глаза, и перед ним сразу же возникло лицо человека на другом конце линии. Плоский нос, русые волосы, пристальный взгляд, запах крема после бритья, ленивая походка, темные очки и серый костюм, который превратился едва ли не в униформу.
   — Привет, Купер.
   — Знаю, для тебя это рано, но я был уверен, что ты уже проснулся.
   — Ну да… Что случилось?
   — Да всякого хватает! Полный бред. Работаем сутками без перерыва, а толку мало. Чтобы выкрутиться, нужно бы вчетверо больше людей. Все стараются делать вид, будто ничего не случилось, но боятся. И в общем-то они неправы, потому что мы сами тоже боимся.
   Он помолчал.
   — Ну, а ты-то как там?
   Да, я-то как?
   Фрэнк задал этот вопрос сам себе, словно только сейчас вспомнил, что жив.
   — Вроде все в порядке… Сижу тут, в Монте-Карло, коротаю время с денежными мешками. Единственная опасность — рискую тоже почувствовать себя богачом среди всех этих миллиардеров. Вот если захочется вдруг купить сорокаметровую яхту и это не покажется мне безумием, значит, пора сваливать отсюда.
   Он поднялся с кровати, держа телефон возле уха, и не одеваясь, направился в ванную комнату. Сел в полумраке на унитаз.
   — Если удастся купить, расскажешь, как это делается, я тоже попробую.
   Купер уловил в голосе Фрэнка горькую иронию и решил подыграть.
   Фрэнк представил, как тот сидит в своем кабинете у телефона, слегка улыбаясь, и на лице написано огорчение за него. В общем такой, как всегда. А он, Фрэнк, напротив, определенно шел ко дну, и оба это знали.
   Немного помолчали, потом Фрэнк отчетливо услышал тяжелый вздох — Купер перестал притворяться. Голос его зазвучал тверже и тревожнее.
   — Фрэнк, не кажется ли тебе…
   Он знал, что услышит, и сразу же прервал.
   — Нет, Купер. Нет кажется. Я не собираюсь возвращаться. Пока слишком рано.
   — Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! Прошел уже почти год. Сколько, по-твоему, нужно, чтобы…
   Слова друга не достигли сознания Фрэнка, затерявшись в огромном пространстве между ним, Америкой и космическим вакуумом. Он услышал только собственные мысли.
   И действительно, сколько времени, Купер? Год, столетие, миллион лет? Сколько нужно человеку, чтобы забыть, что он разбил две жизни?
   — К тому же Гомер ясно сказал: можешь вернуться на службу, когда захочешь, если тебе нужно. Ты здесь был бы нужен, в любом случае. Только небу известно, как необходимы здесь такие, как ты. Не находишь ли , что быть тут и почувствовать себя частью чего-то, когда все закончится…
   Голос Фрэнка был подобен удару острейшего клинка. Он отсекал любую попытку достучаться к нему.
   — Купер, когда все это кончится, останется только одно…
   Купер молчал, как человек, у которого рвется наружу вопрос, но он не решается задать его даже шепотом. Потом его голос долетел до Фрэнка, и все пространство между Монте-Карло и Америкой не сравнить было с расстоянием, разделявшем их.
   — В чем дело, Фрэнк, ради бога?
   — Бог тут не при чем. Это касается только меня. Меня и только меня. И ты знаешь, что на этой войне в плен не берут.
   Он отодвинул трубку от уха и посмотрел в полутьме на свой палец, прерывающий связь.
   Перевел взгляд на отражение своего обнаженного тела в зеркале ванной: босые ступни на холодном мраморном полу, мускулистые ноги, потухшие глаза, иссеченный красноватыми шрамами торс.
   Рука медленно, словно сама собой, поднялась и коснулась шрамов, а услужливая память воспроизвела то, что он постоянно носил в себе.
   Очнувшись, Фрэнк прежде всего увидел лицо Гарриет. Потом из тумана медленно выплыло лицо Купера. А когда удалось рассмотреть комнату, он обнаружил невозмутимого Гомера Вудса, сидевшего в кресле у стены напротив кровати: волосы зачесаны назад, очки в золотой оправе, голубые глаза смотрят на него без всякого выражения.
   Он повернул голову к жене и понял, как во сне, что это больничная палата. Зеленоватый свет, проникавший сквозь жалюзи, букет цветов на столике, трубки, прикрепленные к руке, монотонное тиканье аппарата наблюдения за больным — все вокруг поплыло… Он хотел заговорить, но не смог вымолвить ни слова.
   Гарриет приблизилась и, близко наклонившись к его лицу, положила руку ему на лоб. Он почувствовал прикосновение, но не услышал ее слов, потому что опять провалился туда, откуда только что вернулся.
   Когда же он снова пришел в сознание и смог заговорить, Гомер Вудс стоял тут же, рядом с Гарриет.
   Купера не было.
   Освещение в комнате изменилось, свет был дневной — того же дня или другого, он не знал. Сколько времени, стал соображать он, могло пройти с его последнего пробуждения и оставался ли Гомер все это время здесь? Одет он был так же, и выражение лица — то же. Фрэнк вспомнил, что никогда не видел на нем другой одежды и иного выражения на лице. Наверное, у Гомера дома был шкаф полный совершенно одинаковых костюмов. В офисе его звали «Мистер Эскимос» — за голубые глаза, такие же стекловидные, как у собак в эскимосских санных упряжках.
   Гарриет все так же держала руку у него на его голове, и по щеке ее текла слеза. По глазам можно было понять, что слеза тут с незапамятных времен.