Федоров Евгений. Большая судьба

   Закончил Иванушка тонкую гравюру, закрепил, по-своему вызолотил.
   Еще много посидел он над клинком, - отполировал его, убрал щербинки, загладил и тайком Аносову показал.
   Павел Петрович долго держал саблю.
   - Поздравляю, Бушуев, - наконец вымолвил он. - Всё по приказу, а свое, русское показал. Завтра назначаю сдачу.
   Всю ночь молодой гравер не спал, ворочался. И женка вся в огне пылала, - тревожилась за судьбу мастера.
   - Ты, Иванушка, будь смелее! Коли неудача, не падай духом. Всяко бывает. Не сразу Москва забелела...
   - Молчи, молчи, Иринушка! - шептал он. Хотелось ему покоя, тишины, чтобы прислушаться к своему сердцу. А оно подсказывало: "Твоя правда, Иванка!".
   Наутро в украшенный цех сошлись все граверы; дедушку Бушуева, хоть и не заводский, а допустили. Немцы толпой сгрудились. От них выбрался Петер Каймер и, взяв Аносова под руку, прошептал:
   - О, вы теперь далеко пошли, начальник! Мой Луиза очень скучайт. Прошу в наш дом... Но зачем ви такой хороший парень под насмешку поставили?
   - Он не парень, господин Каймер, а мастер-гравер, и мастерству его многим надо поучиться! - сухо отрезал Павел Петрович и приказал: Покажите, Бушуев, что вы там сделали!
   Вильгельм Шааф важно выступил вперед и взял из рук Иванки клинок. Серьезный, медлительный, он внимательно оглядел гравюру, и злая усмешка появилась на его губах.
   - Господа золингенцы могут видеть, сколь большой выдумщик сей ученик и сколь плёхо знает мастерство!
   Старик Бушуев побелел весь.
   "Неужто Иванка что несуразное допустил?" - встревожился он и протискался вперед.
   - Стой, господа, покажи мне! - строго сказал он, готовясь изругать внука за большой конфуз.
   Шааф с брезгливостью подал ему саблю. Старый мастер сдвинул брови, надел очки и взглянул на вороненое поле клинка. И разом разгладились у деда морщинки, засияли глаза и, не скрывая своей радости, он выкрикнул:
   - Вот это здорово! Силен ты, Иванушка. Всякого ждал, а такого совершенства не видел!
   - Что ты кричишь, глюпый мужик! - загалдели немцы. - Что ты разумеешь в высоком искусстве? Где ты видел конь с крыльом?
   - И-и, батенька, - спокойно отозвался дед. - Плохо ты знаешь нашу русскую сказку! Огонь-конь! Милый ты мой, батюшка, - незлобиво обратился он к Вильгельму Шаафу, - не знаешь ты, как поднимает и веселит душу русская сказка! Вот и небушко синее - фон булатный, вот и звездочка золотая, эх и несет, эх и мчит скакун! Разойдись! - закричал он. - Дай спытать сабельку!
   И что творил седобородый плечистый дед! Рубал по-казачьи с плеча, жихал со свистом по-башкирски - крепость и упругость пробовал. Всё выдержал клинок!
   - Ну, милые, хотите не хотите, а сабелька и рисунок подстать богатырю!
   Тут и русские граверы больше не утерпели:
   - По душе работа Бушуева! Всё живое, сердце трогает!
   Немцы выжидательно смотрели на Аносова. Спокойно и внушительно Павел Петрович сказал:
   - Бесспорно, Иван Бушуев испытание выдержал. Господа, несомненный талант у молодого мастера, с чем и поздравляю! - При всех он обнял простого гравера и крепко поцеловал его. - Ну, в добрый час, Бушуев. Помни: всегда тот истинный художник, у кого крылатая мысль... Человек должен быть с полетом...
   Иринушку не пустили в цех, но через мальчуганов-подсобников она быстро узнала о победе мужа. Теплые радостные слёзы покатились по смуглым щекам молодой женщины. Жарко, с великой любовью она прошептала: "Ах ты мой Иванушка-крылатко..."
   С той поры за гравером Бушуевым и закрепилось благородное прозвище Иван Крылатко...
   Глава девятая
   О БЕЗДУШИИ, ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ
   В сентябре 1820 года горным начальником округа и директором Златоустовской фабрики вместо Фурмана назначили Клейнера, однако всё осталось по-старому. Немцы по-прежнему являлись хозяевами оружейной фабрики и всюду теснили русских. Шаафы возненавидели Аносова за поддержку уральских мастеров и подчеркнуто его игнорировали. Клейнер тоже высокомерно относился к молодому горному офицеру. Только один Петер Каймер, который всё еще хвастался отлить особую сталь, обхаживал Павла Петровича и по-отцовски жаловался:
   - Моя Эльза скучает без вас, молодой человек. Вы совершенно забыли моя дочь, столько времени ушло, а вы даже не были у нас, это весьма неблагородно... Мы ждем вас, ждем непременно!
   Изо дня в день Петер старался попасть на глаза Аносову и всегда настойчиво зазывал в гости.
   "В самом деле, отчего не побывать у Каймеров? Эльза - хорошая девушка; да и скучно всё время жить таким дикарем!" - подумал Павел Петрович и в первое воскресенье, надев парадный мундир, отправился на Большую Немецкую улицу. Стоял солнечный голубой день золотой осени, длинные ряды отстроенных для немцев домиков с красными черепичными крышами выглядели нарядно. Балкончики, полосатые ограды и ряды одетых в багрянец деревьев - всё радовало глаз. Аносов отыскал жилье Каймера и поднялся на крылечко. Эльза уже заметила его в окно и выбежала навстречу сияющая, радостная.
   Они встретились, как старые знакомые.
   Каймеры занимали уютную квартирку из трех комнат с видом на горы. В большой столовой стоял накрытый белоснежной скатертью стол, на стене тикали старинные немецкие часы с кукушкой. Было тихо, тепло. Павел Петрович и Каймер уселись в мягкие кресла. Петер держал большую трубку и поминутно пускал сикие клубы дыма. Он то и дело самодовольно щурился и подмигивал Аносову, глазами показывая на пухлую и румяную дочь: смотри, дескать, какая умная и пригожая моя дочь. Хозяйка!
   Эльза приготовила крепкое кофе и подала на стол. Краснея, Аносов стал расхваливать девушку, которая, опустив глаза, молча выслушивала эти похвалы. Петер одобрительно покачивал головой:
   - Моя Эльза делает дом полная чаша. Но... - Каймер вздохнул и развел руками: - Но она есть женщина, и, так богом положено, она оставит отца и уйдет к мужу. Она ждет хорошего человека. Так всегда поступает умный и терпеливый немецкий девушка. Правда я говорю, Эльза?
   Дочь недовольно повела плечами, а лицо гостя залилось румянцем. Чтобы несколько смягчить намек отца, девушка положила перед Аносовым альбом и кокетливо спросила:
   - Вы пишете стихи? Напишите для меня что-нибудь приятное.
   Павел Петрович окончательно сконфузился:
   - Вот, ей-богу, в жизни никогда не писал стихов.
   - Ну, а для меня это вы сделаете? - умоляюще взглянула она на горного офицера.
   - Вы должен писать! Так принят в хороший общество! - настаивал и Каймер.
   - Что ж, раз так, - повинуюсь! - И, как ни мало любил Аносов девичьи альбомчики, разные сентиментальности, всё же он взялся за перо, с минуту подумал и вспомнил Пушкина. Стал быстро писать:
   Я пережил свои желанья,
   Я разлюбил свои мечты;
   Остались мне одни страданья,
   Плоды сердечной пустоты.
   Под бурями судьбы жестокой
   Увял цветущий мой венец
   Живу печальный, одинокий
   И жду: придет ли мой конец?
   Так, поздним хладом пораженный,
   Как бури слышен зимний свист,
   Один - на ветке обнаженной
   Трепещет запоздалый лист.
   Эльза склонилась к плечу горного офицера и обдала его жаром своего дыхания.
   - О бедненький мой! - сказала она. - Папа, он один-один, как лист на ветке обнаженной...
   Каймер закашлялся, вскочил вдруг, схватил свой картуз и торопливо бросил:
   - Ах, я сейчас вспомнил. У меня есть большой дело. Вы, мои дети, пока один.
   Старик ушел, и, странно, Аносов вдруг почувствовал себя еще более скованным и неловким. Так они с Эльзой долго сидели молча. Девушка убрала посуду со стола, взяла старый отцовский чулок и стала тщательно штопать, изредка бросая на гостя многозначительные взгляды.
   Каймер вернулся к вечеру веселым и немного возбужденным. Завидя его в окно, дочь предупредила Аносова:
   - Он, конечно, был в немецкий клуб и пил много ячменного пива!
   Переступая порог, Петер озорно закричал на всю горницу:
   - Ну, как тут веселились, мои голубки? - он подмигнул Павлу Петровичу и погрозил пальцем: - Вы, шельмец, милый мой, по всему вижу, одержали победа!
   Эльза смело подошла к отцу, взяла его за плечи и подтолкнула в спальню:
   - Вам пора спать, папа!
   Грузный Каймер покорно подчинился дочери. Кряхтя, он разделся за перегородкой и через минуту густо засопел.
   С того дня так и установилось, - каждое воскресенье Аносов после обеда являлся в знакомый домик на Большой Немецкой улице и просиживал там до сумерек. Отпив кофе и выкурив свою любимую трубку, Каймер уходил в немецкий клуб, и по возвращении каждый раз повторялось одно и то же.
   Однажды в субботу к Павлу Петровичу зашел опечаленный старик Швецов. Взглянув на его хмурое лицо, опущенные плечи, Аносов всполошился:
   - Что с тобой, ты всегда такой бодрый, а сегодня обвял?
   Литейщик оперся о край стола, руки его дрожали, а на ресницах блеснула слеза:
   - Луша плоха... Огневица приключилась... Боюсь, не выходим.
   Павел Петрович взволновался:
   - Да когда же это случилось?
   - С неделю, поди, - глухо отозвался кержак, безнадежно опустив голову.
   - Что же ты до сих пор молчал! - вскричал Аносов. - Сейчас же надо лекаря! Идем! - он схватил старика за рукав и потащил из цеха.
   Литейщик сурово остановил его:
   - Ни к чему, батюшка, дохтур. Что богом положено на ее девичью долю, тому и быть! По нашему обычаю, грех этим делом заниматься! - он отвернулся и тяжелой походкой пошел прочь.
   Аносов надел пальто и нагнал Швецова.
   - Веди меня к ней! - решительно сказал он.
   В домике у старика застыла тишина. Ребята забрались на печь и, словно тараканы, шелестели сухой лучиной.
   Белоголовый мальчуган вынырнул из-под разостланного на полатях полушубка и таинственно зашептал:
   - Дедушко, ты тишь-ко! Бабка-ведунья пришла и болезнь заклинает...
   Старик сурово посмотрел на ребенка, и тот снова мигом исчез под овчиной. Затем Швецов молча провел гостя в знакомую горницу. Всюду заметен был беспорядок: посерели занавески на оконцах, на скамьях пыль, не политая герань повяла.
   - Нет моей хозяюшки! Некому теперь меня обихаживать! - горько пожаловался литейщик.
   Швецов устало опустился на скамью и задумался. Молчал и Аносов: на душе у него было тягостно. Ему вспомнились первые встречи с Лушей, поездка на Арсинский завод. "Забыл, очень скоро забыл хорошего и милого друга!" укорял он себя и еще ниже склонил голову.
   Гнетущее безмолвие усиливало тоску; его нарушал лишь навязчивый, нудный шёпот, и Павел Петрович насторожил ухо. За перегородкой сочился старушечий голос:
   - "Встанет раба божия, благословясь и перекрестясь, умоется свежей водой, утрется чистым полотенцем, выйдет из избы к дверям, из ворот к воротам, выступит под восточную сторону, где стоит храм Введения пресвятые богородицы, подойдет поближе, поклонится пониже, попросит смотреть место, и повсеместно, и повсечастно..."
   - Какая чушь! - возмущенно прошептал Аносов. - Что там творится? указал он на перегородку.
   - Ты, батюшка, не мешай! - жалобно проговорил кержак. - У Луши лихоманка - одна из двенадцати дочерей царя Ирода. Старуха разберется, какая из них - ломовая или трепуха, и отчитает ее, выгонит из избы...
   - Ерунда! - рассердился Аносов. - Здесь нужен лекарь, а не знахарка!
   На его слова выбежала скрюченная, морщинистая, со злыми глазами старуха. Она, как шильцами, обежала глазами всё помещение, три раза плюнула, бросила уголек в один угол, посыпала его золой, кинулась в другой - обронила горсть жита. Часто семеня сухими ножками, она, словно мышь, обежала все четыре угла, раскидав наговорные припасы - соль и хлебушко, затем заглянула в загнеток, снова три раза плюнула, зачерпнула ковшом воду из бадейки, набрала ее в рот и разбрызгала по комнате:
   - Аминь, аминь, дорога тебе в голое поле. Аминь, аминь, лиходейка!..
   После всего этого, оборотясь к Аносову, бабка прошамкала:
   - Теперь, если думаешь повредить ей, беги за лекарем. А меня, старую, не испугаешь: у меня коренья, травы, и вреда никакого я народу не делаю.
   - Ты, Акимовна, не трожь, оставь нас одних! - сурово сказал кержак знахарке, и она, ворча, послушалась и ушла из избы...
   Павел Петрович, побледневший и взволнованный, вошел в горенку. Там, на высоко взбитых подушках, лежала Луша с полузакрытыми глазами. Лицо ее вытянулось, стало восковым, в нем появилось страдальческое выражение. Около губ легли складки, которые придавали ему суровый вид. Заслышав шаги, больная открыла глаза. Казалось, из глубоких ласковых глаз, как из родничков, брызнуло сияние.
   - Петрович! - обрадовалась она и вся потянулась вперед. - Вспомнил меня!
   - Здравствуй, Луша! - душевно проговорил Аносов. - Что это с тобой?
   - Плохо, но ничего, пройдет. Сборю болезнь! - запекшимися губами еле слышно прошептала она. - Вот ослабела сильно. - Она протянула тонкую, бледную руку и горячими пальцами коснулась его руки. - Спасибо, Пав... Павлуша, - стесняясь, с нескрываемой глубокой любовью сказала она. Сейчас будто и полегчало.
   Яркий румянец залил щеки больной. Кончики ее пальцев снова еле коснулись огрубелой от металлов руки Аносова, но это незаметное трепетное прикосновение наполнило юношу большим и светлым счастьем.
   - Лушенька, не допускай к себе знахарку! - слегка укоряя, прошептал он.
   - Это всё он, батюшка. Тревожится, да и верит старухе, - слабо ответила она.
   - Я сейчас за лекарем сбегаю! - предложил он.
   - Ой, что ты! Да разве ж мне, девушке, можно лекарю показываться! - с ужасом вскрикнула она. - Стыд какой!
   Аносов решил действовать исподволь, промолчал и взял ее маленькую руку в свою. По губам девушки пробежала улыбка:
   - Вот спасибо, что пришел... Боялась, что больше не увижу тебя. Чуток, и умирать собралась, сейчас не дамся...
   В горячем шёпоте прозвучало столько неподдельной, теплой ласки! Он почувствовал, как бесконечно мила и дорога стала ему эта простая русская девушка.
   Они тихо переговаривались, а старик, чтобы не мешать их беседе, затаился в своей горенке. Наконец Аносов спохватился:
   - Ну, мне пора! - Он пожал хрупкие пальцы девушки и повернулся к двери.
   По лицу Луши пробежала печаль; широко раскрытыми ясными глазами провожала она его, грустно улыбаясь вслед.
   - Не забывай, Павлуша, - еле слышно промолвила она, и когда он скрылся, устало закрыла глаза...
   Дни шли за днями. В конце октября легла зима в горах. Заводский пруд покрылся ровной снежной пеленой. Небо повисло над Косотуром хмурое, вечно клубились темно-серые облака, и короткий день быстро угасал, сменяясь сумерками. Скованная Громатуха умолкла до вешних вод, а на склонах окрестных гор уже бушевали метели. Луша продолжала болеть, но в состоянии ее наступило улучшение. Аносов вечерами часто забегал к Швецову и подолгу просиживал у постели больной.
   Кержак хмуро поглядывал на молодых и укоризненно покачивал головой:
   - Надо бы отказать тебе, Павел Петрович, да не могу. Сам вижу, что от доброй беседы с тобой оживает моя ласточка.
   Ночи над Златоустом стояли темные, гудел ветер. Аносов поздно покидал домик литейщика и уносил в сердце хорошее, теплое чувство, от которого думалось и работалось веселее. В эти дни он сделал свою модель цилиндрических мехов. Уже давно после опыта с косами его ни на минуту не покидала мысль о роли сгущенного воздуха при закалке стали. Аносов много думал над этим и пришел к идее создания такой конструкции мехов, которая усилила бы воздушный поток, сделала бы его плотнее. Вместе с литейщиком они соорудили модель и испытали ее. Ожидания их оправдались: конструкция оказалась удачной.
   В приподнятом настроении Павел Петрович торопился в домик Швецова, чтобы рассказать о своей радости.
   Луша уже знала обо всем. Она поднялась и неуверенно пошла навстречу Аносову.
   - Батюшка всё рассказал! - радостно встретила девушка Аносова. - Он у нас добрый и тебя, Павлуша, крепко любит. Прямо в душу ты к нему вошел...
   Луша была еще слаба, но каждая кровинка в ней трепетала от возвращения к жизни. Несколько раз она прошлась при Аносове по комнате, шутя и смеясь над своей беспомощностью.
   - Что-то батюшка нынче долго не идет. Всё плавки да плавки. И угомону ему нет! - вздохнула она. - Павлушенька, - переходя на шёпот, вдруг таинственно сказала она: - старик наш многое умеет, да помалкивает. Ведает он самую что ни на есть коренную тайность.
   - Это что за такая коренная тайность?
   - Батюшка еще от дедов перенял умельство варить добрые стали, да при немцах таит это. И другим не сказывает свою коренную тайность. На что ты полюбился ему, да и то не сказывает.
   - Ну от меня-то ему скрывать нечего, - обиженно отозвался Аносов.
   - То ж и я говорю, - спокойно продолжала Луша. - Ты любишь наше дело, ты свой, русский. А он одно твердит, что когда дедушка открыл ему тайное, великую клятву взял, что никому и никогда он не откроет поведанного. Потому тайность и зовется коренной. От старинных родовых корней идет. Луша вздохнула и покачала головой. - Вот и толкуй ему, а он в ответ баит: "Присмотреться к нему надо; да и запомни, дочка, старое присловье: с барином одной дорожкой иди, а того не забывай, что в концах разойдешься: он в палаты, а ты на полати". Слышишь, как?
   Павел Петрович недовольно сдвинул брови.
   - Лушенька, - взяв за руку больную, сердечно сказал он. - О человеке можно думать многое, но в одном поверь мне: не о себе думаю я, пекусь о славе российской. Мечтаю видеть отчизну еще могучее, еще богаче. Булатный меч дерзаю вручить богатырю русскому.
   - У доброго человека и думки добрые! - сказала Луша. - Да разве ж я сомневаюсь в том! - она проникновенно посмотрела ему в глаза.
   Много ласковых, хороших слов сказала ему Луша, и Павел Петрович ушел просветленный и взволнованный.
   И без Луши Аносов догадывался, что старый литейщик хитрит и что-то скрывает от него. Павел Петрович с большим почтением относился к опыту Швецова: знал, что из поколения в поколение старые горщики практически дошли до великого умельства и передают его по наследству. Однако зоркий глаз и чутье Аносова подсказывали ему, что если и накопился значительный опыт, то это далеко не коренная тайность, как наивно назвала ее Луша. Настоящую коренную тайность надо искать в самой структуре металла, а для того, чтобы познать ее, нужны научные изыскания. Только наука откроет дверь к тайне булата. Павел Петрович чувствовал себя стоящим перед безбрежным морем, которое предстояло ему переплыть. Нужно было терпеливо проделать тысячи опытов, чтобы открыть закон, по которому складывается та или иная структура металла. К терпению Аносов готов, но кто позволит ему проделать тысячи опытов? Директор Златоустовской фабрики Клейнер назовет это безумием.
   Павел Петрович, не теряя времени, работал над книгами. За делами он забыл об Эльзе. Однако Каймер в один из воскресных дней напомнил ему о себе. Он пришел на квартиру к Аносову и выложил перед ним исписанный лист. Держался гость отчужденно, важно.
   - Что это за бумага? - удивился Павел Петрович.
   - Тут изложен мои претензий. Пунктуален есть запись!
   Аносов прочел написанное: "Фриштык первый в Башкир один рубль, фриштык еще в Башкир один рубль..."
   Горный офицер был возмущен. На листе самым тщательным образом были записаны завтраки, обеды, кофе, которых он удостоился в гостях у Каймеров.
   - С вас выходит пятьдесят рублей и полрубля! - нагло сказал немец и протянул руку. - Я жду расплата.
   Аносов густо покраснел: он никогда и нигде не видел такой бесцеремонности.
   - Помилуйте, но ведь за гостеприимство не платят деньгами? - смущенно забормотал Павел Петрович.
   - Совершенно верно. Гостеприимство, любезность - бесплатно. Но вы же пили, ели и занимали время у порядочной девушки! - возмущенно выкрикнул Каймер. - Хороший господин сам должен понимать всё!
   - Как же так! - недоумевающе пожал плечами Аносов.
   - Я буду делать великий скандал на весь Златоуст и даже весь санкт-петербургский департамент, и вы не только будет платить денег, но и еще кое-что... Мы рассчитывали на вас, как жених, а вы избрали простой русский девка...
   Каймер нагло наступал на растерявшегося Аносова. Павел Петрович был возмущен, и вместе с тем жгучий стыд охватил его. Овладев собой, Аносов подошел к сундучку, в котором хранились его небольшие сбережения. Он вытащил из него шкатулку и, отсчитав пятьдесят рублей с полтиной, выложил перед гостем:
   - Получайте и уходите!
   Немец засопел от удовольствия, не торопясь проверил деньги и чопорно откланялся. На пороге он остановился и, потряхивая над головой рукой, патетически взвыл:
   - Бог мой, вы разбили сердце Эльзы. Она есть лучшая хозяйка и девушка во всем Златоуст!
   Он хлопнул дверью и скрылся.
   Аносов присел к столу и задумался. Его принимали за жениха! "Может быть, Эльза даже и не знает об этом?" - успокаивал он себя. Ему хотелось верить, что эта скучная, но добрая девушка думает о нем иначе, чем ее отец - корыстный и наглый человек.
   Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
   Глава первая
   ЛЮБЕКСКИЙ КУПЕЦ МЕНГЕ ГРАБИТ УРАЛЬСКИЕ
   БОГАТСТВА
   С гор и полей только что сошел снег, и по обсохшей дороге в Златоуст внезапно приехал иноземный гость из далекого немецкого городка Любека, торговец цветными камнями Менге. Худощавый, с большим обвислым носом и толстыми губами, Менге производил неприятное впечатление. Еще больше отталкивала его назойливость. Однако купец славился как неутомимый охотник за камнями. Ювелиры, ученые, торговцы драгоценностями и многие музеи Европы знали его как весьма предприимчивого человека, который в поисках самоцветов обрыскал полсвета. Его не случайно назвали "горным Колумбом". Менге появлялся там, где обнаруживались интересные минералы. В каменных кладовых Любека были собраны редкие богатства мира. На большом столе, покрытом черным бархатом, сияли и переливались непотухающими огоньками драгоценные камни, привезенные с Цейлона, из Америки, Индии, Бразилии и других мест. Тут сияли зеленым цветом изумруды, краснели кровавые гранаты, голубели амазониты, сверкали топазы, переливались нежной зеленью аквамарины. Во всем блеске и во всей яркости очарованного зрителя манили игрой "цветы земли" - самоцветы. Они приплыли из-за морей, пересекли материки, горы и пустыни, чтобы лечь сюда на черный бархат и увеселять взор человека.
   С тех пор как на Каменном Поясе появились немцы, до Менге и его соотечественников проникли интересные вести о Южном Урале, в горах которого старатели отыскивали руды, золото и редкие самоцветы. Кое-что дошло и до Любека и попало в руки купца Менге. Однако жадный охотник за камнями не удовлетворился этим и решил сам отправиться в трудный и далекий путь. И вот он приехал в Златоуст, где остановился у своих земляков. По приезде он явился к новому начальнику Златоустовского горного округа Ахте, который разрешил ему посетить Ильменские горы. Аносов познакомился с купцом у Ахте и сразу догадался, что торговец камнями не случайно оказался в Златоусте. Павел Петрович весьма сухо и неприветливо держался в беседе с Менге, который поражал его своей пронырливостью и необычайной алчностью. Разговаривая с Аносовым, он беспрестанно перебирал длинными толстыми пальцами, унизанными перстнями. Студенистые и подвижные персты торговца очень походили на щупальцы жадного спрута. Менге умел занимательно рассказывать разные истории о цветных камнях, и эти истории зачастую походили на сказку. Слов нет, иноземный гость понимал толк в горном деле, но черты торгашества и жадности, которые сквозили во всем его облике, не пришлись Аносову по душе. По уходе гостя Павел Петрович нахмурился и сказал Ахте:
   - Напрасно изволили допустить его в Ильменские горы! Пользы от сего нашему отечеству не предвидится.
   Начальник горного округа недовольно пожал плечами и ответил Аносову:
   - Пусть разнесет славу о богатстве нашей земли, - в том и будет польза!
   Спорить с Ахте было бесполезно, и Аносов вскоре откланялся. Придя домой, он долго не мог успокоиться. Богатства Ильменских гор были издавна известны многим русским людям. Когда-то сюда добирались из далеких краев предприимчивые новгородцы, и от них пошли здешние названия многих гор и рек. За новгородцами в Ильменские горы пришли московские люди и нашли тут железо, слюду, цветной камень, а неподалеку в Миассе в минувшем столетии стали плавить медь. Побывал тут и известный ученый Петр Симон Паллас, член Российской Академии наук. Сопровождаемый проводниками, он пересек Ильменские горы и внимательно рассматривал каменоломни, недавно заложенные уральскими горщиками. На глаза ему попались древние копани, в которых он обнаружил признаки медных руд. Паллас тщательно записал всё увиденное в Ильменях. Здесь он обследовал слюдяные копани, мраморные ломки и восторгался цветной яшмой. Постепенно раскрывались богатства Ильменских гор. Можно ли быть равнодушным, когда знаешь, что к этим богатствам тянутся жадные руки иноземцев? Однако Аносов был бессилен предпринять что-либо против использования русских богатств Менге.
   С болью в сердце Павел Петрович наблюдал за сборами любекского купца в Ильменские горы. Предприимчивый охотник за камнями разыскал в Златоусте старых Горщиков и вместе с ними отправился на поиски. Он не пропустил ни одной заброшенной копани, тщательно исследуя их. Опытные умельцы-рудознатцы отыскивали для него новые месторождения цветных камней. Менге не доверял горщикам и сам залезал в копани, где подолгу разглядывал камень. Ничто не ускользало от его внимания. Добытое в недрах гор проводники укладывали в ящики и отвозили на хранение в Златоуст. Никогда и нигде купец не видел таких богатств, как те, что скрыты были в русской земле. Перед ним, как в сказке, открывались целые россыпи голубовато-зеленого амазонского шпата. Все отвалы щетинились остроугольными осколками цветного камня, они блестели на ярком уральском солнце, отливали всеми тонами. Менге не мог скрыть своего восторга перед невиданной волшебной красотой самоцветов. И сама природа вокруг поражала его воображение: внизу, на востоке от Ильменского хребта, расстилалась мягкая холмистая равнина, изукрашенная озерами, которые, как и цветные камни, сияли разными оттенками красок.