Федоров Евгений. Большая судьба

   - Туман кругом, ничегошеньки не вижу, - с разочарованием сказал старик.
   - Погоди, сейчас увидишь! - Павел Петрович покрутил кремальеру, и слиток оказался в фокусе.
   Швецов замер, очарованный видением.
   - По рисунку, который ты видишь, во многом определяется качество стали, - пояснил Аносов. - Эти волнистые линии, которые, как ручеек, текут перед тобой, сплетения и блеск - есть результат той тайны, которую нам предстоит разгадать! Ах, отец, отец, что за чудо-булат перед тобой... А теперь взгляни на другой, и тебе всё станет очевидным! - Аносов положил под объектив микроскопа другой образец.
   - Нет, Петрович, тут что-то не то! Сгасло сияние! - уныло проговорил литейщик. - Куда что и подевалось!
   В стеклянном окошечке по синеватому полю просвечивал робкий узор. Однако что-то мертвое, потухшее ощущалось теперь. Не струился булат перебегающими искорками, блеск его был холодный, застывший.
   - Какой же это булат? - иронически спросил Швецов.
   - Известно какой. Разве не узнаёшь? Это булат работы прославленных золингенских мастеров. А в чем разница? - спокойно спросил инженер. Разница в том, что на немецких клинках узор сделан вытравливанием и при перековке он исчезает, как дым в ясную погоду! Вот в чем дело, отец. Мы установили простую истину: упругость и прочность металла всецело зависят от его структуры. И теперь я знаю, что тайна булата кроется глубоко внутри сплава, в сцеплении невидимых для нашего глаза мельчайших частиц кристаллов металла. Как разгадать нам тайну? Что нам поможет? А вот смотри. - И Аносов взял со стола два стальных отрезка.
   - Сейчас я кладу на предметное стекло сплав немецкого булата. Взгляни сюда! - он подкрутил кремальеру.
   - Стой, стой! - закричал старик. - Всё вижу, как на ладони. Вот так чудеса!
   Простой немецкий булат вдруг сразу изменился: ровный, гладкий кусочек стали неожиданно предстал частицами, по-разному и, казалось, в беспорядке сцепленными. Не успел Швецов еще раз высказать свое удивление, как Павел Петрович сменил кусочек сплава на другой.
   - А вот это наш, только что добытый! - сказал весело Аносов.
   Литейщик, затаив дыхание, долго смотрел в микроскоп. Сердце его учащенно забилось. И как не биться ему взволнованно, когда перед простым человеком почти по-сказочному раскрылось дело рук его! По стали наметился узор, похожий на булатный.
   - Да-а! - протяжно сказал старик. - Это уже почти булат! - Он поднялся и долго рассматривал сплав невооруженным глазом. Узор терялся в синеве слитка.
   - Это еще не всё! - продолжал Аносов. - Теперь наши опыты показали, что сталь даже при совершенно одинаковом химическом составе может обладать различными свойствами. В чем тут дело? И вот выяснилось, что отливка, ковка, отжиг, закалка влияют на внутреннее строение стали и на качество клинка!
   - Вот оно что! - оживился литейщик. - Великое дело - наука. Она всякую тайность откроет. Теперь, как пить дать, русский булат не за горами!
   - Не за горами! - согласился Аносов. - Нелегко будет, но завершим опыты!
   Швецов с уважением посмотрел на инженера: усталое лицо, воспаленные глаза его говорили о бесконечно большом труде.
   "Нелегко ему достается булат! - подумал старик. - Чтобы до всего дознаться, надо самому быть булатом!"
   За окном над Косотуром висели грязные лохмотья туч, посыпался редкий снежок.
   - Которая зима в труде проходит, - со вздохом вымолвил Аносов. - Но чувствую я, что безбрежный океан остался уже позади.
   И, как бы желая его ободрить, из-за разорванной тучи прорвался и засиял золотой луч зимнего солнца.
   Глава пятая
   НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ О ЛЮДЯХ!
   Опыты продолжались. Ободренный успехом, Аносов дни и ночи проводил у горна. Он сам возился с тиглями и часами не сводил глаз с плавки. Тут же у горнов, примостившись в уголку, чтобы не мешать людям, он наспех обедал, делясь скромной трапезой со своим верным помощником Швецовым.
   Аносов в такие дни забывал обо всем на свете, а в это время у цеха его часто ждали работные: граверы, шлифовальщики, жёны мастеровых. Они приходили со своими нуждами и печалями и терпеливо стояли на холоде, боясь оторвать Павла Петровича от работы. Однажды он вышел потный, без фуражки, с прилипшими ко лбу волосами. В обветшалой одежонке, в старом мужицком зипунишке, в стоптанных валенках, перед ним стояла вдова мастерового и жалобно смотрела на него.
   - Ты что?.. - спросил Аносов.
   - К тебе, батюшка. Большое горюшко пригнало. Помоги, родимый. - В голосе ее прозвучала большая печаль.
   Павел Петрович присел тут же на бревне и предложил:
   - Рассказывай.
   Сбиваясь, вдова поведала о своей беде. На лесных куренях, где жгут для завода уголь, ее единственный сынок-малолеток провалился в дымящуюся кучу раскаленного угля и получил тяжкие ожоги.
   - Парень ходить не может, а приказчик гонит его на работу и еще штраф требует. А какой тут штраф, если вторую неделю вовсе без хлеба сидим, жаловалась женщина.
   - Как без хлеба? - переспросил расстроенный Аносов. Он достал кошелек, вынул кредитку и подал женщине. - Поди купи хлебушка, а я сам буду у тебя да и на курени загляну.
   Женщина застенчиво взяла деньги и поясно поклонилась:
   - Спасибо тебе, родной, от голодной смерти спас... - Вдова хотела еще что-то сказать, но не смогла. Губы ее задергались, на глазах появились слёзы. Отяжелевшей походкой она ушла, а Павел Петрович стоял и долго с грустью смотрел ей вслед.
   Аносов сдержал свое слово. Подгоняемый злым сиверкой, начальник фабрики зашел на запрудскую Демидовку и среди ветхих бревенчатых домишек отыскал хибару вдовы. За окном серели сумерки, в избушке было сыро и темно, как в подвале. Смущенная хозяйка высекла кремнем огонь и зажгла смолистую лучину. Робкие тени заколебались на посветлевших стенах. Аносов огляделся, и страшная, ужасающая бедность поразила его. На скамье лежал подросток, прикрытый лохмотьями, и тяжело стонал. Павел Петрович склонился над больным и сейчас же от волнения закрыл глаза: перед ним кровоточило обожженное лицо, большие серые глаза мальчугана страдальчески смотрели на него.
   В углах горницы сверкал иней, дыхание вырывалось густым паром. Аносов подошел к печке, приложил руку. Холодна и пуста.
   - Давно не топлена, батюшка, даже тараканы и те вывелись, - с покорной удрученностью сказала женщина.
   - А муж где? - спросил Аносов.
   - Кузнец был. От чахотки помер. Аль не помните Кузьму Веселого? пытливо уставилась она на начальника.
   - Вспомнил! Добрый кузнец был, - с сожалением сказал Павел Петрович. - Ты вот что, не убивайся: сына вылечим, а тебе пенсию схлопочу!
   Женщина хотела броситься Аносову в ноги, но он удержал ее:
   - Что ты, что ты вздумала!
   Гость ушел, когда замерцали звёзды. Провожая его, вдова облегченно вздохнула:
   - Спасибо, батюшка. Теперь чую сердцем, что не пропаду!
   На посаде лаяли псы. Звёзды густо усеяли небо, искрился снег, и шумели сосны на Косотуре. Аносов шел и думал, укоряя себя: "Булат очень важен, но дороже всего люди. Как же я проглядел людское горе?".
   Он понял, что сейчас он не просто горный инженер, а начальник большого округа, многих заводов. Он должен бывать в Сатке, в Кусе, в Арсинском: его ждут люди, работающие на лесосеках, углежоги, золотоприискатели. За всем нужен хозяйский глаз: приказчики и управители злоупотребляют властью. Аносов вспомнил день выпуска, прогулку с другом вдоль набережной Невы. И, вспомнив, сказал себе: "Кто, как не ты, обещал облегчить труд простого человека? Кто обещал присмотреть за тем, чтобы зря не морили людей?".
   В этот памятный вечер он составил расписание, где и когда бывать.
   - Это ты правильно решил, - одобрила мужа Татьяна Васильевна. Нельзя всё время быть у литья, ты же не просто мастер. Я прикажу, чтобы подготовили тройку серых. После отъезда Ахте кони заскучали.
   Павел Петрович хотел протестовать, но вспомнил гривастых, сильных коней, и его потянуло промчаться по зимней дороге.
   Утром, несмотря на метель и ветер, он отправился на лесные курени. Под завывание ветра Аносов въехал в дремучие леса. Глубоки снега, от тяжести их гнутся ветви елей. Стихло. Слышно, как дятел долбит сухую лесину. Всюду следы зверей: вот осторожно, крадучись, прошла лиса, вот пробежал зайчишка, наискось - тяжелые волчьи следы.
   Кучер - мужик с заиндевелой бородой, проворный и бывалый - обратясь к Аносову, засиял:
   - Эх, и глухомань! Леса, помилуй бог, без конца и краю. Тут и лоси, и горные козлы, и куницы, и горностай, и сам батюшка Михайла Топтыгин. А сколько птиц всяких! Здесь и глухари, и рябчики. Мать моя, всем, каждой кровиночкой, люблю я, барин, коней, зверьё и птиц. По-ясному живут, - всё видишь. Не то, что человек. Другой в глаза улыбается, а ломит тебя по суставчику!.. Эх, ну, коняшки, проворней, гривастые!
   Через час потянуло горьковатым дымком, а там и лесосека распахнулась. Стучали топоры, шумели деревья, на лесной делянке раздавались звонкие человеческие голоса.
   К Аносову поспешил куренной мастер - статный, хитроглазый мужик в добротном полушубке. Смахнув с головы ушанку, он низко поклонился начальнику округа:
   - С приездом, ваше высокоблагородие. Никак не ждали, не гадали! - Он юлил, сыпал льстивые слова, без шапки побежал вперед по тропинке. Пожалте, пожалте...
   На лесосеке дымились темные кучи: жгли уголь. Долготье* было уложено правильно, точно по наклону. Павел Петрович остался доволен работой. Рядом укладывали новые курени. Трудились оборванные, отощавшие мужики, изнуренные женщины и малолетки. Все были черны от сажи и угля, пропахли дымом, потом. Тут же рядом - землянки, словно звериные норы. Аносов не решился заглянуть в эти логова. Заметив беременную женщину, которая тащила валежину, он крикнул:
   - Бросай да поди сюда, хозяюшка!
   _______________
   * Д о л г о т ь е - поленья длиной около двух метров.
   Женщина в первый момент остолбенела, но, привычная к покорству, сбросила с плеча березовую валежину и послушно подошла к Павлу Петровичу.
   Аносов строго посмотрел на нее:
   - Не знаешь, что ли, что нельзя тебе тяжелое поднимать?
   Работница, низко опустив голову, молчала.
   - Что молчишь? - мягче спросил Аносов.
   Кержачка покосилась на куренного мастера. Тот заискивающе осклабился.
   - Дикий народ, лесовики, ваше высокоблагородие, - пояснил он. - И говорить с благородными людьми разучились. - Сверкнув зло глазами, куренной прикрикнул на женщину: - Ну, что молчишь, скажи барину, что случайно, по своей нужде, валежину взяла!
   - Врешь! - заплакала женщина. - Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои...
   Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:
   - Ирод, замучил нас... Хотя бы смертушка меня прибрала... Ох!..
   - Ты смотри, баба! - зловеще сказал куренной.
   Аносов строго взглянул на мастера:
   - Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?
   - Закон-с! - прижав руку к груди, вымолвил приказчик. - Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено...
   Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:
   - Как ты смеешь так говорить о будущей матери?
   Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил:
   - Он нас и за людей не считает!
   Мастер снова снял шапку, молчал. Глаза его испуганно забегали.
   - Простите, ваше высокоблагородие, мы - люди темные. Какие порядки были до нас, такие и теперь.
   - Освободи женщину, пусть идет домой, а с тобой будет особый разговор.
   В сопровождении куренного и толпы жигалей Аносов обошел курени. Заглянул в котлы, которые висели перед землянками. В них кипела вода.
   - И это всё? - удивленно спросил Аносов.
   - Нет, батюшка, не всё, - охотно отозвался согбенный углежог. Толокном заправляем, а насчет хлебушка, прости. С Покрова не видим. А без хлеба, известно, еле ногами шевелишь...
   - Плохо живете, плохо, - глухо проговорил Павел Петрович.
   По лесу раздался гулкий треск, Аносов оглянулся.
   - То лесина от мороза раскололась, - пояснил жигаль.
   Голос у него был приятный, глаза добрые и борода густая, серебристая.
   - Как тебя звать, дед? - спросил начальник округа.
   - Иваном кличут. С детства в лесу тружусь. Тут хорошо, кабы... - он замолчал и позвал Аносова: - Вы у огонька обогрейтесь...
   Рядом пылало огнище. В огромной яме, вырытой для костра, трещали охваченные жаром коряги. Сыпались искры, и тепло манило к себе. Аносов сбросил доху, уселся на пне. Куренной мастер, делая вид, что сильно занят, ушел к дымящимся кучам:
   - Погляжу, чтобы шкоды не вышло...
   Он ушел, а за ельником прозвенели колокольцы: кучер устраивал коней на отдых в шалаш. Сумерничало. Постепенно к огнищу сходились измытаренные углежоги. Устроились у огня. В чащобе заухал филин:
   - Фу-бу... Фу-бу...
   Дед Иван засмеялся:
   - Это соседушко меня зовет. Мы с ним дружно живем. Каждую ночь перекликаемся. Послушай! - Старик надул щеки, поднатужился, из груди его вырвался протяжный, странный звук. В ответ ему филин опять прокричал свое: "Фу-бу... Фу-бу..."
   - Видишь, что робится? Так и перекликаемся с тоски. В ребячестве бабушка меня пугала: "Филин да ворон - зловещие птицы. Коли кричат - к несчастью!.." Пустое, и ему в таких трущобах, небось, тоска по живому голосу, - улыбнулся старик.
   - Ух, и дебри тут! Словно и жизни здесь нет! - обронил Павел Петрович.
   - В старые годы леса здесь были непроходимые... И-и, что было! Сам батюшка Емельян Иванович проходил этими местами...
   - Ты что, видел его? - оживился Аносов.
   - Как вас вижу, - спокойно ответил жигаль. - В плечах крепок, а умом еще крепче был!..
   Аносов помолчал. Затем тихо попросил углежога:
   - Расскажи, дед, что-нибудь про него.
   - А сечь не будешь? За него, батюшка, покойная царица головы рубила... Ну, да куда ни шло, безобидное поведаю. Про клад скажу. Слыхал, барин, про озеро Инышко, глубокое да многоводное? - размеренно и складно начал дед. - Теперь с годами оно помельчало. Дело-то было по осени. Озеро застывать стало, а ночь выдалась темным-темнешенька. По правую сторону Инышка костры горели, а подле Емельян Иванович сидел в полушубке, в шапке лисьей. Ах, милые мои, как его рука донимала, - под Магнитной в большом бою его ранило; пришлось ему поневоле на Златоуст отступать. А по этим местам Салават башкир собирал для подкрепления. Там, где сейчас, братцы, гора Пугачевская, - войско собиралось. Подошел Салават к Емельянушке, словом сердечным перемолвились, а потом Емельян тяжко вздохнул и по тайности сказал: "Иди-ка, Салаватушка, запрячь подале добро, чтоб царице не досталося. Коли вернемся, захватим бочку золота". Салават людей надежных взял да в лодку прыгнул...
   - А бочку? - перебил неожиданно согбенный жигаль.
   - Известно, бочку захватил, - ответил дед Иван и, повернувшись к огнищу, сказал радостно: - И-их, как пылает!
   - А ты не томи, кончай, раз начал!
   - Не торопись, твое золото при тебе останется! - слегка насмешливо бросил дед в сторону углежога и продолжал: - Остановились у старого могутного осокоря, который в камышах рос. Салават крикнул башкир, сложили они в пригоршни руки и молятся: "Алла, бисмалла!". А потом столкнули бочку прямо в озеро. Тут филин с осокоря закричал: "Фу-бу, фу-бу!" - дескать охранять клад буду. И вот, братцы, в эту минуту заветную как бухнет пушка откуда-то из-за гор. Сели башкиры, а Салават по-соловьиному свистнул. Ему Емельян тоже свистом отозвался. И поплыла лодка на зов. Выбрались на берег, вскочили на резвых коней и лесной тропой к Златоусту поехали. Скоро на берег Инышко-озера генерал с погоней прискакал: пошарили, поискали ничего не нашли. Емельян Иванович от погони ушел, а здесь, в наших краях, ему не довелось больше побывать. Так бочка с золотом и осталась на дне в Инышко...
   У костра наступило глубокое безмолвие. В небе вспыхнули звёзды. Ковш Большой Медведицы низко склонился над огнищем и, казалось, сыпал в него золотые звёзды. Из-за хмурой ели поднялся месяц, и на снегах засверкали синеватые искорки. К огню вышел кучер и сказал:
   - Коней устроил, и вам пора, барин, на отдых... Тут в избенке куренного и переспите...
   Еще не прояснилась утренняя синева в лесу, когда Аносов обошел курени, поговорил с работными, записал что-то в книжечку и только после этого уселся в сани. Застоявшиеся кони дружно рванулись вперед. Небо было чистое, холодно лучилось солнце, и кучер не утерпел, запел лихую песню:
   Во Уральском, во дремучем лесу,
   В самой дальней во заимушке!..
   Однако, не допев ее, он вдруг обратился к Аносову:
   - А что, барин, Емельян Иванович и впрямь царь был?
   - Замолчи! - прикрикнул на него Аносов. - Знаешь, за такие речи язык рвут!
   - Ну, вы-то этого не дозволите! - уверенно отозвался кучер и снова запел...
   Аносов приезжал на заводы и рудники почти всегда внезапно: он ненавидел парадные встречи и лесть. Кучер Силантий, хорошо изучивший нрав начальника, подвязав бубенцы, тихо подвозил Аносова к заводу. Павел Петрович вылезал из экипажа и шел прямо к горну. На ходу сбрасывал мундир, надевал кожаный запон и без раздумий принимался за работу. В кузнице он ковал железо, у домен следил за выпуском литья. Вместе с работными ел постные щи. "Вкусны, но только после работы!" - говорил он.
   После обеда торопился в казармы, осматривал всё сам, выслушивал жалобы. Уставившись строгим взглядом в жалобщика, предупреждал: "Говори, но без вранья и без прикрас". И ему говорили жестокую правду.
   На рудниках Аносов лез в шахту. Он хорошо знал все горные породы и, заметив тяжелый, неправильный удар, сам брал кирку и показывал, как сподручнее отбивать руду.
   Усталый, потный, он садился на отвалы и беседовал с рудокопами. Это всё были старые уральцы, с детства сроднившиеся с шахтами.
   Сверху, с нависших грузных глыб, падали холодные капли, где-то поблизости звенел подземный ручей. Сыро, затхло, безмолвно, - плохо оборудованный рудник похож был на могилу. Тяжел труд, но люди не пугались опасной работы и старались на совесть.
   Глава шестая
   В СТАРОМ ЕКАТЕРИНБУРГЕ
   Увлечение фрунтом, стремление военизировать всё, строгости, которыми отмечалось царствование императора Николая, не миновали и уральских заводов. Царским указом, который был опубликован 17 января 1834 года, горное ведомство во всей Российской империи получило военную организацию. Был учрежден корпус горных инженеров с министром финансов во главе в звании главноначальствующего. Главным начальником всех уральских заводов царь назначил генерал-лейтенанта Дитерикса. Заводские мастеровые были разделены на нижних и работных чинов. Первые сравнивались по службе с унтер-офицерами, вторые - с рядовыми военной службы. Они обязывались беспорочно прослужить в горном заводе тридцать пять лет и только после этого могли уходить в отставку. Мальчики, родившиеся в заводских семьях, с пеленок вписывались в список будущих рабочих чинов. Достигнув восемнадцати лет, они вступали в команду.
   Указ привез из Екатеринбурга горный чиновник; его объявили златоустовцам. Старик Швецов молча выслушал грамоту, грустно посмотрел на сына Павла и горько сказал:
   - Были мы крепостными, а теперь стали фрунтовыми. Секли нас лозинами, а ноне дожили до шпицрутенов. Я уж дотяну, сынок, а тебе доведется, не приведи бог...
   Запекшиеся губы литейщика задрожали от обиды. В этот день он впервые не обмолвился ни словом с Аносовым.
   Но и Павлу Петровичу было не по себе. Он ясно представлял себе, что горное царство, которое охватывало огромное пространство, - тысячи заводов, рудников, сёл и деревень, - теперь фактически станет своеобразными аракчеевскими военными поселениями. Всё теперь ставилось в полную и бесконтрольную зависимость от горного правления, которое размещалось в Екатеринбурге. В распоряжении начальника Уральского хребта появились подвижные инвалидные роты для наведения "порядка". Не случайно был введен и военный суд для рабочих. Аносов, мрачный, взволнованно ходил по кабинету.
   Татьяна Васильевна тревожно взглянула на мужа:
   - Неужели это тебя так расстроило?
   Павел Петрович строго посмотрел на жену:
   - А как ты думаешь, каково мне увидеть старика Швецова под шпицрутенами? Седого, отдавшего все свои силы заводу человека могут за нечаянную оплошку провести по "зеленой улице".
   - Ты всегда страхи рисуешь. Ты же начальник и всегда сможешь своих отстоять, - самоуверенно сказала она.
   Аносов взглянул на Татьяну Васильевну, хотел в сердцах сказать обидное слово, однако сдержался и промолчал.
   Молча сели за вечерний чай...
   В июне Павла Петровича вызвали в Екатеринбург. В мрачном настроении подъезжал он вечером к городу. Улицы тонули во мраке. Несмотря на летнюю жару, посреди площади простиралась огромная зловонная лужа, а неподалеку от нее подле полосатой будки стоял дремавший страж, опираясь на алебарду.
   Аносов не решился вечером являться в горное правление и остановился в гостинице. В большом зале горели сальные свечи, клубился табачный дым, было шумно и неуютно. Павел Петрович устроился в замызганной комнате. Через час к нему постучали; он поднялся с дивана и распахнул дверь. На пороге стоял пьяный купец. Покачиваясь, он икнул и громогласно провозгласил:
   - Наслышан о вас. Купец Рязанов. Будем знакомы...
   Павел Петрович учтиво поклонился:
   - Простите, я очень занят, да и на покой пора...
   - Ты, милай, не кочевряжься, - панибратски перебил его купец. - Я тебе не шишига какая, - по пуду в день золота намывают на моих приисках. Слыхал?
   Без приглашения он уселся в кресло.
   - Милай, я только что в стуколку капитал выиграл. Пить хочу, гулять хочу! - золотопромышленник потянулся к Аносову целоваться. Павел Петрович отстранился.
   - Помилуйте, мы так мало знаем друг друга, - сухо сказал он.
   - Дворянин? Брезгуешь? - крикнул купец. - А это видел? - Он распахнул поддевку, и на рубахе заблестела звезда "Льва и Солнца". - Видал, милай? Шах персидский пожаловал... Я мечеть в Тегеране воздвиг. Ась?
   Аносов много слышал о Рязанове, купец держал в своих руках большинство крупных горных чиновников. Не хотелось ссориться.
   - Не сердитесь, - сказал Аносов. - Я очень польщен знакомством с вами, но я... я болен...
   - Чем же ты болен? - сочувственно спросил гость.
   - Я сам не знаю. Трясет... Может быть, что серьезное.
   - А вдруг холера? - вскочил купец и закрестился. - Эфтова еще нехватало! - И, пятясь, он стал отступать в распахнутую дверь. Хол-е-е-р-а! - заорал он и затопал сапогами по коридору.
   Аносов устало бросился на диван.
   "Что за люди? - в ужасе подумал он. - Рабочим платят по три копейки в день, порют на смерть за прогулы, а сами прожигают тысячи!"
   Незаметно стал дремать. Долго еще доносился шум, крики из зала. Кто-то истошно закричал:
   - Спаси-и-те, бью-ю-т...
   И всё сразу стихло. Усталость взяла свое; Павел Петрович загасил свечу и уснул...
   Утром он отправился к начальнику горных заводов Уральского хребта. За Исетским прудом возвышались белокаменные палаты с прекрасной строгой колоннадой. Солнце щедро лило потоки света на зеркальную гладь пруда. Шумели густые береговые осокори. Но шумнее всего было на широкой немощеной улице. Перед распахнутой настежь лавкой кричала и волновалась большая пестрая толпа. Люди бросались на что-то, схватывались в драке, вопили. Мелькали кулаки. Из людского клубка на карачках выполз бородатый будочник с синяком под глазом.
   - Что же это? Бунт? - испуганно уставился на него Аносов.
   - И-и, батюшка, что надумал! - потирая синяк и поднимаясь на ноги, прохрипел будочник. - Бунты давно отошли. Купец Рязанов скупил всю лавку Абросимова, вот целыми штуками ситцы да сукно в народ кидает. Кому же охота упустить такое? Стой, стой, никак опять..
   Не обращая внимания на Аносова, он снова бросился в толпу и закричал:
   - Братцы, братцы, и мне хошь на рубаху!
   - Кто это кричит? - захрипел пропитой голос и, раздвигая народ, вышел купец Рязанов со штукой яркого кумача. Размахнувшись, он кинул штуку ситцу вперед, она взметнулась, как яркое пламя, и красная дорожка простерлась среди улицы.
   - Раскручивай! В кабак хочу! А ну с дороги! - властно закричал купец и хмельной, неуверенной походкой двинулся по кумачу.
   Павел Петрович поспешил укрыться за спины. Рязанов прошел вперед, подобрал брошенную будочником алебарду и давай бить окна. Зазвенели стёкла, заулюлюкали люди. Самодовольный, потный и пьяный купчина, круша всё на своем пути, орал, словно на пожаре:
   - Бей всё! Лакай, братцы, хмельное. За весь кабак плачу! - Куражась, он остановился у кабака и зычно позвал: - Еремеич, ведро шампанского, коня моего омыть!..
   Аносов был поражен. В кабаке словно ждали купецкого выкрика, выбежал малый с ведром игристого вина и, бросаясь навстречу гулёне, готовно спросил:
   - Куда прикажете, ваше степенство?
   - Коня, савраса моего, окати!
   Трактирный слуга, не раздумывая, побежал следом за купцом и, заметив гривастого скакуна, проворно окатил его шампанским.
   - Батюшка, родной, мне хоть капельку! - ощеря редкие зубы, запросил будочник.
   - А, это ты, шишига! Стой! - медведем рявкнул на него купец. Подставляй морду! За удар - красненькая! - И, не долго думая, он размахнулся кулаком и съездил бородатого стража по лицу. Будочник только сморкнулся, утер показавшуюся из носа сукровицу и залебезил:
   - Еще размахнись, батюшка. Ну, ну, ударь, ударь, благодетель...
   Он поспешил за бушующим Рязановым. И что больше всего поразило Аносова, - никто не торопился прекратить безобразие, и каждый радовался, когда буйство докатывалось до его порога. Стыдясь за толпу бездельников, Павел Петрович юркнул в боковую улицу и скрылся от позорного купецкого куража...