Страница:
дробление партии. Попытка выскочить сейчас из процессов дифференциации
партии и оформления фракций при помощи примиренческих
149
слезниц и закулисного сватовства была бы просто глупостью. Без
генерального межевания по принципиальным линиям мы имели бы только
молекулярное крошение партии, за которым последовало бы катастрофическое
крушение узурпаторского аппарата и с ним вместе -- завоеваний Октября.
Несмотря на весь свой размах, обе кампании центристов против флангов --
против большевиков-ленинцев и против правых термидорианцев -- имеют
предварительный, подготовительный, превентивный характер. Настоящие бои еще
целиком впереди. Решать будут классы. Вопрос об октябрьской власти, которою
играют сейчас на канате центристские плясуны, будет решаться миллионами и
десятками миллионов. Раньше или позже, по частям или оптом, с открытым
применением силы или в рамках восстановленной партийной и советской
конституции -- это зависит от темпа внутренних процессов и изменений
международной обстановки. Ясно одно: для большевиков-ленинцев нет другого
пути, кроме мобилизации живых и жизнеспособных элементов своей партии,
сплочения ее пролетарского ядра, мобилизации рабочего класса в целом, в
неразрывной связи с борьбой за ленинскую линию Коминтерна. Нынешняя
центристская кампания против правых означает для пролетарских революционеров
необходимость и обязанность удесятерить свои усилия на самостоятельной
политической линии, выкованной всей историей большевизма и проверенной в
величайших событиях последних лет.
[Конец октября 1928 г.]
Мы имеем сейчас у себя благодарные условия для рассмотрения вопроса о
философских тенденциях бюрократизма. Разумеется, бюрократия никогда не была
самостоятельным классом. В последнем счете, она всегда служила основным
классам общества, но лишь в последнем счете и притом на свой лад, т. е. не
давая по возможности себя в обиду. Если разные части и прослойки класса
ведут нередко ожесточенную борьбу из-за своей доли в доходе и во власти, то
тем более это касается бюрократии, которая представляет собою наиболее
организованную и централизованную часть гражданского об-
щества и в то же время возвышается над этим последним, даже и над тем
классом, которому она служит.
И рабочая бюрократия не составляет изъятия из этого общего определения
руководящей, управляющей и в то же самое время привилегированной
общественной группировки. Приемы и навыки администрирования, составляющего
общественную функцию бюрократии и источник ее преимущества, неизбежно
налагают очень властный отпечаток на все ее мышление. Недаром же такие
слова, как бюрократизм, формализм, характеризуют не только систему
управления, но и определенный тип человеческого мышления. Черты этого типа
далеко выходят за пределы канцелярии. Их можно проследить и в философии.
Было бы в высшей степени благодарной задачей проследить эту бюрократическую
струю в философии, начиная хотя бы с возникновения полицейской монархии,
группировавшей вокруг себя интеллектуальные силы страны. Но это
самостоятельная тема. Здесь нас интересует частный, но зато глубоко
злободневный вопрос: о тенденциях бюрократического перерождения не только
партии, профессиональных союзов и государства, но и теоретического мышления.
Уже априорно можно сказать, что, поскольку бытие определяется
знанием530, бюрократизм должен делать опустошительные завоевания
и в области теории.
Наиболее подходящей для бюрократии системой является теория факторов.
Возникает она, разумеется, на более широкой основе -- общественного
разделения труда и, в частности, отделения умственного труда от физического.
Только на этих путях человек выходит из первобытного хаотического монизма.
Но законченная система факторов, превращающая человеческое общество, а за
ним и весь мир в продукт взаимодействия, так сказать, междуведомственных
сношений, различных факторов или административных сил, из которых каждому
поручена своя особая область ведения (или заведования) -- такая система
могла быть возведена в перл создания только при наличии возвышающейся над
обществом бюрократической иерархии с ее министерствами и департаментами.
Бюрократическая система, как свидетельствует опыт, всегда нуждается в
персональном управлении. Первоначально бюрократия развивается под монархией,
имея свою исторически унаследованную точку опоры -- сверху. Но и в
республиканских странах бюрократизм не раз порождал или воспроизводил
цезаризм,
бонапартизм, личную диктатуру фашизма, как только соотношение основных
классов открывало для бюрократии возможность высшей силы и увенчания.
Теория самодовлеющих факторов в обществе, как и в природе, в конце
концов, так же нуждается в единоличном увенчании, как и олигархия властных
министров. Но если практически неотразим вопрос о том, кто же будет
направлять и согласовывать деятельность более или менее безответственных
министров бюрократии, если на деле не будет сверхминистра и сверхбюрократа,
то теоретически такой же вопрос возникает по отношению к теории факторов в
обществе, как и в природе. Кто же поставил эти факторы на их место и снабдил
их необходимой компетенцией? Словом, если бюрократизм нуждается в царе и в
диктаторе, хотя бы и плохоньком, то теоретический плюрализм факторов
нуждается в боге, хотя бы и в самом легковесном. Французские роялисты не без
остроумия обвиняют бюрократическую систему третьей республики531
в том, что у нее "дыра наверху". Условия сложились так, что буржуазная
Франция, управляемая бюрократией под прикрытием парламентаризма, вынуждена
жить уже более полувека с "дырой наверху". То же самое наблюдается и в
философии, особенно общественно-исторической. Она далеко не всегда находит у
себя мужество заткнуть "верхнюю дыру" сверхфактором божества, предоставляя
миру управляться методами просвещенной олигархии.
В сущности, теория факторов не обходится без божества, она только
раздробляет его всемогущество между несколькими более или менее
равноправными владыками: экономикой, политикой, правом, моралью, наукой,
религией, эстетикой и пр. Каждый из этих факторов имеет своих субагентов,
число которых увеличивается или уменьшается в зависимости от удобств
административного управления, то бишь теоретического познания. Сила власти
во всяком случае исходит сверху вниз, от факторов к фактам. В этом
идеалистичность всей системы. Факторы, которые являются по сути дела ничем
иным, как суммарным названием для группы однородных фактов, наделяются
особой, имманентной, т. е. внутренне присущей им силой для управления
подведомственными им фактами. Совершенно так же, как бюрократ, даже и
республиканский, обладает необходимой благодатью, хотя бы и
секуляризованной, для управления делами своего ведомства. Доведенная до
конца теория факторов есть особая и очень распространенная
разновидность имманентного идеализма.
Дробление природы на факторы было той необходимой ступенью, по которой
человеческое сознание поднималось из первобытного хаоса. Но вопрос о
взаимодействии факторов, об их компетенции и об их происхождении только и
ставит по-настоящему основные теоретические проблемы. Тут приходится либо
подниматься вверх к акту творения и творцу, либо спускаться вниз к земной
коре, продуктом которой является человек, к природе, к материи. Материализм
не просто отбрасывает факторы, как диалектика не отбрасывает логику.
Материализм пользуется факторами как системой классификации явлений,
которые, как бы ни была утонченна духовная их природа, исторически всегда
исходят от производственных основ общества, а естественно-исторически -- от
материальных основ природы.
Надо вернуться к средневековью, чтобы найти аналогичные примеры, т. е.
зарождение целых идейных течений на основании ложно понятых или ошибочно
переписанных нескольких строк текста. Так раскольники532 давали
себя сжигать за описки в евангелии.
В истории русской общественной мысли можно указать пример, когда группа
передовой интеллигенции, ошибочно поняв слова Гегеля "все действительное
разумно" в смысле "все существующее разумно", встала на архиконсервативную
точку зрения. Но все эти примеры бледнеют -- одни за давностью времени,
другие за немногочисленностью затронутых лиц -- по сравнению с тем фактом,
когда организация, ведущая за собою миллионы, поворачивается аппаратным
краном под новым углом, обоснованием которого являются две ребячески ложно
понятые цитаты.
Если б, однако, дело определялось только описками и малограмотным
чтением текста, следовало бы прийти в полное отчаяние насчет судьбы
человечества. На самом же деле причины во всех перечисленных случаях глубже.
У раскольников были достаточно глубокие материальные основания для
разрыва с официальной церковью и полицейским государством. У радикальной
интеллигенции сороковых годов было слишком мало сил для борьбы с царизмом, и
прежде, чем она решилась вооружиться бомбой -- это сделало только следующее
поколение -- она попыталась примирить с суще-
ствующим свою пробудившуюся политическую совесть, хотя бы при помощи
непереваренного гегельянства.
Наконец, потребность в том, чтобы так или иначе разрезать пуповину,
соединяющую Советскую республику с международной революцией, возникла из
объективных условий развития, из международных поражений и из напора
национально-собственнических тенденций внутри. Бюрократические теоретики
подобрали цитаты так же, как попы всех церквей подбирают тексты
применительно к обстоятельству. Если бюрократам пришлось по части текстов
сфальшивить хуже всяких попов, то вина тут опять таки на обстоятельствах.
Из навороченной таким путем кучи цитат наиболее натасканные из
начетчиков выбирают затем каждый раз то, что нужно сегодня высокому
заказчику для очередной критической статьи или антитроцкистского доклада.
Высокий заказчик работает топором, чтоб подогнать габарит чужих мыслей к
масштабам собственного черепа. Изуродованные цитаты он соединяет
нечленораздельными афоризмами о несовместимости троцкизма и ленинизма. И
новый труд готов для перевода на все языки мира. Как льва узнают по когтям,
так "мас-
тера" -- по орудиям литературного взлома .
Теперь спросим себя, что же означает фраза: "Ленинизм есть марксизм
эпохи империализма и пролетарской революции"534? Если марксизм
понимать в указанном выше единственно правильном смысле, то фраза эта
представляет собою совершенную бессмыслицу, поскольку бессмыслица может быть
совершенной. Хотят ли нам сказать, что в эпоху империализма методология
материалистической диалектики изменилась или получила новое теоретическое
выражение? Не в трудах ли Бухарина? Что касается Ленина, то в своей основной
философской работе он был бесконечно далек от мысли о создании новой
диалектики для эпохи империализма.
У Сталина, правда, есть таинственная фраза о том, что "метод Ленина
является не только восстановлением, но и конкретизацией и дальнейшим
развитием... материалистической диалектики". Заманчивая темнота этого
вещания, как часто бывает у оракулов, прикрывает не глубину мысли, а ее
отсутствие. Что значит "конкретизация" диалектического метода? Было бы очень
интересно услышать что-нибудь на эту тему. Что Ленин с большой глубиной
отстаивал диалектику и, главное, с высоким мастерством применял ее, это не
нуждается
в подтверждении Сталина. Но утверждать, что Ленин сообщил самому методу
материалистической диалектики "дальнейшее развитие", может лишь тот, кто не
понимает, что такое метод, что такое материализм и что такое диалектика. Эта
триада непонимания входит несомненно в инвентарь [сталинизма] :
"О значении теории. Иные думают, что ленинизм есть примат практики
перед теорией в том смысле, что главное в нем -- претворение марксистских
положений в дело, "исполнение" этих положений, что же касается теории, то на
этот счет ленинизм довольно, будто бы, беззаботен" (И. Сталин. Вопросы
ленинизма. 1928, с. 89).
Одна эта фраза есть сталинский микрокосм: она одинаково отображает его
теоретическую глубину, его политическую остроту и его лояльность к
противнику. "Иные думают". Речь идет обо мне, в тот период Сталин еще не
решался назвать меня по имени -- редактора, журналисты, рецензенты, все это
не было еще достаточно подобрано, за Сталиным не было еще обеспечено
последнее, во многих случаях единственное, слово. Ему нужно подкинуть мне
бессмыслицу, будто ленинизму свойственна беззаботность в отношении теории.
Как он это делает? "Иные думают", что ленинизм есть только "претворение
марксистских положений в дело", только "исполнение" их. Это сталинский
перевод моих слов: "Ленинизм есть марксизм в действии". Значит, ленинизм
беззаботен к марксизму. Но каким образом можно действенно претворять теорию,
будучи беззаботным к теории? Отношение самого Сталина к теории не может быть
названо беззаботностью только потому, что это -- деляческое безразличие. Но
поэтому никому и не придет в голову сказать, что Сталин претворяет теорию в
дело. Сталин претворяет в дело внушения партийной бюрократии, преломляющей
подспудные классовые толчки. Ленинизм же есть марксизм в действии, т. е.
теория во плоти и крови. Говорить поэтому о беззаботности к теории может
лишь тот, кто захлебывается в собственном злопыхательстве. Это у Сталина
обычная вещь. Внешняя бюрократическая бесцветность его речей и статей так же
мало прикрывает его задыхающуюся ненависть ко всему, что превосходит его
уровень, как сталинская мысль, как скорпион, нередко ранит себя самое
ядовитым хвостом в голову.
Возьмем одну из основных проблем марксизма, которой Ленин счел
необходимым посвятить особую работу -- проблему государства. По разным
поводам Сталин повторяет, что "государство есть машина в руках
господствующего класса для подавления сопротивления своих классовых
противников" (Вопросы ленинизма, 1928, с. 108). Тем не менее, в двух
исторических случаях несравненной важности Сталин показал, что содержание
этой формулы для него тайна за семью печатями. В обоих случаях дело шло о
революциях.
[Деятели] февральской революции стояли на точке зрения завершения
демократической революции, а вовсе не подготовки социалистической. Те,
которые вообще пытались после Октября критически оценить свое отношение к
февральской революции, открыто признавались в том, что направлялись в одну
дверь, а попали в другую.
Дело шло совсем не о том, что революция должна первым делом разрешить
демократические задачи и что только на основе их разрешения она может
перерасти в социалистическую. Никто из участников мартовского совещания 1917
г.535 и в мыслях не имел этого до приезда Ленина. Сталин тогда не
только не ссылался на ленинскую статью 1915 года, но совершенно в духе
Жордания536 уговаривал не отпугивать буржуазию. Убеждение в том,
что история не смеет перепрыгивать через ступень, которую ей предписывает
филистерская указка, уже крепко сидело в его голове. Ступеней же этих было
три: сперва доведенная до конца демократическая революция; затем период
развития капиталистических производительных сил; наконец, период
социалистической революции. Вторая ступень представлялась очень длительной и
измерялась если не столетиями, как у Засулич537, то многими
десятилетиями. Допускалось, что победоносная пролетарская революция в Европе
может сократить вторую ступень, однако этот факт привлекался в лучшем
случае, как теоретически возможный. Вот эта шаблонная и почти сплошь
господствующая теория Сталина делала позицию перманентной революции,
соединяющую демократическую и социалистическую революцию в пределах одной
ступени, совершенно неприемлемой, антимарксистской, чудовищной.
Между тем, в этом общем смысле идея перманентной революции была одной
из капитальнейших идей Маркса--Энгельса. Манифест коммунистической партии
был написан в 1847
году538, т. е. за несколько месяцев до революции 1848 года,
которая вошла в историю как незавершенная, половинчатая буржуазная
революция. Германия была тогда очень отсталой страной, кругом опутанной
феодально-крепостническими цепями. Тем не менее Маркс и Энгельс вовсе не
строят перспективы трех этапов, а рассматривают предстоящую революцию как
переходную, т. е. такую, которая, начавшись с осуществления
буржуазно-демократической программы, внутренней механикой превратится или
перерастет в социалистическую. Вот что говорит на этот счет Манифест
коммунистической
партии:
Мысль эта отнюдь не была случайной. В "Новой рейнской газете", уже в
самый разгар революции Маркс и Энгельс выдвигают программу перманентной
революции. Революция 1848 года не переросла в социалистическую. Но она не
завершилась и как демократическая. Для понимания исторической динамики этот
второй факт не менее важен, чем первый. 1848 год показал, что если условия
еще не созрели для диктатуры пролетариата, то, с другой стороны, нет места и
действительному завершению демократической революции. Первая и третья
ступень оказались неразрывно связанными. В основном Манифест
коммунистической партии был безусловно прав.
Игнорировал ли Маркс крестьянский вопрос и всю вообще задачу ликвидации
феодального хлама? Нелепо даже ставить этот вопрос. Маркс не имел ничего
общего с идеалистической метафизикой Лассаля, считавшего, что крестьянство
вообще олицетворяет реакционные принципы. Конечно, Маркс не считал
крестьянство социалистическим классом. Он оценивал историческую роль
крестьянства диалектически. Об этом слишком ярко говорит не только марксова
теория в целом, но и, в частности, политика "Новой рейнской газеты" в 1848
году.
После победы контрреволюции Марксу пришлось в несколько приемов
отодвигать срок наступления новой революции. Но признал ли Маркс свою
ошибку, понял ли он, что нельзя перепрыгивать через ступени, и усвоил ли он,
наконец, что этих ступеней будет ровным счетом три? Нет, Маркс оказался
неисправимым. Рисуя во время победоносной контрреволюции перспективу нового
революционного подъема, Маркс снова связывает демократическую, прежде всего
аграрную революцию, с диктатурой пролетариата узлом перманентности. Вот что
пишет Маркс в 1852 (?) г.540
Эти слова цитировались неоднократно, но, как показывают споры и писания
последних лет, основной смысл этих слов остался совершенно непонятым.
Подпереть диктатуру пролетариата крестьянской войной, это ведь значит, что
аграрная революция совершается не до диктатуры пролетариата, а через эту
диктатуру. Несмотря на урок 1848 года, Маркс вовсе не усвоил себе педантской
философии трех ступеней, которая представляет увековечение плохо
перевариваемого опыта Англии и Франции. Маркс считал, что ближайшая
революция приведет пролетариат к власти прежде, чем демократическая
революция будет доведена до конца. Победу крестьянской войны Маркс ставил в
зависимость от прихода к власти пролетариата. Прочность диктатуры
пролетариата он ставил в зависимость от ее возникновения и развития
параллельно и одновременно с развитием крестьянской войны.
Правильна ли была эта марксова установка? Для ответа на этот вопрос мы
сейчас имеем гораздо более богатый опыт, чем имел Маркс. Он опирался на опыт
классических буржуазных революций, прежде всего французской, и делал свой
прогноз перманентной революции, исходя из изменившегося взаимоотношения
между буржуазией и пролетариатом. В своей "Крестьянской войне в
Германии"541 Энгельс показал, что крестьянской войной
шестнадцатого столетия всегда руководила какая-либо из городских фракций, т.
е. то или другое крыло буржуазии. Исходя из того, что буржуазия в целом уже
неспособна к революционной роли, Маркс и Энгельс пришли к выводу, что
руководство крестьянской войной должен будет перенять пролетариат, что
отсюда он почерпнет новые силы и что диктатура пролетариата сможет в первой,
наиболее трудной своей стадии опереться на крестьянскую войну, т. е. на
демократическую аграрную революцию.
1848 год дал мне полное и лишь отрицательное подтверждение этому
взгляду: аграрная революция не привела к победе, не получила полного
развития и пролетариат не пришел к власти. После того мы имеем опыт русских
революций 1905 и 1917 гг. и опыт китайской революции. Здесь концепция Маркса
получила новое решающее и несокрушимое подтверждение: в русской революции --
положительное, в китайской -- отрицательное.
Диктатура пролетариата оказалась возможной в отсталой России именно
потому, что ее подперла крестьянская война.
Другими словами, диктатура пролетариата оказалась возможной и
устойчивой потому, что ни одна из фракций буржуазного общества не оказалась
способной взять на себя руководство разрешением аграрного вопроса. Или еще
короче и отчетливей: пролетарская диктатура оказалась возможной именно
потому, что демократическая диктатура оказалась невозможной. Наоборот, в
Китае, где проделан был опыт разрешения аграрного вопроса при помощи особой
демократической диктатуры, подпертой авторитетом Коминтерна, ВКП и СССР,
весь этот опыт привел только к разгрому революции. Таким образом, основная
историческая схема Маркса подтвердилась полностью и целиком. Революции новой
исторической эпохи либо соединяют первую ступень с третьей, либо
откатываются от первой ступени назад. Кто даст себе труд прочитать или хотя
бы перелистать две книги второго тома моих сочинений, тот пожмет только
плечами по поводу утверждения, что Троцкий игнорировал аграрный вопрос или
просто не замечал крестьянства. "Клевещите, клевещите, всегда что-нибудь
останется". Это единственная французская пословица, которую знают нынешние
"мастера". В области аграрного вопроса я целиком и полностью опирался на
работу Ленина. Мне приходилось читать за границей не десятки, а сотни
рефератов в разных странах, где я излагал ленинский анализ аграрного
вопроса и в период "отрезков" , и в период
национализации543. Вопрос о сотрудничестве пролетариата с
крестьянством никогда не составлял предмета спора. Оттенок разногласия
касался не сотрудничества пролетариата с крестьянством, а политического
выражения этого сотрудничества. Поскольку Радек и сейчас, в 1928 г.,
пытается отвлечься от политической механики сотрудничества пролетариата с
крестьянством, он тем самым фактически снимает старые мои разногласия с
Лениным, или, вернее, то, что до проверки событиями казалось
разногласиями.
Исходя из неизбежности революционного сотрудничества пролетариата с
крестьянством, как из чего-то абсолютно бесспорного, я центр тяжести всегда
переносил на политическую механику этого сотрудничества. Ограничусь здесь
двумя -- тремя цитатами из доброй сотни, которая имеется у меня под рукой. В
статье об Октябрьской стачке я писал:
"Политическая роль современного города так же мало измеряется голой
цифрой его обитателей, как и его экономическая
роль. Отступление реакции пред стачкой города при молчании деревни --
лучшее доказательство диктатуры города. Октябрьские дни показали, что в
революции гегемония принадлежит городам, в городах -- пролетариату. Но
вместе с тем, они обнаружили политическую отрезанность сознательно
революционного города от стихии возбужденной деревни. Октябрьские
дни545 на практике поставили в колоссальном масштабе вопрос: на
чьей стороне армия? Они показали, что от решения этого вопроса зависит
судьба русской свободы" (Наша революция, с. 161).
Отсюда следовал тактический вывод: "Организовать деревню и связать ее с
собою; тесно связаться с армией; вооружиться -- вот простые и большие
выводы, продиктованные пролетариату октябрьской борьбой и октябрьской
победой" (там же, с. 162).
"По Ленину революция черпает свои силы прежде всего среди рабочих и
крестьян самой России, [-- писал Сталин.--] У Троцкого же получается, что
необходимые силы можно черпать лишь "на арене мировой революции
пролетариата" (Вопросы ленинизма, 1928, с. 176).
Противопоставление бессмысленно. Завоевать власть может только
поддерживаемый крестьянством пролетариат данной страны. Но речь идет о
дополнительных силах для отпора буржуазии других стран. И здесь Ленин
говорит: у нашей революции нет никакого резерва, кроме социалистического
пролетариата; без социалистического переворота на Западе -- реставрация
неизбежна. Таким образом, даже и в 1905 г. невозможно найти и тени
разногласия в этом вопросе у меня с Лениным. Сталин не знает Ленина и не
понимает его. А ИККИ превращает сталинское непонимание в резолюции, со всеми
ложными ссылками и искаженными цитатами, никогда не давая себе тру-
да их проверить.
Почему же ИККИ для осуждения троцкизма в 1927 году понадобилась цитата
партии и оформления фракций при помощи примиренческих
149
слезниц и закулисного сватовства была бы просто глупостью. Без
генерального межевания по принципиальным линиям мы имели бы только
молекулярное крошение партии, за которым последовало бы катастрофическое
крушение узурпаторского аппарата и с ним вместе -- завоеваний Октября.
Несмотря на весь свой размах, обе кампании центристов против флангов --
против большевиков-ленинцев и против правых термидорианцев -- имеют
предварительный, подготовительный, превентивный характер. Настоящие бои еще
целиком впереди. Решать будут классы. Вопрос об октябрьской власти, которою
играют сейчас на канате центристские плясуны, будет решаться миллионами и
десятками миллионов. Раньше или позже, по частям или оптом, с открытым
применением силы или в рамках восстановленной партийной и советской
конституции -- это зависит от темпа внутренних процессов и изменений
международной обстановки. Ясно одно: для большевиков-ленинцев нет другого
пути, кроме мобилизации живых и жизнеспособных элементов своей партии,
сплочения ее пролетарского ядра, мобилизации рабочего класса в целом, в
неразрывной связи с борьбой за ленинскую линию Коминтерна. Нынешняя
центристская кампания против правых означает для пролетарских революционеров
необходимость и обязанность удесятерить свои усилия на самостоятельной
политической линии, выкованной всей историей большевизма и проверенной в
величайших событиях последних лет.
[Конец октября 1928 г.]
Мы имеем сейчас у себя благодарные условия для рассмотрения вопроса о
философских тенденциях бюрократизма. Разумеется, бюрократия никогда не была
самостоятельным классом. В последнем счете, она всегда служила основным
классам общества, но лишь в последнем счете и притом на свой лад, т. е. не
давая по возможности себя в обиду. Если разные части и прослойки класса
ведут нередко ожесточенную борьбу из-за своей доли в доходе и во власти, то
тем более это касается бюрократии, которая представляет собою наиболее
организованную и централизованную часть гражданского об-
щества и в то же время возвышается над этим последним, даже и над тем
классом, которому она служит.
И рабочая бюрократия не составляет изъятия из этого общего определения
руководящей, управляющей и в то же самое время привилегированной
общественной группировки. Приемы и навыки администрирования, составляющего
общественную функцию бюрократии и источник ее преимущества, неизбежно
налагают очень властный отпечаток на все ее мышление. Недаром же такие
слова, как бюрократизм, формализм, характеризуют не только систему
управления, но и определенный тип человеческого мышления. Черты этого типа
далеко выходят за пределы канцелярии. Их можно проследить и в философии.
Было бы в высшей степени благодарной задачей проследить эту бюрократическую
струю в философии, начиная хотя бы с возникновения полицейской монархии,
группировавшей вокруг себя интеллектуальные силы страны. Но это
самостоятельная тема. Здесь нас интересует частный, но зато глубоко
злободневный вопрос: о тенденциях бюрократического перерождения не только
партии, профессиональных союзов и государства, но и теоретического мышления.
Уже априорно можно сказать, что, поскольку бытие определяется
знанием530, бюрократизм должен делать опустошительные завоевания
и в области теории.
Наиболее подходящей для бюрократии системой является теория факторов.
Возникает она, разумеется, на более широкой основе -- общественного
разделения труда и, в частности, отделения умственного труда от физического.
Только на этих путях человек выходит из первобытного хаотического монизма.
Но законченная система факторов, превращающая человеческое общество, а за
ним и весь мир в продукт взаимодействия, так сказать, междуведомственных
сношений, различных факторов или административных сил, из которых каждому
поручена своя особая область ведения (или заведования) -- такая система
могла быть возведена в перл создания только при наличии возвышающейся над
обществом бюрократической иерархии с ее министерствами и департаментами.
Бюрократическая система, как свидетельствует опыт, всегда нуждается в
персональном управлении. Первоначально бюрократия развивается под монархией,
имея свою исторически унаследованную точку опоры -- сверху. Но и в
республиканских странах бюрократизм не раз порождал или воспроизводил
цезаризм,
бонапартизм, личную диктатуру фашизма, как только соотношение основных
классов открывало для бюрократии возможность высшей силы и увенчания.
Теория самодовлеющих факторов в обществе, как и в природе, в конце
концов, так же нуждается в единоличном увенчании, как и олигархия властных
министров. Но если практически неотразим вопрос о том, кто же будет
направлять и согласовывать деятельность более или менее безответственных
министров бюрократии, если на деле не будет сверхминистра и сверхбюрократа,
то теоретически такой же вопрос возникает по отношению к теории факторов в
обществе, как и в природе. Кто же поставил эти факторы на их место и снабдил
их необходимой компетенцией? Словом, если бюрократизм нуждается в царе и в
диктаторе, хотя бы и плохоньком, то теоретический плюрализм факторов
нуждается в боге, хотя бы и в самом легковесном. Французские роялисты не без
остроумия обвиняют бюрократическую систему третьей республики531
в том, что у нее "дыра наверху". Условия сложились так, что буржуазная
Франция, управляемая бюрократией под прикрытием парламентаризма, вынуждена
жить уже более полувека с "дырой наверху". То же самое наблюдается и в
философии, особенно общественно-исторической. Она далеко не всегда находит у
себя мужество заткнуть "верхнюю дыру" сверхфактором божества, предоставляя
миру управляться методами просвещенной олигархии.
В сущности, теория факторов не обходится без божества, она только
раздробляет его всемогущество между несколькими более или менее
равноправными владыками: экономикой, политикой, правом, моралью, наукой,
религией, эстетикой и пр. Каждый из этих факторов имеет своих субагентов,
число которых увеличивается или уменьшается в зависимости от удобств
административного управления, то бишь теоретического познания. Сила власти
во всяком случае исходит сверху вниз, от факторов к фактам. В этом
идеалистичность всей системы. Факторы, которые являются по сути дела ничем
иным, как суммарным названием для группы однородных фактов, наделяются
особой, имманентной, т. е. внутренне присущей им силой для управления
подведомственными им фактами. Совершенно так же, как бюрократ, даже и
республиканский, обладает необходимой благодатью, хотя бы и
секуляризованной, для управления делами своего ведомства. Доведенная до
конца теория факторов есть особая и очень распространенная
разновидность имманентного идеализма.
Дробление природы на факторы было той необходимой ступенью, по которой
человеческое сознание поднималось из первобытного хаоса. Но вопрос о
взаимодействии факторов, об их компетенции и об их происхождении только и
ставит по-настоящему основные теоретические проблемы. Тут приходится либо
подниматься вверх к акту творения и творцу, либо спускаться вниз к земной
коре, продуктом которой является человек, к природе, к материи. Материализм
не просто отбрасывает факторы, как диалектика не отбрасывает логику.
Материализм пользуется факторами как системой классификации явлений,
которые, как бы ни была утонченна духовная их природа, исторически всегда
исходят от производственных основ общества, а естественно-исторически -- от
материальных основ природы.
Надо вернуться к средневековью, чтобы найти аналогичные примеры, т. е.
зарождение целых идейных течений на основании ложно понятых или ошибочно
переписанных нескольких строк текста. Так раскольники532 давали
себя сжигать за описки в евангелии.
В истории русской общественной мысли можно указать пример, когда группа
передовой интеллигенции, ошибочно поняв слова Гегеля "все действительное
разумно" в смысле "все существующее разумно", встала на архиконсервативную
точку зрения. Но все эти примеры бледнеют -- одни за давностью времени,
другие за немногочисленностью затронутых лиц -- по сравнению с тем фактом,
когда организация, ведущая за собою миллионы, поворачивается аппаратным
краном под новым углом, обоснованием которого являются две ребячески ложно
понятые цитаты.
Если б, однако, дело определялось только описками и малограмотным
чтением текста, следовало бы прийти в полное отчаяние насчет судьбы
человечества. На самом же деле причины во всех перечисленных случаях глубже.
У раскольников были достаточно глубокие материальные основания для
разрыва с официальной церковью и полицейским государством. У радикальной
интеллигенции сороковых годов было слишком мало сил для борьбы с царизмом, и
прежде, чем она решилась вооружиться бомбой -- это сделало только следующее
поколение -- она попыталась примирить с суще-
ствующим свою пробудившуюся политическую совесть, хотя бы при помощи
непереваренного гегельянства.
Наконец, потребность в том, чтобы так или иначе разрезать пуповину,
соединяющую Советскую республику с международной революцией, возникла из
объективных условий развития, из международных поражений и из напора
национально-собственнических тенденций внутри. Бюрократические теоретики
подобрали цитаты так же, как попы всех церквей подбирают тексты
применительно к обстоятельству. Если бюрократам пришлось по части текстов
сфальшивить хуже всяких попов, то вина тут опять таки на обстоятельствах.
Из навороченной таким путем кучи цитат наиболее натасканные из
начетчиков выбирают затем каждый раз то, что нужно сегодня высокому
заказчику для очередной критической статьи или антитроцкистского доклада.
Высокий заказчик работает топором, чтоб подогнать габарит чужих мыслей к
масштабам собственного черепа. Изуродованные цитаты он соединяет
нечленораздельными афоризмами о несовместимости троцкизма и ленинизма. И
новый труд готов для перевода на все языки мира. Как льва узнают по когтям,
так "мас-
тера" -- по орудиям литературного взлома .
Теперь спросим себя, что же означает фраза: "Ленинизм есть марксизм
эпохи империализма и пролетарской революции"534? Если марксизм
понимать в указанном выше единственно правильном смысле, то фраза эта
представляет собою совершенную бессмыслицу, поскольку бессмыслица может быть
совершенной. Хотят ли нам сказать, что в эпоху империализма методология
материалистической диалектики изменилась или получила новое теоретическое
выражение? Не в трудах ли Бухарина? Что касается Ленина, то в своей основной
философской работе он был бесконечно далек от мысли о создании новой
диалектики для эпохи империализма.
У Сталина, правда, есть таинственная фраза о том, что "метод Ленина
является не только восстановлением, но и конкретизацией и дальнейшим
развитием... материалистической диалектики". Заманчивая темнота этого
вещания, как часто бывает у оракулов, прикрывает не глубину мысли, а ее
отсутствие. Что значит "конкретизация" диалектического метода? Было бы очень
интересно услышать что-нибудь на эту тему. Что Ленин с большой глубиной
отстаивал диалектику и, главное, с высоким мастерством применял ее, это не
нуждается
в подтверждении Сталина. Но утверждать, что Ленин сообщил самому методу
материалистической диалектики "дальнейшее развитие", может лишь тот, кто не
понимает, что такое метод, что такое материализм и что такое диалектика. Эта
триада непонимания входит несомненно в инвентарь [сталинизма] :
"О значении теории. Иные думают, что ленинизм есть примат практики
перед теорией в том смысле, что главное в нем -- претворение марксистских
положений в дело, "исполнение" этих положений, что же касается теории, то на
этот счет ленинизм довольно, будто бы, беззаботен" (И. Сталин. Вопросы
ленинизма. 1928, с. 89).
Одна эта фраза есть сталинский микрокосм: она одинаково отображает его
теоретическую глубину, его политическую остроту и его лояльность к
противнику. "Иные думают". Речь идет обо мне, в тот период Сталин еще не
решался назвать меня по имени -- редактора, журналисты, рецензенты, все это
не было еще достаточно подобрано, за Сталиным не было еще обеспечено
последнее, во многих случаях единственное, слово. Ему нужно подкинуть мне
бессмыслицу, будто ленинизму свойственна беззаботность в отношении теории.
Как он это делает? "Иные думают", что ленинизм есть только "претворение
марксистских положений в дело", только "исполнение" их. Это сталинский
перевод моих слов: "Ленинизм есть марксизм в действии". Значит, ленинизм
беззаботен к марксизму. Но каким образом можно действенно претворять теорию,
будучи беззаботным к теории? Отношение самого Сталина к теории не может быть
названо беззаботностью только потому, что это -- деляческое безразличие. Но
поэтому никому и не придет в голову сказать, что Сталин претворяет теорию в
дело. Сталин претворяет в дело внушения партийной бюрократии, преломляющей
подспудные классовые толчки. Ленинизм же есть марксизм в действии, т. е.
теория во плоти и крови. Говорить поэтому о беззаботности к теории может
лишь тот, кто захлебывается в собственном злопыхательстве. Это у Сталина
обычная вещь. Внешняя бюрократическая бесцветность его речей и статей так же
мало прикрывает его задыхающуюся ненависть ко всему, что превосходит его
уровень, как сталинская мысль, как скорпион, нередко ранит себя самое
ядовитым хвостом в голову.
Возьмем одну из основных проблем марксизма, которой Ленин счел
необходимым посвятить особую работу -- проблему государства. По разным
поводам Сталин повторяет, что "государство есть машина в руках
господствующего класса для подавления сопротивления своих классовых
противников" (Вопросы ленинизма, 1928, с. 108). Тем не менее, в двух
исторических случаях несравненной важности Сталин показал, что содержание
этой формулы для него тайна за семью печатями. В обоих случаях дело шло о
революциях.
[Деятели] февральской революции стояли на точке зрения завершения
демократической революции, а вовсе не подготовки социалистической. Те,
которые вообще пытались после Октября критически оценить свое отношение к
февральской революции, открыто признавались в том, что направлялись в одну
дверь, а попали в другую.
Дело шло совсем не о том, что революция должна первым делом разрешить
демократические задачи и что только на основе их разрешения она может
перерасти в социалистическую. Никто из участников мартовского совещания 1917
г.535 и в мыслях не имел этого до приезда Ленина. Сталин тогда не
только не ссылался на ленинскую статью 1915 года, но совершенно в духе
Жордания536 уговаривал не отпугивать буржуазию. Убеждение в том,
что история не смеет перепрыгивать через ступень, которую ей предписывает
филистерская указка, уже крепко сидело в его голове. Ступеней же этих было
три: сперва доведенная до конца демократическая революция; затем период
развития капиталистических производительных сил; наконец, период
социалистической революции. Вторая ступень представлялась очень длительной и
измерялась если не столетиями, как у Засулич537, то многими
десятилетиями. Допускалось, что победоносная пролетарская революция в Европе
может сократить вторую ступень, однако этот факт привлекался в лучшем
случае, как теоретически возможный. Вот эта шаблонная и почти сплошь
господствующая теория Сталина делала позицию перманентной революции,
соединяющую демократическую и социалистическую революцию в пределах одной
ступени, совершенно неприемлемой, антимарксистской, чудовищной.
Между тем, в этом общем смысле идея перманентной революции была одной
из капитальнейших идей Маркса--Энгельса. Манифест коммунистической партии
был написан в 1847
году538, т. е. за несколько месяцев до революции 1848 года,
которая вошла в историю как незавершенная, половинчатая буржуазная
революция. Германия была тогда очень отсталой страной, кругом опутанной
феодально-крепостническими цепями. Тем не менее Маркс и Энгельс вовсе не
строят перспективы трех этапов, а рассматривают предстоящую революцию как
переходную, т. е. такую, которая, начавшись с осуществления
буржуазно-демократической программы, внутренней механикой превратится или
перерастет в социалистическую. Вот что говорит на этот счет Манифест
коммунистической
партии:
Мысль эта отнюдь не была случайной. В "Новой рейнской газете", уже в
самый разгар революции Маркс и Энгельс выдвигают программу перманентной
революции. Революция 1848 года не переросла в социалистическую. Но она не
завершилась и как демократическая. Для понимания исторической динамики этот
второй факт не менее важен, чем первый. 1848 год показал, что если условия
еще не созрели для диктатуры пролетариата, то, с другой стороны, нет места и
действительному завершению демократической революции. Первая и третья
ступень оказались неразрывно связанными. В основном Манифест
коммунистической партии был безусловно прав.
Игнорировал ли Маркс крестьянский вопрос и всю вообще задачу ликвидации
феодального хлама? Нелепо даже ставить этот вопрос. Маркс не имел ничего
общего с идеалистической метафизикой Лассаля, считавшего, что крестьянство
вообще олицетворяет реакционные принципы. Конечно, Маркс не считал
крестьянство социалистическим классом. Он оценивал историческую роль
крестьянства диалектически. Об этом слишком ярко говорит не только марксова
теория в целом, но и, в частности, политика "Новой рейнской газеты" в 1848
году.
После победы контрреволюции Марксу пришлось в несколько приемов
отодвигать срок наступления новой революции. Но признал ли Маркс свою
ошибку, понял ли он, что нельзя перепрыгивать через ступени, и усвоил ли он,
наконец, что этих ступеней будет ровным счетом три? Нет, Маркс оказался
неисправимым. Рисуя во время победоносной контрреволюции перспективу нового
революционного подъема, Маркс снова связывает демократическую, прежде всего
аграрную революцию, с диктатурой пролетариата узлом перманентности. Вот что
пишет Маркс в 1852 (?) г.540
Эти слова цитировались неоднократно, но, как показывают споры и писания
последних лет, основной смысл этих слов остался совершенно непонятым.
Подпереть диктатуру пролетариата крестьянской войной, это ведь значит, что
аграрная революция совершается не до диктатуры пролетариата, а через эту
диктатуру. Несмотря на урок 1848 года, Маркс вовсе не усвоил себе педантской
философии трех ступеней, которая представляет увековечение плохо
перевариваемого опыта Англии и Франции. Маркс считал, что ближайшая
революция приведет пролетариат к власти прежде, чем демократическая
революция будет доведена до конца. Победу крестьянской войны Маркс ставил в
зависимость от прихода к власти пролетариата. Прочность диктатуры
пролетариата он ставил в зависимость от ее возникновения и развития
параллельно и одновременно с развитием крестьянской войны.
Правильна ли была эта марксова установка? Для ответа на этот вопрос мы
сейчас имеем гораздо более богатый опыт, чем имел Маркс. Он опирался на опыт
классических буржуазных революций, прежде всего французской, и делал свой
прогноз перманентной революции, исходя из изменившегося взаимоотношения
между буржуазией и пролетариатом. В своей "Крестьянской войне в
Германии"541 Энгельс показал, что крестьянской войной
шестнадцатого столетия всегда руководила какая-либо из городских фракций, т.
е. то или другое крыло буржуазии. Исходя из того, что буржуазия в целом уже
неспособна к революционной роли, Маркс и Энгельс пришли к выводу, что
руководство крестьянской войной должен будет перенять пролетариат, что
отсюда он почерпнет новые силы и что диктатура пролетариата сможет в первой,
наиболее трудной своей стадии опереться на крестьянскую войну, т. е. на
демократическую аграрную революцию.
1848 год дал мне полное и лишь отрицательное подтверждение этому
взгляду: аграрная революция не привела к победе, не получила полного
развития и пролетариат не пришел к власти. После того мы имеем опыт русских
революций 1905 и 1917 гг. и опыт китайской революции. Здесь концепция Маркса
получила новое решающее и несокрушимое подтверждение: в русской революции --
положительное, в китайской -- отрицательное.
Диктатура пролетариата оказалась возможной в отсталой России именно
потому, что ее подперла крестьянская война.
Другими словами, диктатура пролетариата оказалась возможной и
устойчивой потому, что ни одна из фракций буржуазного общества не оказалась
способной взять на себя руководство разрешением аграрного вопроса. Или еще
короче и отчетливей: пролетарская диктатура оказалась возможной именно
потому, что демократическая диктатура оказалась невозможной. Наоборот, в
Китае, где проделан был опыт разрешения аграрного вопроса при помощи особой
демократической диктатуры, подпертой авторитетом Коминтерна, ВКП и СССР,
весь этот опыт привел только к разгрому революции. Таким образом, основная
историческая схема Маркса подтвердилась полностью и целиком. Революции новой
исторической эпохи либо соединяют первую ступень с третьей, либо
откатываются от первой ступени назад. Кто даст себе труд прочитать или хотя
бы перелистать две книги второго тома моих сочинений, тот пожмет только
плечами по поводу утверждения, что Троцкий игнорировал аграрный вопрос или
просто не замечал крестьянства. "Клевещите, клевещите, всегда что-нибудь
останется". Это единственная французская пословица, которую знают нынешние
"мастера". В области аграрного вопроса я целиком и полностью опирался на
работу Ленина. Мне приходилось читать за границей не десятки, а сотни
рефератов в разных странах, где я излагал ленинский анализ аграрного
вопроса и в период "отрезков" , и в период
национализации543. Вопрос о сотрудничестве пролетариата с
крестьянством никогда не составлял предмета спора. Оттенок разногласия
касался не сотрудничества пролетариата с крестьянством, а политического
выражения этого сотрудничества. Поскольку Радек и сейчас, в 1928 г.,
пытается отвлечься от политической механики сотрудничества пролетариата с
крестьянством, он тем самым фактически снимает старые мои разногласия с
Лениным, или, вернее, то, что до проверки событиями казалось
разногласиями.
Исходя из неизбежности революционного сотрудничества пролетариата с
крестьянством, как из чего-то абсолютно бесспорного, я центр тяжести всегда
переносил на политическую механику этого сотрудничества. Ограничусь здесь
двумя -- тремя цитатами из доброй сотни, которая имеется у меня под рукой. В
статье об Октябрьской стачке я писал:
"Политическая роль современного города так же мало измеряется голой
цифрой его обитателей, как и его экономическая
роль. Отступление реакции пред стачкой города при молчании деревни --
лучшее доказательство диктатуры города. Октябрьские дни показали, что в
революции гегемония принадлежит городам, в городах -- пролетариату. Но
вместе с тем, они обнаружили политическую отрезанность сознательно
революционного города от стихии возбужденной деревни. Октябрьские
дни545 на практике поставили в колоссальном масштабе вопрос: на
чьей стороне армия? Они показали, что от решения этого вопроса зависит
судьба русской свободы" (Наша революция, с. 161).
Отсюда следовал тактический вывод: "Организовать деревню и связать ее с
собою; тесно связаться с армией; вооружиться -- вот простые и большие
выводы, продиктованные пролетариату октябрьской борьбой и октябрьской
победой" (там же, с. 162).
"По Ленину революция черпает свои силы прежде всего среди рабочих и
крестьян самой России, [-- писал Сталин.--] У Троцкого же получается, что
необходимые силы можно черпать лишь "на арене мировой революции
пролетариата" (Вопросы ленинизма, 1928, с. 176).
Противопоставление бессмысленно. Завоевать власть может только
поддерживаемый крестьянством пролетариат данной страны. Но речь идет о
дополнительных силах для отпора буржуазии других стран. И здесь Ленин
говорит: у нашей революции нет никакого резерва, кроме социалистического
пролетариата; без социалистического переворота на Западе -- реставрация
неизбежна. Таким образом, даже и в 1905 г. невозможно найти и тени
разногласия в этом вопросе у меня с Лениным. Сталин не знает Ленина и не
понимает его. А ИККИ превращает сталинское непонимание в резолюции, со всеми
ложными ссылками и искаженными цитатами, никогда не давая себе тру-
да их проверить.
Почему же ИККИ для осуждения троцкизма в 1927 году понадобилась цитата