Страница:
Она едва слышала крики членов съемочной группы, бежавших с противоположной стороны улицы. Она видела только эти пальцы ее мужа, скребущие ногтями асфальт.
Хани поднялась на колени рядом с Дэшем, содрогаясь всем телом от вырвавшихся рыданий.
— Дэш!
— Хани… Я…
Схватив мужа за руки, она повернула его так, чтобы голова и плечо легли ей на колено. По его груди стало расплываться большое пятно, похожее на детский рисунок солнца с лучами. Она вспомнила, что в одном из фильмов у него была такая же рана, но название фильма вылетело из головы.
Взяв его лицо в ладони, она рыдая прошептала:
— Уже можно встать. Пожалуйста, Дэш… Пожалуйста, встань…
Веки его затрепетали, губы зашевелились.
— Хани…
Он выдохнул ее имя со страшным хрипом.
— Не говори ничего. Господи, пожалуйста, только не говори…
Его глаза впились в ее лицо, глаза, полные любви и побелевшие от боли.
— Так я и знал, что… разобью… твое… сердце, — задыхаясь, выговорил он.
И его лежащая на асфальте рука безвольно разжалась.
У нее вырвался нечеловеческий, душераздирающий вопль. По траурно-черному асфальту растеклась ярко-красная кровь. На нее смотрели его глаза, широко раскрытые, но невидящие.
Один из членов группы дотронулся до нее, но Хани сбросила его руку.
Она баюкала на коленях голову своего мужа, гладила щеку,
укачивала его и шептала:
— Ты… поправишься. У тебя же все в порядке… Мой дорогой… Мой родной… ковбой.
Его теплая кровь уже насквозь промочила юбку, и бедра стали липкими. А она все укачивала его:
— Я люблю тебя, дорогой мой. Я… буду любить тебя… вечно. — Зубы лязгали, все ее тело била крупная дрожь. — Ничего плохого не случится. Ничего. Ты же герой. А герои никогда…
Хани покрывала поцелуями его лоб. Концы ее волос погружались в его кровь; вкус крови ощущался на губах. Хани шептала, что он не должен умирать. Это она должна была умереть вместо него. Это она должна была занять его место. Бог должен это понять. Сценаристы все исправят. Она гладила его волосы. Целовала его губы.
— Хани… — Один из мужчин прикоснулся к ее плечу. Она подняла голову с искаженным от ярости лицом:
— Убирайся! Убирайтесь все! С ним все в порядке!
Мужчина покачал головой, щеки его были мокрыми от слез.
— Хани, ничего не поделаешь, Дэш мертв.
Она крепче притянула голову мужа к своей груди и прижалась щекой к его волосам. Она говорила и говорила, не в силах сдержать поток слов:
— Вы ошибаетесь! Как вам непонятно? Герой не может умереть! Он же не может, глупцы! Нельзя нарушать правила! Разве вы не знаете? Герои никогда не умирают!
Потребовались три санитара, чтобы оттащить ее от безжизненного тела Дэша Кугана.
Глава 22
Глава 23
Хани поднялась на колени рядом с Дэшем, содрогаясь всем телом от вырвавшихся рыданий.
— Дэш!
— Хани… Я…
Схватив мужа за руки, она повернула его так, чтобы голова и плечо легли ей на колено. По его груди стало расплываться большое пятно, похожее на детский рисунок солнца с лучами. Она вспомнила, что в одном из фильмов у него была такая же рана, но название фильма вылетело из головы.
Взяв его лицо в ладони, она рыдая прошептала:
— Уже можно встать. Пожалуйста, Дэш… Пожалуйста, встань…
Веки его затрепетали, губы зашевелились.
— Хани…
Он выдохнул ее имя со страшным хрипом.
— Не говори ничего. Господи, пожалуйста, только не говори…
Его глаза впились в ее лицо, глаза, полные любви и побелевшие от боли.
— Так я и знал, что… разобью… твое… сердце, — задыхаясь, выговорил он.
И его лежащая на асфальте рука безвольно разжалась.
У нее вырвался нечеловеческий, душераздирающий вопль. По траурно-черному асфальту растеклась ярко-красная кровь. На нее смотрели его глаза, широко раскрытые, но невидящие.
Один из членов группы дотронулся до нее, но Хани сбросила его руку.
Она баюкала на коленях голову своего мужа, гладила щеку,
укачивала его и шептала:
— Ты… поправишься. У тебя же все в порядке… Мой дорогой… Мой родной… ковбой.
Его теплая кровь уже насквозь промочила юбку, и бедра стали липкими. А она все укачивала его:
— Я люблю тебя, дорогой мой. Я… буду любить тебя… вечно. — Зубы лязгали, все ее тело била крупная дрожь. — Ничего плохого не случится. Ничего. Ты же герой. А герои никогда…
Хани покрывала поцелуями его лоб. Концы ее волос погружались в его кровь; вкус крови ощущался на губах. Хани шептала, что он не должен умирать. Это она должна была умереть вместо него. Это она должна была занять его место. Бог должен это понять. Сценаристы все исправят. Она гладила его волосы. Целовала его губы.
— Хани… — Один из мужчин прикоснулся к ее плечу. Она подняла голову с искаженным от ярости лицом:
— Убирайся! Убирайтесь все! С ним все в порядке!
Мужчина покачал головой, щеки его были мокрыми от слез.
— Хани, ничего не поделаешь, Дэш мертв.
Она крепче притянула голову мужа к своей груди и прижалась щекой к его волосам. Она говорила и говорила, не в силах сдержать поток слов:
— Вы ошибаетесь! Как вам непонятно? Герой не может умереть! Он же не может, глупцы! Нельзя нарушать правила! Разве вы не знаете? Герои никогда не умирают!
Потребовались три санитара, чтобы оттащить ее от безжизненного тела Дэша Кугана.
Глава 22
В комнате было душно, но Хани лежала на постели, завернувшись в старую кожаную куртку Дэша. Под курткой чулки прилипли к ногам, а черное платье, надетое на похороны, взмокло от пота. Она зарылась лицом в воротник куртки. Он хранил запах Дэша.
Ее шеи мягко коснулись концы чьих-то волос, но Хани не обратила на это внимания. Пришла и ушла Лиз. Она принесла тарелку с едой, которую Хани не могла есть, и пыталась уговорить ее провести несколько недель в бунгало на побережье, потому что ей не следует оставаться одной. Но Хани хотелось остаться одной, потому что тогда она могла бы ощутить Дэша.
Она плотнее завернулась в куртку и крепко закрыла глаза.
«Поговори со мной, Дэш! Дай мне почувствовать тебя. Ну пожалуйста, прошу тебя, дай мне почувствовать тебя, потому что я знаю — ты не ушел!»
Хани старалась отогнать прочь все мысли, чтобы Дэш мог говорить с ней, но по телу прокатилась волна такого черного ужаса, что хотелось закричать. Ее рот под мягким воротником приоткрылся.
Она не заметила, как кто-то вошел в спальню, пока не почувствовала, что рядом с ней прогнулся матрац. Ей хотелось выгнать всех их вон, чтобы ее оставили в покое. Они не имели права вторгаться в ее жизнь!
— Хани! — Мередит позвала ее по имени и заплакала. — Я… я хочу попросить у тебя прощения. Я так тебя ненавидела, была так ревнива и мстительна! Я знала, что так нельзя, но ничего не могла с собою поделать. Все… все, чего мне хотелось, — это чтобы папа любил меня, а он вместо этого любил тебя.
Хани не хотелось выслушивать откровения Мередит — ей нечего было ответить. Она поднялась на постели и присела на краю кровати спиной к Мередит, завернувшись в кожаную куртку мужа.
— Он любил и тебя, — ответила Хани деревянным голосом, зная, что должна сказать какие-то слова. — Ты была его дочерью, и он никогда не забывал об этом.
— Я… я так ненавидела тебя. Была такой ревнивой.
— Это не имеет значения. Никакого значения.
— Знаю, что папа упокоился с миром и мы должны возносить хвалы, а не печалиться, но у меня не получается.
Хани ничего не ответила. Что знала Мередит о любви, любви столь сильной, что она являлась такой же естественной частью жизни, как дыхание? Все чувства Мередит были направлены в безопасное русло, к раю. А Хани хотелось спрятаться в куртке Дэша, пока Мередит не уйдет.
— Ты сможешь… ты сможешь меня простить, Хани?
— Да, — машинально ответила Хани, — я прощаю тебя.
Дверь открылась, и послышался голос Ванды:
— Мередит, твой брат уезжает. Ты должна выйти и попрощаться.
Мередит поднялась, и матрац распрямился.
— До свидания, Хани. Я… Прости меня!
Хлопнула дверь. Хани поднялась с постели, но, повернувшись, увидела, что ее все еще не оставили в одиночестве. Ванда стояла, глядя на нее. Ее глаза покраснели от слез, объемная прическа, сбрызнутая лаком, съехала на сторону. На похоронах она держалась так, как будто вдовой была она, а не Хани.
Ванда скользнула взглядом по Хани и фыркнула.
— Мередит заревновала тебя, как только увидела вместе с Рэнди по телевизору. У него не было особых отцовских чувств к ней — я полагаю, тебе об этом известно, — и наблюдать, что вы с ним так близки, было для нее постоянной открытой раной.
— Теперь это не имеет значения.
В духах Ванды чувствовался сильный запах гвоздики. А может, это был не ее запах. Быть может, Хани чувствовала всепроникающий запах похоронных цветов.
— Могу я что-либо для тебя сделать? — спросила Ванда.
— Пусть все уедут, — вяло ответила Хани, — это единственное мое желание.
Ванда кивнула и пошла к двери. Тут она остановилась, высморкалась и быстро сказала:
— Я желаю тебе добра, Хани. Я думала, что Рэнди не следовало жениться на тебе. Но сегодня на похоронах были все его бывшие жены, и я поняла, что нам втроем за все время не удалось принести ему столько счастья, сколько ты давала за один день.
Хани смутно понимала, что Ванде потребовалось собрать все свое великодушие, чтобы сделать такое признание, но сейчас она хотела лишь избавиться от нее, чтобы снова лечь на кровать, закрыть глаза и попытаться почувствовать Дэша. Она понимала, что если не сможет этого сделать, то умрет сама.
Ванда ушла, и в течение часа разъехались все остальные. Наступила ночь. Хани босиком бесцельно бродила по дому. Его куртка оказалась для нее слишком длинной, и когда Хани засунула руки в карманы, пальцы не доставали до дна. Наконец она свернулась в большом зеленом кожаном кресле, в котором Дэш обычно сидел, смотря телевизор.
Убийцей Дэша оказался наркоман, выпущенный под честное слово. Он был убит в перестрелке с полицией через несколько часов после гибели Дэша. Всем казалось, что Хани будет легче оттого, что убийца Дэша мертв. Но месть для нее ничего не значила. Это не могло вернуть ей Дэша.
Хани задремала и проснулась в два часа ночи. Она пошла на кухню и начала бесцельно открывать дверцы кухонных шкафов. На полке стояла его любимая кофейная чашка; в сахарнице ждала открытая упаковка его мятных карамелек «Лайфсейверс». Хани пошла в ванную и увидела на полочке его зубную щетку в голубом китайском футляре. Она провела пальцем по волоскам зубной щетки и положила ее в карман. По пути из ванной вытащила пару его носков из корзины для белья и положила их в другой карман.
Луны на небе не было, когда Хани вышла во двор, только слабый свет от электрической лампочки над дверью конюшни. Она пересекла двор, направляясь к загону. Подошвы чулок порвались о камни, но Хани этого не заметила. Она направилась к изгороди, у которой они столько раз стояли вместе.
Она ждала и ждала.
Наконец ноги ее подкосились, и Хани села прямо в пыль. Она вытащила из одного кармана зубную щетку и носки из другого. Носки свернулись в теплый влажный шарик в ее руке. Хани задыхалась от тишины, и щеки ее были мокры от слез.
Она сунула в рот его зубную щетку и принялась ее сосать.
Прошло несколько недель. Хани похудела, стала хрупкой и болезненной. Иногда вспоминала, что надо поесть, но чаще забывала об этом, спала урывками, иногда в его кресле, иногда на их кровати, прижав к щеке что-нибудь из его одежды. Хани чувствовала себя так, будто ее вывернули наизнанку и вытряхнули из нее все ощущения, кроме отчаяния.
Газеты безжалостно расписали все подробности смерти Дэша, и над ранчо гудели вертолеты, нанятые фотографами, которые охотились за снимками безутешной вдовы. Большую часть времени она проводила в доме. По иронии судьбы, смерть Дэша придала их браку посмертную респектабельность, и вместо того чтобы служить мишенью для шуток, Дэш превратился в павшего героя, а ее имя упоминалось с уважением.
В газетных статьях о ней говорили как о храброй и мужественной особе. Артур Локвуд приехал на ранчо, чтобы сказать, что он завален запросами на интервью с ней и что несколько известных продюсеров хотят снимать ее в своих следующих картинах. Хани безучастно смотрела на него, не понимая, о чем идет речь.
Лиз начала приставать к ней с калорийными продуктами, витаминами и надоедать советами. Шанталь и Гордон появились с просьбой о деньгах. У нее начали выпадать волосы, но Хани почти не обратила на это внимания.
Как-то в начале августа, через три месяца после смерти Дэша, она ехала по узкой дороге в горном ущелье, возвращаясь от его адвоката, и вдруг поняла, как это было бы просто — пройти один из поворотов по слишком широкой дуге. Резко нажать на газ — и она перелетит через ограждение и рухнет в каньон. Машина загремит, а потом превратится в пылающий метеор, который без остатка испепелит ее боль.
Хани вцепилась в руль трясущимися руками. Бремя страданий стало настолько тяжелым, что она просто не могла его больше выносить. Никто не будет слишком печалиться, если она умрет. Лиз огорчится, но у нее насыщенная, богатая событиями жизнь, и она скоро забудет Хани. Шанталь будет плакать на ее похоронах, но ее елезы недорого стоят — вряд ли она будет плакать сильнее, чем после смерти одного из персонажей ее мыльной оперы. Когда у человека нет настоящей семьи, он запросто может умереть неоплаканным.
Семья.
Это было все, о чем она только мечтала. Человек, который будет любить ее безоговорочно. Человек, которого она смогла бы любить всем своим сердцем.
Тело Хани сотрясалось от рыданий. Она потеряла так много. Он был для нее и любовником, и отцом, и ребенком, и центром всего самого притягательного в жизни. Она потеряла его прикосновения и запах. Она потеряла то, как он ругался, звук его шагов, пересекающих комнату, прикосновение его усов к ее щеке. Она больше никогда не увидит, как он выворачивает газету наизнанку и в результате никогда не может найти первую страницу; ей уже не услышать звуков спортивных состязаний, гремящих из телевизора. Она больше не увидит ежедневный ритуал бритья и душа, раскиданные полотенца и белье, которые никак не хотели попадать в корзину. Она растеряла все ненужные вещи, которые были частью Дэша Кугана.
Сквозь пелену слез она видела, как стрелка спидометра ползет вправо. Машину накренило на повороте, и шины завизжали. Нажать на газ, повернуть руль — и горя больше не будет.
Из другого мира пришло непрошеное воспоминание — молодая девчонка с неровно подстриженными волосами в стоптанных резиновых тапках. Стрелка спидометра сместилась еще вправо, и Хани подумала о том, — что стало с той упорной маленькой шестнадцатилетней девочкой, верившей, что в жизни нет ничего невозможного. Где тот ребенок, который пересек Америку в пикапчике-развалюхе, ехавшем, казалось, только на одном упорстве? Хани уже не могла себе представить той безрассудной смелости. Она не помнила того ребенка, каким была еще совсем недавно.
«Найди ее, — прошептал голос у нее внутри. — Найди ту маленькую девчонку!»
Постепенно нога перестала вжимать в пол педаль газа — не потому, что у Хани снова появилось желание жить, — она просто слишком устала, чтобы выдерживать и этот груз.
«Найди ее!» — повторил голос.
«Почему бы и нет?» — устало подумала Хани. Единственный выбор, который у нее оставался, — умереть.
Через десять дней Хани вышла из «блейзера» с кондиционером на разбитую асфальтовую автостоянку парка развлечений на Серебряном озере, и ее охватила влажная жара Южной Каролины. Через зияющие дыры в асфальте поднялись достававшие до колен сорняки, бетонные столбы со струйками ржавчины указывали, где раньше стояли фонари. Ноги у нее были ватные. Хани провела в дороге уже несколько дней, останавливаясь в первых попавшихся мотелях соснуть несколько часов, и снова садилась за руль. Сейчас она не чуяла под собой ног от усталости.
Хани прищурилась от яркого солнечного света и посмотрела на вход в парк. Она уже несколько лет была владелицей парка, но пока ничего с ним не сделала. Сначала у Хани просто не было времени, чтобы заниматься и своей карьерой, и парком. Потом она вышла замуж за Дэша, и появилось время, но не было денег.
Крыша над билетной кассой покосилась, и ярко-розовая краска на шести оштукатуренных колоннах потускнела и облупилась. Покосившиеся буквы над входом были еле видны:
Хани опустила глаза, стараясь справиться с потоком нахлынувших чувств. В давние времена отсюда можно было увидеть верхнюю половину колеса «Феррис» и кривые щупальца «Осьминога», возвышавшиеся над билетной кассой, но теперь они исчезли, и в жарком небе сверкало лишь раскаленное солнце и возвышался «Черный гром».
Влажность обволакивала Хани, плотная и удушающая; пояс ее шорт цвета хаки промок от пота. Солнце жгло плечи и голые ноги, пока она шла вдоль изгороди, но софны и поднявшийся подлесок не позволяли что-либо разглядеть. Наконец она подошла к старому выезду — началу маршрута. Ворота были закрыты цепью и ржавым висячим замком, совершенно не нужным, поскольку изгородь давно уже покосилась чуть не до земли. Должно быть, парк был популярным местом для бродяг, когда в нем можно было найти хоть какое-то пристанище. Но сейчас, похоже, его покинули даже они.
Хани поцарапала ноги о цепь, взбираясь на изгородь. Пробившись через кусты, она проскользнула между двумя разваливающимися деревянными зданиями, где когда-то хранилось тяжелое оборудование, прошла под несущими колоннами «Черного грома», сделанными из почерневшей от непогоды южной сосны, — прошла, не поднимая глаз на массивную криволинейную трассу, боясь увидеть следы разрушений, и вышла на середину парка.
Увидев картину жестокого запустения, Хани похолодела. «Доджем холл» обвалился; за ним павильон для пикников зарос кустарником. Заброшенные дорожки никуда не вели; огражденные круги указывали места, где когда-то стояли «Скремблер» и наклонная карусель. Сквозь деревья Хани смогла рассмотреть темные воды Серебряного озера, но «Бобби Ли» уже давно покоился на дне.
Хани пошла по покинутой аллее, и скоро в ее открытые босоножки набилась грязь. Шаги гулко раздавались в тишине. Среди сорняков лежал штабель гнилых досок; изорванный голубой пластиковый вымпел, серый от грязи, болтался на кончике гвоздя. Аттракционы исчезли, и аромат жареной кукурузы и засахаренных яблок сменился запахом запустения.
Она осталась одна на всей земле.
Стоя в пустом сердце парка, Хани наконец подняла глаза к небу, чтобы охватить взглядом весь скелет «Черного грома», окружавшего ее покинутую Вселенную. С болью смотрела она на неповторимые линии знаменитых горок — большой подъем на холм сменялся спуском, достаточно крутым, чтобы сверзиться оттуда в самое сердце преисподней, и так все три холма с их великолепными, трижды повторяемыми обещаниями смерти и воскрешения, бросающая в дрожь спираль, падающая к воде, и плавный, быстрый подход к причалу станции. Когда-то на этих диких, быстрых спусках ей удавалось соприкоснуться с вечностью.
Да удавалось ли? Хани начала бить дрожь. А вдруг ее уверенность, что она может найти свою мать, несясь по этим горкам, — не больше, чем детские фантазии? Неужели горки действительно заставили ее поверить в Бога? Хани с уверенностью могла сказать, что ее вера в Бога родилась на горках, но она точно знала, что эту веру смыла кровь Дэша.
Глядя на огромные ребра «Черного грома», возвышавшиеся на фоне линялого неба, она и проклинала, и молила Бога: «Хочу, чтобы он вернулся! Ты не можешь оставить его у себя! Он мой, мой! Верни его мне! Верни!»
Жестокое солнце жгло ей голову через волосы. Хани заплакала и опустилась на колени — уже не моля, а проклиная: «Ты обманщик! Обманщик проклятый!»
Хани даже с закрытыми глазами видела силуэт трех огромных холмов «Черного грома», будто он отпечатался на ее веках. Она продолжала произносить страшные богохульства; постепенно это превратилось в нечто вроде обряда.
Хани устала, и на нее спустилась тишина. Она открыла глаза и подняла их к вершинам деревянных горок, которые, казалось, были сделаны на века. Надежда. «Черный гром» всегда давал ей надежду. Глядя на эти три деревянные вершины, Хани проникалась полной уверенностью, что горки могут перенести ее в то вечное место, где она сможет встретиться со своим мужем, место, которое неподвластно времени, место, где любовь может длиться вечно.
Но в «Черном громе» осталось не больше жизни, чем в теле Дэша Кугана, и он никуда не мог ее перенести. Массивный остов стоял, бессильно покосившись в августовском небе, не суля больше надежды на воскрешение, не предвещая ничего, кроме гниения и упадка.
Хаки побрела назад к машине, подавленная грузом усталости и бессилия. Если бы она смогла запустить «Черный гром» снова. Если бы она смогла…
Забравшись в духоту машины, Хани скрючилась на сиденье и провалилась в тяжелый сон.
Ее шеи мягко коснулись концы чьих-то волос, но Хани не обратила на это внимания. Пришла и ушла Лиз. Она принесла тарелку с едой, которую Хани не могла есть, и пыталась уговорить ее провести несколько недель в бунгало на побережье, потому что ей не следует оставаться одной. Но Хани хотелось остаться одной, потому что тогда она могла бы ощутить Дэша.
Она плотнее завернулась в куртку и крепко закрыла глаза.
«Поговори со мной, Дэш! Дай мне почувствовать тебя. Ну пожалуйста, прошу тебя, дай мне почувствовать тебя, потому что я знаю — ты не ушел!»
Хани старалась отогнать прочь все мысли, чтобы Дэш мог говорить с ней, но по телу прокатилась волна такого черного ужаса, что хотелось закричать. Ее рот под мягким воротником приоткрылся.
Она не заметила, как кто-то вошел в спальню, пока не почувствовала, что рядом с ней прогнулся матрац. Ей хотелось выгнать всех их вон, чтобы ее оставили в покое. Они не имели права вторгаться в ее жизнь!
— Хани! — Мередит позвала ее по имени и заплакала. — Я… я хочу попросить у тебя прощения. Я так тебя ненавидела, была так ревнива и мстительна! Я знала, что так нельзя, но ничего не могла с собою поделать. Все… все, чего мне хотелось, — это чтобы папа любил меня, а он вместо этого любил тебя.
Хани не хотелось выслушивать откровения Мередит — ей нечего было ответить. Она поднялась на постели и присела на краю кровати спиной к Мередит, завернувшись в кожаную куртку мужа.
— Он любил и тебя, — ответила Хани деревянным голосом, зная, что должна сказать какие-то слова. — Ты была его дочерью, и он никогда не забывал об этом.
— Я… я так ненавидела тебя. Была такой ревнивой.
— Это не имеет значения. Никакого значения.
— Знаю, что папа упокоился с миром и мы должны возносить хвалы, а не печалиться, но у меня не получается.
Хани ничего не ответила. Что знала Мередит о любви, любви столь сильной, что она являлась такой же естественной частью жизни, как дыхание? Все чувства Мередит были направлены в безопасное русло, к раю. А Хани хотелось спрятаться в куртке Дэша, пока Мередит не уйдет.
— Ты сможешь… ты сможешь меня простить, Хани?
— Да, — машинально ответила Хани, — я прощаю тебя.
Дверь открылась, и послышался голос Ванды:
— Мередит, твой брат уезжает. Ты должна выйти и попрощаться.
Мередит поднялась, и матрац распрямился.
— До свидания, Хани. Я… Прости меня!
Хлопнула дверь. Хани поднялась с постели, но, повернувшись, увидела, что ее все еще не оставили в одиночестве. Ванда стояла, глядя на нее. Ее глаза покраснели от слез, объемная прическа, сбрызнутая лаком, съехала на сторону. На похоронах она держалась так, как будто вдовой была она, а не Хани.
Ванда скользнула взглядом по Хани и фыркнула.
— Мередит заревновала тебя, как только увидела вместе с Рэнди по телевизору. У него не было особых отцовских чувств к ней — я полагаю, тебе об этом известно, — и наблюдать, что вы с ним так близки, было для нее постоянной открытой раной.
— Теперь это не имеет значения.
В духах Ванды чувствовался сильный запах гвоздики. А может, это был не ее запах. Быть может, Хани чувствовала всепроникающий запах похоронных цветов.
— Могу я что-либо для тебя сделать? — спросила Ванда.
— Пусть все уедут, — вяло ответила Хани, — это единственное мое желание.
Ванда кивнула и пошла к двери. Тут она остановилась, высморкалась и быстро сказала:
— Я желаю тебе добра, Хани. Я думала, что Рэнди не следовало жениться на тебе. Но сегодня на похоронах были все его бывшие жены, и я поняла, что нам втроем за все время не удалось принести ему столько счастья, сколько ты давала за один день.
Хани смутно понимала, что Ванде потребовалось собрать все свое великодушие, чтобы сделать такое признание, но сейчас она хотела лишь избавиться от нее, чтобы снова лечь на кровать, закрыть глаза и попытаться почувствовать Дэша. Она понимала, что если не сможет этого сделать, то умрет сама.
Ванда ушла, и в течение часа разъехались все остальные. Наступила ночь. Хани босиком бесцельно бродила по дому. Его куртка оказалась для нее слишком длинной, и когда Хани засунула руки в карманы, пальцы не доставали до дна. Наконец она свернулась в большом зеленом кожаном кресле, в котором Дэш обычно сидел, смотря телевизор.
Убийцей Дэша оказался наркоман, выпущенный под честное слово. Он был убит в перестрелке с полицией через несколько часов после гибели Дэша. Всем казалось, что Хани будет легче оттого, что убийца Дэша мертв. Но месть для нее ничего не значила. Это не могло вернуть ей Дэша.
Хани задремала и проснулась в два часа ночи. Она пошла на кухню и начала бесцельно открывать дверцы кухонных шкафов. На полке стояла его любимая кофейная чашка; в сахарнице ждала открытая упаковка его мятных карамелек «Лайфсейверс». Хани пошла в ванную и увидела на полочке его зубную щетку в голубом китайском футляре. Она провела пальцем по волоскам зубной щетки и положила ее в карман. По пути из ванной вытащила пару его носков из корзины для белья и положила их в другой карман.
Луны на небе не было, когда Хани вышла во двор, только слабый свет от электрической лампочки над дверью конюшни. Она пересекла двор, направляясь к загону. Подошвы чулок порвались о камни, но Хани этого не заметила. Она направилась к изгороди, у которой они столько раз стояли вместе.
Она ждала и ждала.
Наконец ноги ее подкосились, и Хани села прямо в пыль. Она вытащила из одного кармана зубную щетку и носки из другого. Носки свернулись в теплый влажный шарик в ее руке. Хани задыхалась от тишины, и щеки ее были мокры от слез.
Она сунула в рот его зубную щетку и принялась ее сосать.
Прошло несколько недель. Хани похудела, стала хрупкой и болезненной. Иногда вспоминала, что надо поесть, но чаще забывала об этом, спала урывками, иногда в его кресле, иногда на их кровати, прижав к щеке что-нибудь из его одежды. Хани чувствовала себя так, будто ее вывернули наизнанку и вытряхнули из нее все ощущения, кроме отчаяния.
Газеты безжалостно расписали все подробности смерти Дэша, и над ранчо гудели вертолеты, нанятые фотографами, которые охотились за снимками безутешной вдовы. Большую часть времени она проводила в доме. По иронии судьбы, смерть Дэша придала их браку посмертную респектабельность, и вместо того чтобы служить мишенью для шуток, Дэш превратился в павшего героя, а ее имя упоминалось с уважением.
В газетных статьях о ней говорили как о храброй и мужественной особе. Артур Локвуд приехал на ранчо, чтобы сказать, что он завален запросами на интервью с ней и что несколько известных продюсеров хотят снимать ее в своих следующих картинах. Хани безучастно смотрела на него, не понимая, о чем идет речь.
Лиз начала приставать к ней с калорийными продуктами, витаминами и надоедать советами. Шанталь и Гордон появились с просьбой о деньгах. У нее начали выпадать волосы, но Хани почти не обратила на это внимания.
Как-то в начале августа, через три месяца после смерти Дэша, она ехала по узкой дороге в горном ущелье, возвращаясь от его адвоката, и вдруг поняла, как это было бы просто — пройти один из поворотов по слишком широкой дуге. Резко нажать на газ — и она перелетит через ограждение и рухнет в каньон. Машина загремит, а потом превратится в пылающий метеор, который без остатка испепелит ее боль.
Хани вцепилась в руль трясущимися руками. Бремя страданий стало настолько тяжелым, что она просто не могла его больше выносить. Никто не будет слишком печалиться, если она умрет. Лиз огорчится, но у нее насыщенная, богатая событиями жизнь, и она скоро забудет Хани. Шанталь будет плакать на ее похоронах, но ее елезы недорого стоят — вряд ли она будет плакать сильнее, чем после смерти одного из персонажей ее мыльной оперы. Когда у человека нет настоящей семьи, он запросто может умереть неоплаканным.
Семья.
Это было все, о чем она только мечтала. Человек, который будет любить ее безоговорочно. Человек, которого она смогла бы любить всем своим сердцем.
Тело Хани сотрясалось от рыданий. Она потеряла так много. Он был для нее и любовником, и отцом, и ребенком, и центром всего самого притягательного в жизни. Она потеряла его прикосновения и запах. Она потеряла то, как он ругался, звук его шагов, пересекающих комнату, прикосновение его усов к ее щеке. Она больше никогда не увидит, как он выворачивает газету наизнанку и в результате никогда не может найти первую страницу; ей уже не услышать звуков спортивных состязаний, гремящих из телевизора. Она больше не увидит ежедневный ритуал бритья и душа, раскиданные полотенца и белье, которые никак не хотели попадать в корзину. Она растеряла все ненужные вещи, которые были частью Дэша Кугана.
Сквозь пелену слез она видела, как стрелка спидометра ползет вправо. Машину накренило на повороте, и шины завизжали. Нажать на газ, повернуть руль — и горя больше не будет.
Из другого мира пришло непрошеное воспоминание — молодая девчонка с неровно подстриженными волосами в стоптанных резиновых тапках. Стрелка спидометра сместилась еще вправо, и Хани подумала о том, — что стало с той упорной маленькой шестнадцатилетней девочкой, верившей, что в жизни нет ничего невозможного. Где тот ребенок, который пересек Америку в пикапчике-развалюхе, ехавшем, казалось, только на одном упорстве? Хани уже не могла себе представить той безрассудной смелости. Она не помнила того ребенка, каким была еще совсем недавно.
«Найди ее, — прошептал голос у нее внутри. — Найди ту маленькую девчонку!»
Постепенно нога перестала вжимать в пол педаль газа — не потому, что у Хани снова появилось желание жить, — она просто слишком устала, чтобы выдерживать и этот груз.
«Найди ее!» — повторил голос.
«Почему бы и нет?» — устало подумала Хани. Единственный выбор, который у нее оставался, — умереть.
Через десять дней Хани вышла из «блейзера» с кондиционером на разбитую асфальтовую автостоянку парка развлечений на Серебряном озере, и ее охватила влажная жара Южной Каролины. Через зияющие дыры в асфальте поднялись достававшие до колен сорняки, бетонные столбы со струйками ржавчины указывали, где раньше стояли фонари. Ноги у нее были ватные. Хани провела в дороге уже несколько дней, останавливаясь в первых попавшихся мотелях соснуть несколько часов, и снова садилась за руль. Сейчас она не чуяла под собой ног от усталости.
Хани прищурилась от яркого солнечного света и посмотрела на вход в парк. Она уже несколько лет была владелицей парка, но пока ничего с ним не сделала. Сначала у Хани просто не было времени, чтобы заниматься и своей карьерой, и парком. Потом она вышла замуж за Дэша, и появилось время, но не было денег.
Крыша над билетной кассой покосилась, и ярко-розовая краска на шести оштукатуренных колоннах потускнела и облупилась. Покосившиеся буквы над входом были еле видны:
«П рк раз ле е ий на Сер бр ном о ере
Легенд рный ат ракц он
Чер ый гр м
Удовольс вие дл всей се ьи»
Хани подняла голову и посмотрела на то, ради чего она пересекла чуть ли не весь континент, — на развалины «Черного грома». Возвышаясь над пришедшим в запустение парком, могучие деревянные горжи все еще парили в жарком небе Каролины. Ни время, ни запустение не смогли их разрушить. Они были непобедимы — величайшие американские горки на всем Юге, и ничто не могло осквернить их величия — ни пришедшие в упадок здания, ни покосившиеся знаки, ни выросший под ними густой подлесок. Горки не работали уже одиннадцать лет, но все еще терпеливо ждали посетителей.Хани опустила глаза, стараясь справиться с потоком нахлынувших чувств. В давние времена отсюда можно было увидеть верхнюю половину колеса «Феррис» и кривые щупальца «Осьминога», возвышавшиеся над билетной кассой, но теперь они исчезли, и в жарком небе сверкало лишь раскаленное солнце и возвышался «Черный гром».
Влажность обволакивала Хани, плотная и удушающая; пояс ее шорт цвета хаки промок от пота. Солнце жгло плечи и голые ноги, пока она шла вдоль изгороди, но софны и поднявшийся подлесок не позволяли что-либо разглядеть. Наконец она подошла к старому выезду — началу маршрута. Ворота были закрыты цепью и ржавым висячим замком, совершенно не нужным, поскольку изгородь давно уже покосилась чуть не до земли. Должно быть, парк был популярным местом для бродяг, когда в нем можно было найти хоть какое-то пристанище. Но сейчас, похоже, его покинули даже они.
Хани поцарапала ноги о цепь, взбираясь на изгородь. Пробившись через кусты, она проскользнула между двумя разваливающимися деревянными зданиями, где когда-то хранилось тяжелое оборудование, прошла под несущими колоннами «Черного грома», сделанными из почерневшей от непогоды южной сосны, — прошла, не поднимая глаз на массивную криволинейную трассу, боясь увидеть следы разрушений, и вышла на середину парка.
Увидев картину жестокого запустения, Хани похолодела. «Доджем холл» обвалился; за ним павильон для пикников зарос кустарником. Заброшенные дорожки никуда не вели; огражденные круги указывали места, где когда-то стояли «Скремблер» и наклонная карусель. Сквозь деревья Хани смогла рассмотреть темные воды Серебряного озера, но «Бобби Ли» уже давно покоился на дне.
Хани пошла по покинутой аллее, и скоро в ее открытые босоножки набилась грязь. Шаги гулко раздавались в тишине. Среди сорняков лежал штабель гнилых досок; изорванный голубой пластиковый вымпел, серый от грязи, болтался на кончике гвоздя. Аттракционы исчезли, и аромат жареной кукурузы и засахаренных яблок сменился запахом запустения.
Она осталась одна на всей земле.
Стоя в пустом сердце парка, Хани наконец подняла глаза к небу, чтобы охватить взглядом весь скелет «Черного грома», окружавшего ее покинутую Вселенную. С болью смотрела она на неповторимые линии знаменитых горок — большой подъем на холм сменялся спуском, достаточно крутым, чтобы сверзиться оттуда в самое сердце преисподней, и так все три холма с их великолепными, трижды повторяемыми обещаниями смерти и воскрешения, бросающая в дрожь спираль, падающая к воде, и плавный, быстрый подход к причалу станции. Когда-то на этих диких, быстрых спусках ей удавалось соприкоснуться с вечностью.
Да удавалось ли? Хани начала бить дрожь. А вдруг ее уверенность, что она может найти свою мать, несясь по этим горкам, — не больше, чем детские фантазии? Неужели горки действительно заставили ее поверить в Бога? Хани с уверенностью могла сказать, что ее вера в Бога родилась на горках, но она точно знала, что эту веру смыла кровь Дэша.
Глядя на огромные ребра «Черного грома», возвышавшиеся на фоне линялого неба, она и проклинала, и молила Бога: «Хочу, чтобы он вернулся! Ты не можешь оставить его у себя! Он мой, мой! Верни его мне! Верни!»
Жестокое солнце жгло ей голову через волосы. Хани заплакала и опустилась на колени — уже не моля, а проклиная: «Ты обманщик! Обманщик проклятый!»
Хани даже с закрытыми глазами видела силуэт трех огромных холмов «Черного грома», будто он отпечатался на ее веках. Она продолжала произносить страшные богохульства; постепенно это превратилось в нечто вроде обряда.
Хани устала, и на нее спустилась тишина. Она открыла глаза и подняла их к вершинам деревянных горок, которые, казалось, были сделаны на века. Надежда. «Черный гром» всегда давал ей надежду. Глядя на эти три деревянные вершины, Хани проникалась полной уверенностью, что горки могут перенести ее в то вечное место, где она сможет встретиться со своим мужем, место, которое неподвластно времени, место, где любовь может длиться вечно.
Но в «Черном громе» осталось не больше жизни, чем в теле Дэша Кугана, и он никуда не мог ее перенести. Массивный остов стоял, бессильно покосившись в августовском небе, не суля больше надежды на воскрешение, не предвещая ничего, кроме гниения и упадка.
Хаки побрела назад к машине, подавленная грузом усталости и бессилия. Если бы она смогла запустить «Черный гром» снова. Если бы она смогла…
Забравшись в духоту машины, Хани скрючилась на сиденье и провалилась в тяжелый сон.
Глава 23
Шери Полтрейн уже третий год работала на бензоколонке и одновременно за прилавком магазинчика «Бензин и сопутствующие товары» в округе Камберленд, Северная Каролина. Ее дважды грабили и с полдюжины раз угрожали расправой. И сейчас она испытывала беспокойство, глядя, как к прилавку подходит незнакомец. Она чаще сталкивалась с неприятностями, чем большинство женщин, и научилась чувствовать их приближение.
Он был похож на рокера, но запястья и руки, видневшиеся из-под рукавов расстегнутой коричневой кожаной куртки, были чистыми и не покрытыми татуировкой. И он не был любителем пива. Даже и близко не похож. Через расстегнутую куртку Шери увидела его живот — плоский, как мокрое шоссе за бензоколонками. Рост у незнакомца был не меньше шести футов, широкие плечи, мускулистая грудь; выцветшие джинсы облегали узкий крепкий зад, на что мужчины никогда не обращают внимания. Нет. Право, в его теле не было ничего плохого. Оно было просто замечательным. Что в нем было плохого, так это лицо, выражение лица.
Он был просто самый отъявленный сукин сын, какого она когда-либо видела. Не урод — просто злодей. Наверное, он смог бы, не меняясь в лице, потушить сигарету о самые чувствительные места женского тела.
Его темные, почти черные волосы, доходившие до плеч, набухли от ноябрьской мороси. Они были чистыми, но неровными. У него был крупный нос хорошей формы и точеные черты лица. Но и им не удавалось скрыть тонкие губы угрюмого рта, который, казалось, никогда не научится улыбаться. И ничто не могло скрыть единственного холодного голубого глаза — самого холодного из всех виденных ею.
Шери приказала себе не пялиться на черную повязку, закрывавшую второй глаз, незнакомца, но удержаться от этого было трудно. Со своей черной повязкой и бесстрастным выражением лица он выглядел как современный пират, — не тот прилизанный пират, что красовался на обложке приключенческого сборника на соседней полке, а тот гнусный тип, что может вытащить из заднего кармана револьвер и разрядить вам в живот.
Она заставила себя посмотреть вниз, на цифровой индикатор, показывавший, сколько бензина залито в стоящий на улице заляпанный грязью серый фургон «Дженерал моторс».
— Должно быть, ровно двадцать два.
Шери была не из тех, кто позволяет любому мужчине увидеть свой испуг, но этот действовал ей на нервы, и голос ее потерял обычную твердость.
— И флакон аспирина, — добавил он.
Шери моргнула от удивления — он говорил с заметным акцентом. Это был не американец — иностранец. По говору, должно быть, с Ближнего Востока или что-то вроде. Ей пришла шальная мысль, что это какой-нибудь арабский террорист, но Шери не знала, могут ли у арабского террориста быть голубые глаза.
Она взяла флакон с таблетками аспирина с картонного прилавка за спиной и подвинула его незнакомцу. Было что-то мертвое в его единственном зрячем глазе, какое-то полное отсутствие жизненной силы, отчего у нее по спине поползли мурашки. Однако когда он не извлек из заднего кармана ничего страшного, а только бумажник, через страх пробился лучик любопытства:
— Вы остановились где-то поблизости?
Незнакомец взглянул на нее столь угрожающе, что Шери быстро переключила внимание на счетчик. Он положил на прилавок тридцать долларов и вышел из лавки.
— Вы забыли сдачу! — крикнула Шери вслед.
Он и не подумал обернуться.
Эрик снял упаковку с флакона аспирина. Завернув за стенку фургона, он отвинтил крышку и вынул клочок ваты. Моросило, был серый дождливый день позднего ноября, и сырость тревожила ногу, поврежденную в аварии. Сев за руль, Эрик проглотил три таблетки, запив их остатками холодного кофе из пластмассовой чашки.
После того как в мае прошлого года его машина перелетела через ограждение, он провел месяц в больнице и еще два месяца ходил на долечивание. Тогда, в сентябре, он начал работать над новым фильмом. Хотели отложить съемки из-за его травмы, но Эрик быстро поправлялся, и было решено продолжать съемки, пригласив дублера для ряда эпизодов, в которых он обычно снимался сам.
Съемки закончились десять дней тому назад. Он планировал слетать в Нью-Йорк, обсудить пьесу, но в последнюю минуту решил поехать на машине, надеясь, что одиночество поможет ему прийти в себя. Через несколько дней одиночество стало для него более важным, чем пункт назначения, и самым близким местом к Манхэттену, до которого он добирался, стал Тернпайк в Джерси.
Эрик ехал на юг по второстепенным дорогам, путешествуя в фургоне «Дженерал моторс» — эта колымага не так бросалась в глаза, как его «ягуар». Вначале у него было смутное желание заехать к отцу и мачехе в Хилтон-Хед, куда они, выйдя на пенсию, уехали несколько лет назад. Но ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что они последние люди на земле, кого ему хотелось бы видеть, хотя старики годами звали его навестить их, особенно после того, как Эрик приобрел известность. И сейчас ему надо было убить шесть недель до начала работы над новым фильмом. Надо было чем-то заняться, чтобы заполнить время, вот он и сел за руль.
Отъезжая от бензоколонки, он поймал взгляд женщины, смотревшей на него сквозь окно. Она не узнала его. Никто не узнавал его с тех пор, как он уехал из Лос-Анджелеса. Эрик сомневался, узнают ли его даже старые друзья, если не станут внимательно приглядываться. Поддельный акцент, которым он пользовался в последнем фильме, и отросшие волосы с успехом обеспечивали ему инкогнито уже на протяжении трех тысяч миль. И что еще важнее, чем анонимность, — маскировка помогала ему хоть на время уйти от самого себя.
Он вырулил на мокрое шоссе и машинально полез к карман куртки за сигаретами, но тут же вспомнил, что больше не курит. Ему не давали курить в больнице, и, когда выписали, привычка исчезла. Он отвык получать радость от всех чувственных удовольствий. Пища больше не привлекала его, выпивка и секс тоже. Сейчас он не мог даже вспомнить, почему это казалось ему когда-то столь важным. С тех пор как он потерял детей, Эрик чувствовал себя так, словно принадлежал уже к царству мертвых, а не живых.
Он был похож на рокера, но запястья и руки, видневшиеся из-под рукавов расстегнутой коричневой кожаной куртки, были чистыми и не покрытыми татуировкой. И он не был любителем пива. Даже и близко не похож. Через расстегнутую куртку Шери увидела его живот — плоский, как мокрое шоссе за бензоколонками. Рост у незнакомца был не меньше шести футов, широкие плечи, мускулистая грудь; выцветшие джинсы облегали узкий крепкий зад, на что мужчины никогда не обращают внимания. Нет. Право, в его теле не было ничего плохого. Оно было просто замечательным. Что в нем было плохого, так это лицо, выражение лица.
Он был просто самый отъявленный сукин сын, какого она когда-либо видела. Не урод — просто злодей. Наверное, он смог бы, не меняясь в лице, потушить сигарету о самые чувствительные места женского тела.
Его темные, почти черные волосы, доходившие до плеч, набухли от ноябрьской мороси. Они были чистыми, но неровными. У него был крупный нос хорошей формы и точеные черты лица. Но и им не удавалось скрыть тонкие губы угрюмого рта, который, казалось, никогда не научится улыбаться. И ничто не могло скрыть единственного холодного голубого глаза — самого холодного из всех виденных ею.
Шери приказала себе не пялиться на черную повязку, закрывавшую второй глаз, незнакомца, но удержаться от этого было трудно. Со своей черной повязкой и бесстрастным выражением лица он выглядел как современный пират, — не тот прилизанный пират, что красовался на обложке приключенческого сборника на соседней полке, а тот гнусный тип, что может вытащить из заднего кармана револьвер и разрядить вам в живот.
Она заставила себя посмотреть вниз, на цифровой индикатор, показывавший, сколько бензина залито в стоящий на улице заляпанный грязью серый фургон «Дженерал моторс».
— Должно быть, ровно двадцать два.
Шери была не из тех, кто позволяет любому мужчине увидеть свой испуг, но этот действовал ей на нервы, и голос ее потерял обычную твердость.
— И флакон аспирина, — добавил он.
Шери моргнула от удивления — он говорил с заметным акцентом. Это был не американец — иностранец. По говору, должно быть, с Ближнего Востока или что-то вроде. Ей пришла шальная мысль, что это какой-нибудь арабский террорист, но Шери не знала, могут ли у арабского террориста быть голубые глаза.
Она взяла флакон с таблетками аспирина с картонного прилавка за спиной и подвинула его незнакомцу. Было что-то мертвое в его единственном зрячем глазе, какое-то полное отсутствие жизненной силы, отчего у нее по спине поползли мурашки. Однако когда он не извлек из заднего кармана ничего страшного, а только бумажник, через страх пробился лучик любопытства:
— Вы остановились где-то поблизости?
Незнакомец взглянул на нее столь угрожающе, что Шери быстро переключила внимание на счетчик. Он положил на прилавок тридцать долларов и вышел из лавки.
— Вы забыли сдачу! — крикнула Шери вслед.
Он и не подумал обернуться.
Эрик снял упаковку с флакона аспирина. Завернув за стенку фургона, он отвинтил крышку и вынул клочок ваты. Моросило, был серый дождливый день позднего ноября, и сырость тревожила ногу, поврежденную в аварии. Сев за руль, Эрик проглотил три таблетки, запив их остатками холодного кофе из пластмассовой чашки.
После того как в мае прошлого года его машина перелетела через ограждение, он провел месяц в больнице и еще два месяца ходил на долечивание. Тогда, в сентябре, он начал работать над новым фильмом. Хотели отложить съемки из-за его травмы, но Эрик быстро поправлялся, и было решено продолжать съемки, пригласив дублера для ряда эпизодов, в которых он обычно снимался сам.
Съемки закончились десять дней тому назад. Он планировал слетать в Нью-Йорк, обсудить пьесу, но в последнюю минуту решил поехать на машине, надеясь, что одиночество поможет ему прийти в себя. Через несколько дней одиночество стало для него более важным, чем пункт назначения, и самым близким местом к Манхэттену, до которого он добирался, стал Тернпайк в Джерси.
Эрик ехал на юг по второстепенным дорогам, путешествуя в фургоне «Дженерал моторс» — эта колымага не так бросалась в глаза, как его «ягуар». Вначале у него было смутное желание заехать к отцу и мачехе в Хилтон-Хед, куда они, выйдя на пенсию, уехали несколько лет назад. Но ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что они последние люди на земле, кого ему хотелось бы видеть, хотя старики годами звали его навестить их, особенно после того, как Эрик приобрел известность. И сейчас ему надо было убить шесть недель до начала работы над новым фильмом. Надо было чем-то заняться, чтобы заполнить время, вот он и сел за руль.
Отъезжая от бензоколонки, он поймал взгляд женщины, смотревшей на него сквозь окно. Она не узнала его. Никто не узнавал его с тех пор, как он уехал из Лос-Анджелеса. Эрик сомневался, узнают ли его даже старые друзья, если не станут внимательно приглядываться. Поддельный акцент, которым он пользовался в последнем фильме, и отросшие волосы с успехом обеспечивали ему инкогнито уже на протяжении трех тысяч миль. И что еще важнее, чем анонимность, — маскировка помогала ему хоть на время уйти от самого себя.
Он вырулил на мокрое шоссе и машинально полез к карман куртки за сигаретами, но тут же вспомнил, что больше не курит. Ему не давали курить в больнице, и, когда выписали, привычка исчезла. Он отвык получать радость от всех чувственных удовольствий. Пища больше не привлекала его, выпивка и секс тоже. Сейчас он не мог даже вспомнить, почему это казалось ему когда-то столь важным. С тех пор как он потерял детей, Эрик чувствовал себя так, словно принадлежал уже к царству мертвых, а не живых.