Фрэнсис Дик. Дорога скорби

   — Надеюсь, — неуверенно сказал Чарльз. — Мне надо выпить.
   Я улыбнулся и присоединился к нему, но, когда мы сели есть, я обнаружил, что чувствую не облегчение, а утрату — пусть даже Дженни теперь не будет мучить и презирать меня.

Глава 10

   Утром в четверг, выехав из Эйнсфорда пораньше, я добрался до Лондона и оставил машину, как обычно, в большом общественном подземном гараже возле Пойнт-сквер. Оттуда я пешком пошел к прачечной, где стирал рубашки, и подождал, пока дважды прогнали лоскут из Нортгемптона через сухую чистку. В результате я получил нечто похожее на тесьму бирюзового цвета с зелено-коричнево-розовым узором. Черные пятна отстирать не удалось. Я уговорил работников прогладить полосу, но единственным результатом этого было то, что полоса из мятой стала гладкой.
   — Что, если постирать ее с порошком? — спросил я у дородного чистильщика, который заинтересовался этим делом.
   — Ей это уже не повредит, — саркастически ответил он. Так что я постирал тряпку и снова отгладил, но кончилось все тем же — бирюзовая тесьма, неопределенный узор, упрямые черные пятна.
   При помощи «желтых страниц» я отыскал выставку известного дизайнера по тканям. Неимоверно вежливый старик объяснил мне, что узор на моей тряпке выткан, а он работает с тисненым рисунком. Разный рынок сбыта, сказал он и направил меня в торговые фирмы, клиентами которых были толстосумы. Нужно проконсультироваться с декоратором, сказал старик и любезно написал мне небольшой список фирм.
   Первые две не помогли мне ответить на вопрос. По третьему адресу я наткнулся на не очень загруженного работой молодого человека лет двадцати, который с интересом отнесся к моей проблеме. Он развернул бирюзовую ленту и поднес ее к свету.
   — Это шелк, — сказал он.
   — Настоящий шелк?
   — Несомненно. Это была дорогая ткань. Узор выткан. Вот посмотрите.
   — Он протянул мне лоскут, показывая изнаночную сторону. — Это заметно.
   Где вы ее взяли? Выглядит очень старой. Прекрасно. Красители органические, не минеральные.
   Я принял во внимание его явную молодость и спросил, не может ли он поискать второго консультанта.
   — Потому что я только что из школы дизайна? — предположил он, явно не обидевшись. — Но я изучал ткани. За это меня здесь и держат. Я знаю их.
   Дизайнеры их не делают, они ими пользуются.
   — Ну тогда скажите мне, что же это такое.
   Он ощупал бирюзовый лоскут, приложил его к губам и к щекам — он обращался с ним так, словно это был хрустальный шар.
   — Это современная копия, — сказал он. — Очень искусно сделанная.
   Это лампасная ткань, сотканная на жаккардовом станке. Этого мало, чтобы судить уверенно, но я думаю, что это копия шелковой портьеры, сделанной Филиппом де Ласалем в 1760 году. Но фон оригинала не был сине-зеленым, он был кремовым, с узором из лиан и листьев зеленого, красного и золотого цветов.
   Это меня поразило.
   — Вы уверены?
   — Я просто провел три года за изучением этих вещей.
   — Ну а кто же сделал это сейчас? Или мне придется ехать во Францию?
   — Вы можете обратиться в пару английских фирм, но, знаете...
   Его бесцеремонно прервала сурового вида женщина в черном платье, с огромным ожерельем ацтекского стиля на груди — она влетела в комнату и остановилась у стола, на котором лежала непрезентабельная тряпка.
   — Чем вы занимаетесь? — спросила она. — Я просила, чтобы вы составили каталог новой партии бисерной отделки. — Да, миссис Лэйн.
   — Ну так займитесь этим, пожалуйста. Сейчас же.
   — Да, миссис Лэйн.
   — Чем могу вам помочь? — живо спросила она у меня.
   — Мне нужны только имена некоторых ткачей.
   По дороге к своей бисерной отделке мой источник знаний бросил через плечо:
   — Похоже, это именно ткач, а не фирма. Спросите Саула Маркуса.
   — Где? — воззвал я.
   Он скрылся из виду. Под негостеприимным взглядом я забрал свою тряпку, одарил миссис Лэйн плакатной улыбкой и вышел.
   Я отыскал Саула Маркуса — сначала его телефон в справочнике, а потом и его самого в художественной студии поблизости от Чезвика, на западе от Лондона, где он создавал свои узоры для тканей. Он с интересом посмотрел на мою тряпку, но покачают головой.
   — Это может быть работой Патриции Хаксфорд, — неуверенно предположил он наконец. — Можете спросить у нее. Она иногда делает — или делала такие вещи. Больше я никого не знаю.
   — Где ее можно найти?
   — Суррей, Суссекс. Где-то там.
   — Большое спасибо.
   Вернувшись на Пойнт-сквер, я стал искать Патрицию Хаксфорд по всем телефонным книгам Суррея, Суссекса и граничащих с ними южных районов Кента и Гемпшира, которые у меня только были. Среди имеющихся там Хаксфордов ни один не был ткачихой Патрицией.
   Мне в самом деле нужен помощник, подумал я, попрощавшись с миссис Полой Хаксфорд, женой торговца. Такие поиски отнимают много времени. Черт бы побрал Чико и его заботливую жену.
   Затем я обратился к компьютерной справочной системе. Обычно, чтобы получить номер телефона, нужно назвать адрес, но компьютерная система высокомерно выплюнула обратно Патрицию Хаксфорд из Суррея — слишком мало данных.
   Я попробовал найти Патрицию Хаксфорд из Гилфорда (это главный город графства Суррей), но нашел только двух П. Хаксфорд, которых уже проверял.
   Кингстон, Суррей — результата нет. Я последовательно перепробовал все остальные главные районы: Саттон, Эпсом, Лезерхед, Доркинг... Может, Суррей и невелик по площади, но очень населен.
   По счастью, Хаксфордов не так уж много. Хорошо еще, что ее фамилия не Смит.
   Ну, тогда попробуем Суссекс. Здесь есть Восточный Суссекс (со столицей в Льюисе) и Западный Суссекс (Чичестер). Я мысленно подбросил монетку, выбрал Чичестер и получил потрясающий результат. Безликий голос сообщил мне, что номер телефона Патриции Хаксфорд закрыт и получить его можно только с разрешения полиции в критической ситуации. Его даже не было в разделе справочного вызова, когда можно уговорить оператора позвонить по этому номеру. У Патриции Хаксфорд была вторая степень закрытия, и таким способом до нее добраться было невозможно.
   Номера самой высокой, третьей степени закрытия, не значатся в справочниках вообще, так что операторы даже могут не знать, что они существуют, — это номера телефонов правительственных служащих, королевской семьи и шпионов.
   Я зевнул, потянулся и перекусил кукурузными хлопьями.
   Пока я без особого энтузиазма размышлял о поездке в Чичестер, которая означала больше семидесяти миль боли в руке, из Эйнсфорда позвонил Чарльз.
   — Рад, что застал тебя, — сказал он. — Я говорил с Томасом Улластоном и подумал, что ты захочешь об этом знать.
   — Верно, — с интересом согласился я. — Что он сказал?
   — Ты, конечно, знаешь, что он уже не глава Жокейского клуба? Его срок кончился.
   — Знаю.
   Я сожалел об этом. Новый главный распорядитель был склонен относиться ко мне как к некой досадной помехе. Полагаю, что он имел к тому основания, но если приходится обращаться с просьбой, то лучше бы заручиться поддержкой начальства. Никто больше не испытывал благодарности за то, что я избавил их от негодяя, — они предали забвению неприятный инцидент, и с этим я был согласен, но не возражал против некоторой теплоты в отношениях.
   — Твой вопрос ошеломил Томаса, — сказал Чарльз. — Он сказал, что не хотел причинять тебе неприятностей.
   — Вот как!
   — Да. Он не отрицает, что рассказал кое-кому о том дне, но уверил меня, что сказал только одному человеку и что этот человек имеет прекрасную репутацию и безукоризненно честен. Я спросил, это не Арчибальд ли Кирк, и он открыл рот, Сид. Он сказал, что в начале лета Арчи Кирк обратился к нему с расспросами о тебе. Арчи Кирк сказал ему, что слышал, будто бы ты хороший сыщик, и он хочет узнать, насколько ты хорош. Кажется, отдел Арчи Кирка иногда нанимает втихую независимых следователей, но найти хорошего детектива, которому они могли бы доверять, тяжело. Томас Улластон сказал ему, чтобы он доверял тебе. Арчи Кирк стал расспрашивать дальше и дальше, пока Томас не обнаружил, что рассказывает о той цепи и оставленных ею следах...
   Извини, Сид.
   — Ладно, продолжайте.
   — Томас сказал Арчи Кирку, что с твоим жокейским сложением и физической стойкостью — Томас так и сказал, так что вот откуда Кирк взял эти слова, — с твоей врожденной физической стойкостью ты стряхиваешь все разом, как будто бы ничего и не было.
   — Да, — сказал я, хотя это было не совсем так. Забыть нельзя. Можно, однако, не вспоминать. Странно, подумал я, что мне не снятся кошмары об избиении цепью. Чарльз усмехнулся.
   — Томас сказал, что, будь он нечист на руку, не хотел бы, чтобы молодой мастер Холли висел у него на хвосте.
   Молодой мастер Холли почувствовал себя польщенным.
   — Я могу еще что-нибудь для тебя сделать, Сид? — спросил Чарльз.
   — Вы и так много сделали.
   — Будь осторожен.
   Я улыбнулся, уверяя его в этом. Бесполезно советовать жокею быть осторожным, и в душе я так же стремился к победе, как всегда.
   По дороге к машине я купил бинт, туго перевязал правую руку, принял ибупрофен и так доехал до Чичестера в Западном Суссексе, что в семи милях от побережья.
   Был прекрасный день. Мой «Мерседес» цвета кофе с молоком пролетел через южные холмы и вышел на последнюю милю по ровной дороге к городу Чичестеру. Он нес меня довольно быстро, но все же не так совершенно, как лошадь.
   Я разыскал публичную библиотеку и попросил посмотреть избирательные списки. Их было множество: все имена и адреса зарегистрированных избирателей графства, разделенные по избирательным участкам. Где же этот чертов Чико?
   Смирившись с поиском, который мог занять два-три часа, я нашел Патрицию Хаксфорд за пятнадцать минут. Рекорд. Ненавижу избирательные списки мелкий шрифт, приходится щуриться. «Хаксфорд, Патриция Хелен, Браво-хаус, Лоуэлл». Аллилуйя.
   Я сверился со своей картой дорог, спросил в деревне Лоуэлл о направлении и отыскал Браво-хаус, небольшой дом, перестроенный из церкви, окруженный стадом машин и фургонов. Не похоже было на обиталище отшельника, убравшего свой номер телефона из справочника.
   Поскольку люди свободно входили и выходили через открытую высокую и тяжелую западную дверь, я тоже вошел. Я прибыл, как выяснилось, к окончанию сеанса фотосъемок для глянцевого журнала. Я спросил у молодой дамы с визитной карточкой:
   — Патриция Хаксфорд?
   И получил в ответ сияющую улыбку.
   — Разве, она не удивительна? — сказала дама. Я проследил за ее взглядом. Невысокая женщина в умопомрачительном платье спускалась с чего-то похожего на трон, который был устроен на возвышении там, где некогда трансепт пересекался с нефом. Яркие театральные софиты стали гаснуть, и фотографы принялись отсоединять и сматывать свои кабели. Царила атмосфера благодарности, удовлетворения и хорошо сделанной работы. Я ждал, оглядываясь по сторонам и отмечая переделки, которым подверглась перестроенная в жилой дом церковь. Стекла в высоких окнах были не цветными, а обычными. Каменный пол нефа был устлан ковром, отсутствовали скамьи, удобные современные диваны были сдвинуты к стенам, чтобы освободить место для толпы и телевизионного оборудования.
   Выкрашенная белым часть за тронным возвышением не позволяла видеть то место, где некогда размещался алтарь, но ничто не портило сводчатый потолок, сложенный из летящих каменных арок во славу Господа.
   Чтобы жить в таком месте, подумал я, приходится принимать меры безопасности.
   Стая фотографов покинула неф и удалилась. Патриция Хаксфорд помахала им рукой, закрыла тяжелую дверь и, обернувшись, с удивлением увидела, что я остался внутри.
   — Извините, — сказала она и стала открывать дверь.
   — Я не с фотографами, — сказал я. — Я приехал, чтобы спросить вас кое о чем.
   — Я устала, — сказала она. — И должна просить вас удалиться.
   — Вы прекрасно выглядите, — сказал я ей. — И займет это всего минуту.
   Я достал свою тряпку и показал ей.
   — Если вы Патриция Хаксфорд, то не вы ли это сделали?
   — Триш, — с отсутствующим видом сказала она. — Меня зовут Триш.
   Она посмотрела на полосу шелка, потом на меня.
   — Как вас зовут? — спросила она.
   — Джон.
   — Джон — а дальше?
   — Джон Сидней.
   Джон Сидней — два моих первых имени, и мать обычно так меня и называла. «Джон Сидней, поцелуй нас. Джон Сидней, умой лицо. Джон Сидней, ты опять дрался?»
   В своей работе я часто назывался именем Джон Сидней — там, где я не хотел быть известен как Сид Холли. После нескольких месяцев публичного избиения я не был уверен, что Сид Холли встретит где-нибудь хороший прием.
   Триш Хаксфорд, как я предположил, было сильно за сорок, она была симпатичная, блондинка (похоже, что натуральная), невысокая и веселая. Яркие внимательные глаза оглядели мой серый деловой костюм, белую рубашку, неброский галстук, коричневые туфли, темные волосы, темные глаза, безобидные манеры — мой обычный рабочий вид.
   Она все еще была на взводе после фотографирования. Ей нужен был кто-то, кто помог бы ей отвлечься, а я выглядел — и был — безопасным. С благодарностью я увидел, что она расслабилась.
   Поразительное платье, которое она надела для фотографов, было очень просто скроено: оно спадало с ее плеч до самого пола. Платье было без рукавов, с мягкими гофрированными складками вокруг шеи. Потрясающей была ткань, из которой платье было сшито, — она была голубой, красной, серебряной и золотой и вся сверкала.
   — Вы сами соткали материал для этого платья? — спросил я.
   — Конечно.
   — Я никогда не видел ничего подобного.
   — В наши дни и не могли увидеть. Откуда вы?
   — Из Лондона. Саул Маркус предположил, что этот лоскут шелка мог быть соткан вами.
   — Саул! И как он?
   — У него белая борода, — сказал я. — Выглядит он прекрасно.
   — Я не видела его много лет. Не сделаете ли мне чаю? Я не хочу посадить пятно на это платье.
   Я улыбнулся.
   — Чай у меня получается хорошо.
   Она провела меня за тронное возвышение, вокруг белого экрана. За ними оказались хоры, совершенно не переделанные, и алтарный стол, покрытый скатертью, которая заставила меня остановиться. Она была царственного лазурного цвета, со сверкающим золотом узором в греческом стиле, который был выткан по кромке. На столе, вместо алтарных принадлежностей, стояла старинная прялка, достойная Спящей Красавицы.
   — Сюда, — велела Патриция Хаксфорд и, проведя меня за хоры, резко свернула в узкую дверь, которая отделяла то, что когда-то было ризницей, а теперь стало небольшой современной кухней с пристроенной сбоку ванной комнатой.
   — Моя кровать стоит в южном трансепте, — сказала мне Патриция, — а ткацкий станок в северном. Вы можете подумать, что мы будем пить китайский чай с лимоном из серебряных чашек, но на самом деле у меня на такое нет времени, так что чай в пакетиках и кружки — на той полке.
   Я налил воды в электрический чайник и включил его, а она тем временем прохаживалась вокруг, разглядывая чудесные переливы цвета на своем платье.
   — Из чего оно сделано? — спросил я, крайне заинтригованный.
   — А вы как думаете?
   — Ну... оно выглядит... как золотое.
   Она рассмеялась.
   — Правильно. Золотая и серебряная нить и шелк.
   Я неловко наполнил кружки.
   — Молоко? — предложила она.
   — Нет, спасибо.
   — Ну и хорошо. Эта толпа почти все выпила. — Она одарила меня сияющей улыбкой, взяла свою кружку, вернулась на трон и аккуратно опустилась в огромное красное бархатное кресло. Платье скульптурными складками окутало ее стройные бедра.
   — Это фотографы из журнала, который будет посвящен фестивалю искусств, его организуют в Чичестере на следующее лето.
   Я стоял перед ней как средневековый паж — причем стоял главным образом потому, что поблизости не оказалось другого кресла.
   — Я полагаю, — сказала она, — вы считаете меня безумно эксцентричной?
   — Не безумно.
   Она счастливо улыбнулась.
   — Обычно я ношу джинсы и старый халат. — Она отпила чай из кружки.
   — Обычно я работаю. Сегодня было представление.
   — И великолепное.
   Она кивнула.
   — Сейчас никто не делает одежду из золота.
   — Поле Золотых Одежд! — воскликнул я.
   — Верно. А что вы об этом знаете?
   — Только эту фразу.
   — На этом поле в Гиени, во Франции, в июне 1520 года встретились Генрих VII Английский и Франциск I Французский. Они собирались заключить мир между Англией и Францией, но они ненавидели друг друга и пытались превзойти в пышности. Поэтому все их придворные были в одежде, вытканной золотом, а короли поднесли друг другу дары, какие в наше время вы нигде не увидите. И я подумала, что будет вполне уместно соткать ткань для фестиваля из золота... и так и сделала. Это платье весит целую тонну, могу вам признаться. Сегодня я единственный раз его надела и не могу вынести то, что его придется снять.
   — Оно поразительно, — сказал я.
   — В 1476 году герцог Бургундский бросил сто шестьдесят золотых одеяний, когда бежал с поля битвы со шведами. Чтобы сделать одежду из золота, прядут вместе нить из мягкого золота с шелком, как я и сделала, а потом можно сжечь ткань и получить золото обратно. Поэтому, когда я сшила это платье, я так и поступила с лоскутами, которые остались от выреза и пройм.
   Я сожгла их и собрала расплавленное золото.
   — Прекрасно.
   — Знаете что? — сказала она. — Вы единственный человек, который видел мое платье и не спросил, сколько оно стоит.
   — Но я об этом думал.
   — А я этого не говорю. Давайте ваш лоскут.
   Я взял ее пустую кружку и ухватил левой рукой, а правой протянул ей тряпку, которую она у меня взяла, и я заметил, что она пристально смотрит на мою левую руку.
   Она встретила мой взгляд.
   — Это?..
   — Стоит своего веса в золоте, — легкомысленно сказал я.
   — Да.
   Я отнес кружки обратно на кухню и вернулся. Она стояла, ощупывая лоскут пальцами.
   — Один декоратор сказал мне, что это может быть современной копией портьер, сделанных в 1760 году... м-м... я думаю, Филиппом де Ласалем.
   — Хитро. Да, это верно. Когда-то я соткала их довольно много. — Она помолчала, затем отрывисто сказала:
   — Пойдемте.
   И снова спустилась вниз. На этот раз она провела меня через дверь в другой части белой стены, и мы оказались в северном трансепте, в ее рабочей комнате. Там стояли три ткацких станка разной конструкции, на всех была незаконченная работа. Тут же был деловой отсек с картотекой и кучей офисных принадлежностей и другой отсек, отведенный для измерения и упаковки.
   — Я делаю ткань, которую больше нигде нельзя купить, — сказал Патриция. — В большинстве своем она идет на Ближний Восток.
   Она подошла к самому большому станку, который был выше ее раза в два.
   — Это жаккардовый станок, — пояснила она. — Вашу ткань я делала на нем.
   — Мне сказали, что это была лампасная ткань. Что это такое?
   Она кивнула.
   — Лампасная ткань — это ткань сложного переплетения, с дополнительной основой и утком, поэтому узор другого цвета виден только на лицевой поверхности ткани и скрыт с изнанки. — Она показала мне, как узор из лиан и листьев мерцает на одной стороне и едва заметен на другой. — Это очень долго. Сейчас почти никто за пределами Ближнего Востока не думает, что красота стоит денег, но раньше я ткала много подобной материи для замков и старых домов Англии. Я делаю ее только на заказ.
   — А вы не знаете, для кого была сделана эта ткань? — спросил я нейтральным тоном.
   — Мой дорогой, я не помню. Но в записях, наверное, есть. Зачем вам это? Это важно?
   — Я не знаю, важно ли это. Мне дали этот лоскут и попросили выяснить его происхождение.
   Она пожала плечами.
   — Ну тогда давайте посмотрим. Мне могут заказать еще.
   Она открыла дверку, за которой стояли ряды папок, и пробежала пальцами по ярлыкам на корешках, пока не нашла нужный. Она взяла папку с полки и положила на стол.
   В папке оказались плотные листы с прикрепленными к ним образцами ткани, с описанием пряжи, датами, количеством сделанного, именами продавцов и покупателей. Патриция медленно переворачивала толстые листы, держа в руке мой лоскут для сравнения. Она нашла несколько образцов того же типа, но все были других цветов.
   — Вот он! — внезапно воскликнула она. — Это он. Я соткала его почти тридцать лет назад. Как летит время! Тогда я была очень молода. Это были занавеси для кровати. Я отделала их золотыми кистями из канители.
   Не ожидая ничего особенного, я спросил:
   — Для кого?
   — Написано, что для миссис Гордон Квинт.
   Я что-то бездумно пробормотал, у меня буквально перехватило дыхание.
   Джинни? Эта ткань принадлежала Джинни?
   — Не помню ни ее и ничего об этом заказе, — сказала Триш Хаксфорд.
   — Но цвета совпадают. Должно быть, это тот самый заказ. Не думаю, что я делала ткань в таких же цветах для кого-то еще. — Она посмотрела на черные пятна на принесенном мной лоскуте. — Какая жалость! Я думаю о своих тканях как о сделанных на века. Они легко могут прожить две сотни лет. Мне нравится идея, что я оставляю после себя в мире что-то красивое. По-моему, вы думаете, что я сентиментальная старая перечница.
   — Я думаю, что вы великолепны, — правдиво сказал я и спросил:
   — А почему ваш номер изъят из справочной, если вы ведете бизнес?
   Она рассмеялась.
   — Ненавижу, когда меня отрывают от работы. Она требует огромной сосредоточенности. У меня есть сотовый телефон для друзей — я могу выключить его, — и у меня есть агент на Ближнем Востоке, который передает мне заказы. И почему только я вам об этом рассказываю?
   — Мне интересно.
   Она закрыла папку и водворила ее обратно на полку.
   — Как вы думаете, миссис Квинт не захочет заказать еще ткани, чтобы заменить этот испорченный кусок?
   Миссис Квинт разбилась, прыгнув с шестнадцатого этажа.
   — Не знаю, — сказал я.
   По дороге домой я свернул на обочину, чтобы позвонить Дэвису Татуму по телефону, который он мне дал, ему домой. Он был дома и, кажется, обрадовался моему звонку, желая узнать, что я нашел.
   — Завтра, — сказал я, — я нанесу визит в «Топлайн фудс». Кто назвал вам имя Оуэна Йоркшира?
   Он не понял:
   — Простите, что вы сказали?
   — Дэвис, — мягко произнес я, — вы хотите, чтобы я взглянул на Оуэна Йоркшира и компанию, но почему? Почему он?
   — Я не могу вам сказать.
   — Означает ли это, что вы обещали не говорить или что вы не знаете?
   — Это означает... просто возьмите и посмотрите на него.
   — Сэр Томас Улластон, который в прошлом году был главным распорядителем Жокейского клуба, рассказал Арчи Кирку об этом дельце с цепью, а Арчи Кирк рассказал вам. Так не от Арчи ли Кирка вы узнали имя Оуэна Йоркшира?
   — Черт, — сказал он.
   — Я люблю знать, во что впутываюсь.
   После паузы Татум сказал:
   — Оуэна Йоркшира дважды видели в приемной «Памп». Мы не знаем, что он там делал.
   — Спасибо, — сказал я. — Этого довольно?
   — Для начала. А еще — мой сотовый телефон теперь безопасен. Больше никаких утечек. До свидания.
   Я приехал в Лондон, поставил машину в подземный гараж и пошел по аллее между высокими домами, которая вела на противоположную от моей квартиры сторону площади. Я шел тихо и в любом случае осторожно и остановился, увидев, что уличный фонарь прямо напротив моего окна не горит. Мальчишки иногда кидают в него камнями, чтобы разбить стекло. Обычно то, что фонарь не горит, не вызывает у меня дрожи в позвоночнике и не заставляет мою руку от плеча до кончиков пальцев вспоминать о Гордоне Квинте. Обычно я пересекаю площадь насвистывая, с намерением утром позвонить насчет того, чтобы фонарь починили. Но все было не как обычно. В центральном саду были закрыты оба входа — ворота с моей стороны и те, которые были возле моего дома. Стоя в тени, я нашел положенный жильцам дома ключ от садовых ворот, тихо перешел через дорогу и отпер ближние ворота. Ни шевеления. Я открыл ворота, проскользнул внутрь и закрыл их за собой. Ни звука. Я медленно двигался от одной тени до другой, наполовину освещенные ветви колыхались под ветерком, желтые листья парили, как привидения.
   Возле дальних ворот я остановился и стал ждать. Там могло никого не быть. Я зря боялся. Свет на улице не горел.
   Такое случалось много раз...
   Я стоял, прижавшись спиной к дереву, пережидая, пока моя тревога не пройдет настолько, что я смогу отпереть вторые ворота и перейти через дорогу к своей входной двери. Городской шум доносился слабо. В тупике площади не проехала ни одна машина.
   Я не могу стоять здесь всю ночь, подумал я... и тут увидел его.
   Он сидел в машине, припаркованной в нескольких метрах. Это был, несомненно, Гордон Квинт. Его голова за лобовым стеклом повернулась. Он смотрел прямо вперед, ждал меня со стороны дороги или на тротуаре.
   Я стоял неподвижно, как будто прирос к дереву. У него навязчивая идея, подумал я. Обжигающая ярость, владевшая им в понедельник, превратилась не в горе, а в жажду мести. Меня не было в квартире примерно тридцать часов. Сколько он уже сидит здесь и ждет? Однажды преступник подстерегал меня почти неделю, прежде чем я, ничего не подозревая, попался в его западню.
   Навязчивая идея — вот что самое страшное, вот чего труднее всего избежать.
   Я отступил, боясь, что он заметит мое движение, но он не думал о том, что я могу появиться из сада. От дерева к дереву, огибая лужайки, я вернулся к воротам, перешел дорогу и пошел по аллее, со страхом ожидая крика, погони и, может быть — он ведь фермер, — даже выстрела.