Фрэнсис Дик. Дорога скорби

   В этот раз британская общественность будет поносить преступника, но не сможет и не захочет поверить в виновность своего кумира. Террористы да. Вандалы — да. Кумир... нет.
   Мы с Пиктоном пошли следом за Арчи и Гордоном, возвращаясь к Джинни, стоявшей перед домом.
   — Я не понимаю, — жалобно говорила Джинни. — Когда вы сказали, что наш «Лендровер» могли угнать и использовать для совершения преступления... о каком преступлении вы говорили?
   Гордон не стал ждать, пока Пиктон объяснит.
   — Это всегда бывает грабеж, — уверенно сказал он. — Куда воры гоняли машину?
   Не отвечая, Норман Пиктон спросил, не имеет ли Гордон Квинт привычки оставлять ключ зажигания в «Лендровере».
   — Конечно, нет, — оскорбился Гордон. — Хотя такие мелочи, как отсутствие ключа, никогда не останавливают опытных воров.
   — Если вы по какой-то случайности оставили ключи в доступном месте — я уверен, что вы этого не делали, сэр, пожалуйста, не сердитесь, — но если кто-то мог найти ваши ключи и воспользоваться ими, не было ли там брелка — серебряной цепочки с серебряной подковкой?
   — О, нет, — простодушно прервала его Джинни. — Это брелок Эллиса.
   И подковка не серебряная, она из белого золота. Я заказала ее специально для Эллиса на прошлое Рождество.
   Я отвез Арчи Кирка обратно в Ньюбери. Впереди в неприметной машине ехали четверо полицейских и лежало множество упакованных, описанных и внесенных в протокол вещей, за которые Гордону Квинту дали расписки.
   Секатор в мешке. Мачете — тоже в мешке. Масляная ветошь и канистра с маслом. Конский корм. Снимки наклейки с красным драконом. Снимки отпечатков пальцев, включая один очень четкий отпечаток правой ладони с капота «Лендровера», который при первичной проверке оказался тождественен отпечатку правой ладони на банке из-под кока-колы, побывавшей в руках Джонатана.
   — Нет никаких сомнений, что «Лендровер» Квинта был на дорожке у дома моей сестры, — сказал Арчи. — Несомненно, в зажигании были ключи Эллиса.
   Но нет подтверждений тому, что сам Эллис был поблизости.
   — Нет, — согласился я. — Никто не видел его.
   — Норман попросил вас написать рапорт?
   — Да.
   — У него будет ваш рапорт и показания Джонатана плюс его собственные находки, чтобы предъявить это прокуратуре.
   — М-м.
   Помолчав, как будто подыскивая слова утешения, Арчи сказал:
   — Вы творите чудеса.
   — Я их ненавижу.
   — Но это вас не останавливает.
   Что, если он не сможет удержаться?.. Что, если я тоже не смогу?
   Прощаясь со мной возле полицейского участка, Арчи сказал:
   — Сид... ничего, что я вас так называю? Зовите меня Арчи... Я немного представляю, с чем вы столкнулись. Я просто хотел, чтобы вы знали.
   — Я... спасибо. Если вы подождете немного, я позвоню в ветеринарную клинику и спрошу, как там жеребец.
   Его лицо просветлело, но новости были умеренно радостными.
   — Я сшил сухожилие, — сообщил Билл. — Я пересадил пару кровеносных сосудов, так что кровоснабжение там достаточное. С нервами всегда трудно. Я сделал лучшую работу в жизни, и, если не попадет инфекция, нога технически восстановлена. Вся она сейчас в гипсе. Жеребец в полубесчувственном состоянии. Мы держим его на растяжках. Но ты же знаешь, как это все непредсказуемо. Лошади не выздоравливают так же легко, как люди. О скачках не может быть и речи, конечно, но племенная работа... Я так понимаю, что у него в родословной чемпионы. Мое мнение — абсолютно никаких обещаний.
   — Ты гений, — сказал я.
   — Хорошо, когда тебя ценят, — усмехнулся он.
   — В клинику придет полицейский, взять образцы его крови и шерсти.
   — Отлично. Поймайте того гада, — сказал он.
   Волей-неволей в Лондон я ехал не торопясь из-за множества машин. Когда я добрался до паба, я опоздал на полчаса, и Кевина Миллса там не было.
   Не было видно ни лысины, ни брюшка, ни усов в пивной пене, ни циничной вселенской скуки.
   Без сожалений я подошел к бару, взял Себе виски и влил в него достаточно лондонской водопроводной воды, чтобы разбавить.
   Я хотел только выпить свое слабое успокоительное, добраться до дому, найти там что-нибудь поесть и лечь спать. Прежде всего спать, подумал я, зевая. Женский голос разрушил все мои планы.
   — Вы — Сид Холли? — спросил этот голос. Я расслабленно повернулся.
   У нее были блестящие черные волосы до плеч, яркие голубые глаза и темно-красная помада на четко очерченных губах. Безукоризненная от природы кожа была матово-фарфоровой. Черные брови и ресницы придавали ее лицу решительное выражение, которое усиливалось манерами. В июне месяце она была одета в черное. Я решил, что определить ее возраст невозможно, судя по лицу — плюс-минус десять лет, но ухоженные руки с маникюром свидетельствовали, что ей не больше тридцати.
   — Я работаю в «Памп», — сказала она. — Моего коллегу Кевина Миллса вызвали на изнасилование.
   — Вот как, — пробормотал я.
   — Меня зовут Индия Кэткарт, — сказала она. Я снова повторил свое «вот как», но я знал ее имя, мне были известны ее репутация и статьи. Она была главным обозревателем, сокрушающей Немезидой, делала жесткие интервью и безжалостно выставляла на всеобщее обозрение тайны. К тому же она писала забавно, и я, как и всякий приверженец «Памп», жадно читал ее материалы и смеялся, даже если смысл написанного заставлял меня морщиться.
   Тем не менее я не собирался становиться для нее источником сведений ни сейчас, ни в будущем.
   — Я пришла, чтобы сделать наш эксклюзив, — сказала она.
   — А-а. Боюсь, ничего не могу вам сказать.
   — Но вы обещали.
   — Я надеялся, — согласился я.
   — И вы весь день не отвечали по телефону.
   Я отцепил свой сотовый и осмотрел его, сделав озадаченный вид.
   — Он выключен, — сообщил я, как будто только что это обнаружил.
   Ее это не обмануло.
   — Меня предупреждали, что вы неглупы.
   Отвечать, кажется, не требовалось, так что я и не стал стараться.
   — Мы искали вас. Где вы были?
   — С друзьями, — сказал я.
   — Я приехала в Комб-Бассет. И что я там обнаружила? Жеребца нет, ни с ногой, ни без ноги. Сида Холли нет. Рыдающего владельца нет. Только какая-то старая карга, которая сказала, что все уехали к Арчи домой.
   Я разглядывал ее с доброжелательным видом. Я очень хорошо умею принимать такой вид.
   — Итак, — продолжала Индия Кэткарт с видимым отвращением, — я отправляюсь в дом мистера Арчибальда Кирка в деревню Шелли-Грин и что нахожу там?
   — Что?
   — Я нахожу там человек пять журналистов, разных фотографов, миссис Арчибальд Кирк и глухого старца, который говорит: «Э?»
   — А что потом?
   — Миссис Кирк смотрит на меня чистыми глазами и врет. Она говорит, что не знает, где кто. Через три часа я вернулась в Комб-Бассет, чтобы посмотреть на туристов.
   — Вы нашли кого-нибудь из них?
   — Они прошли двадцать миль и забрались на пастбище, на котором держат быка. Они в панике ринулись обратно и стали рассуждать о том, как привлечь фермера к суду за то, что он позволяет опасному животному разгуливать рядом с общественной дорогой. Мужчина с лысиной и длинным хвостом сказал, что он привлечет еще и миссис Брэккен за то, что она не держала своего жеребца в стойле, чтобы предотвратить ампутацию, которая вызвала у его дочери истерику.
   — Жизнь — это один долгий фарс, — сказал я. Это было ошибкой.
   Она тут же уцепилась за это.
   — Это ваш комментарий по поводу жестокого обращения с животными?
   — Нет.
   — Ваше мнение о туристах?
   — Пешеходные дорожки очень важны.
   Она перевела взгляд с меня на бармена.
   — Газированную минеральную воду, лед и лимон, пожалуйста.
   Она сама заплатила за свою выпивку, как будто это подразумевалось. Я задумался, насколько ее вызывающее поведение неосознанно и привычно — или она дозирует его в зависимости от того, с кем говорит. Я часто узнавал много полезного о людях, наблюдая за тем, как они разговаривают с другими, и сравнивая реакцию.
   — Вы ведете нечестную игру, — сказала она, глядя на меня поверх лимона, насаженного на край стакана. — Ведь именно благодаря «горячей линии» в «Памп» вы попали в Комб-Бассет. Кевин говорит, что вы платите свои долги.
   Так платите.
   — "Горячая линия" — это его собственная идея. Неплохая, если не считать сотни ложных сообщений. Но сегодня я ничего не могу вам сказать.
   — Не «не можете», а не хотите.
   — Очень часто это одно и то же.
   — Избавьте меня от философии!
   — Я с наслаждением читаю вашу еженедельную страницу, — сказал я.
   — Но не хотите появиться на ней?
   — Это верно.
   Она вскинула голову.
   — Многие просили меня не печатать то, что я знаю.
   Я не хотел окончательно поссориться с ней и мог отказаться от мимолетного удовольствия подшутить над ней, поэтому я принял доброжелательный вид и не стал комментировать.
   — Вы женаты? — спросила она.
   — Разведен.
   — А дети?
   Я покачал головой.
   — А вы?
   Она больше привыкла задавать вопросы, чем отвечать на них. Поэтому ощутимо замешкалась, прежде чем сказать:
   — У меня то же самое.
   Я глотнул скотча.
   — Передайте Кевину, я очень сожалею, что не могу описать ему подоплеку событий. Передайте, что я поговорю с ним в понедельник.
   — Этого недостаточно.
   — Больше я ничего не могу сделать.
   — Вам кто-то платит? — требовательно спросила она. — Другая газета?
   Я покачал головой.
   — В понедельник. — Я поставил пустой стакан на стойку. — До свидания.
   — Подождите!
   Она посмотрела на меня взглядом, в котором не было феминистской агрессии и не читалась необходимость набирать очки в битве, которую выиграло предыдущее поколение. Я подумал, что, возможно, Индия Кэт-карт не создана для продолжительного брака, как и я. Я женился на любящей и милой девушке и заставил ее ожесточиться — худшая и самая печальная ошибка моей жизни. Индия спросила:
   — Вы не голодны? Я целый день ничего не ела. Мой кошелек выдержит два обеда.
   Бывает хуже. Я быстро обдумал вероятность того, что меня размажут по пятнадцатой странице, и решил, как обычно, что у всякого риска есть свои пределы. Рискуйте, но с предосторожностями — великий девиз.
   — Ваш ресторан или мой? — улыбаясь, спросил я, и тут же в ее глазах мелькнул слабый отблеск триумфа — она подумала, что рыбка попалась.
   Мы ужинали в шумном, ярко освещенном, большом и полном народу ресторане. Выбор был за Индией. Это было ее естественное окружение. Несколько подхалимов зааплодировали, когда шепелявая девушка провела нас к центральному почетному столику. Индия Кэткарт признала аплодисменты и потащила меня за собой, как хвост кометы Галлея^[3], никому меня пока не представляя.
   Меню было поразительным, но по давней привычке я заказал самые простые блюда, с которыми можно было неплохо управляться одной рукой, кресс-салат, кэрри из утки с тушеными овощами. Индия заказала баклажаны в масле и гору хрустящих лягушачьих лапок, которые ела руками.
   Лучше всего в этом ресторане было то, что шум делал приватную беседу невозможной — все, что там говорилось, могли услышать за соседними столиками.
   — Итак, — сказала Индия, — Бетти Брэккен была в слезах?
   — Я не видел ни одной слезинки.
   — Чего стоил этот жеребец?
   Я попробовал овощи и решил, что они пережарены.
   — Никто не знает, — сказал я.
   — Кевин сказал мне, что он стоит четверть миллиона. Вы просто уклоняетесь от ответов.
   — Сколько стоит и чего стоит — это разные вещи. Он мог выиграть дерби. Он мог стоить миллионы. Никто не знает.
   — Вы всегда играете словами?
   — Довольно часто, — признался я. — Как и вы.
   — Где вы учились?
   — Спросите Кевина, — улыбнулся я.
   — Кевин рассказывал мне о вас такие вещи, что вы можете не захотеть, чтобы я о них знала.
   — Какие же?
   — Например, что легко обмануться вашим мирным видом. Что у вас вольфрам вместо нервов. Что вы болезненно относитесь к потере руки. Хватит для начала?
   Я задушу Кевина, подумал я.
   — Как вам лягушачьи лапки? — спросил я.
   — Мускулистые.
   — Ничего, у вас острые зубки.
   Ее отношение вполне заметно сменило направление от покровительства до неуверенности, и она начала мне нравиться.
   После кэрри и лягушек мы выпили кофе, в промежутках пару раз обменявшись оценивающими взглядами. Мельком я подумал, какова она в постели, и так же мельком подумал, что никто не станет обнимать потенциальную кобру. У меня и мысли не возникло попробовать.
   Она, кажется, приняла мою пассивность за разрешение действовать. Она заплатила за нас обоих кредитной карточкой «Памп», как и обещала, и явно ожидала, что я отплачу в понедельник, дав Кевину эксклюзивное интервью.
   Я пообещал, зная, что не смогу этого избежать, и предложил подвезти ее до дома.
   — Но вы же не знаете, где я живу!
   — Да все равно, — сказал я.
   — Спасибо. Здесь ходит автобус.
   Я не настаивал. Мы расстались у дверей ресторана. Ни поцелуя. Ни рукопожатия. Она только кивнула и пошла вперед не оглядываясь, а я вообще не верил в ее добросердечность.
   В воскресенье утром я снова открыл небольшой синий кейс, который мне дала Линда, и снова прочел все вырезки, где говорилось о покалеченных пони в Кенте.
   Я опять прокрутил запись двадцатиминутной программы, сделанной Эллисом о детях, которым принадлежали пони, и просмотрел ее с другой — тошнотворной — точки зрения.
   На экране он выглядел таким дружелюбным, таким обаятельным, таким умелым. Его рука с сочувствием обнимала Рэчел. Его приятное лицо было исполнено сострадания и гнева. Он говорил, что ослеплять пони или рубить им ноги — это преступление, такое же, как убийство.
   Эллис, в отчаянии думал я, как ты мог? Что, если он не сможет удержаться. Я поставил пленку второй раз, подмечая детали и внимательно прислушиваясь к тому, что он на самом деле говорил.
   Его чувство аудитории было непогрешимо. Дети были одеты в костюмы для верховой езды, двое или трое были в жокейских шапочках из черного вельвета.
   Он усадил их на кипы сена. Сам он сидел среди них на полу, в темном спортивном костюме, со сдвинутой на затылок кепкой, с темными очками в кармане.
   Некоторые ребятишки плакали. Он давал им свой платок и помогал справиться с горем.
   Когда он говорил, обращаясь прямо в камеру, звучали такие фразы, которые делали зримыми детские страхи: «Из пустых глазниц их глаза стекали по щекам» и «Чистокровный серебристый пони, сверкающий в лунном свете».
   Один его заботливый голос делал эти картины непереносимыми.
   «Серебристый пони, сверкающий в лунном свете». Основа кошмаров Рэчел.
   Я поставил пленку в третий раз и слушал, закрыв глаза, чтобы меня не сбивали с толку знакомое лицо или Рэчел в парике.
   Он сказал: «Серебристый пони доверчиво подошел, соблазненный горстью кусочков конского корма». Он не мог знать об этом.
   Он мог узнать, если бы кто-то у Фернсов догадался об этом.
   Но сами Фернсы не могли этого сказать. Они не кормили Силвербоя кормом. Корм ему дал тот, кто приходил ночью.
   Эллис, конечно, скажет, что он придумал это и выдумка случайно совпала с фактами. Я перемотал пленку и некоторое время смотрел в пространство.
   Эллис ответит на все вопросы. Эллису поверят.
   Во второй половине дня я написал длинный подробный рапорт для Нормана Пиктона — это было невеселое занятие.
   Рано утром в понедельник, как он того требовал, я приехал к полицейскому участку в Ньюбери и лично вручил конверт в собственные руки инспектору по расследованию.
   — Вы говорили об этом с кем-нибудь? — спросил он.
   — Нет.
   — В особенности с Квинтом?
   — Особенно с ним. Но... — Я запнулся. — Это дружная семья. Более чем уверен, что вечером в субботу или вчера Джинни и Гордон сказали Эллису, что мы с вами и Арчи осмотрели «Лендровер» и что вы забрали секатор. Я думаю, вы должны принять во внимание, что Эллис знает о начале охоты.
   Он с отвращением кивнул.
   — И поскольку Эллис Квинт официально проживает в округе Метрополитэн, мы, округ Темз-Вэлли, не можем продолжать расследование...
   — Вы хотите сказать, что не можете вызвать его в местное отделение Риджент-парк и задавать ему неудобные вопросы, вроде того, где он был в три часа ночи в субботу?
   — Вот именно. Мы не можем допрашивать его сами. — Я думал, что это деление уже давно упразднено. — Для всего требуется время.
   Я оставил его разбираться со своими проблемами и поехал в Кент. По пути, желая сделать Рэчел Фернс подарок, я завернул в Кингстаун и прошелся по магазинам.
   Витрина с куклами и мягкими игрушками заставила меня задержаться может, Рэчел нужно любимое животное, которое займет место пони. Но, вероятно, Линда не обрадуется появлению в доме шумного создания, которое линяет и грызет мебель. Однако я зашел в зоомагазин — и вот тогда-то я и приехал в дом Линды Фернс, имея в машине аквариум, водоросли, миниатюрные руины готического замка, электрический насос, лампы, корм для рыбок, инструкции и три больших закрытых банки с тропическими рыбками. Рэчел ждала меня у ворот.
   — Вы опоздали на полчаса, — укорила она меня. — Вы сказали, что приедете в двенадцать.
   — Ты когда-нибудь слышала о шоссе М25?
   — Все оправдываются, что ехали там.
   — Ну извини.
   Ее лысая головка все так же шокировала меня. Если не считать этого, выглядела она хорошо, щечки округлились и порозовели благодаря стероидам.
   Она была одета в легкую маечку и спортивные штаны. Это безумие — любить чужого ребенка с таким всеобъемлющим чувством, но я впервые почувствовал, что такое отцовство.
   Дженни отказывалась иметь детей, когда в любой день после скачек могла остаться вдовой, и я в то время об этом не задумывался. Если когда-нибудь женюсь еще раз, подумал я, входя следом за Рэчел в дом, я хочу дочь.
   Линда встретила меня радостной улыбкой, легко поцеловала в щеку и предложила джин с тоником, пока она готовит паштет для ленча. Стол был накрыт. Она носила дымящиеся блюда.
   — Рэчел вышла вас встречать уже два часа назад! — сказала Линда. Я не понимаю, что вы сделали с ребенком.
   — Как она?
   — Счастлива. — Линда резко отвернулась, слезы были близко, как всегда. — Налейте еще джина. Вы сказали, что у вас есть новости.
   — Потом. После ленча. Я привез Рэчел подарок.
   Аквариум имел успех. Рэчел была очарована им, Линда заинтересовалась и стала помогать.
   — Слава Богу, вы не подарили ей собаку, — сказала она. — Я не выношу, когда животное путается под ногами. Я не разрешила Джо подарить ей собаку. Вот почему она захотела пони.
   Яркие рыбки засновали в готических руинах, водоросли заколыхались в воде, загорелись лампочки, и стали подниматься пузырьки. Рэчел насыпала рыбкам корма и смотрела, как едят ее новые друзья. Владелец зоомагазина уговорил меня купить аквариум побольше, нежели я собирался, и был, несомненно, прав. Бледное личико Рэчел сияло. Пеготти в своем манеже сидел возле аквариума, тараща глаза и открыв рот. Мы с Линдой вышли в сад.
   — Есть новости насчет трансплантата? — спросил я.
   — Я бы сразу вам сказала.
   Мы сели на скамью. Цвели розы. Стоял поразительно чудесный день. Линда сказала несчастным голосом:
   — У Рэчел острый лимфобластный лейкоз, при котором химиотерапия почти всегда дает ремиссию. В девяноста процентах случаев. У семи из десяти ребятишек ремиссия длится всю жизнь, и через пять лет они могут считать, что вылечились. А у девочек шансы лучше, чем у мальчиков, — разве это не странно? Но у тридцати процентов детей болезнь возвращается.
   Она замолчала.
   — У Рэчел она вернулась?
   — Ох, Сид!
   — Расскажите мне.
   Она попробовала рассказать, и, пока она говорила, слезы капали у нее из глаз.
   — Болезнь вернулась меньше чем через два года, а это плохо. У Рэчел начали отрастать волосы, но из-за лекарств опять выпали. Врачи добились ремиссии, они сделали все превосходно, ведь во второй раз это не так легко.
   Но я по их лицам поняла — и они ведь не предлагают пересадку, пока возможно, потому что она удается только в половине случаев. Я всегда говорю об этом так, как будто трансплантат точно спасет ее, но он всего лишь может спасти. Если они найдут подходящий, они убьют ее собственный костный мозг облучением, а от этого дети плохо чувствуют себя и слабеют, а когда убьют весь, пересадят новый костный мозг и будут надеяться, что он приживется и начнет вырабатывать красные кровяные клетки. Довольно часто это удается...
   Иногда у ребенка от рождения одна группа крови, а переливать можно другую.
   У Рэчел группа А, но ей можно перелить группу О или что-нибудь еще. Сейчас могут так много! Когда-нибудь смогут лечить все. Но...
   Я обнимал ее за плечи, пока она плакала. Кругом всегда несчастья. И так много потерянных Эдемов.
   Я подождал, пока она не выплачется, и сказал, что нашел, кто изувечил Силвербоя.
   — Вам это не понравится, — сказал я. — И, может быть, будет лучше, если вы сможете не допустить, чтобы это узнала Рэчел. Она читает газеты?
   — Только «Пинатс».
   — А телевизионные новости смотрит?
   — Она не любит, когда рассказывают о голодающих детях. — Линда испуганно посмотрела на меня. — Я хочу, чтобы она узнала, кто убил Силвербоя. За это я вам и плачу.
   Я вынул из кармана конверт с многострадальным чеком, на сей раз разорванным, и вложил ей в руку.
   — Мне не нравится то, что я обнаружил, и я не хочу брать у вас деньги, Линда... Мне очень жаль... но Эллис Квинт сам отрубил ногу Силвербою.
   Она вскочила на ноги, вспыхнув гневом, в шоке от того, что я сказал и что глубоко потрясло ее.
   Я не должен был говорить это так сразу, подумал я, но слово было произнесено.
   — Как вы могли такое подумать? Как вы могли? Вы ошиблись. Это не он!
   Вы сошли с ума, если говорите такое.
   Я тоже встал.
   — Линда...
   — Ничего не говорите. Я не буду слушать. Не буду. Он такой славный.
   Вы в самом деле сумасшедший. И я, разумеется, не собираюсь говорить Рэчел, в чем вы его обвиняете, потому что это расстроит ее и потому что вы не правы. Я знаю, вы были добры к ней... и ко мне... но я не стала бы обращаться к вам, если бы думала, что вы можете принести столько вреда. Пожалуйста, уходите. Уходите, и все.
   Я пожал плечами. Ее реакция была слишком однозначной, но ее эмоции всегда проявлялись в полную силу. Я понимал ее, но это не могло помочь.
   — Послушайте, Линда...
   — Нет!
   — Эллис много лет был моим другом. Для меня это тоже ужасно.
   Она закрыла уши руками и повернулась ко мне спиной, крича:
   — Уходите! Уходите!
   — Позвоните мне, — неловко сказал я. Ответа не последовало. Я тронул ее за плечо, Линда отшатнулась от меня и убежала. Я постоял минуту и пошел обратно в дом.
   — Это мама кричала? — спросила Рэчел, выглядывая в окно. — Я слышала, как она кричала.
   — Она расстроилась. — Я улыбнулся, чувствуя себя несчастным. — С ней все будет хорошо. Как там рыбки?
   — Они холодные.
   Рэчел встала на колени, глядя в свой маленький мокрый мир.
   — Мне надо идти, — сказал я.
   — До свидания.
   Она была уверена, что я вернусь. Она попрощалась со мной на время, как с другом. Рэчел смотрела на рыбок, не отрываясь.
   — До свидания, — сказал я и в унынии поехал в Лондон, зная, что неприятие Линды всего лишь первый шаг — начало всеобщего неверия.
   Когда я открыл входную дверь на Пойнт-сквер, в квартире зазвонил телефон и продолжал звонить, пока я наливал воду со льдом, жадно пил после такого жаркого дня и менял батарейки в левой руке. Наконец я взял трубку.
   — Где, черт побери, вы шляетесь? — рявкнул мне в ухо голос с беркширским акцентом. Норман Пиктон, детектив-инспектор, полиция Темз-Вэлли.
   — Вы, конечно, слышали новости.
   — Какие новости? — спросил я.
   — Вы что, живете, сунув голову в песок? У вас нет радио?
   — Что случилось?
   — Эллис Квинт арестован.
   — Он — что?!
   — Ну, задержан. Он в больнице, под стражей.
   — Норман, — растерянно сказал я, — начните с начала.
   — Ладно. — Он заговорил чрезвычайно терпеливо, как с ребенком: Сегодня утром двое полицейских в штатском из полиции Метрополитэн пришли в квартиру Эллиса Квинта на Риджент-парк, чтобы спросить его о местонахождении рано утром в субботу. Он вышел из дома прежде, чем они подошли ко входу, и, зная его в лицо, они подошли к нему, представились и показали свои значки. И вот тут... — Пиктон откашлялся, но это не помогло ему избавиться от прозаических официальных оборотов. — И вот тут мистер Эллис Квинт оттолкнул одного из офицеров с такой силой, что тот вылетел на проезжую часть и был сбит машиной. Сам мистер Квинт выбежал на проезжую часть, пытаясь пересечь дорогу, чтобы убежать от полицейских. Мистер Квинт заставил автобус свернуть в сторону. Автобус нанес мистеру Квинту скользящий удар, который швырнул его на землю. Мистер Квинт был контужен. Его увезли в больницу, где он теперь и находится под охраной, пока идет расследование.
   — Вы читаете мне письменный рапорт? — спросил я.
   — Именно так.
   — А как насчет пересказа собственными словами?
   — Я на работе, и я не один.
   — Ну ладно, — сказал я. — Эллис запаниковал или думал, что его разыгрывают?