Фрэнсис Дик. Дорога скорби

   — А вы так и делаете?
   — Так я и делаю, если что-то болит, правда. Помогает.
   — А что, если ничего еще не болит, но вот-вот будет что-то жуткое?
   — Ну... бояться — это нормально. Тут никто не может помочь. Просто ты не должна позволить страху остановить себя.
   — А вы когда-нибудь боялись?
   — Да.
   Слишком часто.
   Она сказала лениво, но с уверенностью:
   — Спорим, вы никогда не боялись так, что ничего не делали. Спорим, вы всегда были храбрым.
   Я вздрогнул.
   — Нет. Не был.
   — Но папа сказал...
   — Я не боялся на скачках, — согласился я. — Но посади меня в яму со змеями, и я не буду настолько уверен в своей храбрости.
   — А как насчет пузыря?
   — Я бы залез туда, обещая себе, что, когда выйду, буду бегать.
   Она погладила мою руку.
   — Вы приедете ко мне? Посмотреть на меня?
   — В пузыре? Да, если захочешь.
   — Вы делаете меня храброй.
   Я покачал головой.
   — Храбрость живет внутри тебя.
   Мы продолжали смотреть на рыбок. Мой тезка сверкал плавниками и демонстрировал бесконечную выносливость.
   — Я завтра уже буду под пузырем, — прошептала Рэчел. — Я не стану плакать, когда они посадят меня туда.
   — Храбрость одинока, — сказал я.
   Рэчел заглянула мне в лицо.
   — А что это значит?
   — Ты будешь одна в пузыре, — сказал я. — Поэтому сделай его своим дворцом. Пузырь нужен, чтобы уберечь тебя от инфекции — уберечь от драконов. Ты не будешь плакать.
   Она прижалась ко мне. Чуть веселее, надеялся я. Я невероятно любил ее. Пятьдесят на пятьдесят, что пересадка окажется удачной. Рэчел сможет опять бегать. Должна.
   Линда с Пеготти вернулись с прогулки, смеясь. Линда строила башни из ярких пластмассовых кубиков, чтобы Пеготти их разрушал — эта игра доставляла малышу бесконечное удовольствие. Мы с Рэчел сидели на полу и играли в шашки.
   — Вы всегда разрешаете мне играть белыми, — жаловалась Рэчел. — А потом пробираетесь своими черными туда, куда я не смотрю.
   — Ну тогда можешь взять ход обратно.
   — Это отвратительно, — сказала она через пять минут. — Вы мошенничаете.
   Линда посмотрела на нас и удивленно спросила:
   — Вы что, ссоритесь?
   — Он всегда выигрывает, — пожаловалась Рэчел.
   — Ну тогда не играй с ним, — резонно заметила Линда.
   Рэчел расставила себе белые шашки. Я не стал брать одну из них в середине доски, и она с ликованием выиграла.
   — Вы дали мне выиграть? — спросила она.
   — Выигрывать куда забавней.
   — Я вас ненавижу.
   Она обиженно смахнула шашки с доски, и Пеготти тут же засунул две штуки в рот. Рэчел со смехом отобрала их, вытерла и снова расставила на доске, опять взяв себе белые, и мы мирно сыграли еще пару партий, пока она, как обычно, не устала.
   Линда сделала к чаю маленькие шоколадные пирожные и счастливо толковала о швейцарском доноре и о том, что все будет хорошо. Рэчел была в этом убеждена, я тоже, Пеготти размазывал шоколад по щекам. Что бы ни принесла нам всем следующая неделя, подумал я, этот день с его надеждой и обычностью был якорем, удерживавшим нас в реальности, утверждением значимости маленьких жизней.
   Пока Линда не усадила обоих детей в машину, чтобы ехать в больницу, она не упомянула об Эллисе Квинте.
   — Суд назначен на завтра, да? — спросила она. Мы стояли на холодном ветру в нескольких шагах от ее машины. Я кивнул. — Только чтобы Рэчел не узнала.
   — Она не знает. Было нетрудно скрыть это все от нее. Она никогда больше не говорит о Силвербое. Она так больна... И не очень интересуется чем-то другим.
   — Это страшно.
   — Эллиса Квинта посадят?
   Как мог я сказать: «Надеюсь, что да»? И надеялся ли я на это? Однако я должен был остановить его, разбудить его, заставить его очнуться.
   — Это решит суд, — уклончиво ответил я.
   Линда обняла меня. Без слез.
   — Вы приедете навестить Рэчел в пузыре?
   — Вы не сможете меня не пустить.
   — Господи... я надеюсь...
   — С ней все будет хорошо. И с вами тоже.
   Терпеливый «Теле-Драйв» привез меня обратно в Лондон. Мне предстоял обед с Индией.
   Снова впереди были вечерние сумерки на Пойнт-сквер и Гордон Квинт на страже. Иногда он должен спать... вот только когда?
   Ресторан под названием «Кенсингтон-плейс» находился недалеко от Черч-стрит, знаменитой улицы антикварных магазинов, которая тянулась от Кенсингтон-Хай-стрит на юге до Ноттинг-Хилл-Гейтс на севере. Машина «Теле-Драйв» высадила меня с моей сумкой на северо-восточном углу Черч-стрит, где я побродил немного, разглядывая ярко освещенные витрины книжного магазина Ватерстоуна, размышляя о том, можно ли будет Рэчел слушать разрекламированные детские записи в ее пузыре. Ей нравились истории «Просто Вильяма».
   Пеготти, как она считала, должен подрасти, чтобы стать похожим на него.
   На углу толпилась большая компания молодых японцев, все они были с фотоаппаратами и фотографировали друг друга. Я не обратил на них особого внимания, заметил только, что у них у всех прямые черные волосы, что они одеты в короткие стеганые куртки и джинсы. Насколько можно было судить, они были счастливы.
   Они вежливо поклонились мне, я без энтузиазма ответил тем же.
   Похоже, они тоже ждали чего-то. Я постепенно догадался по их тихим разговорам, из которых не понимал ни слова, что половина из них — мужчины, половина — молодые женщины.
   Все мы ждали. Они кланялись еще пуще. Наконец одна девушка смущенно протянула мне фотографию. Я вежливо взял ее и обнаружил, что смотрю на свадебную фотографию. На одновременное бракосочетание десятка счастливых пар.
   Подняв взгляд от фотографии, я узрел два десятка улыбок.
   Я улыбнулся в ответ. Смущенная молодая женщина забрала свою фотографию, кивнула в сторону своих сотоварищей и ясно дала мне понять, что у них у всех медовый месяц. Море улыбок. Поклоны. Один из мужчин протянул мне свой фотоаппарат и спросил — я понял, — не сниму ли я их всех вместе.
   Я взял фотокамеру и положил сумку на землю, а они все встали попарно, как будто это было для них привычным делом.
   Щелчок. Вспышка. Пленка перемоталась. Все новобрачные просияли.
   Мне были вручены одна за другой еще девять камер. Еще девять поклонов. Я сделал еще девять снимков. Вспышка. Еще вспышка. Всеобщий восторг.
   Да что во мне такого, удивлялся я, что вызывает доверие? Даже не понимая языка, они не сомневались в моей готовности помочь. Я мысленно пожал плечами. Время у меня было, так какого же черта? Я фотографировал и ждал восьми часов.
   Затем я оставил счастливые пары на углу у Ватерстоуна и с сумкой в руке прошел пятьдесят ярдов по Черч-стрит до ресторана. Там была узкая улочка, а напротив — небольшой мощеный пятачок с газоном и садовой скамьей, которую некие филантропы установили для удобства усталых покупателей и прочих праздношатающихся. Я решил, что сяду там и буду высматривать Индию.
   Дверь ресторана была прямо напротив скамьи.
   Я перешел Черч-стрит. Движение по этой улице в воскресенье почти замерло. Я видел медную табличку на спинке скамьи — на ней было написано имя благодетеля, который заплатил за ее установку.
   Я уже развернулся, чтобы сесть, и тут услышал хлопок и почувствовал вспышку боли, пронзившей спину и правое плечо. Толчок опрокинул меня и развернул, так что я оказался на скамье, полулежа-полусидя лицом к дороге. В меня стреляли, не поверил я. В меня уже стреляли однажды. Я не мог ошибиться — тот же звук. А еще... было много крови. В меня выстрелил Гордон Квинт.
   Он вышел из тени на противоположной стороне улицы и направился ко мне через Черч-стрит. В руке у него был пистолет, и его черное дуло смотрело прямо на меня. Гордон шел, чтобы довершить начатое, и казалось, его не волнует, видел ли его кто-нибудь. У меня не было сил подняться и убежать. Да и бежать было некуда.
   Гордон выглядел как фермер из Беркшира, не как одержимый убийца. На нем был клетчатый костюм, галстук и твидовая куртка. Никаких яростных криков, как в прошлый понедельник. Этот убийца был холоден, решителен и дерзок.
   Он остановился передо мной и прицелился мне в грудь.
   — Это за Джинни, — сказал он. Не знаю, чего он ожидал. Казалось, он чего-то ждал. Может быть, протеста. Мольбы. Голос его был хриплым. — За Джинни, — повторил он. Я молчал. Я хотел встать. И не мог. — Скажи что-нибудь! — вскричал он с внезапной яростью. Пистолет в его руке дрожал, но он был слишком близко, чтобы промахнуться. — Ты что, не понимаешь?
   Я смотрел не на пистолет, а ему в глаза. Не лучшее зрелище для последнего взгляда, непоследовательно подумал я.
   Намерения Гордона не изменились. Я мог помешать ему получить удовольствие от моего страха, но это его не остановит. Он пристально смотрел мне в лицо. Он не моргал. Никаких колебаний. Никаких сомнений или нерешительности. Ничего. Сейчас, подумал я. Это случится сейчас.
   И тут от дороги кто-то закричал, хотя и слишком поздно. Кто-то в отчаянии выкрикивал одно слово:
   — Папа!
   Эллис... Эллис... Он бежал через дорогу с трехфутовым куском черной железной трубы в руке и кричал отцу:
   — Папа... не надо... не делай этого!
   Я видел, как он бежит. Все было каким-то расплывчатым. Гордон слышал крики Эллиса, но они не могли его остановить. Безумная ненависть застыла на его лице. Рука выпрямилась, и пистолет оказался в ярде от моей груди.
   Может быть, я этого не почувствую. Эллис перехватил трубу двумя руками и изо всей силы ударил отца по голове сбоку.
   Пистолет выстрелил. Пуля просвистела у меня над ухом и разбила витрину за моей спиной. Осколки стекла, вспышки света, крики и всеобщее смятение.
   Гордон молча упал без сознания лицом вниз на газон, его правая рука с зажатым в ней пистолетом оказалась под телом. У скамьи алой лужей растекалась моя кровь. Эллис несколько бесконечных секунд стоял со своей трубой и смотрел мне в глаза, как будто мог читать в моей душе, как будто мог раскрыть передо мной свою. Казалось, что между нами произошло короткое замыкание, что на нас снизошло понимание всего на свете. Это могло быть галлюцинацией, результатом слишком многих потрясений, но с ним, несомненно, творилось то же самое.
   Затем он бросил трубу рядом с телом отца, повернулся и побежал через Черч-стрит, а там скрылся в тени.
   Я вдруг оказался окружен японцами, которые задавали совершенно непонятные вопросы. Они были взволнованы. Они увидели, что я истекаю кровью.
   Выстрелы собрали много народу, но люди были осторожны. Нападение Гордона, которое мне показалось очень медленным, на самом деле произошло очень быстро. Никто не пытался остановить Эллиса. Люди думали, что он побежал за помощью. Я потерял счет времени. Прибыла полицейская машина, сверкали вспышки, первое проявление того, что я больше всего ненавидел, — вопросы, больницы, форма, шум, яркий свет в глаза, грохот, звон и суета. Никакой надежды на то, что на рану спокойно наложат повязку и оставят меня в покое.
   Я сказал полицейскому, что Гордон, хотя он сейчас без сознания, лежит на заряженном пистолете.
   Он хотел знать, не стрелял ли Гордон ради самообороны?
   Я не мог собраться с силами и ответить. Толпа все росла, приехала «Скорая». Молодая женщина расталкивала людей в форме, крича, что она из прессы. Индия... Индия... она пришла пообедать со мной.
   — Извини, — сказал я.
   — Сид... — В ее голосе слышались ужас и отчаяние.
   — Скажи Кевину Миллсу... — выговорил я. Во рту пересохло от потери крови. Я попробовал еще раз. Она склонилась ко мне, чтобы разобрать бормотание. Я с юмором сказал:
   — Эти японцы сделали кучу снимков... Я видел вспышки... Так что скажи Кевину, чтобы он поторапливался. Возьмите эти снимки... И у него будет... его сенсация...

Глава 15

   Индия была журналисткой не за просто так. В понедельник «Памп» вышла со скромным заголовком на первой странице «Выстрел в спину», под которым был помещен снимок — Гордон Квинт, целящийся из пистолета мне в сердце.
   Гордон на снимке был виден сбоку и немного не в фокусе. Мое собственное лицо было видно ясно и четко и выражало скорее вежливый интерес, чем тот фаталистический ужас, который я на самом деле испытывал.
   Кевин и вся «Памп» работали быстро. «Памп» признала, что долгая кампания клеветы против Сида Холли была ошибкой. Политика, сказал я цинично, сделала поворот на сто восемьдесят градусов. Лорд Тилпит собрался с тем духом, который у него еще остался, и отделил себя от Эллиса Квинта.
   Свидетелей выстрела в Дж. С. Холли было двадцать человек. Кевин, вооружившись переводчиком с японского, внимательно все выслушал, рассортировал и понял все правильно. Его статья была написана так, что никто не мог оспорить факты. Он ни разу не написал: «Утверждают, что...»
   Гордон Квинт, хотя и был еще без сознания, в свое время «поможет полиции в проведении расследования». Кевин отметил, что местонахождение Эллиса Квинта неизвестно.
   Далее в газете были еще снимки. На одном был Эллис Квинт с занесенной над головой трубой, которой он намеревался ударить отца. Все японцы вместе взятые и фотограф в отдельности не знали, кто такой Эллис Квинт. На телеэкранах Японии Эллис не появлялся.
   Откуда столько фотографий? Оттуда, говорил Кевин, что мистер Холли был любезен с японскими молодоженами и многие из них смотрели, как он идет по Черч-стрит.
   Я читал «Памп», сидя на высокой кровати в маленькой белой палате Хаммерсмитской больницы в блаженном одиночестве — если не считать постоянного потока врачей, сиделок, полицейских и людей с пропусками.
   Хирург, который имел дело с моей раной, пришел осмотреть меня в девять утра, прежде чем приступать к своим ежедневным обязанностям. Я подумал, что от усталости он выглядит хуже, чем я.
   — Как вы себя чувствуете? — спросил он.
   — Как видите... прекрасно, благодаря вам.
   Он взглянул на газету, которая лежала на кровати.
   — Ваша пуля, — сказал он, — прошла вдоль ребра и вышла из руки.
   Она пробила плечевую артерию — вот почему было столько крови. Мы зашили ее и влили в вас целое ведро крови и физиологического раствора, хотя может понадобиться еще переливание. Посмотрим, как вы будете поправляться. Повреждены мышцы, но после физиотерапии будете почти как новенький. Вы, наверное, повернулись, когда он выстрелил в вас.
   — Я как раз поворачивался. Мне повезло.
   — Можете считать и так, — сухо сказал он. — Полагаю, вы знаете, что у вас был еще и полузаживший перелом правого предплечья? И сильная травма кисти?
   Я кивнул.
   — И мы наложили вам швы на лице.
   — Отлично.
   — Я видел вас на скачках, — сказал он. — Я знаю, как быстро выздоравливают жокеи. Не сомневаюсь, что бывшие жокеи — тоже. Вы сможете выписаться, как только почувствуете себя готовым к этому.
   Я сердечно поблагодарил его, он устало улыбнулся и ушел.
   Я точно мог шевелить пальцами правой руки, хотя и едва заметно. Ночью был момент совершенного малодушия, когда я постепенно отходил от анестезии и не мог почувствовать руку ниже плеча. Я не собирался признаваться в этом или вспоминать унизительный страх, с которым я заставил себя посмотреть. И увидел не пустоту, а длинную белую повязку, из-под которой торчали кончики пальцев. Но даже так они казались не принадлежащими мне. Я долго пытался преодолеть паралич и, когда наконец вернулась боль, испытал неимоверное облегчение — только совершенно здоровые нервы могут передавать такие ощущения. У меня было плечо... и рука... и жизнь.
   По сравнению с этим все остальное не имело значения.
   Во второй половине дня Арчи Кирк и Норман Пиктон прорвались мимо таблички «Посещения запрещены» на двери моей палаты и принесли хорошую новость и плохую.
   — Полиция Фродшема нашла вашу машину, — сказал Норман. — Но боюсь, ее раздели. Сняли колеса.
   — А содержимое? — спросил я.
   — Ничего не осталось.
   — Двигатель?
   — Большая его часть. Аккумуляторов, конечно, нет. Все, что можно было свинтить, свинтили.
   Бедная старая машина. К счастью, она была застрахована.
   — Чарльз шлет вам привет, — сказал Арчи.
   — Поблагодарите его.
   — Он сказал, что вы выглядели так, как будто ничего особенного не случилось. Я ему не поверил. Вы почему не лежите?
   — Сидеть гораздо удобней.
   Арчи нахмурился. Я мягко добавил:
   — Где-то под лопаткой у меня ожог от пули.
   Они оба посмотрели на высокую стойку возле моей кровати и трубку, спускающуюся от емкости на ее вершине к моему локтю. Я и это им объяснил:
   — Это «обезболивание по требованию». Если мне делается больно, я нажимаю на кнопку, и все проходит.
   Арчи взял экземпляр «Памп».
   — Внезапно вы стали святым Сидом, который не сделал ничего плохого, — прокомментировал он.
   — Адвокаты Эллиса от этого будут рыдать, — сказал я.
   — Но вы же не думаете, что адвокаты Эллиса способствовали кампании против вас? — с сомнением спросил Арчи.
   — Потому что они такие нравственные люди?
   — Да.
   Я пожал плечами.
   — Есть новости об Эллисе? — спросил я. — Или о Гордоне?
   — Гордон Квинт, — полицейским голосом сказал Норман, — еще час назад лежал без сознания с повреждением черепа. Ему делают операцию, чтобы снизить внутричерепное давление. Никто не берется предсказать, когда он придет в себя и в каком будет состоянии, но, как только он сможет понять суть дела, ему предъявят официальное обвинение в покушении на убийство. Как вам известно, тому было множество свидетелей.
   — А Эллис?
   — Никто не знает, где он, — сказал Арчи.
   — Ему очень трудно остаться незамеченным, — сказал я.
   Норман кивнул.
   — Его может кто-то укрывать. Но мы его найдем, не беспокойтесь.
   — А что было сегодня утром в суде?
   — Слушание отложено. Поручительство за Эллиса Квинта аннулировано, поскольку он не явился, и, кроме того, он будет обвинен в нанесении тяжких телесных повреждений своему отцу. Выписан ордер на его арест.
   — Он хотел удержать отца от убийства, — сказал я. — Он не мог намеренно тяжело ранить его.
   — Запутанное дело, — согласился Арчи.
   — А Джонатан — он ездил в Шропшир? — спросил я. Они оба выглядели подавленными. — Так он не ездил?
   — Да нет, ездил, — тяжело промолвил Норман. — И он отыскал парковщика.
   — Молодец, — сказал я.
   — Не такой уж и молодец. — Арчи, как и подобает государственному служащему, принес портфель, из которого и извлек бумагу.
   Я прижал ее своей все еще не починенной левой рукой и пробежал содержание.
   Парковщик подписал заявление о том, что Эллис Квинт обедал со своими коллегами с телевидения и привез некоторых из них с собой на танцы примерно в одиннадцать тридцать. Парковщик его запомнил — конечно же — не только из-за того, кто он такой (там была толпа других известных людей, начиная с членов королевской фамилии), но главным образом потому, что Эллис дал ему чаевые и предложил свой автограф. Он знал, что это было до полуночи, потому что они кончали работу ровно в двенадцать. Тех, кто приезжал позже, обслуживал только один парковщик — друг того, обязанности которого закончились.
   Коллеги с телевидения! Черт побери, подумал я. Я не проверил это у герцогини.
   — Это непробиваемое алиби, — мрачно заметил Норман. — Он был в Шропшире, когда напали на жеребенка.
   — Угу.
   — Но вы не кажетесь разочарованным, Сид, — озадаченно сказал Арчи.
   — Нет.
   — Но почему?
   — Я думаю, что вы должны позвонить Дэвису Татуму. Он сейчас у себя в офисе?
   — Может быть. А зачем он вам нужен?
   — Я хочу удостовериться, что прокурор не отказался от обвинения.
   — Вы сказали ему это в субботу.
   Он надо мной смеется, подумал я.
   — Это не бред после ранения, Арчи, если вы об этом подумали. С субботы я кое-что выяснил, и дела обстоят не так, как кажется.
   — Какие дела?
   — Например, алиби Эллиса.
   — Но, Сид...
   — Послушайте, — сказал я. — Это все не так легко сказать, поэтому не смотрите на меня, смотрите на свои руки или еще куда-нибудь. — Они и бровью не повели, так что взгляд отвел я. — Я должен объяснить вам, что я не тот, каким кажусь. Когда люди смотрят на меня, они видят в большинстве своем безобидного человека, который кажется моложе, чем есть, не представляющего никакой угрозы. Неприметного. Я не жалуюсь на это. На самом деле я выбрал этот облик, потому что благодаря ему люди говорят со мной, а это необходимо в моей работе. Они склонны думать, что со мной уютно, как мне сказала ваша сестра Бетти. Оуэн Йоркшир считает меня ничтожеством. Он так сказал. Вот только... На самом деле я не таков.
   — Ничтожество! — воскликнул Арчи.
   — Я могу так выглядеть, вот в чем дело. Но Эллис знает меня лучше.
   Эллис называет меня хитрым и жестоким — возможно, я и в самом деле таков.
   Это он много лет назад прозвал меня Карбидом Вольфрама, потому что меня было нелегко... ну... устрашить. Он думает, что меня невозможно испугать, хотя тут он ошибается. Но это неважно. Так или иначе, хотя все может выглядеть по-другому, Эллис все это лето боялся меня. Вот почему он отпускал в передаче шуточки в мой адрес и натравил на меня Тилпита с его газетой. Он хотел победить меня насмешками.
   Я сделал паузу. Никто из них не произнес ни слова. Я продолжал:
   — Эллис тоже совсем не такой, каким кажется. Дэвис Татум считает, что он плейбой. Эллис высокий, красивый, обаятельный, его все любят. Все считают его очаровательным телеведущим. Но это не все. Кроме этого, он сильный, целеустремленный и властный, способный манипулировать другими. Люди недооценивают нас обоих по разным причинам — я выгляжу слабым, он легкомысленным, — но мы с ним не можем недооценивать друг друга. Внешне — мы давние друзья. Но в свое время мы были соперниками, а в скачках, вы уж мне поверьте, становится видно всю душу насквозь. Мы с Эллисом знаем мысли друг друга на таком уровне, когда нет места шуткам и болтовне. И на этом уровне мы тоже были друзьями. Вы с Дэвисом не можете поверить, что сам Эллис был той фигурой за сценой, а не Йоркшир, но мы с Эллисом знаем об этом. Эллис манипулировал всеми — Йоркширом, Тилпитом, «Памп», общественным мнением и этими своими хитроумными адвокатами, которые думали, что это они указывают ему, что делать.
   — А вы, Сид? — спросил Норман. — Он и вас дергал за веревочки?
   Я горько улыбнулся, не глядя на него.
   — Эллис пытался.
   — Я думал, это невозможно, — сказал Арчи. — Ему пришлось бы загнать вас под землю, чтобы остановить.
   — Вы много узнали обо мне, Арчи. Я люблю выигрывать.
   — Так почему вас не смутило то, что нельзя опровергнуть шропширское алиби Эллиса?
   — Потому что Эллис так устроил.
   — Что вы имеете в виду?
   — С того момента, как было совершено нападение на жеребенка в Нортгемптоншире, адвокаты Эллиса упирали на то, что раз у него несокрушимое алиби на ту ночь — и могу поспорить, что он убедил их в этом, то это сводит на нет случай в Комб-Бассете. Они давили на прокуратуру, ходили по самому краю. Ничего, что два нападения случились по отдельности, возникло предположение, что если Эллис не мог совершить одно из них, то не совершал и второго.
   — Конечно, — сказал Норман.
   — Нет, — возразил я. — Он создал себе несокрушимое алиби в Шропшире и послал кого-то другого в Нортгемптон.
   — Но никто не смог бы.
   — Один человек мог. И сделал это.
   — Но кто, Сид? — спросил Арчи.
   — Гордон. Его отец.
   Арчи и Норман оба застыли, как будто превратились в соляные столбы.
   Нервы в моей правой руке проснулись. Я нажал волшебную кнопку, и они стали засыпать. Великолепно. Куда лучше, чем раньше.
   — Он не мог этого сделать, — сдавленно произнес Арчи.
   — Он сделал. — Это только ваше предположение. Вы ошибаетесь.
   — Нет.
   — Но, Сид...
   — Я знаю, — вздохнул я. — Вы, я и Чарльз — все были гостями в его доме. Но он вчера вечером стрелял в меня. Посмотрите в «Памп».
   — Но это же не означает... — слабо возразил Арчи.
   — Я объясню. Подождите немного.
   — Подождать?
   — Я не железный.
   Арчи выдавил улыбку:
   — Я думал, что вы из вольфрама.
   — Ага.
   Они ждали.
   — Гордон и Джинни, — сказал я, справившись с собой, — гордились своим замечательным сыном, своим единственным ребенком. Я обвинил его в преступлении, которое вызывало у них отвращение. Джинни стойко верила в его невиновность. Гордон, хоть и неохотно, столкнувшись с уликами, которые мы извлекли из его «Лендровера», должен был признаться себе, что это немыслимое дело — правда.
   Арчи кивнул.
   — Сильное давление на меня ничего Эллису не дало. Мне было плохо, но я был здесь, а тем временем срок суда все приближался и приближался. Какой бы одиозной фигурой я ни стал, я собирался описать в суде, в присутствии прессы и публики, как именно Эллис мог отрезать ногу жеребцу Бетти. Последствия суда — независимо от того, признают присяжные Эллиса виновным или нет, посадят в тюрьму или нет, — это было не главное. Сам суд и все эти улики могли убедить в его виновности достаточно народу, чтобы уничтожить навсегда рыцаря в сверкающих доспехах. «Топлайн фудс» не смогла бы — и уже не сможет — использовать эту «кругосветную» рекламу.
   Я несколько раз глубоко вздохнул. Я слишком много говорил. Мне не хватало кислорода, не хватало крови.
   — Возможно, мысль о шропширском алиби возникла постепенно, и бог знает, у кого первого. Эллис принял приглашение на бал. На этом строился весь план. Они считали его эффективным способом предотвратить суд.
   Черт, подумал я, мне нехорошо. Старею.
   — Вы должны помнить, что Гордон — фермер. Он привык к мысли о том, что смерть животного приносит выгоду. Я бы сказал, что смерть одного какого-то жеребенка ничего для него не значила по сравнению со спасением сына.