Фрэнсис Дик. Дорога скорби

   — Если ставить вопрос так — то нет.
   — И я не верю.
   — Итак, Эллис Квинт устроил это сам, а что он устроил, то вы можете разрушить.
   — У него было больше двух месяцев, чтобы составить план.
   — Сид, — сказал он, — отступать — это на вас не похоже.
   Я подумал, что, если бы его постоянно, безжалостно и систематически преследовала клевета, он мог бы чувствовать то же, что и я, и если не отступить совершенно, то, по крайней мере, устать от сражений.
   — Полиция Нортгемптона вряд ли примет меня с распростертыми объятиями, — сказал я.
   — Раньше это вас никогда не останавливало.
   Я вздохнул.
   — Вы можете выяснить в нортгемптонской полиции, что у него за алиби?
   — Попробую. Я перезвоню вам.
   Я положил трубку и подошел к окну. Небольшая площадь выглядела мирной и безопасной, обнесенный оградой сад — зеленым пристанищем, где поколения детей состоятельных родителей резвились и играли, пока их няньки сплетничали. Я провел детство в трущобах Ливерпуля, мой отец умер, мать болела раком. Я никоим образом не сожалел о разнице в происхождении. Может быть, из-за этих трущоб я сейчас еще больше ценю этот сад. Я гадал, как поступили бы дети, выросшие в этом саду, с Эллисом Квинтом. Позже Норман перезвонил еще раз.
   — Ваш друг, — сообщил он, — провел ночь на частном танцевальном вечере в Шропшире, почти в сотне миль к северо-западу от этого жеребца.
   Бессчетное множество друзей подтвердит его присутствие, включая хозяйку вечера, герцогиню. Вечер был в честь двадцать первого дня рождения наследника.
   — Черт возьми.
   — Он вряд ли мог найти более заметное или неопровержимое алиби.
   — И какая-нибудь девица будет клясться, что она спала с ним на заре.
   — Почему на заре?
   — Потому что так и бывает.
   — Откуда вы знаете?
   — Не ваше дело, — сказал я.
   — Вы плохой мальчик, Сид.
   Когда-то был, подумал я. Пока не появилась Дженни. Лето, танцы, роса, влажная трава, хихиканье и страсть. Давным-давно и совершенно невинно.
   Жизнь — сволочная штука, подумал я.
   — Сид, — донесся до меня голос Нормана, — вы понимаете, что суд состоится через две недели в понедельник?
   — Понимаю.
   — Тогда шевелитесь с этим алиби.
   — Есть, сэр, инспектор.
   Он рассмеялся.
   — Засадим поганца обратно за решетку.
   В четверг я поехал встретиться с герцогиней из Шропшира, для которой в прежней своей жизни выигрывал призы. У нее даже был мой портрет верхом на ее любимой лошади, но я уже не был ее любимым жокеем.
   — Да, конечно, Эллис был здесь всю ночь, — подтвердила она.
   Невысокая, тонкая — и поначалу нелюбезная, она провела меня через украшенный доспехами холл своего продлеваемого сквозняками старого дома в гостиную, где до моего приезда смотрела по телевизору скачки.
   Входную дверь мне открыл старый слуга, страдающий артритом, который заковыляют посмотреть, дома ли ее милость. Ее милость вышла в холл с явным намерением избавиться от меня как можно скорее, но затем смягчилась, ее былая доброжелательность ко мне вынырнула на поверхность, как забытая привычка. Стипль-чез на три мили кончаются, жокеи бок о бок летели к финишной черте, лошади устали и старались изо всех сил, скачка для тех, кто нес меньший вес, подходила к концу.
   Герцогиня приглушила звук, чтобы не мешал разговору.
   — Я не могу поверить, Сид, — сказала она, — что вы обвинили Эллиса в таком отвратительном преступлении. Я знаю, что вы с Эллисом много лет были друзьями. Это знают все. Я считаю, что он нехорошо обошелся с вами в телепередаче, но, знаете, вы сами напросились.
   — Но он был здесь?.. — спросил я.
   — Конечно. Всю ночь. Было пять часов или чуть позже, когда все начали разъезжаться. Оркестр еще играл... Мы все позавтракали...
   — Когда начались танцы? — спросил я. — Начались? Приглашение было на десять часов. Но вы же знаете, как это бывает. Было уже одиннадцать, когда прибыло большинство гостей. В три тридцать был фейерверк, потому что по прогнозу позже обещали дождь, но всю ночь стояла ясная погода, слава Богу.
   — Эллис попрощался, когда уезжал?
   — Мой дорогой Сид, в эту ночь здесь было почти три сотни человек!
   — Так вы не помните, когда уехал Эллис?
   — Последний раз я видела его, когда он танцевал с этой неуклюжей девицей Рэйвен. Бросьте, Сид. Я говорю с вами ради добрых прежних дней, но вы только вредите себе.
   — Возможно, нет.
   Она коснулась моей руки.
   — Я всегда буду рада видеть вас, на скачках и так далее.
   — Спасибо, — сказал я.
   — Да. Будьте так добры, выйдите сами. У бедного старого Стоуна разыгрался артрит.
   Она включила звук, чтобы посмотреть следующий заезд, и я ушел.
   Неуклюжая девица Рэйвен, которая танцевала с Эллисом, оказалась третьей дочерью эрла. Сама она укатила в Грецию на чью-то яхту, но ее сестра (вторая дочь) утверждала, что Эллис танцевал после этого с десятком других и не мне, Сиду Холли, упрекать его в этом.
   Я поехал встретиться с мисс Ричардсон и миссис Бетани, совладелицами Винвардского конезавода, где и обитал пострадавший жеребец, и, к своему смущению, обнаружил там Джинни Квинт.
   Все три женщины находились в офисе, который располагался отдельно от одноэтажного жилого дома. Грум, выводивший годовалого жеребенка, безразлично указал мне дорогу, и я подъехал к розоватому кирпичному зданию, не испытывая никакого удовольствия от своей миссии, но и не ожидая торнадо.
   Я постучал и вошел, как принято в подобных офисах, и оказался среди обычного нагромождения столов, компьютеров, факсов, настенных диаграмм и груд бумаги.
   Прежде чем поехать сюда, я хорошо поработал, поэтому опознал мисс Ричардсон в высокой крупной женщине с седеющими короткими кудряшками, в твидовом жакете и поношенных брюках. Лет пятьдесят, определил я, к людям относится презрительно. Миссис Бетани, пониже ростом, была менее властной копией мисс Ричардсон и пользовалась репутацией человека, который готов всю ночь провести в стойле жеребящейся лошади и привязанность которой к лошадям удерживала на плаву все это хозяйство.
   Этим женщинам не принадлежали ни два жеребца (они были собственностью синдиката), ни кобылы — Винвардский конезавод был чем-то средним между платной конюшней и племенным хозяйством. Они не могли допустить, чтобы несчастье с жеребенком испортило им репутацию.
   Джинни Квинт, сидевшая за одним из столов, в гневе вскочила, едва я появился на пороге, и обрушила на меня накопленный вулканический поток словесной лавы, от которого ноги мои приросли к полу, а язык присох к небу.
   — Я верила тебе. Он умер бы ради тебя.
   Я чувствовал, что мисс Ричардсон и миссис Бетани выслушивают все это в изумлении, не зная, кто я такой и что я сделал, чтобы заслужить такую встречу, но видел я только Джинни, чья долгая привязанность ко мне превратилась в ненависть.
   — Ты собираешься выступить в суде и попытаться отправить своего лучшего друга в тюрьму... уничтожить его... свалить... растоптать... Ты предаешь его. Ты недостоин жить.
   Эмоции неприглядно исказили ее мягкие черты, слова летели плевками.
   Ее собственный сын сделал это. Ее золотой обожаемый сын. В конце концов он сделал из меня предателя, который может обойтись без поцелуя.
   Я не сказал абсолютно ничего.
   Я ощущал, — сильнее, чем обычно, — горькую уверенность в том, что возмущаться бесполезно. Связанный тайной следствия, я не мог защищаться, особенно потому, что пресса была склонна цепляться к моим возмущенным протестам и клеймить их «хныканьем», «скулежом» и «пожалуйста, учитель, он первый начал...».
   После быстрой проверки адвокат подтвердил, что, хотя можно попытаться привлечь к суду одну газету за клевету, привлечь их все невозможно. Шуточки Эллиса не давали основания для судебного преследования, и, к несчастью, то, что я не лишился работы, означало, что я не могу доказать, будто критика повредила мне с финансовой точки зрения.
   — Стисни зубы и терпи, — весело посоветовал он мне, и я заплатил ему за совет, который сам себе давал каждый день.
   Не было никакой надежды на то, что Джинни услышит хоть что-то, что я могу сказать. Я невесело, но практично стал отступать, намереваясь вернуться позже, чтобы поговорить с мисс Ричардсон и миссис Бетани, и обнаружил, что дорогу мне преграждают двое плечистых молодцов, уже известных владелицам конного завода в качестве полицейских.
   — Сержант Смит, мадам, — сказал один из них мисс Ричардсон.
   — Да, сержант?
   — Мы кое-что нашли, спрятанное в живой изгороди вокруг поля, где была ваша лошадь.
   Никто не замечал моего присутствия, поэтому я тихо и незаметно остался в офисе. Сержант Смит принес длинный узкий сверток, который положил на один из столов.
   — Скажите, пожалуйста, мадам, это ваша вещь?
   Манеры у него были почти враждебные и обличительные. Казалось, он ждет, что ему ответят «да».
   — Что это? — спросила мисс Ричардсон без следа вины.
   — Вот что, мадам, — сказал сержант с ноткой торжества и развернул грязную тряпку, открывая пару длинных деревянных ручек, оканчивающихся тяжелыми металлическими лезвиями. Секатор.
   Мисс Ричардсон и миссис Бетани посмотрели на них, не пошевельнувшись.
   Зато Джинни Квинт побледнела и упала в обморок.

Глава 8

   Так мы жили в октябре, когда желтеющие листья облетают с деревьев.
   Я сидел у постели Рэчел Фернс в огромном оранжевом клоунском парике, с красным накладным носом и веселил больных детей, будучи сам в настроении, далеком от веселья.
   — Вы поранили руку? — спросила Рэчел.
   — Ударился, — сказал я. Она кивнула. Линда удивилась.
   — Когда что-то болит, — сказала Рэчел, — это видно По глазам.
   Она слишком много знала о боли в свои девять лет.
   — Мне пора идти, чтобы не утомлять тебя, — сказал я. Рэчел улыбнулась без тени сомнения. У нее, как и у других ребятишек в принесенных мной париках, вспышки активности были очень короткими. Посещение было ограничено максимум десятью минутами. Я снял клоунский парик и поцеловал Рэчел в лоб.
   — Пока, — сказал я.
   — Вы вернетесь?
   — Конечно.
   Она удовлетворенно вздохнула, узнав, что я вернусь. Линда вслед за мной вышла из палаты на больничный двор.
   — Это ужасно, — сказала она. Было холодно. Я обнял ее. Обеими руками. — Рэчел все время спрашивает о вас. Джо обнимает ее и плачет. Она обнимает его и пытается утешить. Она — любимая папина дочка. Она любит его.
   Но вы... вы ее друг. Вы заставляете ее смеяться, а не плакать. Она постоянно спрашивает о вас — не о Джо.
   — Я всегда буду приходить, если смогу.
   Она тихо всхлипнула, уткнувшись мне в плечо, и выговорила:
   — Бедная миссис Квинт.
   — М-м.
   — Я не сказала Рэчел об Эллисе...
   — И не говорите, — сказал я.
   — Я была груба с вами.
   — Нет, ничуть.
   — В газетах пишут о вас жуткие вещи. — Линда вздрогнула в моих объятиях. — Я знаю, что вы не такой... Я сказала Джо, что верю вам насчет Эллиса Квинта, и Джо думает, что я дура.
   — Заботьтесь о Рэчел. Все остальное не имеет значения.
   Она вернулась обратно в больницу, а я в унынии поехал в Лондон на машине «Теле-Драйв».
   И хотя я добрался почти на час раньше, чем планировал, решил не заезжать на Пойнт-сквер, поскольку память о нападении Гордона Квинта была слишком свежа, а сразу отправился в бар на Пиккадилли, где договорился встретиться с Дэвисом Татумом. Улыбаясь на миллион, французская леди, командующая в этом баре, организовала мне кофе и сандвич, пока я его ждал. Бар выглядел так, как будто был создан для встреч за ленчем. Здесь было не более шести столиков, бармен, разносящий напитки, и спокойная обстановка.
   Я сидел за столиком в углу, спиной ко входу, хотя на самом деле приходили немногие — большинство народу уходило после долгих разговоров и ленча. Я принял ибупрофен и стал терпеливо ждать. В моей профессии иногда приходилось часами ждать, пока хищники не покинут свои норы.
   Дэвис опоздал и запыхался — явно бежал по лестнице, вместо того чтобы воспользоваться лифтом. Он с присвистом дышал за моей спиной, потом обошел столик кругом и опустил свои телеса на стул напротив меня.
   Он наклонился вперед и протянул мне руку. Я сделал слабое движение навстречу. Дэвис вскинул брови, но ничего не сказал.
   Он представлял собой тот случай, когда необыкновенно быстрый разум заключен в совершенно неподходящем теле. У него были толстые щеки, двойной подбородок, заплывшие глаза и маленький рот. Темные гладкие волосы не редели и не седели. Уши у него были прижаты к голове, шея — как у грузчика, костюм в розовую полоску обтягивал обширный живот. Я подумал, что ему затруднительно обозревать некоторые части своего тела. За исключением черепной коробки природа слепила его кое-как.
   — У меня плохие новости, — сказал он.
   — Что еще произошло? — вздохнул я. Хороших новостей вообще было немного.
   — Эллис Квинт взял назад свое признание и вернулся к утверждению «невиновен».
   — Взял назад? — воскликнул я. — Как можно взять назад признание?
   — Очень легко. — Дэвис усмехнулся. — Квинт говорит, что был вчера потрясен смертью своей матери и что его слова о чувстве вины были неверно истолкованы. Точнее, его адвокаты оправились от шока и передумали. Они явно знают, что вы не смогли опровергнуть алиби Эллиса Квинта в ту ночь, когда было совершено нападение на жеребца в Нортгемптоншире, и думают, что смогут прекратить дело о жеребце Брэккенов, несмотря на «Лендровер» и подробные свидетельские показания, так что они ведут дело к полному оправданию, а не к психиатрическому лечению, и, должен вам с сожалением сказать, близки к успеху.
   Он мог не говорить мне, что моя репутация никогда не восстановится, если Эллис выкрутится.
   — Если бы я был государственным прокурором по этому делу, то меня бы отстранили за разговоры со свидетелем. Как вам известно, я старший адвокат палаты, в которой работает прокурор по делу Эллиса Квинта. Я виделся с ним и обсуждал это дело. Я могу абсолютно свободно говорить с вами, хотя, вероятно, некоторые могут счесть это неосторожностью.
   Я улыбнулся.
   — Ну тогда до свидания.
   — Я не могу обсуждать с вами дело, по которому мне может случиться допрашивать вас как свидетеля. Но, конечно, я не буду вас допрашивать. Кроме того, мы можем разговаривать о чем-нибудь другом. Например, о последней партии в гольф.
   — Я не играю в гольф.
   — Не будьте бестолковым, дружище. Вы хорошо схватываете.
   Его глаза блеснули из-под нависших век.
   — Я видел рапорт, который вы направили в Королевскую прокуратуру.
   — В Королевскую прокуратуру?
   — Вот именно. Я поговорил с одним своим приятелем. Я сказал, что ваш рапорт поразил меня как своей основательностью, так и твоими выводами и заключениями. Он сказал, что я не должен удивляться. Он сказал, что вся верхушка Жокейского клуба прислушивается к каждому вашему слову. А примерно год назад вы внесли ясность одновременно в два крупных дела, связанных со скачками. Такого не забывают.
   — В мае прошлого года, — сказал я. — Вы это имеете в виду?
   — Полагаю, да. Он сказал, что у вас был помощник, которого больше не видно. При вашей работе нужен помощник.
   — Чико Барнс?
   Он кивнул.
   — Да. Что-то в этом роде.
   — Он женился, — сказал я. — Его жене не нравится то, чем я занимаюсь, так что он ушел. Он преподает дзюдо. Я продолжаю с ним встречаться он дает мне уроки дзюдо, но я не могу требовать от него другой помощи.
   — Жаль.
   — Да. Он был хорош. Отличный товарищ и способный.
   — И его напугали. Вот почему он ушел.
   Я был совершенно спокоен.
   — Что вы имеете в виду? — спросил я.
   — Я слышал, — сказал он, внимательно глядя мне в глаза, — что его избили чем-то вроде цепи, чтобы он не помогал вам. Чтобы он вообще не занимался расследованием. И это сработало.
   — Он женился, — сказал я.
   Дэвис Татум откинулся на спинку своего стула, который скрипнул под его тяжестью.
   — Я слышал, — сказал он, — что вам тоже досталось и во время доклада руководители Жокейского клуба попросили вас снять рубашку. Говорят, что они никогда ничего подобного не видели. У вас все тело, все плечи были черными от синяков, в ужасных красных полосах. И вы, пряча это все под рубашкой, спокойно объясняли им, как и почему на вас напали, и что один из них, который все это и устроил, — негодяй.
   — Кто вам все это рассказал?
   — У меня есть уши.
   Мысленно я непечатно выругался. Шесть человек, которые видели меня в тот день без рубашки, обещали никогда об этом не рассказывать. Они хотели скрыть ту мерзость, которую я обнаружил в их стенах, и ничто меня так не радовало, как это молчание. Тогда мне было плохо. Я не хотел, чтобы мне об этом постоянно напоминали.
   — И где же вы это услышали? — спросил я.
   — Не будьте ребенком, Сид. В клубах... в «Баксе», «Турфе», «Гэррике»... там упоминают о таких случаях.
   — И как часто... там об этом упоминают? Сколько раз вы слышали эту историю?
   Он помолчал, словно советовался с каким-то внутренним голосом, потом сказал:
   — Один раз.
   — Кто вам рассказал?
   — Я дал слово.
   — Кто-то из Жокейского клуба?
   — Я дал слово. Если бы вы дали слово, вы бы мне сказали?
   — Нет.
   Он кивнул.
   — Я расспрашивал о вас. И вот что мне сказали. Сказали по секрету.
   Если это вас так волнует — я больше ни от кого не слышал этой истории.
   — Волнует. Это может подать пример другим подонкам.
   — А что, на вас регулярно нападают?
   — Нет. Физически меня с тех пор пальцем не тронули. — До вчерашнего вечера, подумал я. — Если же говорить о моральных нападениях... Вы читаете газеты?
   — Это оскорбительно. — Дэвис Татум вертелся на своем стуле, пока не подозвал бармена. — Джин с тоником, пожалуйста, а вам, Сид?
   — Скотч. Воды побольше.
   Бармен принес стаканы и поставил их на белые круглые подставки.
   — За здоровье, — провозгласил Татум, поднимая свой стакан.
   — За выживание, — ответил я и выпил и за то, и за другое.
   Он поставил стакан и перешел наконец к делу:
   — Мне нужен человек сообразительный, непугливый и способный быстро сообразить в критических ситуациях.
   — Таких нет.
   — А как насчет вас? Я улыбнулся.
   — Я тупой, большую часть времени страдаю от собственных комплексов, и еще мне снятся кошмары. Вы получите совсем не то, на что рассчитываете.
   — Я получу человека, который написал рапорт о Квинте.
   Я смотрел в стакан и не поднимал взгляда на его лицо.
   — Если вы собираетесь сделать маленькому ребенку что-то, что ему не нравится, — сказал я, — например укол, вы сначала рассказываете ему, какой он храбрый, и надеетесь, что он позволит сделать это и не будет сопротивляться.
   Воцарилось молчание, затем он усмехнулся. Здесь был какой-то подвох.
   — Так что это за работа? — обыденно спросил я. Он подождал, пока четыре бизнесмена подойдут, закажут выпивку и удалятся со своими денежными разговорами за дальний от нас столик.
   — Вы знаете такого Оуэна Йоркшира? — спросил Татум. Для новоприбывших он выглядел праздно, но только не для меня.
   — Оуэн Йоркшир. — Я пошарил в памяти в поисках этого имени и нашел одни догадки. — Владелец пары лошадей?
   — Да. А еще он владелец «Топлайн фудс».
   — "Топлайн"... спонсор скачек в Эйнтри? А Эллис Квинт был почетным гостем на ленче, который давала «Топлайн» накануне Большого национального?
   — Вот именно.
   — Так в чем проблема?
   — Надо проверить, не он ли манипулирует делом Квинта ради своей личной выгоды.
   — Я слышал, что за этим делом кто-то стоит, — задумчиво сказал я.
   — Найдите, кто это и что им надо.
   — Попытаюсь. Но почему я? Почему не полиция? Почему не «старина Интернет»?
   Он прямо посмотрел на меня.
   — Потому что вы включаете в свои услуги молчание.
   — Я беру дорого, — сказал я.
   — Аванс и дополнительное вознаграждение, — пообещал он.
   — Кто платит? — Все будет идти через меня.
   — И подразумевается, — сказал я, — что если будут результаты, то они ваши. А предъявлять иск или нет — это тоже будет ваше дело.
   Он кивнул.
   — Если вы желаете знать, — сказал я, — когда дело дошло до Эллиса Квинта, я вернул своему клиенту деньги, чтобы остановить его самому. Клиент поначалу не поверил, что это сделал Эллис. Я сделал свой выбор. Должен сказать, что вам придется пойти на этот риск.
   Он наклонился вперед и протянул свою толстую руку.
   — Пожмем друг другу руки, — сказал он и схватил мою с такой силой, что я зашипел от боли. — В чем дело? — спросил он.
   — Ни в чем.
   Незачем ему знать слишком много, подумают я. Мое доброе имя было превращено в лохмотья, сломанная кость болела, а в перспективе меня ждало препарирование адвокатами Эллиса. Они мной займутся, точно так же, как Джонатаном, моим приятелем с разноцветными волосами.
   — Мистер Татум, — начал я.
   — Дэвис. Мое имя Дэвис.
   — Вы дадите мне гарантию, что не будете рассказывать об этом деле в Жокейском и прочих клубах?
   — Гарантию?
   — Да.
   — Но я же говорил вам... это к вашей чести.
   — Это личное дело. Я не люблю шумихи.
   Он задумчиво посмотрел на меня.
   — Я даю вам гарантию.
   Я хотел верить ему, но... Он был уж слишком клубный человек, завсегдатай комнат с темными панелями, полных давно подорванных репутаций и смачно повторяемых тайн: «Только тебе по секрету, старина».
   — Сид.
   — Да?
   — Что бы ни писали газеты, те, к чьему мнению реально прислушиваются, уважают вас.
   — И кто же это?
   — В клубах легко распространяются слухи, но в наши дни власть имущие там не лгут.
   — Власть имущие блуждают кругом, как северный магнитный полюс.
   — Кто это сказал?
   — Я.
   — Нет, я имею в виду, вы это придумали?
   — Понятия не имею.
   — Власть в наши дни раздроблена, — сказал он.
   Я добавил:
   — И где есть власть, там необязательно появляться.
   Он просиял, как будто сам это придумал. Тут у меня над ухом зашуршала одежда и донесся цветочный аромат, молодая женщина придвинула к нашему столику кресло и с торжествующим видом уселась.
   — Вот так так, — сказала она. — Мистер Дэвис Татум и Сид Холли!
   Какой сюрприз!
   Я повернулся к озадаченному Татуму и сказал:
   — Это мисс Индия Кэткарт, которая пишет для «Памп». Если вы ничего не скажете, то прочитаете, что говорили то, чего никогда не думали, а если что-то скажете, то пожалеете об этом.
   — Сид, — насмешливо-печально сказала она, — вы не можете не грубить?
   Татум возмущенно открыл рот, и я, опасаясь, что он бросится меня защищать, покачал головой. Он посмотрел на меня, затем спросил самым беспристрастным адвокатским тоном:
   — Мисс Кэткарт, почему вы приехали сюда?
   — Как почему? Чтобы встретиться с вами, конечно.
   — Но почему?
   Она перевела взгляд с него на меня и обратно. Выглядела она точно так, как я помнил, — безупречная фарфоровая кожа, голубые глаза, четко очерченные губы, черные блестящие волосы. Она была одета в коричневое и красное с янтарными бусами.
   — Разве это прилично, когда члена коллегии государственной прокуратуры видят беседующим со свидетелем?
   — Нет, — сказал Татум и спросил у меня:
   — Вы говорили ей, что мы встречаемся здесь?
   — Нет, конечно.
   — Но тогда каким образом вы, мисс Кэткарт, оказались здесь?
   — Я же вам сказала. Ради репортажа.
   — В «Памп» знают, что я здесь? — спросил я.
   С тенью недовольства она ответила:
   — Я не ребенок. Я действую сама по себе, знаете ли. И как бы там ни было, меня послала газета.
   — Это в «Памп» вам сказали, что мы здесь? — спросил Татум.
   — Мой редактор сказал мне пойти и посмотреть. И он был прав!
   — Сид? — Татум поднял брови.
   — Ага, это интересно.
   — Кевин говорит, что вы ходили в школу в Ливерпуле, — сказала мне Индия.
   Озадаченный Татум спросил:
   — Что вы сказали?
   — Сид не сказал мне, где он учился, так я это выяснила, — объяснила она и посмотрела на меня обвиняюще. — Вы говорите не как ливерпулец.
   — Правда?
   — У вас скорее итонское произношение. Откуда?
   — Я способный подражатель, — ответил я. Если бы она и в самом деле захотела, она могла выяснить также, что от шестнадцати до двадцати одного года меня почти что усыновил один ньюмаркетский тренер (он-то в Итоне был), который сделал из меня хорошего жокея, своим примером исправил мне речь и научил, как жить, как вести себя и как распоряжаться деньгами, которые я заработал. Он уже тогда был стар и давно умер. Я часто думал о нем. Он все еще открывал передо мной двери.
   — Кевин сказал мне, что вы были уличным ребенком, — продолжила Индия.
   — Уличный — это положение, а не место.
   — А мы колючие, правда?
   Черт, подумал я. Я не позволю ей подстрекать себя. Я улыбнулся, что ей не понравилось.
   Татум, неодобрительно прислушивающийся к этому разговору, спросил:
   — Кто такой этот Кевин?
   — Он работает в «Памп», — сказал я ему.
   — Кевин Миллс — ведущий репортер «Памп», — заявила Индия. — Он помог Холли и получил по зубам.
   — Это больно, — сухо прокомментировал Татум.
   — Такой разговор ни к чему не приведет, — сказал я. — Индия, мистер Татум не выступает обвинителем ни по одному процессу, в котором я свидетель, и мы можем говорить обо всем, о чем нам угодно, включая гольф, о котором мы говорили до вашего прихода.
   — Вы не можете играть в гольф одной рукой.
   Смутился Татум, не я. Я сказал:
   — Смотреть гольф по телевизору можно без рук, ног и ушей. Откуда ваш редактор взял, что нас можно найти здесь?