Габышев Леонид. Одлян, или Воздух свободы

   Глаз сумел все же найти брешь в толпе и протиснулся вперед. Ему хорошо было видно и активистов с палками, и старшего лейтенанта с красной повязкой на рукаве, и Игоря с Мишей. Пацаны взяли ведра и подошли к крану. Набрав воды, сделали несколько шагов - и тут на них посыпались удары палок. Били их по рукам, спине, бокам. Ведра тут же упали, и дпнк, подняв руку, сказал:
   - Хватит. Пусть воду набирают.
   Парни подняли с земли ведра и снова набрали воды.
   - Живее, живее! - кричали на них из толпы.
   На этот раз они прошли половину пути от крана до толчка. На них опять обрушились удары березовых палок. Били их куда попало, минуя лишь голову, а то таким дрыном и до мозгов череп можно раскроить. После нескольких ударов они опять выронили ведра, обрызгав себя и активистов водой. Удары сыпались с разных сторон, и уклоняться было некуда.
   - За водой! - крикнул вновь дпнк.
   Бугры и роги опустили палки, парни подняли ведра и пошли к крану. Из толпы кричали:
   - Быстрее, падлы, быстрее!
   Толпа неистовствовала. Задние напирали. В первом ряду стояли роги и бугры и сдерживали напор.
   И снова мелькали палки, парни корчились от боли, роняли ведра.
   - Сильнее, так их! - орала толпа.
   Толпа зверела. Она жаждала крови. Многим, стоящим в первом и втором рядах, хотелось ворваться в коридор и ударить парней. Некоторые, подскочив к ним, когда они бежали за водой, били их кулаками в грудь, спину и пинали ногами. Потом снова становились в толпу.
   Глаз не мог понять, почему из толпы выбегают ребята и пинают Игоря и Мишу. Он ведь этого сделать не может. Лица тех, кто выбегал и пинал, кривились от злобы. Наверное, они могли бы и задушить, если б разрешили.
   Ведра парни так ни разу и не дотащили до туалета. Следовал мощный удар по руке, и кисть разжималась.
   Несколько раз Игорь и Миша падали на землю. Тогда из толпы выбегали ребята и пинали их. Дпнк, как секундант, подходил и, подняв руку, говорил одно и тоже: "Хватит. За водой". Его команду слушали. Эти тридцать - сорок секунд, пока парни бегали за водой, были для них передышкой.
   Теперь Игорь и Миша за водой бегали медленней. Им отбили ноги, и каждый шаг доставлял боль. Почки, печень были, конечно, отбиты. "Сколько же это будет продолжаться?" - подумал Глаз, когда парни, в который раз, тащили воду.
   Роги и бугры, кто избивал парней, сменились. Они устали бить. Да ведь и другим надо поработать. Свежие принялись обхаживать парней. Но у ребят уже не было сил. Они часто падали. Вставали медленно. Новый сильный удар палкой валил их обратно на землю. Парни были в грязи.
   Но вот коренастый Миша не смог подняться. В толпе спорили, кто же первый из них не выдержит. Все думали, что долговязый Игорь должен упасть первый. Но он оказался выносливее. Теперь били его одного. А Миша, бездыханный, лежал навзничь. Глаза у него были закрыты. Его не трогали. Дпнк поднял руку и сказал:
   - Все, хватит.
   Бугры и роги перестали бить Игоря. Но толпа яро орала:
   - Еще, еще! Пусть тоже упадет!
   Но дпнк властно крикнул:
   - Разойтись!
   Толпа нехотя стала разбредаться.
   - Поднимай его,- сказал Кобин, обращаясь к Игорю.
   Игорь стал тормошить Мишу. Но тот не подавал признаков жизни. Тогда Игорь стал поднимать его, но Миша был тяжелый. Избитый Игорь зря мучился, стараясь поднять с земли кента.
   - Помогите ему,- обратился дпнк к стоящим рядом активистам.
   Те подняли Мишу и, держа его за руки, ладонями стали хлопать по лицу. Он начал приходить в себя.
   Игорь взвалил Мишу на плечи и, шатаясь, потащил по опустевшей бетонке.
   Глаз ушел в отряд и сел на кровать. Теперь он узнал, что такое одлянский толчок. "Господи,- молила его душа,- неужели и мне за какое-нибудь нарушение придется испытать это же? Я не хочу толчка, не хочу жить в этой зоне, я ничего сейчас не хочу. Может, повеситься? Но где? А если не выйдет и меня вытащат из петли, то тоже толчок? Вот, падлы, даже задавиться нельзя. А может, и не надо думать об этом. Конечно, не надо. Зачем мне давиться? На свободе ведь есть Вера. Верочка. Кому же она достанется? Другому. Нет, не бывать этому. Давиться я не буду. Я буду жить. Но если я буду жить в этой колонии до восемнадцати лет, это значит еще два с лишним года. Из меня сделают урода. Мне отобьют грудянку и все внутренности. Зачем же я больной буду нужен Вере? Она меня и такого, возможно, никогда не полюбит. Нет, падлы, я не хочу этого. Я не хочу быть Амебой. Ведь у него фанера вон как шатается. Неужели и у меня будет такая же грудянка? Скоро родительская конференция. Писать или не писать, чтоб приезжал отец? Нет, надо написать, пусть приедет. Хочется повидаться".
   9
   С очередным этапом из челябинской больницы для заключенных прибыл парень, который до этого прожил в Одляне несколько месяцев. Парня звали Антоном, и Глаз спросил его:
   - Антон, а ты чем болел, что тебя в больничку возили?
   - Да ничем. Я в тюрьме еще окурками выжег на ноге и руке "Раб КПСС". Вот меня начальство и отправило в больничку эти слова вырезать.
   - Покажи,- попросил Глаз.
   Антон поднял рукав сатинки, и на левой руке Глаз увидел шов. Слова были вырезаны не полностью, верхние и нижние края букв были видны, но прочитать было невозможно. Свежий, красный шов тянулся от кисти до самого локтя. На ноге от ступни до колена тоже тянулся свежий рубец. И на ноге и на руке были видны следы от игл. На голени тоже остались нижние и верхние края букв, полностью хирург вырезать, видно, боялся: а вдруг кожу не сможет стянуть.
   - Больно было, когда выжигал?
   - На ноге мне парни выжигали. Больно, конечно. Но я терпел. А на руке я сам выжег. К боли я привык. Я себе на лбу хотел выжечь, но меня на этап забрали. Я бы и здесь выжег, но здесь за это, чего доброго, на толчок пошлют.
   Антон был высокого роста, худой; на узком продолговатом лице улыбка была видна редко. Ходил он волоча ногу - нога еще не зажила. Глаз с Антоном скентовались.
   Антон был букварь - из отделения начальных классов. Бугор букварей, Томилец, возненавидел Антона и за любое мелкое нарушение дуплил его.
   Общее, что было у Глаза и Антона,- это желание любыми средствами вырваться из Одляна. Глаз был скрытный и Антона в свои планы не посвящал, а тот ему, веря и надеясь, рассказывал все.
   Антон хотел бежать из колонии и спросил Глаза, согласен ли он рвануть вместе с ним.
   - Бежать я согласен,- ответил Глаз,- но как убежишь? Днем через запретку не перелезть - сразу схватят. Да и ночью тоже. Ведь на вышках сидят. Если бы за зону вывели. Убежать надо надежно, чтоб не сцапали, а то - толчок. Осенью, говорят, будут водить на картошку. Может, оттуда и рванем...
   - У меня к тому времени нога заживет. Да и в лесу можно жить, картошку печь. А вообще-то надо бы на юг смыться. Там тепло. В общем, давай, Глаз, решим так: если осенью выведут на картошку и будет случай - рванем.
   - Договорились.
   Глаз на побег мало надеялся. Но все же, чем черт не шутит, может, и подвернется случай. И тогда - свобода. Хотя ненадолго. А когда поймают пусть через неделю, пусть через две,- в Одлян возвращать не будут, а добавят срок и отправят в другую колонию.
   А пока хотя бы в колонийскую больничку попасть. Они перебрали все способы, от которых можно закосить, но многие мастырки колонийским врачам были известны, и Антон предложил новый способ:
   - Давай, Глаз, поймаем пчел и посадим на себя. Будет опухоль. В санчасти скажем, что на работе зашибли.
   Глаз согласился, но тут же уточнил: сперва в санчасть пойдет один, а то у двоих будет одинаково. Могут догадаться.
   - Ты куда думаешь пчел посадить?
   - Да на руку.
   Перед седьмым отрядом была разбита клумба. Антон и Глаз поймали по пчеле и, держа их за крылышки, приложили к руке. Пчела ужалила, оставив шевелящееся жало. У Антона рука чуть опухла, а у Глаза - нет.
   - Может, Глаз, это потому слабо, что мы жало быстро вытащили.
   Они поймали еще по пчеле. Теперь жало долго не вытаскивали. У Глаза опять не вздулось, а у Антона прибавилось немного.
   - Нет,- сказал Глаз,- тебя, Антон, с такой опухолью от работы не освободят. Надо на какое-то другое место садить.
   - Я придумал! Знаешь куда? Я посажу сразу несколько пчел на яйца. Они-то с ходу опухнут. В санчасти скажу, что меня пнули.
   Поймали по пчеле. Огляделись, не наблюдает ли кто за ними. Антон сел на траву и расстегнул ширинку. Посадив двух пчел и, не дожидаясь, сильно ли у него опухнет, поймал еще одну. И опять не получилось.
   - Все равно, Глаз, я их обману. Мне на этапе один парень интересную мастырку рассказал. Закошу на триппер.
   - Да ты давно на свободе не был. Скажут: где ты мог подцепить?
   - А я же только с этапа. Скажу: может, в бане.
   - Что за мастырка?
   - Спичку надо вставить серой в канал. С другого конца поджечь и терпеть, пока будет гореть. Когда догорит до серы, вспыхнет и обожжет. Понял?
   - Понял. Но терпеть надо. Вытерпишь?
   - Конечно. Когда окурками выжигал, больнее было. А здесь больно будет секунду. Пошли.
   Антон и Глаз сели на траву. Антон сказал:
   - Закрой от ветра.
   Огонь медленно полз к Антошкиному концу. Стало больно. Антон терпел. Огонь приблизился к каналу, и сера вспыхнула. Но сера была чуть-чуть влажная и вспыхнула вдругорядь. Стиснув зубы, Антон даже не ойкнул. Вытащил сожженную спичку, застегнулся и закурил.
   - Когда загноится,- сказал он,- пойду в санчасть.
   Дня через два Антон покатил в санчасть. Загноения, правда, не получилось. "Но ничего,- думал Антон,- все равно должны триппер признать".
   - Так, что у тебя? - спросила медсестра.
   Антон помолчал, глядя на медсестру, женщину средних лет. Неудобно было начинать говорить, но он все же выдавил:
   - Член у меня болит.
   Кроме медсестры, в медкабинете находилась женщина в гражданской одежде. Она сидела в стороне. Антон на нее покосился.
   - Ну,- сказала медсестра,- показывай.
   Антон расстегнул брюки.
   - Это у тебя от онанизма,- засмеялась сестра, поглядев на свою подругу,- посмотреть бы на твое лицо, когда ты этим занимаешься.- И засмеялась опять.
   Она смазала его какой-то мазью.
   - Бинтовать не будем. Все равно бинт спадет. Ходи, каждый вечер смазывать будем, и быстро заживет.
   Антон, вернувшись из санчасти, рассказал Глазу, что триппер у него не признали.
   Теперь по утрам он с трудом оправлялся. За ночь образовывалась короста и струя с трудом ее прорывала.
   В санчасть Антон ходил недолго. Стеснялся медсестры. Недели через две все зажило.
   Приближалась родительская конференция. Ребята писали письма домой, звали родителей приехать. Во время родительской конференции - она проходила раз в год - родителям разрешали ходить по зоне.
   Глаз еще не писал, все откладывал, а писать было пора. Оставался месяц. Глаз сказал Антону, что к нему, наверное, приедет отец.
   - А ко мне мать не приедет. В отпуске она была. Да и денег у нее нет. Работает техничкой и брат маленький. С кем его оставить?
   С мужем мать Антона разошлась.
   - Глаз, а я все же думаю из колонии вырваться,- говорил Антон.- Я первому секретарю нашего райкома написал несколько писем и отправил через шоферов. Одно письмо - еще из больнички. Ругаю его матом, стращаю, что как освобожусь - замочу. Каким матом я его крою, ты почитал бы!
   - А зачем?
   - Как зачем? Надоест ему письма мои получать - он отнесет их в милицию. Они меня за хулиганство и угрозы - к уголовной ответственности. Вызовут. Раскрутят. За мелкое хулиганство добавят год. Зато я из Одляна вырвусь. Прокачусь по этапу. В тюрьме посижу. А там и на взросляк.
   - А не боишься, что первый секретарь райкома может письма в колонию переслать, и тогда с тобой здесь будут разбираться? Прикажет хозяин на толчок сводить. И отнимут полжизни. Я тебе не советую такие письма писать.
   - Да не пошлет он их сюда. Откуда он знает, что меня за это могут избить? Нет, я рассчитываю - он письма в милицию отнесет.
   Солнце садилось. Около пятого отряда - а он стоял напротив седьмого вор Каманя в окружении шустряков играл на гитаре и пел песни. Глаз, остановившись невдалеке, слушал. Песни брали за душу. К Глазу подошли пацаны.
   По бетонке, шатаясь, шел вор первого отряда Ворон.
   - Смывайся, Глаз, - сказал Антон, - он пьяный любит моргушки ставить.
   Парни быстрым шагом пошли в отряд, а впереди них понесся Ротан - так кликали парня. В отряде он ел больше всех и всегда - голоден. Глаз шел медленно.
   - Стой! - крикнул Ворон.
   Глаз мог ломануться. Вор за ним не побежит. Но Глазу все надоело. Он знал, что пацаны после двух моргушек Ворона отрубались. Глаз остановился.
   - С какого отряда? - спросил Ворон, подойдя.
   - С седьмого.
   Ворон сжал руку. Сейчас закатит моргушку. Но он, разглядывая Глаза, медлил и, разжав руку, спросил:
   - Как у тебя кликуха?
   - Глаз.
   - Глаз, я сегодня пьяный и обкайфованный, хочу кому-нибудь пару моргушек закатить. Но тебе не буду. - Ворон помолчал, глядя на Глаза, и спросил: - Кайфонуть хочешь?
   - Хочу, - ответил Глаз.
   Ворон протянул кайфушку.
   - Кайфуй, Глаз, кайфуй.
   Глаз двинул мимо отряда в толчок, на ходу вдыхая пары ацетона. Перед глазами пошли оранжевые круги. "Так, хватит, - подумал он, - а то на построении заметят". В туалете Глаз выбросил бумагу, а вату положил в карман. Он решил кайфануть после отбоя.
   По дороге в отряд Глаз приложился к вате, боясь, как бы пары ацетона не выдохлись, пока будет проходить вечерняя поверка. Но она прошла быстро, и Глаз, разобрав постель, с головой нырнул под одеяло, и стал кайфовать. Ацетон почти выдохся, и кайфовать было неприятно. Но Глаз неплохо заторчал и стал думать, как ему, обманув всех рогов, воров и Кума, вырваться из Одляна.
   Обкайфованному Глазу приходили дерзкие мысли. Ему хотелось подпалить барак. Пусть сгорит, а отряд расформируют. В другом отряде житуха, быть может, будет лучше.
   10
   В седьмом отряде перед родительской конференцией решили разучить новую песню. Воспитатель Карухин предложил марш "Порядок в танковых войсках". Ребята выучили песню за один день. На репетицию их собрали в ленинской комнате.
   Роги, бугры, шустряки разбежались по зоне. Остальные - чуть больше пол-отряда - встали, как в строю, по четыре человека. Разучиванием песни руководили воспитатель Карухин и рог отряда Мехля.
   - Ну,- сказал Мехля,- приготовились - запевай!
   Ребята недружно затянули:
   Страна доверила солдату
   Стоять на страже в стальных рядах...
   - Отставить! - приказал Карухин.- Вы что, строевую разучиваете или покойника отпеваете? Приготовились. Начали!
   Получилось чуть живее. Спели первый куплет.
   - Отставить! - резанул воздух рукой Карухин.- Вы что, в самом деле на похоронах? Веселее, говорю, а не мычать... Передохнули. Расслабились. Три-четыре!
   Опять пропели первый куплет.
   - Издеваетесь надо мной!- заорал Карухин.- Мы что, спрашиваю, поем панихиду или советскую строевую?
   Сегодня в цехе обойку дуплили. Кирпичев пожаловался Мехле, что все квелые, работают из рук вон плохо, и Мехля, собрав воспитанников в подсобке, прошелся палкой по богонелькам. С отбитыми руками заработали шустрее, чтоб мастер доволен был. Мехля пацанам крикнул вдогонку:
   - Сегодня, падлы, буду дуплить в отряде. Чтоб крутились как заведенные.
   - Так, - кипел между тем Карухин, - не получается у вас эта песня. Ничего, получится.
   После этих слов Мехля вышел из ленинской комнаты и через минуту вернулся с палкой. Он встал рядом с воспитателем, а конец палки поставил на носок ботинка.
   - Вы, в натуре, - начал базарить Мехля, видя, что воспитатель молчит, - если сейчас хорошо не споете, то петь будете после, перед отбоем, а может, и сейчас. - Сказав это, рог посмотрел на воспитателя. Карухин молчал. - Так, выдры, - продолжал Мехля, - на счет "три" чтоб подхватили дружно, поняли? Считаю: раз, два, три!
   Воспитанники вроде бы и неплохо запели, но Карухину опять не понравилось, и он снова резанул ладонью.
   - Отставить! Вы что, не хотите петь лучше?
   - Рома,- сказал Карухин, поглядев на Мехлю,- я выйду ненадолго, а ты пока поразучивай с ними один.
   - Первая шеренга три шага вперед, марш!
   Воспитанники шагнули.
   - А теперь станьте свободнее. Вот так.
   И Мехля начал охаживать ребят палкой, не разбирая, куда она попадала. Лишь по голове не бил. Отоварив первую шеренгу, принялся за вторую. Удары приходились по печени или почкам, ребята падали. Он перешагивал и дуплил следующую шеренгу. Глаза он отоварил два раза: один удар пришелся по богонельке, другой по грудянке. Мехля метил ударить его еще раз, но Глаз отскочил, и удар, предназначавшийся ему, пришелся другому пацану. Пацан рухнул на пол.
   Мехля построил всех опять в четыре шеренги.
   - Теперь будете петь.- И он отправился за воспитателем.
   Избитым ребятам сейчас хотелось спеть другую песню.
   Глазу показалось, что ребята затянули не строевую, а "Гимн малолеток":
   Что творится по тюрьмам советским,
   Трудно, граждане, вам рассказать,
   Как приходится нам, малолеткам,
   Со слезами свой срок отбывать.
   Но песня только чудилась ему. Глаз стоял в строю обкайфованный. Он поймал неплохой кайф, когда удар березовой палкой пришелся ему по груди.
   Но вот Глаз пришел в себя. Оглядел комнату. Вспомнил, почему отряд стоит здесь. Глаз вертел головой, как бы чего-то выискивая, но на самом деле взгляд ни на одном предмете не останавливался, а блуждал по стенам, по лозунгу, прибитому под самым потолком. На лозунге было написано: "Мы строим коммунизм", а внизу прибит портрет Ленина. На портрете Ленина взгляд задержался. Ленин сосредоточенно смотрел на ребят: то ли он им сочувствует или тоже требует спеть строевую отлично. Глазу вспомнилась другая песня. Сознание провалилось, и почудилось, что ребята вдохновенно поют ее, с болью мольбой глядя на портрет Ильича. Глаз заткнул уши - песня стала звучать тише, опустил руки - и песня вновь полилась:
   Как хороша вечерняя столица,
   Как ярко светят в ней тысячи огней,
   И поневоле сердце будет биться,
   Когда увидишь старый Мавзолей.
   Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье,
   И ты увидишь восемнадцатый партсъезд.
   Как мы живем под игом самовластья
   И сколько нами завоевано побед.
   Проснись, Ильич, взгляни-ка ты на сцену.
   В литературу тоже не забудь,
   А за железные и мрачные кулисы,
   Родной Ильич, не вздумай заглянуть.
   Здесь много крови, здесь страдают люди,
   Здесь нет того, что ты нам завещал,
   Здесь нет советских честных правосудий,
   Здесь месть, штыки, насилье и разврат.
   На наших шеях все Дворцы Советов,
   На наших шеях армия и флот,
   О нас не пишут ни в книгах, ни в газетах
   И не хотят, чтоб знал о нас народ.
   Но все равно народ о нас узнает,
   Как расцветал социализм,
   Как люди в тюрьмах кровью истекали
   И проклинали советский коммунизм.
   Ильич, Ильич, за что же ты боролся
   Чтоб бедный люд сгибался в три дуги,
   За свой же хлеб слезами обливался
   И целовал чекистам сапоги?
   Чтоб он терпел насилья, пытки, муки,
   Чтоб жизнь свою он ставил на туза,
   Чтоб отрубал он собственные руки
   И в двадцать лет выкалывал глаза...
   Мехля вернулся с Карухиным.
   - Рома сказал, что теперь будете петь,- добродушно сообщил воспитатель,- давайте попробуем. Приготовились - начали!
   Отряд громко, быстро запел строевую. Глаз еле шевелил губами.
   Сознание провалилось. В ушах теперь звучали три песни сразу: одна которую пел отряд, вторая - "Гимн малолеток" и третья - "Как хороша вечерняя столица".
   Когда строевая была спета, воспитатель похвалил ребят и сказал:
   - Давайте еще раз. Только теперь будем маршировать.
   Отряд затопал на месте и затянул песню. А Глаз не шевельнулся. Сзади его толкнули, он пришел в себя и, сообразив, что надо маршировать, зашагал на месте и подхватил строевую.
   - Вот,- сказал Карухин, когда кончили петь,- сразу бы так - давно бы гуляли. - Он помолчал и громко скомандовал: - Разойтись!
   Все повалили на улицу. Кто закурил, кто отправился на толчок, кто лег на траву. Глаз сел на лавочку. Закурил. Мысли путались. Сознание работало нечетко. Ему хотелось одного - одиночества. Провалиться бы под землю и побыть одному. Но земля не разверзнется и не поглотит его. Куда деться? Где побыть одному? Если бы его толкнули сейчас с лавочки, он свалился б на землю. Сил сопротивляться у Глаза не оставалось.
   Такое состояние у него стало появляться все чаще и чаще, особенно после избиений. Он начинал думать о Вере, и появлялся ее образ, но вскоре расплывался, и на ее место всплывали отец или мать, но и они пропадали, и появлялись другие близкие лица. Потом появлялся кто-нибудь незнакомый, и Глаз часто моргал, стараясь прогнать его из воображения. Иногда с ним кто-то разговаривал. То утешал его, то ругал, снова успокаивая и говорил: "Терпи, терпи, Глаз, это ничего, это так надо. Ты должен все вынести. Ведь ты выдюжишь. Я тебя знаю, что же ты скис? Подними голову. Одлян долго продолжаться не будет. Ты все равно из него вырвешься".
   На этот раз Глаз мысленно спросил говорившего: "Как же я вырвусь? Отсюда многие хотят вырваться, но пока я знаю только двоих, тех, что подкололи своего кента, и их, пропустив через толчок, отправили в тюрьму. Но им полжизни отняли. Неужели и мне заработать вначале толчок, а потом раскрутку? Я не могу убить человека, ведь я же никого не убивал. А если бы и убил, все равно - толчок. Единственное, что я могу сделать, - убежать. Но как я убегу? И не такие пытались - их ловили, пропускали через толчок и снова бросали в зону. Ну скажи, ну придумай, как вырваться из Одляна?"
   Голос ответил Глазу: "Ты должен побыть здесь подольше. Тебе надо пройти Одлян. Но преступлением из зоны не вырваться. Не выйдет у тебя ничего. Да, не убить тебе ни вора, ни рога. Ведь и мужчину того ты не убивал. Из тебя в Одляне хотят зверя сделать. Иначе станешь Амебой. Чтоб постоять за себя - других надо бить. Роги и воры на свободе такими зверями не были. Зверями их сделала зона. Чтоб не били их, они дуплили других и поднимались все выше и выше. Одни стали рогами, другие ворами. Они тоже ни в чем не виноваты. Тебе до них не подняться. Ты еще не приспособился к зоне. Ты волей еще живешь. Придет время, и будет легче. А сейчас - крепись. Помочь я тебе не могу. Ты должен пройти через одлянские муки, да твои муки и не самые страшные, есть пострашней, но с тебя и этих достаточно. Ведь многие живут в тыщу раз хуже тебя! Амеба - твой земляк - на свободе был неплохим шустряком, а здесь - сломался. Не опустись до Амебы. Иначе будешь рабом. Из вас здесь изготовляют рабов. Чтобы работали, работали, работали... А воры и роги живут за ваш счет. Начальство их зажать не может. Если их зажать - в зоне произойдет анархия. Воры поднимут вас, и от актива останутся перья. Воров не так много, но их авторитет выше, чем у рогов. Крепись. Вырваться из Одляна ты должен сам. Сам додумаешься - как. Всех обманешь. Ты это можешь. Духом, я говорю тебе - духом не падай. Встань!" Глаз соскочил с лавочки.
   "Погуляй около отряда. Сходи в толчок. Беретку можешь в карман не прятать. Никто с тебя ее сегодня не сорвет. Понял?"
   - Понял, - сказал Глаз вслух и тут же посмотрел на другую лавочку.
   На ней сидели ребята. Он подумал, не они ли ему сказали "встань", а потом сказали "понял?". Нет, ребята разговаривали между собой и даже не смотрели в его сторону. "Господи, - взмолился Глаз, - кто же мне все это говорил? Не рехнулся ли я? Как сегодня день прошел? Днем работали. Мехля еще дуплил. Потом на обед. На второе плов был, то есть рис без масла и мяса. Потом разучивали строевую. Потом Мехля нас опять дуплил. По грудянке он мне сильно врезал. Потом я вышел на улицу и сел на лавочку. А потом? Потом я с кем-то разговаривал. Но лица я не видел. Может, пока я сидел на лавочке, то уснул и мне приснилось? Наверное, так и было. Но почему же я тогда не упал с лавочки, если уснул? Почему же я не упал? А-а-а, в детстве мне говорили, что я лунатик. Сонный в Падуне я несколько раз на улицу выходил. Сам, значит, спал, а ногами ходил, и не падал, и даже по лестнице спускался. Да, еще я помню, как я встал сонный и пил из кадки квас. Мать с сестрой тогда не спали, и, когда я напился, они стали со мной разговаривать. Я отвечал им. А сам в это время спал. Они поняли, что я сплю, и продолжали со мной разговаривать. Когда я проснулся, то никак не мог понять, как же я очутился в кухне. Неужели я опять, стал лунатиком? Говорят, лунатики могут пройти по гребню крыши и не упасть. Если бы я, сонный, встал, перелез через запретку и ушел из зоны - вот было б здорово! Говорят, лунатиков нельзя окликать, а то они могут проснуться и упасть".
   Глаз пошел в толчок. Оправился. Когда шел назад, вспомнил, что голос ему сказал походить около отряда, а потом сходить в толчок и не прятать в карман беретку. Теперь ведь так и вышло. Он, не думая об этом, погулял возле отряда, потом ноги его сами понесли в толчок, и, главное, он даже не думал, что надо спрятать беретку в карман, чтоб ее с головы не стащили.
   "Неужели я начал от этого Одляна сходить с ума? Неужели сойду? Нет, с ума сходить нельзя. Ведь если и правда сойду, мне все равно не поверят, скажут, что я кошу. Нет, господи, нет, с ума нельзя сходить. Что угодно только остаться в своем уме. Буду считать, что я пока в своем уме. И это мне все приснилось. Интересно, а я узнаю, что я сошел с ума? Если сошел, то я же не пойму, что я дураком стал. Вот у нас в Падуне Петя Вагай. То ли он дураком родился, то ли потом стал, а если стал, то он же не понял, что теперь он дурак. Нет, если я так рассуждаю, то я, слава богу, еще не дурак".
   Глаз сел на лавочку. Скоро объявили построение в столовую. После ужина Мехля собрал обойку в ленинской комнате.
   - Ну что, выдры, - начал он, - подборзели. Вас не так давно за работу дуплили, а вы, шкуры, еле шевелитесь. За этот месяц чтоб план перевыполнили. Все необходимое будет. Сейчас малярку дуплят, будут вовремя поставлять локотники, в рот их долбать. В общем, от вас все зависит. Мехля помолчал. - Ну а сейчас по одному в туалетную комнату.