Габышев Леонид. Одлян, или Воздух свободы

   Глаз опять протиснулся между заключенными вперед. И направился к "воронку". Он подошел к начальнику конвоя, стоявшему к нему вполоборота, хлопнул его по плечу, легонько толкнул и, крикнув: "Не стрелять - бежит малолетка!" - ломанулся. Конвой и зеки остолбенели. Несколько секунд длилось замешательство. Если бы Глаз побежал, не хлопнув начальника конвоя по плечу и не крикнув, за ним, быть может, сразу рванули б менты. Но хлопок и крик были как вызов - и конвой растерялся.
   Первым пришел в себя Чумаченко. Он передернул затвор автомата и, крикнув: "Стой!" - выстрелил в воздух.
   Глаз рванул к выходу в город. Два железнодорожника - мужчина и женщина - катили тележку, груженную багажом. Мужчина тянул тележку спереди, а женщина помогала сзади. Услышав выстрел, Глаз, пробежав немного, свернул чуть вправо и устремился к тележке. Железнодорожники после выстрела не остановились, а лишь повернули головы. Они увидели бегущего на них зека. Глаз ломился на них специльняком: менты стрелять не станут - на мушке трое.
   Чумаченко после одиночного выстрела поставил автомат на очередь и прицелился в бегущего. Только он хотел нажать на спусковой крючок, как на мушке мелькнули сразу трое. Он держал палец на спусковом крючке и ждал, когда Глаз минует железнодорожников.
   Зеки и менты смотрели то на убегающего Глаза, то на Чумаченко, держащего его на прицеле. Лица застыли в испуге и растерянности. Самым решительным оказался Чумаченко. У ментов, видно, была договоренность: в случае побега стреляет он. Но никто не мог предвидеть, что на мушке, кроме арестанта, могут оказаться вольные люди.
   Добежав до железнодорожников, Глаз обогнул тележку, и в этот момент, когда на мушке остался лишь только он, Чумаченко нажал на спусковой крючок. Но очереди - о Глазово счастье! - не последовало. После первого выстрела у "Калашникова" заклинило затвор: автомат был на консервации и из него давно не стреляли.
   Глаз свернул за угол вокзала - теперь менты стрелять в него не могли.
   Начальник конвоя, понимая, что Глаз уйдет, дернул за ним, на ходу расстегивая кобуру и вынимая пистолет. Обогнул угол и на бегу открыл огонь. Глаз слышал выстрелы и тянул по прямой. Впереди - хлебный магазин, возле которого он когда-то хотел угнать сверкавший черной краской велик. Глаз почувствовал, как обмякли ноги. Он пробежал около двухсот метров и выдохся. Ноги были к бегу непривычные. Глаз сбавил скорость. Он был уверен, что стреляют не в него, а в воздух. Пугают. Но все равно скорее свернуть за угол хлебного магазина и сквозануть через забор. А там - другие заборы, и он смоется. Ну, еще немного - и угол. Тут раздался выстрел, и ему обожгло левое плечо. Глаз почувствовал страшную боль, у него отнялась рука, и он замедлил бег. Теперь он бежал по инерции и из-за самолюбия, чтобы сразу не остановиться - на, мол, бери. Он и раненый, рискуя получить вторую пулю, честь свою не хотел терять. Пусть схватят бегущего.
   Глаз сильно напугался, но не того, что ранен, а того, что не чувствовал руки. И он решил посмотреть, цела ли она. Он повернул голову. Левого глаза у него не было, а поднятый воротник демисезонного пальто закрывал руку. Глаз напугался еще больше. Где рука? Он попробовал пошевелить ею, но ничего не получилось. "Оторвало, что ли? - подумал он и, подняв правую руку, ухватился за левую.- О, слава Богу, на месте".
   Глаз уже не бежал, а семенил. У него хватило выдержки не остановиться. Начальник конвоя догнал его и схватил за шиворот. Они быстрым шагом пошли к машинам. Молчал начальник конвоя, тяжело дыша. Молчал и Глаз, не чувствуя руки.
   Когда они подошли к "воронку", зеки уже сидели в чреве. Утюгов открыл дверцу, а Чумаченко, взяв автомат за ствол, замахнулся прикладом на Глаза, стараясь нанести удар по спине. Боль была адская. Руку Глаз не чувствовал. Увидев занесенный для удара автомат, он взмолился:
   - Не бей меня. Я раненый.
   Чумаченко все же ударил его прикладом по спине, но несильно. По ране он не попал.
   - Залезай! - крикнул Утюгов.
   Подножка у "воронка" была высоко от земли, и Глаз никак не мог, взявшись здоровой рукой за поручень, влезть в него. Тогда Утюгов и еще один мент, схватив его за руки, подняли, швырнули, как котенка, и захлопнули дверцу. Глаз застонал от пронизывающей боли, но не закричал, сдержался, чтобы не опустить себя в глазах заключенных. Менты закрывать его в чрево со всеми не стали, а посадили на сиденье рядом с собой.
   - Доигрался, партизан,- сказал молодой милиционер, затягиваясь сигаретой.
   Воцарилось молчание. Зеки сквозь решетку сочувственно смотрели на Глаза. Машина тронулась.
   - Дай закурить,- попросил мента Глаз.
   - На, партизан, закури. - Он подал сигарету и щелкнул зажигалкой.
   Глаз курил и, когда машину встряхивало на ухабах, стискивал зубы от боли. "Неужели на войне, когда ранят, так больно бывает?"
   ...Этап выпустили из "воронка" и закрыли в камеры, но Глаза завели в дежурку КПЗ. О том, что Петров при побеге ранен, позвонили начальству. И вызвали "скорую помощь".
   Дежурный по КПЗ, молодой сержант, усадил Глаза на стул. Ему два раза звонили по телефону, и он больше слушал, иногда отвечая "да" или "нет". Походив по дежурке, сказал:
   - Ты раздевайся. Давай поглядим, что за рана.
   Он помог Глазу раздеться. Руку Глаз еще не мог поднимать. Но уже шевелил пальцами. Резкая боль прошла. Больно было, лишь когда снимал одежду. И Глаз и дежурный удивились, что пятно крови на рубашке было небольшое.
   - Смотри,- сказал дежурный,- у тебя почти что не шла кровь. Ты, видать, здорово напугался. Кровь и остановилась.
   Сержант осмотрел раны. Пуля прошла чуть правее подмышки.
   - Фу, ерунда. Пуля прошла навылет по мягким тканям. Я сейчас от полена отщеплю лучину, намотаю на конец ваты, и мы прочистим рану. И все пройдет. У нас в армии так самострелам делали.
   Глаза чуть не затрясло от этой шутки.
   - Дай закурить,- попросил он.
   - Да я не курю.
   В дежурку в сопровождении мента вошел врач. Он был молодой, но пышная черная борода придавала ему солидность. У врача были темные добрые глаза. Он осмотрел рану, смазал чем-то и спросил Глаза:
   - Откуда будешь, парень?
   - Родом или где живу? Вернее, жил?
   - Ну и родом...- он сделал паузу,- и где жил.
   - Сам-то я из Падуна. А родом из Омска.
   - Из Омска! - воскликнул врач.- Мой земляк, значит.
   - Вы из Омска! - с восторгом сказал Глаз.
   - Да. Но третий год уже там не живу. Он осмотрел раны еще раз, наложил тампоны и заклеил пластырем.
   - Надо срочно делать рентген. У него, возможно, прострелено легкое. Я забираю его в больницу.
   Врач с ментом ушли.
   "Неужели меня увезут в вольную больницу? Ведь оттуда можно и намылиться".
   Через несколько минут в дежурку спустился начальник уголовного розыска капитан Бородин. Его подняли с постели. Бородин сел на место дежурного. Глаз сидел напротив него. Капитан молчал, часто затягиваясь папиросой. Молчал и Глаз.
   - Федор Исакович, дайте закурить.
   Бородин не ответил. Глаз попросил второй раз. Снова молчание. В третий раз Глаз сказал громко и нервно:
   - Дай же закурить, в натуре, что ты молчишь?
   Капитан затянулся. Выпустив дым и не отрывая от Глаза взгляд, достал из кармана пачку "Беломора" и положил на стол. Глаз правой, здоровой рукой взял папиросу и сунул ее в рот.
   - Дайте прикурю.
   Бородин промолчал.
   - Прикурить, говорю, дай!
   Бородин затянулся и тонкой струйкой выпустил дым.
   - Дашь ты мне прикурить или нет? - рявкнул Глаз, с ненавистью глядя на капитана.
   Бородин достал спички и положил рядом с папиросами.
   - Зажги, Федор Исакович, я одной рукой не смогу.
   Бородин курил, молча наблюдая за Глазом.
   - Да зажги же, Федор Исакович, что ты вылупился на меня?
   Ответом - молчание. И тут Глаза прорвало:
   - Ты, пидар, говно, ментяра поганый! - И покрыл его сочным матом, от которого у многих бы повяли уши.
   - Закрой его в камеру, - сказал Бородин дежурному и вышел.
   От милиции одна за другой отъехали машины.
   В камере Глаз бросил папиросу на пол и яростно растоптал. Он попросил у мужиков закурить. Ему дали и чиркнули спичкой. Жадно затягиваясь, он ходил по камере, не глядя на заключенных. Все молча наблюдали за ним. Никто ни о чем не спрашивал. Успокоившись, лег на нары на свое место. Рука ныла. Иван подложил ему под мышку шапку, и боль стала тише. Выругавшись неизвестно в чей адрес, Глаз сомкнул веки. Но долго не мог заснуть.
   Утром Глаз рассказал, как его подстрелили и как Бородин вывел его из себя. Вспомнил, что незачем было у Бородина просить папиросу и спички, когда в кармане лежали свои.
   - Слушай, Глаз,- сказал Иван, лежа на нарах и повернувшись к нему лицом.- Я тебе тогда не сказал. Меня Бородин просил, когда ты еще шел в несознанку, узнать у тебя, ты ли совершил преступление. Он обещал меня отпустить, и я бы уехал на химию, если б выведал у тебя все и ему рассказал. Я не согласился, сказал - да разве он расскажет? - Иван помолчал.- Вот сука. Ты только об этом ему не брякни.
   После завтрака этапников посадили в автобус - ночного поезда ждать не стали - и повезли в тюрьму.
   5
   Земля полнится слухом. Неизвестно какими путями, едва рассвело, в Падуне знали, что Петров при попытке к бегству ранен. Мать Глаза узнала об этом на почте и вместе с мужем поехала в Заводоуковск. В милиции сказали: этап отправлен, а у Коли рана несерьезная: прострелена мякоть руки.
   Ехать сто километров в автобусе и глазеть по сторонам! Смотреть на женщин и ловить сеансы. Глаз пожирал взглядом прохожих. Всем радостно из окон видеть волю, а ему грустно: побег не удался.
   Когда въехали в Тюмень и улицы запестрили людом, не только молодые заключенные, но и пожилые вылупились в окна. Всем хотелось посмотреть город, в котором будут жить, но которого не будут видеть.
   Рядом с Глазом сидел малолетка - Сергей Недогонов. Симпатичный, попавший за хулиганство. Чувства он изливал вслух.
   - Во, смотри, - говорил он Глазу, - какая идет.
   И половина заключенных устремила взгляд на девушку.
   - А вон, смотри, другая. Вот это да! Ну кровь с молоком.
   Глаз любовался девушками молча. Но увидев пышногрудую, в оранжевом пальто, восхищенно сказал:
   - Шофер! Тормози! Я дальше не поеду.
   Водитель и вправду затормозил. Зеки засмеялись. На светофоре горел красный свет. Менты тоже смотрели на девушку. Если бы у автобуса сломался мотор или отвалилось колесо...
   Но вот и тюрьма.
   На шмоне Глаз раздевался и одевался медленно: рука болела. Он мог и быстрее, но делал вид, будто ему больно, и кривил лицо.
   Увидев дежурного по тюрьме, сказал:
   - Товарищ капитан. Я раненый. Мне нужно на рентген. Что-то тяжело дышится. Кажись, легкое прострелено.
   - Как разведут по камерам, сводим. Что же ты с огнем шутишь?
   - Что шучу? В малолеток не стреляют. А меня продырявили.
   - Откуда они знали, что ты малолетка?
   - А я, когда побежал, крикнул: "Не стрелять - бежит малолетка".
   Когда этап повели на склад получать постельные принадлежности, Глаз сказал ребятам:
   - Матрац в камеру не понесу. Скажу - рука не пашет. Пусть сами тащат.
   Он представил, как его впускают в камеру, а разводящий заносит следом матрац. "Клево будет. В хате обалдеют: как же так - дубаки Глазу матрац таскают!"
   - У тебя левая прострелена, - отрезал разводящий, - а ты в правую бери. Не хочешь нести - будешь спать без матраца.
   Его закрыли в камеру. Он появился на пороге - шарф перекинут через шею и поддерживает раненую руку. Пацаны повскакали с мест, и камеру пронзил рев приветствия. Глаз кинул небрежно матрац на свободную шконку.
   - Здорово, ребята!
   И камера взорвалась во второй раз.
   - Что с рукой? - крикнуло сразу несколько глоток.
   - В побег ходил. Плечо прострелили.
   И в третий раз дикие вопли, камера приветствовала его как героя, как победителя.
   К нему подходили и здоровались за руку.
   Пятнадцать рыл устремили восхищенные взоры и ждали рассказ.
   - Так, - сказал он, и камера замерла. - Да, Толя, - обратился он к высокому, здоровому парню. Это над ним все издевались. - Скажи дубаку, что Глаза надо сводить на рентген. Скажи, что дежурный по тюрьме обещал. И еще скажи, что мне плохо.
   И Глаз сел на кровать.
   Когда Толя исполнил все, Глаз, встав посреди камеры, начал рассказывать.
   Как только дошел до того, что из-за воротника пальто не было видно руку и он испугался, не оторвало ли ее, камера покатилась со смеху.
   Этот момент просили рассказать подробнее. И все опять балдели, будто слышали впервые.
   Сегодня Глаз был герой. Им восхищались. Ему завидовали. Его внимательно слушали. И он, смакуя побег врал, что слышал свист пуль, но не обращал внимания.
   Вскоре его увели на рентген.
   - Ты родился в рубашке,- сказал доктор.- На один-два сантиметра правее - и точно в сердце.
   - Парни,- заговорщицким голосом слазал Глаз, показав малолеткам заклеенные раны,- меня на следствии раскрутили. В слове "парни" ребята уловили что-то необычное
   - Парни,- вновь повторил он,- я хочу сделать побег из тюрьмы. Раз с этапа не удалось. Так хочется поплескаться на море. Мне теперь терять не х... Три года есть, и неизвестно, сколько добавят. Кто из вас хочет увидеть Гагры, кипарисы, море, испить вдосталь вина и побаловаться с чувихами?
   Ребята молчали.
   - Что, сконили? - спросил он.
   Первым отозвался Сокол:
   - Глаз, ты заливаешь. Из тюрьмы убежать невозможно.
   - Возможно. Слушайте.
   И он рассказал план побега.
   - В случае неудачи скажем, что дубака связали, чтобы кое-кому набить морды в соседних камерах. Мы ничего не теряем. Дубака-то ведь убивать не будем. Я не говорю, чтобы все согласились бежать, можно только тем, кому точно горит червонец.
   В побег согласилась идти половина камеры.
   - Так,- сказал Глаз,- махорка есть?
   - Есть,- ответили ему.
   - Насыпьте в шлюмку.
   Он тряс махорку в чашке, и махорочная пыль собиралась у стенок. Так он набрал несколько горстей.
   - Хорош.
   План Глаза был таков. Когда дежурный подаст стальной стержень для пробивки туалета, он бросает ему в глаза махорочной пыли и выскакивает в коридор. За ним еще трое. Дежурного затаскивают в камеру и связывают.
   Настал вечер. На смену заступил небольшого роста, лет сорока, щупленький сержант с физиономией деревенского забитого мужичонки.
   Ша!
   Туалет забили в два счета, набросав бумаги, тряпок и сухого хлеба.
   - Старшой, туалет забился.
   Дежурный посмотрел через отверстие кормушки - на пол шла вода.
   - Сейчас.
   Он принес стержень, открыл кормушку и хотел его подать, но надо было, чтоб он открыл дверь. Глаз метнулся к двери.
   - В кормушку нельзя. Через кормушку мы только еду принимаем. На малолетке это западло.
   Дубак заколебался. По инструкции не положено одному дежурному открывать двери камер, тем более в вечернее время. Но он принес стержень, и его надо подать. Не вызывать же корпусного...
   Дежурный чуть приоткрыл дверь и подал стержень. Надо брать его левой рукой, а правой бросать махорочную пыль. Но Глаз сконил. За стержнем он протянул правую руку. Дверь захлопнулась.
   Стержень был увесистый, около двух метров в длину. Глаз отошел от двери и отдал его ребятам. Глаза никто не упрекнул.
   - Растерялся я, - тихо сказал он.- Пробейте туалет. Когда буду отдавать - тогда.
   Туалет пробили. Глаз взял стержень в левую руку, а в правую махорочную пыль.
   - Старшой, пробили,- постучал он.
   Дверь на этот раз дубак отворил шире. Глаз подал стержень и бросил дубаку в лицо махорочную пыль. Толкнув правым плечом дверь, выскочил в коридор. В коридоре он оказался один. Те трое, что должны были выскочить за ним, замешкались и теперь толкали дверь, надеясь ее распахнуть. Надзиратель правым плечом сдерживал дверь, а в левой руке держал стержень, отмахиваясь им от Глаза, который с больной рукой боялся к нему подойти. Глаз лишь бросал в глаза дубаку махорочную пыль, и тот часто-часто моргал. Он был хоть и щупленький и деревенский с виду, но спокойно сдерживал дверь от троих и еще махал стержнем. Он даже не кричал, не звал на помощь. Сокол в притвор бросил скамейку. Теперь дверь не захлопнуть. Следом за скамейкой в коридор вылетела мокрая швабра. Ее тоже бросил Сокол. Глаз схватил швабру и пошел на дубака, как с рогатиной на медведя. Надзиратель выдыхался.
   - Катя, на помощь, Катя! - закричал он. В конце коридора открылась дверь, которая вела в тюремную больницу, и показалась женщина-надзиратель.
   - Звони по телефону! - крикнул он ей.
   Глаз поставил к стене швабру и отошел в сторону. В дверь из камеры ломились.
   По лестнице застучали каблуки, и в коридор вбежал работник хозобслуги, молодой здоровенный детина. Он бежал спасать дежурного, на которого напали малолетки, но в коридоре у стены стоял всего один пацан и на дежурного не нападал. А работнику хозобслуги хотелось кинуться в драку и помочь дежурному. За это его быстрее досрочно освободят. Он один на кулаках мог бы биться с камерой малолеток. Дежурный наконец ногой впнул скамейку в камеру и захлопнул дверь.
   По коридору стучали еще две пары сапог. Это бежали дежурный помощник начальника тюрьмы капитан Рябков и корпусной старший сержант Сипягин.
   - Что здесь было? - Капитан тяжело дышал.
   Бить Глаза не стали. Даже не закричали.
   - В пятый его,- спокойно сказал Рябков.
   Корпусной повел Глаза в карцер. Их в тюрьме было пять, и располагались они в один ряд. Самый холодный карцер - пятый - был угловой. Две стены у него выходили на улицу.
   - Охладись,- бросил на прощанье корпусной и захлопнул дверь.
   Правый холодный угол оброс льдом. На льду и рядом со льдом, на стене, заляпанной раствором "под шубу", была набрызгана то ли краска, то ли кровь. Он стал ходить из угла в угол. Три маленьких шага к обледенелому углу, три шага к дверям. Медленная ходьба не согревала. Стал ходить быстрее. Он подошел к параше, стоящей в углу у двери, и откинул на стенку крышку. Она глухо брякнула, и в нос ударила вонь. Он быстро оправился и толкнул крышку ногой. Теперь она пала на парашу и брякнула звонче.
   Чтобы разогреться, надо заняться зарядкой. Он поднял перед собой руки. Левое плечо заныло. Он опустил левую руку и стал махать правой, а левой по возможности.
   В соседнем карцере хлопнула кормушка, и он услышал разговор надзирателя с заключенным.
   Надзиратель приоткрыл его волчок.
   - Отойди от глазка,- негромко сказал дубак.
   Глаз отступил на шаг. Попкарь неслышно ушел. На нем были сапоги на мягкой подошве, и он бесшумно ходил по коридору.
   Глаз опять стал мерить карцер: три шага к углу, три назад. Несколько раз Глаз присел с вытянутыми руками. Но простреленное плечо от движений руки причиняло боль. Тогда он, продолжая приседать, не вытягивал руки перед собой, чтоб не ныла рана, а скользил ладонями по бедрам и в момент полного приседания останавливал их на коленях. Сделав сто приседаний, он согрелся. Ноги усталости, потому что он не торопился и руками помогал подниматься, не чувствовали. Была сделана вторая сотня приседаний, и он пошел на третью. Холод отступил. Тело было горячим. Но на четвертой сотне сердце стало вырываться из груди. "Нет, в обморок я не упаду, со мной такого не бывало... А вот сердце... Бог с ним, ничего-то со мной не случится. Присяду пятьсот. А вдруг мне станет плохо и я упаду? На бетоне холодина, и я простыну. Дубак-то нечасто подходит к волчку. Ладно, ладно, не бздеть. Ходьба мало помогает. На улице, видно, приморозило".
   Когда Глаз вставал, взгляд останавливался на волчке, а когда садился, взгляд упирался в низ двери. Ему надоела темно-коричневая, обитая железом дверь, и он повернулся к стене.
   В двенадцать часов ночи дежурный открыл топчан. Глаз лег на холодные доски. Но скоро замерз: одет он был в хлопчатобумажные брюки и куртку без подкладки, и еще майка была на нем. Он встал с топчана и всю ночь проходил по карцеру. В шесть утра дежурный захлопнул топчан, сочувственно взглянув на продрогшего и невыспавшегося Глаза.
   Вскоре дубак принес ему завтрак. Полбуханки черного хлеба, разрезанного на три части, и несколько ложек овсяной каши, размазанной по чашке. Хлеб в карцере, как и в камерах, давали на весь день. Хочешь - съешь зараз, хочешь - растяни удовольствие, если хватит силы воли, на весь день. Малолеткам в карцере ни белого хлеба, ни масла, ни сахара не давали.
   Глаз сел на бетонный табурет и, не торопясь, смакуя скудный завтрак, съел с кашей самый маленький кусочек хлеба. "Эх, чайку бы горяченького кружечку. И довольно. Согрелся бы малость", - подумал он и выпил из алюминиевой миски чуть теплый, слабо заваренный, неподслащенный чаек.
   Всю ночь Глазу хотелось курить. А сейчас, после завтрака, тем более.
   В обед подали полчашки первого. Он взял второй кусочек хлеба, что побольше, и, растягивая удовольствие, выхлебал пустую баланду.
   До самого ужина он ходил из угла в угол, иногда спрашивая у дежурного напиться, даже если пить не хотелось. Дежурный приносил воду в чайнике и наливал в алюминиевую миску. Миска была в карцере. Выхлебав с последней порцайкой хлеба уху - в ней плавали две мизерные картофелины и не было даже косточки, - Глаз выпил теплый чай и зашагал из угла в угол.
   Вечером в карцере стало холоднее: на улице мороз крепчал.
   Наконец его поманило спать. Но топчан откроют ночью. Да и что толку от топчана, если ляжешь и сразу становится зябко от студеных досок. "Вот, падлы, хотят меня заморозить. Но не выйдет, в рот вас всех".
   Глаза знобило. "Уж не заболел ли я? Да нет - голова не горячая". Ему хотелось закричать: "Боже! Мне холодно!" Но он еле прошептал: "Боже, помоги мне согреться". И начал приседать.
   В двенадцать открыли топчан. Он расстегнул верхнюю пуговицу у куртки, натянул ее на голову, застегнул пуговицу и стал часто дышать. Дыхание согревало грудь, и он задремал. Потом соскочил, поприседал, побегал, походил и снова лег.
   Так прошла ночь.
   На второй день после обеда его сильно клонило ко сну. Но лечь было не на что. Иногда его посещало отчаяние. "Что сделать с собой, чтобы прекратились эти мучения? Упасть на бетон головой в холодный угол и околеть?" Он представил себе, как его, замерзшего, выносят из карцера, а начальство и дубаки говорят: "Шустрый был, а холода не выдержал. Околел. Туда ему и дорога. Одним стало меньше". "Нет, шакалы,- возмутилась его душа,- я не замерзну, не околею. Я выдержу. Я буду приседать. Буду бегать. Ходить. Холодом вы меня не проймете".
   И он вспомнил Веру. Вот она сидит за последней партой и, не зная, что он за ней наблюдает, сосредоточенно смотрит и внимательно слушает учителя. Вера! И Глаз представил: в классе Вера сидит одна. Он вбежал в класс и пал возле нее на колени, взял ее руку и нежно-нежно поцеловал; встав, наклонился, расцеловал ее и задохнулся запахом волос. "Я верю, Вера, верой в тебя и холод победить. Ради тебя я отсижу не одни сутки в холодном карцере. Я готов сидеть целую зиму, если б мне сказали, что я, если останусь живой, буду с тобой". Глаз стиснул, сжал кулаки, закрыл глаза. "Вера!" Он разжал руки, открыл глаза, и у него волнами пошли фиолетово-оранжевые круги из глаз и, доходя до мохнатой стены, разбивались, но тут же шли новые. "Верочка!.. Нет-нет, я ничего с собой не сделаю. Я останусь жив". И Глаз опять стал приседать, ходить и бегать. Порой, приседая, чувствовал, что на секунду-другую теряет сознание. И тогда вытягивал перед собой руки, чтобы, в случае, если упадет, не удариться о бетон головой. Но нет, сознание не возвращалось. Дремал на ходу, как в Одляне. Иногда наваливался на дверь. Около дверей - теплее. Ночью открыли топчан и Глаз бухнулся. Часто соскакивал и грелся. Днем ходил как очумелый. Сил было мало. Приседал по нескольку раз. Бегал тоже меньше. Голова раскалывалась.
   Мерзнуть стал сильнее. И вновь вернулось отчаяние: "А что, если вскрыть вены? Заточить о бетон пуговицу и чиркнуть по вене. Тогда или умру, или переведут в другой, теплый, карцер. А что подумают дубаки? Скажут: "Резанул себя, холода испугался".
   И тут Глаз ощупал взглядом заледенелый угол. "Так это не краска, это кровь. Кто-то, не выдержав холода, все же вскрыл себе вены. Интересно, посадили его после этого в теплый карцер? Нет-нет! Вскрывать ни за что не буду. Это последнее средство. Вы, суки, пидары, выдры, кровососы поганые, не дождетесь от меня, я не чиркну по вене. Я буду ходить, приседать и бегать. Я все равно выдержу".
   В оставшиеся два дня Глаз не чиркнул себя по вене, не упал распластанный в ледяной угол. Разводящий, ведя его в камеру, смотрел с уважением. Пятый выдерживал не каждый.
   6
   Глаза повели в трехэтажный корпус. На третьем этаже разводящий беззлобно, но с явной усмешкой сказал:
   - Ну, держись. Здесь ты несильно разбалуешься.
   И его закрыли в камеру.
   - Здорово, мужики.
   Взросляки промолчали.
   Глаз положил матрац на свободную шконку и оглядел зеков. Их было пятеро. Двое играли в шашки, остальные наблюдали. Такого никогда не бывало ни на малолетке, ни на взросляке, чтобы на новичка не обратили внимания.
   - Здорово, говорю, мужики.
   Но из пятерых на него никто не взглянул даже.
   Глаз расстелил матрац. Ужасно хотелось спать. Но лечь, не поговорив с сокамерниками, даже если они и не поздоровались, он счел за неуважение. Чтобы не рисоваться посреди камеры, Глаз сел на шконку.
   Доиграв партию, зеки убрали шашки и посмотрели на новичка. Среди пятерых выделялся один: коренастый, широкий в плечах, смуглый, с мохнатыми бровями, с чуть проклюнувшимися черными усами и властным взглядом, лет тридцати пяти. "Он, наверное, и держит мазу",- подумал Глаз.
   - Ну что, откуда к нам? - спросил коренастый.