Страница:
В начале восьмого класса Ян начал писать поэму о директоре падунской школы, но, зарифмовав несколько листов грязи об Иване Евгеньевиче, бросил. Иссякло вдохновение хулигана.
Теперь он писал письмо в стихах Вере. Он хотел тронуть душу тринадцатилетней девочки.
Здравствуй, Вера, здравствуй, дорогая, Шлю тебе я пламенный привет.
Пишу письмо тебе из Волгограда,
Где не вижу без тебя я свет.
Как только первый раз тебя увидел,
Я сразу полюбил тебя навек.
Поверь, что тебя лучше я не видел,
Короткий без тебя мне будет век.
Хочу тебе задать один вопрос я,
Ответишь на него в своем письме.
Ты дружишь или нет с кем, Вера,
Фамилия его не нужна мне.
Разреши тебя поздравить
С юбилейным Октябрем.
И желаю его встретить
Очень хорошо.
Ян не хотел подписывать письмо своим именем, так как был уверен, что Вера ему не ответит. Вору и хулигану разве может ответить красивая девочка? После стихов он приписал, что сам он не из Падуна, а из Волгограда, в Падун приезжал к родственникам, видел ее около магазина, а местный парень сказал ему ее адрес и фамилию.
И Ян подписал письмо именем и фамилией соседа по коммунальной квартире, мальчишки Женьки.
Ян хотел надписать конверт, но пришла сестра, и он пошел на почту. Там он сел за стол и ручкой, что лежала на столе, надписал конверт, так как свою забыл.
Нежно держа письмо, будто руку Вере, он еще раз прочитал адрес и бросил письмо в почтовый ящик.
Придя домой, Ян сестру не застал и сел за стол, глядя в зеркало.
Глаз Яну пацаны выстрелили из ружья, едва ему исполнилось шесть лет. Жили они в Боровинке, недалеко от Падуна. Отец его тогда работал директором маслозавода, а мать рабочей, и воспитанием Коли занимался дед по отцу, Яков, почти что восьмидесятилетний сухощавый старичонка с седой бородкой, похожей на козью. Коля не слушался деда и всегда от него убегал на улицу, где со старшими пацанами было куда интереснее. С ними он лазил по чужим огородам.
Все детские воспоминания Коли были связаны с воровством. Он не помнил, чтобы маленьким играл в какие-нибудь игрушки, но зато отлично помнил, как он, шестилетний, наученный пацанами, лазил по крышам и воровал вяленое мясо.
Из всех деревенских детей Коля был самый шустрый. Летом он ходил в одних трусах и был загорелый, как жиган. Так его и прозвали - Жиган. В пять лет у него появилась первая кличка.
Коля очень любил пить на маслозаводе молочную закваску и приходил туда часто. Наливая закваски, мужики просили его спеть частушки. Он знал их десятки. Частушки он запоминал от взрослых. Бывало, у ворот завода соберутся шофера, и Коля устраивает им концерты. Они жали ему, как взрослому, руку, хвалили за исполнение и учили новым.
Как-то шофер, помахивая свернутой в трубочку районной газетой - в ней отец Коли, директор маслозавода, опубликовал статью, призывающую тружеников района как можно больше сдавать государству молока, чтобы быстрее обогнать Соединенные Штаты Америки в экономическом соревновании, - сказал:
- Жиган, вот тут твой отец о молоке пишет, а ты спой-ка нам тоже про молоко частушку, ну, ту, "перегоним", начинается.
- А-а, - сказал Жиган, - щас.
И спел:
Перегоним мы Америку
По надою молока.
А по мясу не догоним мы,
...сломался у быка.
Мимо проходили пацаны, и Коля пристроился к ним: они шли купаться.
Плавать Коля не умел. Он зашел по горло в воду и, сделав шаг, скрылся под водой. Это был омут. Коля начал захлебываться, но один из пацанов схватил его за редкие волосы и вытащил на берег. Оклемавшись, Коля больше в воду не заходил и, когда ребята вдоволь накупались, пошел с ними на окраину деревни. Там, в небольшом домишке, жил Васька Жуков. Он был самый старший из всей компании - шел ему семнадцатый год - и верховодил местной пацанвой. Коля со своим соседом, тезкой, зашли к нему.
Коля сел на голбчик у печки, напротив обеденного стола, а Васька, пошептавшись с Колькой Смирдиным, сходил в комнату, взял одноствольный дробовик и, показав Коле патрон, заряженный только порохом, сказал:
- Поцелуй у котенка под хвостом.
А Колька Смирдин, взяв котенка, крутившегося около ног, протянул Коле.
- Не буду, - сказал Коля.
- Если не поцелуешь, я стрелю тебе в глаз. Считаю до трех: рас-с-с... - начал считать Васька.
Что такое ружье, Коля знал. Но никак не думал, что Васька в него может стрельнуть.
Васька с Колькой Смирдиным часто издевались над Жиганом: то сажали его на лошадь и пускали ее в галоп, то, когда ватага пацанов бродила по лесу, давили на его голове мухоморы.
Васька зарядил ружье, сел у окна на табурет и, сказав: "Два..." - стал целиться Коле в левый глаз. От конца ствола до лица Коли было два шага. Коля не моргая смотрел в отверстие ствола. Васька, сказав "три", нажал на курок. Но он промазал: целясь в упор, попал ниже глаза, в скуловую кость. Коля сознание не потерял и, посмотрев в испуганные глаза Васьки, сказал:
- Ох, Васька, тебе и будет.
Пацаны подскочили к нему, взяли под руки и вытащили на улицу. Там они стали плескать воду на рану,- а из нее хлестала кровь, - как бы надеясь смыть следы преступления. Коля потерял сознание. Мать повезла сына в новозаимковскую районную больницу. Ему сделали рентген, но рентген не показал бумажного пыжа, и хирург зашил рану вместе с пыжом. Коля в сознание не приходил, и мать повезла его в областную больницу. В Омск.
На пятые сутки Коля пришел в сознание. Все это время мать не отходила от него и дремала на стуле. Коля спросил:
- Мама, почему я живой - а не вижу?
Медленно, очень медленно зрение возвращалось к Коле. Но только одного, правого, глаза. А рана на левом не заживала. Бумажный пыж подпер глаз снизу, и он стал вытекать. Тогда врачи сняли швы, вытащили часть пыжа и раздробленную кость. Но глаз так и вытек.
Мать выковыривала порох. Он усеял все его лицо.
Когда Колю выписали из больницы, бумажный пыж - клочок газеты - еще долго выходил из незаживающей раны.
После этого у матери стали отказывать ноги и она забывалась. Если шла в магазин, то проходила мимо него, а потом, остановившись, вспоминала, куда ей надо.
Вскоре над пацанами состоялся суд. Колька Смирдин отделался легким испугом, а Ваське Жукову дали три года. Но он, отсидев год, досрочно вышел на свободу.
Прикрытое веко левого, незрячего глаза и воронкообразный шрам чуть не на полщеки обезображивали Колино лицо. Иногда он закрывал ладонью левый глаз - из зеркала смотрел настоящий Коля. Мать не раз ему говорила, что когда она на него с правой стороны смотрит, то видит сына, а когда с левой - чужого парня. К шраму на лице сына мать привыкнуть не могла.
7
К пятидесятилетию советской власти объявили амнистию, и Ян прочитал об этом в газете. "О, хорошо, теперь меня менты за квартирную кражу не посадят. Ура! - амнистия! А об убийстве и других кражах они ни за что не докопаются", - подумал Ян и на несколько дней раньше начала осенних каникул покатил зайцем на поезде в Падун. Там он узнал, что Роберта Майера посадили. Робка еще в сентябре, приехав из Новосибирска, подрался в Падуне с незнакомым парнем. У парня упала шапка, и Робка, подняв ее, перепутал головы: заместо головы парня он надел шапку на свою. Парень заявил в милицию, и Робку за грабеж осудили на три года.
Роберт был не один. Рядом с ним стоял его друг, и также друг Яна, Володя Ивлин. Но Володя сразу слинял, и его нигде не могли найти. Менты объявили всесоюзный розыск.
Гена Медведев тоже приехал на каникулы, и Ян с ним неплохо гульнул.
Перед отъездом Ян на большаке встретил участкового.
- Здравствуйте, Николай Васильевич, - приветствовал его Ян, улыбаясь.
Теперь он не боялся участкового - амнистия!
- А, Петров, здравствуй, - ответил участковый, тоже улыбнувшись, впервые протянув ему руку. - Ну как ты там, в Волгограде?
- Хорошо, Николай Васильевич, - продолжая улыбаться, ответил Ян.
- Улыбайся, улыбайся, вот пройдет амнистия, и мы посадим тебя.
Ян ничего не ответил, подумав: "Как они меня посадят, если амнистия. Надо дергать в Волгоград".
В Волгограде Яна ждала приятная новость.
Мать Женьки протянула письмо.
- Что-то мой Женька в Сибирь никому не писал, а письмо пришло, улыбнулась тетя Зина. - Но я поняла, что это тебе, и распечатывать не стала.
Ян взял письмо и с жадностью прочитал. Вера просила его фотографию. Как быть? Не посылать же свою, Тогда она ни на одно письмо не ответит. И Ян решил послать Вере фотографию какого-нибудь парня. "Женьки, соседа, нельзя. Он пацан. Надо кого-то постарше. Какого-нибудь парня из училища. Может, Сергея Сычева? Ведь Серега, пожалуй, самый симпатичный из нашей группы".
На другой день Ян поговорил с Сергеем и попросил у него фотографию. Но тот был, как и Ян, приезжий, и фотографий у него не было.
- Хорошо, - сказал Ян, - а если ты сходишь и сфотографируешься?
- Но у меня денег нет, - сказал Серега, - и приличной одежды - тоже.
Серега жил в общежитии.
- Деньги у меня есть, - подбодрил его Ян, - и рубашку с пиджаком мои оденешь.
Скоро у Яна было пять фотографий Сергея. Одну он оставил ему на память, другую вместе с письмом вложил в конверт и послал Вере. В письме теперь он писал его не в стихах - он тоже просил у Веры фотографию.
Приближался Новый год, и Ян, не дождавшись от Веры письма, за несколько дней до наступления каникул поехал зайцем в Падун. Дорога в один конец занимала двое суток.
Едва Ян объявился в Падуне, как его вызвал начальник уголовного розыска. Сходив в школу на новогодний вечер старших классов и, блеснув на нем брюками, сшитыми по моде, Ян на другой день поехал в Заводоуковск в милицию.
Начальник уголовного розыска, Федор Исакович Бородин, предъявил ему с ходу два обвинения - две квартирные кражи.
- Бог с вами, Федор Исакович, никого я не обворовывал. Сейчас я честно живу и учусь в Волгограде. Да, раньше был за мной грех, но в эти дома я не лазил...
- Хватит! - прервал его Федор Исакович. - Посиди в КПЗ, подумай.
И Яна закрыли в камеру к малолетке. "Странно, почему Бородин меня в непереполненную камеру посадил? Уж не подсадка ли, - думал Ян, - неужели Бородин через этого пацана желторотого хочет о кражах моих выведать? Гнилой номер".
Ян хоть с пацаном и разговаривал, но о себе ни гу-гу, все парня расспрашивал, за что его посадили. А тот жил в Боровинке и Яном не интересовался даже.
У Яна был опыт: он знал от рецидивистов, что менты подсадок в камеры сажают, чтоб у тех, кто в несознанку идет, все о преступлениях выведать и уголовному розыску стукануть. Да и в Падуне Бородин к Яну людей подставлял, они просили у него достать кой-какие вещи, им украденные. Но Ян, когда Бородин его крутил, сказал:
- Вы лучше на Сажина нажмите, он просил меня точно такие вещи достать. Это он обворовал, а не я, так как вначале меня просил, а когда я не согласился, он сам обтяпал.
И Бородин злился на Яна, что такого молодого расколоть не может и даже подставные лица не помогают.
А один парень признался Яну, что начальник уголовного розыска просил его разнюхать кражу, не является ли ее участником Ян.
Через день Бородин вызвал Яна на очную ставку. Войдя в кабинет, он увидел сидящим на стуле Саньку Танеева. Ян поздоровался, но Санька не ответил. Он сидел, опустив глаза.
С Санькой Танеевым Ян в одном классе учился. И даже последнее время за одной партой сидел. Из школы Яна выгнали тоже из-за Саньки. На уроке физики он катал под партой ротор, и он тарахтел, как трактор. Виктор Фадеевич, классный руководитель, сделал Яну замечание. Ян промолчал, а Санька стал еще быстрее катать ротор, глядя в глаза Виктору Фадеевичу.
- Петров, встань! - не выдержав, повысил голос Виктор Фадеевич. - Ты что мешаешь заниматься? Выйди из класса. На перемене зайдешь ко мне.
Под гробовое молчание класса Ян шел к дверям, стуча каблуками. На улице закурил. Стоял конец марта, и солнце топило лед. Легкий ветерок относил дым сигареты, и Ян часто затягивался.
Виктора Фадеевича школьные хулиганы боялись: у него был первый разряд по боксу, и на его уроках предпочитали не баловаться.
Прозвенел звонок, и Ян пошел в лабораторию. Он ожидал, что Виктор Фадеевич начнет на него кричать. Но тот спокойно, посмотрев на Яна, спросил:
- Почему мешаешь заниматься?
Ян мог, конечно, сказать, что ротор под партой катал не он, а сосед, Санька, но ведь нельзя выдавать товарищей, и потому промолчал.
- Знаешь, что я тебе предложу: переходи ко мне в вечернюю школу, я приму тебя. А то ты все нервы учителям вымотал. Согласен?
Виктор Фадеевич был директором вечерней школы, и Ян, услыхав от него такое заманчивое предложение, ни секунды не колеблясь, ответил:
- Согласен.
- Ты свободен, - чуть улыбнувшись, сказал Виктор Фадеевич, - можешь идти. Вечером приходи на занятия.
Дома Ян сказал отцу, что ему предложили закончить восьмой класс в вечерней школе, и отец ответил:
- Что ж, в вечерней так в вечерней.
И четырнадцатилетний Ян стал учиться в вечерней школе.
И вот теперь Санька Танеев сидел в кабинете начальника уголовного розыска и не поднимал на Яна глаз. Бородин, оторвавшись от бумаг, посмотрел на Яна.
- Раз не хочешь сознаваться, - сказал он, - тогда выслушай показания свидетелей. Саша, расскажи, - обратился Бородин к Танееву, - что тебе известно о краже в доме Серовых.
Танеев поднял глаза на Бородина и начал:
- Летом я спросил Петрова, не сможет ли он достать мне лампы от приемника. Он сказал, если попадутся. Через неделю примерно он спросил у меня, какие лампы нужны. Я сказал "шесть А семь" и "шесть пэ на четырнадцать пэ". На другой день он принес мне их.
Прошло так дней десять, и из отпуска приехали Серовы. От них я узнал, что их дом обворовали. Взяли костюм, пластинки, перчатки, запчасти от мотоцикла и все лампы от радиолы. Я с дядей Володей в хорошем отношении и сразу сказал ему, что Петров мне не так давно дал две лампы. Я принес их, и мы сравнили год выпуска ламп и приемника. Год оказался одинаков. Вот и все.
- Известно ли что тебе о других вещах, украденных из квартиры Серовых? - спросил Бородин.
- Нет, о других вещах я ничего не знаю.
Бородин отпустил Танеева и спросил Яна:
- Ну, что теперь скажешь?
- Что скажу, Федор Исакович? Скажу, как и раньше говорил, что к Серовым не лазил. А то, что Танеев про какие-то лампы несет, так я ничего не знаю. Он сам, может быть, залез к Серовым, украл лампы, а теперь на меня клепает. Нет, Федор Исакович, избавьте меня от таких воров-свидетелей.
- Хорошо, я сейчас тебе других, не воров-свидетелей, приглашу, сказал Бородин и вышел из кабинета.
"Вот, Санька, падла, - думал Ян, оставшись в кабинете один, - я же специально для него лампы из приемника вытащил, а он продал меня Серову, а теперь, козел, дает показания против меня..."
Но тут отворилась дверь, и в кабинет зашел Бородин, следом за ним Мишка Павленко.
Мишка Павленко был другом Яна, но ни в одном преступлении не участвовал, хотя обо многих, даже об убийстве, знал. "Как же он-то попал в свидетели?" - недоумевал Ян.
- Так, - сказал Бородин и сел, - Миша, расскажи, что тебе известно о краже дома Серовых.
Мишка, посмотрев на Бородина, стал быстро говорить:
- Летом мне Коля дал предохранитель от радиолы, он мне как раз нужен был. Я спросил его, где он взял? Он сказал, что обворовал дом Серовых и там взял.
- Больше ничего не можешь добавить? - спросил Бородин.
- Нет.
- Ну вот, второй свидетель тебе говорит, что в дом к Серовым залазил ты. Сейчас что скажешь?
- Федор Исакович, я от прежних показаний не отказываюсь. А что Мишка говорит, так я ни одному его слову не верю. Не верьте и вы. Предохранитель я ему не давал и про кражу, раз я ее не совершал, не говорил.
Ян поглядел на Павленко. Он несмело сидел на стуле. Переть на него Яну ни в коем случае нельзя. Если он Бородину в одной краже колонулся, то это полбеды, как бы он не рассказал про убийство.
- Хорошо, Павленко, иди. Пусть Медведев заходит, - сказал Бородин и закурил.
В кабинет робко вошел Гена Медведев. Его-то Ян тем более не ожидал увидеть свидетелем. Ведь они с ним совершили несколько краж и убили мужчину. "Что ж, - подумал Ян, - пусть он дает любые показания, лишь бы про убийство не заикнулся".
Бородин, затянувшись папиросой, спросил:
- Гена, расскажи, что тебе известно о краже дома Серовых?
Медведев говорить начал не сразу. Как-никак на подельника надо клепать. И он, кашлянув, сказал:
- Мне летом Коля говорил, что он к Серовым в дом лазил и взял у них пиджак, грампластинки, лампы от радиолы и перчатки. Сам я ничего ворованного не видел.
- Ну что, Петров, второй твой друг на тебя говорит. Он тоже врет?
- Не сомневайтесь, врет. Ну и фантазер ты, Генка!
- Иди, Медведев.
Гена покорно встал и закрыл за собой дверь.
- Три человека подтверждают, что дом Серовых обворовал ты. Будешь запираться?
- Федор Исакович, если я спрошу вас, что дом Серовых вы обворовали, вы сознаетесь?
Бородин на такой вопрос не ответил, и Ян продолжал:
- Молчите. Не хотите, как и я, в краже сознаваться, раз вы в дом не лазили. Вот и я никогда не сознаюсь, потому что я, как и вы, в дом не лазил. А потом, все эти показания трех несовершеннолетних свидетелей обличить меня в этой краже не могут. Малолетки они. Почему нет ни одного взрослого? На малолетках хотите выехать. Их показания - филькина грамота.
Ян плохо знал уголовное законодательство, но перед собой гордился, что знает, так как у отца прочитал несколько юридических книг. Кроме того, отец, когда Яна выпускали из милиции, всякий раз расспрашивал сына, за что забирали и какие показания он дал. И подучивал. Однажды Коле предъявили заключение дактилоскопической экспертизы, показывавшей, что отпечаток указательного пальца левой руки сходится с отпечатком, оставленным им на столе директора школы, и Коля сознался. Отец тогда отругал его и сказал, что матерые преступники, если у них совпадает отпечаток только одного пальца, никогда следователю в преступлении не сознаются. Бывали случаи, когда они отрубали себе пальцы и заводили следствие в тупик.
К пятнадцати годам отец перестал драть сына ремнем, поняв, что этим его не воспитаешь. Алексею Яковлевичу было стыдно, что сын ворует и он ничего не может с ним поделать. Пусть хоть тогда не сознается в кражах, думал Алексей Яковлевич, подрастет, перебесится и не будет воровать. И он натаскивал сына, как вести себя в милиции.
Многое схватил Коля и от рецидивистов в КПЗ. Бородин отдал приказание, и Яна отвели в камеру. Утром его опять привели к Бородину.
- Вчера ты говорил, что свидетели одни несовершеннолетние, сегодня перед тобой сидит взрослый свидетель.
Ян посмотрел на Терентия Петровича Клычкова, отца Петьки. С Петькой Ян бражку и сахар кубинский, ворованный, из дома Трунова утащили. Терентий Петрович о кражах Яна не знал и ворованных вещей не видел. Кроме магнитофона. Работал он в совхозе на конях, солому и навоз возил, и всегда уставший с тяжелой работы возвращался и рано спать ложился. Почему в свидетели попал он, а не сын, было непонятно. Петька все отцу рассказал, и Терентий Петрович давал показания, будто все ворованные вещи Ян при нем приносил, но никто не знал, что они краденые. Про магнитофон молчал. Бородин же не спрашивал.
Перед Яном сидел серьезный свидетель. Взрослый. И Ян выслушивал показания.
- Ну, Колька, что ты теперь скажешь? - спросил Бородин.
- Хоть сегодня свидетель и взрослый, но врет, как сивый мерин, на котором работает. Воля ваша, верить ему или нет. Я, будь на вашем месте, не поверил бы такому свидетелю. Посмотрите на его руки. Видите, как они трясутся.
Бородин взглянул на руки свидетеля. Они у него и вправду мелко тряслись.
А Ян продолжал:
- Вот значит, врет он, потому они и трясутся. Вы, Федор Исакович, теперь на мои посмотрите. Видите, не дрожат они у меня. А почему? А потому, что я говорю правду, а он врет.
Терентий Петрович не выдержал и сказал:
- Янка, изработанные у меня за жисть руки-то, который уж год болят, сколько я имя навоза и сена перекидал. - Терентий Петрович чуть помолчал, сцепив, чтобы не тряслись, никогда не отмываемые от навоза руки и, кротко взглянув на капитана, продолжал: - У меня не только руки, но и нутро-то все трясется, как я порог милиции переступил. Всю жизнь прожил, а в свидетели не попадал и в милиции не бывал. Да вот через тебя пришлось. Ты, Янка, от всего отпираешься, а вспомни-ка, письмо-то мы от тебя из Волгограда получили. Ты же Петьку просил боеприпасы на балкон участковому или Трунову подбросить. Письмо-то я участковому отдал. Оно ведь твоей рукой написано. Да и пластинки, свитер серый и перчатку одну, правую, черную, кожаную, она у нас одна осталась, - я тоже участковому отнес.
Терентий Петрович замолчал, глядя себе под ноги, обутые в пимы с галошами. Сейчас он поедет в Падун и сразу на скотный двор - навоз возить.
"Да, закрутились Клычковы, - подумал Ян, - когда их участковый припер. Испугались, что Петьку, как соучастника и за укрывательство краденого, могут посалить".
- Идите, Терентий Петрович, - сказал Бородин.
Клычков вышел, а Ян проговорил:
- Снова повторяю: от своих показаний не отказываюсь. - Ян помолчал, а потом быстро заговорил: - Да и потом, какой это серый свитер Терентий Петрович принес? Вы мне ничего не говорили, что у Серовых или Трунова еще и свитер стащили.
Бородин ничего не ответил, а Ян спросил:
- Вы меня на Новый год отпустите?
- Нет, Колька, Новый год будешь у нас встречать. А то напьешься и чего-нибудь натворишь.
- Завтра трое суток истекает. Если завтра не выпустите, в камере вышибу двери.
Яна закрыли в камеру, а на другой день отпустили. Дома он рассказал, что ему ставят в вину, и завалился на кровать, накрывшись двумя старенькими пальто.
8
Утром Ян, выспавшись, пошел по селу, думая, к кому бы зайти, чтоб хоть с опозданием отпраздновать Новый год. К друзьям идти не хотелось. Бородин расколол их, и они дали показания против него.
Около старого дома, где он раньше жил, его окликнул Павел Поликарпович Быков, инвалид войны. Ян подошел.
- Ну, Колька, как дела? Слыхал - тебя в милицию забирали. Новый год на нарах встретил.
- Да, пришлось, дядя Паша.
- Пошли в дом.
Ян зашел, разделся. Дядя Паша, бывший счетовод совхоза, хорошо к Яну относился и разговаривал с ним как со взрослым.
- Ну ты че, все в Волгограде учишься?
- Учусь.
- На кого, я забыл?
- На каменщика.
- А-а-а... Хороший ты парень, Колька. Ценю я тебя. Все о тебе знаю. И как ты по вагонам на ходу поезда бегаешь, будто по земле, и как милицию за нос водишь. За это я люблю тебя даже. Ты, пацан, воруешь, не уступая взрослому, а тебя менты взять не могут. Я всегда в человеке ценю хватку. Сам в молодости шустрым был. Трусов презираю. А ты, ты - молодец.
Дядя Паша, высокий, худой, стоял перед Яном и, задыхаясь от астмы, хвалил его. Потом закурил, закашлялся и стал говорить о себе.
- А моя жизнь плохая. Дети разъехались. А я скоро помру. Чувствую, что недолго осталось. Болезнь эта. Мне врачи ни курить, ни пить не разрешают. А я курю и пью. И пить, особенно пить буду. Зинка, все из-за Зинки. Она же, стерва, от меня гуляет. Видишь ли, Колька, я ничего, как мужчина, не могу. Война, болезнь. И она в открытую. И сейчас ее дома нет.
Дядя Паша ругал жену, а Ян слушал, не вставляя слова. Он тете Зине жизнью был обязан. Когда Петровы жили в соседях, вся их семья ходила к Быковым мыться в баню. Своей не было. Раз летом - Ян перешел тогда в пятый класс - он пошел в баню, только что истопленную. Раздевшись, он почувствовал, как ему стало плохо и потянуло спать. "Полежу-ка я",- подумал он и залез на полок. В бане - жарко, но Ян нашел силы, встал и настежь открыл дверь.
Вьюшка была закрыта, и Ян угорел. Пришла тетя Зина и увидела в бане распахнутую дверь. "Надо закрыть, - подумала она, - а то выстынет". Увидев Яна распластанным на полке, вынесла из бани. Ян несколько часов не приходил в сознание, а когда пришел, то у него трещала от угара голова сильнее, чем с похмелья.
Ян и хахаля тети Зининого знал. И выпивал с ним. Он тоже воровал и Яна как-то на дело приглашал, и Ян рвался с ним, но в,последний момент тот нашел другого. Не хотел он, зная отца Яна, с малолеткой связываться.
Дядя Паша продолжал ругать жену.
- Я ни копейки с пенсии ей не отдаю, ни копейки. Не за что. А я ведь неплохую пенсию получаю - семьдесят шесть рублей.
Дядя Паша подошел к вешалке и вытащил из кармана пальто деньги.
- Вот, - махнул он пятерками, - я получил. И все пропью.
- На, - протянул он Яну пятерку, - сходи в магазин, купи бутылку.
Ян быстро принес бутылку "Столичной". Стоила она три двенадцать, и сдачу он отдал дяде Паше.
Выпив по стопке, дядя Паша стал старую жизнь вспоминать, а потом на гражданскую войну перекинулся.
Пили они на равных, и дядя Паша Яну рассказывал:
- Я умру скоро, но мне так жаль красноармейцев, которых я не спас. Мне лет шесть было. Падун несколько раз переходил из рук в руки. Спирт нужен любой власти. Вон там, - дядя Паша показал в окно скрюченной, изуродованной на войне левой рукой, в правой держа вилку, - там, где сейчас стоит телеграфный столб на той стороне дороги, примерно на том месте стоял пулемет, я в окошко видел, и красноармеец поливал огнем беляков. Он один был, и никого рядом. Долго он держался, а потом я не знаю, то ли его убили, то ли в плен взяли, но красных выбили из села, и беляки к нам в амбар несколько красноармейцев закрыли. Ты же знаешь наш амбар, он из добротного леса срублен. Дверь прочная, и красноармейцам ее не вышибить. А беляки даже часового не поставили и ушли. И дверь на замок не закрыли, под рукой его не оказалось, а в запор вставили шкворень. Мне надо было выдернуть шкворень, и красные бы ушли, а я ходил, мялся возле амбара, но так и не выдернул. Испугался.
Теперь он писал письмо в стихах Вере. Он хотел тронуть душу тринадцатилетней девочки.
Здравствуй, Вера, здравствуй, дорогая, Шлю тебе я пламенный привет.
Пишу письмо тебе из Волгограда,
Где не вижу без тебя я свет.
Как только первый раз тебя увидел,
Я сразу полюбил тебя навек.
Поверь, что тебя лучше я не видел,
Короткий без тебя мне будет век.
Хочу тебе задать один вопрос я,
Ответишь на него в своем письме.
Ты дружишь или нет с кем, Вера,
Фамилия его не нужна мне.
Разреши тебя поздравить
С юбилейным Октябрем.
И желаю его встретить
Очень хорошо.
Ян не хотел подписывать письмо своим именем, так как был уверен, что Вера ему не ответит. Вору и хулигану разве может ответить красивая девочка? После стихов он приписал, что сам он не из Падуна, а из Волгограда, в Падун приезжал к родственникам, видел ее около магазина, а местный парень сказал ему ее адрес и фамилию.
И Ян подписал письмо именем и фамилией соседа по коммунальной квартире, мальчишки Женьки.
Ян хотел надписать конверт, но пришла сестра, и он пошел на почту. Там он сел за стол и ручкой, что лежала на столе, надписал конверт, так как свою забыл.
Нежно держа письмо, будто руку Вере, он еще раз прочитал адрес и бросил письмо в почтовый ящик.
Придя домой, Ян сестру не застал и сел за стол, глядя в зеркало.
Глаз Яну пацаны выстрелили из ружья, едва ему исполнилось шесть лет. Жили они в Боровинке, недалеко от Падуна. Отец его тогда работал директором маслозавода, а мать рабочей, и воспитанием Коли занимался дед по отцу, Яков, почти что восьмидесятилетний сухощавый старичонка с седой бородкой, похожей на козью. Коля не слушался деда и всегда от него убегал на улицу, где со старшими пацанами было куда интереснее. С ними он лазил по чужим огородам.
Все детские воспоминания Коли были связаны с воровством. Он не помнил, чтобы маленьким играл в какие-нибудь игрушки, но зато отлично помнил, как он, шестилетний, наученный пацанами, лазил по крышам и воровал вяленое мясо.
Из всех деревенских детей Коля был самый шустрый. Летом он ходил в одних трусах и был загорелый, как жиган. Так его и прозвали - Жиган. В пять лет у него появилась первая кличка.
Коля очень любил пить на маслозаводе молочную закваску и приходил туда часто. Наливая закваски, мужики просили его спеть частушки. Он знал их десятки. Частушки он запоминал от взрослых. Бывало, у ворот завода соберутся шофера, и Коля устраивает им концерты. Они жали ему, как взрослому, руку, хвалили за исполнение и учили новым.
Как-то шофер, помахивая свернутой в трубочку районной газетой - в ней отец Коли, директор маслозавода, опубликовал статью, призывающую тружеников района как можно больше сдавать государству молока, чтобы быстрее обогнать Соединенные Штаты Америки в экономическом соревновании, - сказал:
- Жиган, вот тут твой отец о молоке пишет, а ты спой-ка нам тоже про молоко частушку, ну, ту, "перегоним", начинается.
- А-а, - сказал Жиган, - щас.
И спел:
Перегоним мы Америку
По надою молока.
А по мясу не догоним мы,
...сломался у быка.
Мимо проходили пацаны, и Коля пристроился к ним: они шли купаться.
Плавать Коля не умел. Он зашел по горло в воду и, сделав шаг, скрылся под водой. Это был омут. Коля начал захлебываться, но один из пацанов схватил его за редкие волосы и вытащил на берег. Оклемавшись, Коля больше в воду не заходил и, когда ребята вдоволь накупались, пошел с ними на окраину деревни. Там, в небольшом домишке, жил Васька Жуков. Он был самый старший из всей компании - шел ему семнадцатый год - и верховодил местной пацанвой. Коля со своим соседом, тезкой, зашли к нему.
Коля сел на голбчик у печки, напротив обеденного стола, а Васька, пошептавшись с Колькой Смирдиным, сходил в комнату, взял одноствольный дробовик и, показав Коле патрон, заряженный только порохом, сказал:
- Поцелуй у котенка под хвостом.
А Колька Смирдин, взяв котенка, крутившегося около ног, протянул Коле.
- Не буду, - сказал Коля.
- Если не поцелуешь, я стрелю тебе в глаз. Считаю до трех: рас-с-с... - начал считать Васька.
Что такое ружье, Коля знал. Но никак не думал, что Васька в него может стрельнуть.
Васька с Колькой Смирдиным часто издевались над Жиганом: то сажали его на лошадь и пускали ее в галоп, то, когда ватага пацанов бродила по лесу, давили на его голове мухоморы.
Васька зарядил ружье, сел у окна на табурет и, сказав: "Два..." - стал целиться Коле в левый глаз. От конца ствола до лица Коли было два шага. Коля не моргая смотрел в отверстие ствола. Васька, сказав "три", нажал на курок. Но он промазал: целясь в упор, попал ниже глаза, в скуловую кость. Коля сознание не потерял и, посмотрев в испуганные глаза Васьки, сказал:
- Ох, Васька, тебе и будет.
Пацаны подскочили к нему, взяли под руки и вытащили на улицу. Там они стали плескать воду на рану,- а из нее хлестала кровь, - как бы надеясь смыть следы преступления. Коля потерял сознание. Мать повезла сына в новозаимковскую районную больницу. Ему сделали рентген, но рентген не показал бумажного пыжа, и хирург зашил рану вместе с пыжом. Коля в сознание не приходил, и мать повезла его в областную больницу. В Омск.
На пятые сутки Коля пришел в сознание. Все это время мать не отходила от него и дремала на стуле. Коля спросил:
- Мама, почему я живой - а не вижу?
Медленно, очень медленно зрение возвращалось к Коле. Но только одного, правого, глаза. А рана на левом не заживала. Бумажный пыж подпер глаз снизу, и он стал вытекать. Тогда врачи сняли швы, вытащили часть пыжа и раздробленную кость. Но глаз так и вытек.
Мать выковыривала порох. Он усеял все его лицо.
Когда Колю выписали из больницы, бумажный пыж - клочок газеты - еще долго выходил из незаживающей раны.
После этого у матери стали отказывать ноги и она забывалась. Если шла в магазин, то проходила мимо него, а потом, остановившись, вспоминала, куда ей надо.
Вскоре над пацанами состоялся суд. Колька Смирдин отделался легким испугом, а Ваське Жукову дали три года. Но он, отсидев год, досрочно вышел на свободу.
Прикрытое веко левого, незрячего глаза и воронкообразный шрам чуть не на полщеки обезображивали Колино лицо. Иногда он закрывал ладонью левый глаз - из зеркала смотрел настоящий Коля. Мать не раз ему говорила, что когда она на него с правой стороны смотрит, то видит сына, а когда с левой - чужого парня. К шраму на лице сына мать привыкнуть не могла.
7
К пятидесятилетию советской власти объявили амнистию, и Ян прочитал об этом в газете. "О, хорошо, теперь меня менты за квартирную кражу не посадят. Ура! - амнистия! А об убийстве и других кражах они ни за что не докопаются", - подумал Ян и на несколько дней раньше начала осенних каникул покатил зайцем на поезде в Падун. Там он узнал, что Роберта Майера посадили. Робка еще в сентябре, приехав из Новосибирска, подрался в Падуне с незнакомым парнем. У парня упала шапка, и Робка, подняв ее, перепутал головы: заместо головы парня он надел шапку на свою. Парень заявил в милицию, и Робку за грабеж осудили на три года.
Роберт был не один. Рядом с ним стоял его друг, и также друг Яна, Володя Ивлин. Но Володя сразу слинял, и его нигде не могли найти. Менты объявили всесоюзный розыск.
Гена Медведев тоже приехал на каникулы, и Ян с ним неплохо гульнул.
Перед отъездом Ян на большаке встретил участкового.
- Здравствуйте, Николай Васильевич, - приветствовал его Ян, улыбаясь.
Теперь он не боялся участкового - амнистия!
- А, Петров, здравствуй, - ответил участковый, тоже улыбнувшись, впервые протянув ему руку. - Ну как ты там, в Волгограде?
- Хорошо, Николай Васильевич, - продолжая улыбаться, ответил Ян.
- Улыбайся, улыбайся, вот пройдет амнистия, и мы посадим тебя.
Ян ничего не ответил, подумав: "Как они меня посадят, если амнистия. Надо дергать в Волгоград".
В Волгограде Яна ждала приятная новость.
Мать Женьки протянула письмо.
- Что-то мой Женька в Сибирь никому не писал, а письмо пришло, улыбнулась тетя Зина. - Но я поняла, что это тебе, и распечатывать не стала.
Ян взял письмо и с жадностью прочитал. Вера просила его фотографию. Как быть? Не посылать же свою, Тогда она ни на одно письмо не ответит. И Ян решил послать Вере фотографию какого-нибудь парня. "Женьки, соседа, нельзя. Он пацан. Надо кого-то постарше. Какого-нибудь парня из училища. Может, Сергея Сычева? Ведь Серега, пожалуй, самый симпатичный из нашей группы".
На другой день Ян поговорил с Сергеем и попросил у него фотографию. Но тот был, как и Ян, приезжий, и фотографий у него не было.
- Хорошо, - сказал Ян, - а если ты сходишь и сфотографируешься?
- Но у меня денег нет, - сказал Серега, - и приличной одежды - тоже.
Серега жил в общежитии.
- Деньги у меня есть, - подбодрил его Ян, - и рубашку с пиджаком мои оденешь.
Скоро у Яна было пять фотографий Сергея. Одну он оставил ему на память, другую вместе с письмом вложил в конверт и послал Вере. В письме теперь он писал его не в стихах - он тоже просил у Веры фотографию.
Приближался Новый год, и Ян, не дождавшись от Веры письма, за несколько дней до наступления каникул поехал зайцем в Падун. Дорога в один конец занимала двое суток.
Едва Ян объявился в Падуне, как его вызвал начальник уголовного розыска. Сходив в школу на новогодний вечер старших классов и, блеснув на нем брюками, сшитыми по моде, Ян на другой день поехал в Заводоуковск в милицию.
Начальник уголовного розыска, Федор Исакович Бородин, предъявил ему с ходу два обвинения - две квартирные кражи.
- Бог с вами, Федор Исакович, никого я не обворовывал. Сейчас я честно живу и учусь в Волгограде. Да, раньше был за мной грех, но в эти дома я не лазил...
- Хватит! - прервал его Федор Исакович. - Посиди в КПЗ, подумай.
И Яна закрыли в камеру к малолетке. "Странно, почему Бородин меня в непереполненную камеру посадил? Уж не подсадка ли, - думал Ян, - неужели Бородин через этого пацана желторотого хочет о кражах моих выведать? Гнилой номер".
Ян хоть с пацаном и разговаривал, но о себе ни гу-гу, все парня расспрашивал, за что его посадили. А тот жил в Боровинке и Яном не интересовался даже.
У Яна был опыт: он знал от рецидивистов, что менты подсадок в камеры сажают, чтоб у тех, кто в несознанку идет, все о преступлениях выведать и уголовному розыску стукануть. Да и в Падуне Бородин к Яну людей подставлял, они просили у него достать кой-какие вещи, им украденные. Но Ян, когда Бородин его крутил, сказал:
- Вы лучше на Сажина нажмите, он просил меня точно такие вещи достать. Это он обворовал, а не я, так как вначале меня просил, а когда я не согласился, он сам обтяпал.
И Бородин злился на Яна, что такого молодого расколоть не может и даже подставные лица не помогают.
А один парень признался Яну, что начальник уголовного розыска просил его разнюхать кражу, не является ли ее участником Ян.
Через день Бородин вызвал Яна на очную ставку. Войдя в кабинет, он увидел сидящим на стуле Саньку Танеева. Ян поздоровался, но Санька не ответил. Он сидел, опустив глаза.
С Санькой Танеевым Ян в одном классе учился. И даже последнее время за одной партой сидел. Из школы Яна выгнали тоже из-за Саньки. На уроке физики он катал под партой ротор, и он тарахтел, как трактор. Виктор Фадеевич, классный руководитель, сделал Яну замечание. Ян промолчал, а Санька стал еще быстрее катать ротор, глядя в глаза Виктору Фадеевичу.
- Петров, встань! - не выдержав, повысил голос Виктор Фадеевич. - Ты что мешаешь заниматься? Выйди из класса. На перемене зайдешь ко мне.
Под гробовое молчание класса Ян шел к дверям, стуча каблуками. На улице закурил. Стоял конец марта, и солнце топило лед. Легкий ветерок относил дым сигареты, и Ян часто затягивался.
Виктора Фадеевича школьные хулиганы боялись: у него был первый разряд по боксу, и на его уроках предпочитали не баловаться.
Прозвенел звонок, и Ян пошел в лабораторию. Он ожидал, что Виктор Фадеевич начнет на него кричать. Но тот спокойно, посмотрев на Яна, спросил:
- Почему мешаешь заниматься?
Ян мог, конечно, сказать, что ротор под партой катал не он, а сосед, Санька, но ведь нельзя выдавать товарищей, и потому промолчал.
- Знаешь, что я тебе предложу: переходи ко мне в вечернюю школу, я приму тебя. А то ты все нервы учителям вымотал. Согласен?
Виктор Фадеевич был директором вечерней школы, и Ян, услыхав от него такое заманчивое предложение, ни секунды не колеблясь, ответил:
- Согласен.
- Ты свободен, - чуть улыбнувшись, сказал Виктор Фадеевич, - можешь идти. Вечером приходи на занятия.
Дома Ян сказал отцу, что ему предложили закончить восьмой класс в вечерней школе, и отец ответил:
- Что ж, в вечерней так в вечерней.
И четырнадцатилетний Ян стал учиться в вечерней школе.
И вот теперь Санька Танеев сидел в кабинете начальника уголовного розыска и не поднимал на Яна глаз. Бородин, оторвавшись от бумаг, посмотрел на Яна.
- Раз не хочешь сознаваться, - сказал он, - тогда выслушай показания свидетелей. Саша, расскажи, - обратился Бородин к Танееву, - что тебе известно о краже в доме Серовых.
Танеев поднял глаза на Бородина и начал:
- Летом я спросил Петрова, не сможет ли он достать мне лампы от приемника. Он сказал, если попадутся. Через неделю примерно он спросил у меня, какие лампы нужны. Я сказал "шесть А семь" и "шесть пэ на четырнадцать пэ". На другой день он принес мне их.
Прошло так дней десять, и из отпуска приехали Серовы. От них я узнал, что их дом обворовали. Взяли костюм, пластинки, перчатки, запчасти от мотоцикла и все лампы от радиолы. Я с дядей Володей в хорошем отношении и сразу сказал ему, что Петров мне не так давно дал две лампы. Я принес их, и мы сравнили год выпуска ламп и приемника. Год оказался одинаков. Вот и все.
- Известно ли что тебе о других вещах, украденных из квартиры Серовых? - спросил Бородин.
- Нет, о других вещах я ничего не знаю.
Бородин отпустил Танеева и спросил Яна:
- Ну, что теперь скажешь?
- Что скажу, Федор Исакович? Скажу, как и раньше говорил, что к Серовым не лазил. А то, что Танеев про какие-то лампы несет, так я ничего не знаю. Он сам, может быть, залез к Серовым, украл лампы, а теперь на меня клепает. Нет, Федор Исакович, избавьте меня от таких воров-свидетелей.
- Хорошо, я сейчас тебе других, не воров-свидетелей, приглашу, сказал Бородин и вышел из кабинета.
"Вот, Санька, падла, - думал Ян, оставшись в кабинете один, - я же специально для него лампы из приемника вытащил, а он продал меня Серову, а теперь, козел, дает показания против меня..."
Но тут отворилась дверь, и в кабинет зашел Бородин, следом за ним Мишка Павленко.
Мишка Павленко был другом Яна, но ни в одном преступлении не участвовал, хотя обо многих, даже об убийстве, знал. "Как же он-то попал в свидетели?" - недоумевал Ян.
- Так, - сказал Бородин и сел, - Миша, расскажи, что тебе известно о краже дома Серовых.
Мишка, посмотрев на Бородина, стал быстро говорить:
- Летом мне Коля дал предохранитель от радиолы, он мне как раз нужен был. Я спросил его, где он взял? Он сказал, что обворовал дом Серовых и там взял.
- Больше ничего не можешь добавить? - спросил Бородин.
- Нет.
- Ну вот, второй свидетель тебе говорит, что в дом к Серовым залазил ты. Сейчас что скажешь?
- Федор Исакович, я от прежних показаний не отказываюсь. А что Мишка говорит, так я ни одному его слову не верю. Не верьте и вы. Предохранитель я ему не давал и про кражу, раз я ее не совершал, не говорил.
Ян поглядел на Павленко. Он несмело сидел на стуле. Переть на него Яну ни в коем случае нельзя. Если он Бородину в одной краже колонулся, то это полбеды, как бы он не рассказал про убийство.
- Хорошо, Павленко, иди. Пусть Медведев заходит, - сказал Бородин и закурил.
В кабинет робко вошел Гена Медведев. Его-то Ян тем более не ожидал увидеть свидетелем. Ведь они с ним совершили несколько краж и убили мужчину. "Что ж, - подумал Ян, - пусть он дает любые показания, лишь бы про убийство не заикнулся".
Бородин, затянувшись папиросой, спросил:
- Гена, расскажи, что тебе известно о краже дома Серовых?
Медведев говорить начал не сразу. Как-никак на подельника надо клепать. И он, кашлянув, сказал:
- Мне летом Коля говорил, что он к Серовым в дом лазил и взял у них пиджак, грампластинки, лампы от радиолы и перчатки. Сам я ничего ворованного не видел.
- Ну что, Петров, второй твой друг на тебя говорит. Он тоже врет?
- Не сомневайтесь, врет. Ну и фантазер ты, Генка!
- Иди, Медведев.
Гена покорно встал и закрыл за собой дверь.
- Три человека подтверждают, что дом Серовых обворовал ты. Будешь запираться?
- Федор Исакович, если я спрошу вас, что дом Серовых вы обворовали, вы сознаетесь?
Бородин на такой вопрос не ответил, и Ян продолжал:
- Молчите. Не хотите, как и я, в краже сознаваться, раз вы в дом не лазили. Вот и я никогда не сознаюсь, потому что я, как и вы, в дом не лазил. А потом, все эти показания трех несовершеннолетних свидетелей обличить меня в этой краже не могут. Малолетки они. Почему нет ни одного взрослого? На малолетках хотите выехать. Их показания - филькина грамота.
Ян плохо знал уголовное законодательство, но перед собой гордился, что знает, так как у отца прочитал несколько юридических книг. Кроме того, отец, когда Яна выпускали из милиции, всякий раз расспрашивал сына, за что забирали и какие показания он дал. И подучивал. Однажды Коле предъявили заключение дактилоскопической экспертизы, показывавшей, что отпечаток указательного пальца левой руки сходится с отпечатком, оставленным им на столе директора школы, и Коля сознался. Отец тогда отругал его и сказал, что матерые преступники, если у них совпадает отпечаток только одного пальца, никогда следователю в преступлении не сознаются. Бывали случаи, когда они отрубали себе пальцы и заводили следствие в тупик.
К пятнадцати годам отец перестал драть сына ремнем, поняв, что этим его не воспитаешь. Алексею Яковлевичу было стыдно, что сын ворует и он ничего не может с ним поделать. Пусть хоть тогда не сознается в кражах, думал Алексей Яковлевич, подрастет, перебесится и не будет воровать. И он натаскивал сына, как вести себя в милиции.
Многое схватил Коля и от рецидивистов в КПЗ. Бородин отдал приказание, и Яна отвели в камеру. Утром его опять привели к Бородину.
- Вчера ты говорил, что свидетели одни несовершеннолетние, сегодня перед тобой сидит взрослый свидетель.
Ян посмотрел на Терентия Петровича Клычкова, отца Петьки. С Петькой Ян бражку и сахар кубинский, ворованный, из дома Трунова утащили. Терентий Петрович о кражах Яна не знал и ворованных вещей не видел. Кроме магнитофона. Работал он в совхозе на конях, солому и навоз возил, и всегда уставший с тяжелой работы возвращался и рано спать ложился. Почему в свидетели попал он, а не сын, было непонятно. Петька все отцу рассказал, и Терентий Петрович давал показания, будто все ворованные вещи Ян при нем приносил, но никто не знал, что они краденые. Про магнитофон молчал. Бородин же не спрашивал.
Перед Яном сидел серьезный свидетель. Взрослый. И Ян выслушивал показания.
- Ну, Колька, что ты теперь скажешь? - спросил Бородин.
- Хоть сегодня свидетель и взрослый, но врет, как сивый мерин, на котором работает. Воля ваша, верить ему или нет. Я, будь на вашем месте, не поверил бы такому свидетелю. Посмотрите на его руки. Видите, как они трясутся.
Бородин взглянул на руки свидетеля. Они у него и вправду мелко тряслись.
А Ян продолжал:
- Вот значит, врет он, потому они и трясутся. Вы, Федор Исакович, теперь на мои посмотрите. Видите, не дрожат они у меня. А почему? А потому, что я говорю правду, а он врет.
Терентий Петрович не выдержал и сказал:
- Янка, изработанные у меня за жисть руки-то, который уж год болят, сколько я имя навоза и сена перекидал. - Терентий Петрович чуть помолчал, сцепив, чтобы не тряслись, никогда не отмываемые от навоза руки и, кротко взглянув на капитана, продолжал: - У меня не только руки, но и нутро-то все трясется, как я порог милиции переступил. Всю жизнь прожил, а в свидетели не попадал и в милиции не бывал. Да вот через тебя пришлось. Ты, Янка, от всего отпираешься, а вспомни-ка, письмо-то мы от тебя из Волгограда получили. Ты же Петьку просил боеприпасы на балкон участковому или Трунову подбросить. Письмо-то я участковому отдал. Оно ведь твоей рукой написано. Да и пластинки, свитер серый и перчатку одну, правую, черную, кожаную, она у нас одна осталась, - я тоже участковому отнес.
Терентий Петрович замолчал, глядя себе под ноги, обутые в пимы с галошами. Сейчас он поедет в Падун и сразу на скотный двор - навоз возить.
"Да, закрутились Клычковы, - подумал Ян, - когда их участковый припер. Испугались, что Петьку, как соучастника и за укрывательство краденого, могут посалить".
- Идите, Терентий Петрович, - сказал Бородин.
Клычков вышел, а Ян проговорил:
- Снова повторяю: от своих показаний не отказываюсь. - Ян помолчал, а потом быстро заговорил: - Да и потом, какой это серый свитер Терентий Петрович принес? Вы мне ничего не говорили, что у Серовых или Трунова еще и свитер стащили.
Бородин ничего не ответил, а Ян спросил:
- Вы меня на Новый год отпустите?
- Нет, Колька, Новый год будешь у нас встречать. А то напьешься и чего-нибудь натворишь.
- Завтра трое суток истекает. Если завтра не выпустите, в камере вышибу двери.
Яна закрыли в камеру, а на другой день отпустили. Дома он рассказал, что ему ставят в вину, и завалился на кровать, накрывшись двумя старенькими пальто.
8
Утром Ян, выспавшись, пошел по селу, думая, к кому бы зайти, чтоб хоть с опозданием отпраздновать Новый год. К друзьям идти не хотелось. Бородин расколол их, и они дали показания против него.
Около старого дома, где он раньше жил, его окликнул Павел Поликарпович Быков, инвалид войны. Ян подошел.
- Ну, Колька, как дела? Слыхал - тебя в милицию забирали. Новый год на нарах встретил.
- Да, пришлось, дядя Паша.
- Пошли в дом.
Ян зашел, разделся. Дядя Паша, бывший счетовод совхоза, хорошо к Яну относился и разговаривал с ним как со взрослым.
- Ну ты че, все в Волгограде учишься?
- Учусь.
- На кого, я забыл?
- На каменщика.
- А-а-а... Хороший ты парень, Колька. Ценю я тебя. Все о тебе знаю. И как ты по вагонам на ходу поезда бегаешь, будто по земле, и как милицию за нос водишь. За это я люблю тебя даже. Ты, пацан, воруешь, не уступая взрослому, а тебя менты взять не могут. Я всегда в человеке ценю хватку. Сам в молодости шустрым был. Трусов презираю. А ты, ты - молодец.
Дядя Паша, высокий, худой, стоял перед Яном и, задыхаясь от астмы, хвалил его. Потом закурил, закашлялся и стал говорить о себе.
- А моя жизнь плохая. Дети разъехались. А я скоро помру. Чувствую, что недолго осталось. Болезнь эта. Мне врачи ни курить, ни пить не разрешают. А я курю и пью. И пить, особенно пить буду. Зинка, все из-за Зинки. Она же, стерва, от меня гуляет. Видишь ли, Колька, я ничего, как мужчина, не могу. Война, болезнь. И она в открытую. И сейчас ее дома нет.
Дядя Паша ругал жену, а Ян слушал, не вставляя слова. Он тете Зине жизнью был обязан. Когда Петровы жили в соседях, вся их семья ходила к Быковым мыться в баню. Своей не было. Раз летом - Ян перешел тогда в пятый класс - он пошел в баню, только что истопленную. Раздевшись, он почувствовал, как ему стало плохо и потянуло спать. "Полежу-ка я",- подумал он и залез на полок. В бане - жарко, но Ян нашел силы, встал и настежь открыл дверь.
Вьюшка была закрыта, и Ян угорел. Пришла тетя Зина и увидела в бане распахнутую дверь. "Надо закрыть, - подумала она, - а то выстынет". Увидев Яна распластанным на полке, вынесла из бани. Ян несколько часов не приходил в сознание, а когда пришел, то у него трещала от угара голова сильнее, чем с похмелья.
Ян и хахаля тети Зининого знал. И выпивал с ним. Он тоже воровал и Яна как-то на дело приглашал, и Ян рвался с ним, но в,последний момент тот нашел другого. Не хотел он, зная отца Яна, с малолеткой связываться.
Дядя Паша продолжал ругать жену.
- Я ни копейки с пенсии ей не отдаю, ни копейки. Не за что. А я ведь неплохую пенсию получаю - семьдесят шесть рублей.
Дядя Паша подошел к вешалке и вытащил из кармана пальто деньги.
- Вот, - махнул он пятерками, - я получил. И все пропью.
- На, - протянул он Яну пятерку, - сходи в магазин, купи бутылку.
Ян быстро принес бутылку "Столичной". Стоила она три двенадцать, и сдачу он отдал дяде Паше.
Выпив по стопке, дядя Паша стал старую жизнь вспоминать, а потом на гражданскую войну перекинулся.
Пили они на равных, и дядя Паша Яну рассказывал:
- Я умру скоро, но мне так жаль красноармейцев, которых я не спас. Мне лет шесть было. Падун несколько раз переходил из рук в руки. Спирт нужен любой власти. Вон там, - дядя Паша показал в окно скрюченной, изуродованной на войне левой рукой, в правой держа вилку, - там, где сейчас стоит телеграфный столб на той стороне дороги, примерно на том месте стоял пулемет, я в окошко видел, и красноармеец поливал огнем беляков. Он один был, и никого рядом. Долго он держался, а потом я не знаю, то ли его убили, то ли в плен взяли, но красных выбили из села, и беляки к нам в амбар несколько красноармейцев закрыли. Ты же знаешь наш амбар, он из добротного леса срублен. Дверь прочная, и красноармейцам ее не вышибить. А беляки даже часового не поставили и ушли. И дверь на замок не закрыли, под рукой его не оказалось, а в запор вставили шкворень. Мне надо было выдернуть шкворень, и красные бы ушли, а я ходил, мялся возле амбара, но так и не выдернул. Испугался.