Страница:
В это же время Кирстен, очаровательная немка, которая проявилась на нашем горизонте, предложила организовать культурный обмен с Гамбургом. И благодаря этому, каждый год одна из наших групп могла принять участие в местном фестивале «Wutzrock», вероятно названного по аналогии с Вудстоком. Мы с «Wine» приняли участие в одном из таких фестивалей. Перед поездкой я решил внести элемент психоделии и покрасил обечайки виолончели в яркий зеленый цвет. И таким образом, этот инструмент стал называться гринчелло. На этот концерт Каролина специально приехала из Монреаля, но все сложилось не очень удачно, и она пожалела, что приехала. Уже по ходу пьесы нам устроили выступление на фестивале в пригороде Гёттингена. Но к сожалению, накануне там убили какого-то курда, и весь город пошел на манифестацию. Так мы, среди прочих немецких групп, играли в совершенно пустом амфитеатре, который был построен ещё во времена Гитлера. Также вместе с Микшером и Витькой Сологубом я принял участие в сводном оркестре, когда в наш клуб приехал Дэвид Томас из легендарной группы «Pere Ubu».
Мы стали проводить три концерта в неделю, четверг был экспериментальным днем, когда могла звучать самая неожиданная музыка. В это время, усилиями Алика Кана в городе проходил ежегодный фестиваль «Открытая музыка». Но с каждым годом становилось все труднее искать средства на его проведение и приглашение заморских музыкантов. К сожалению, этот фестиваль сначала достиг фазы Приоткрытой музыки, когда он проходил одновременно на нескольких площадках маленьких клубов, а постепенно и вовсе затих. Так мы приютили всех тех, кому в этом городе играть больше было негде. И к этому времени у нас уже сформировалась определенная музыкальная тусовка. Когда я не знал, кого пригласить в следующий раз, или если кто-то в последний момент не приезжал, то всегда подбирался какой-нибудь «дежурный» состав. Так на базе «TaMtAm»'а существовал оркестр «Аддис-Аббеба», состав которого часто варьировался, но неизменным был костяк в лице Микшера, Паши Литвинова и Киры Ипатова. Часто присоединялся Коля Рубанов и кто-нибудь из «маркшейдеров».
Иногда забредали Дюша с Галей, которые жили через дорогу. Но они находились на своей орбите, и она никак не пересекалась с моей. Время от времени забредал Михаил Файнштейн, но он не приходил послушать музыку, а просто заходил в гости. Курёхин ходил первые месяца два-три, но потом исчез и приходил только тогда, когда выступали заморские артисты. Самым частым гостем был Алик Кан, который всегда был в курсе того, что происходит в городе и не пропускал ни одного концерта, который мог оказаться интересным. Боб заходил два раза, когда приезжали «British Summertime Ends» и второй раз, через год на Дэвида Томаса. Я совсем не виделся с Бобом, у нас не было разрыва, наверное мы могли ещё считать себя старыми друзьями, но нас связывало только прошлое. Он успешно развивал свою сольную карьеру и колесил по всей России с оркестром, который назвал «БГ Бэндом», директором которого стал Вовка Дьяконов. С ним стал играть мой старый друг Сережа Щураков, которого я по неосторожности как-то привел на запись. Боб, как обычно, поглощал все, что попадало в поле его зрения, и использовал в своих целях. Так Сережа и звукорежиссер Олег Гончаров, которые участвовали в «Трилистнике», собранном Дюшей, постепенно оказались втянуты в «БГ Бэнд» и, когда настало время выбирать, сделали свой выбор в пользу Боба. Удельный вес Боба был по-прежнему гораздо больше, и я не стал бы с ним тягаться. Я слышал «Русский альбом», но не могу ему дать никакой оценки. По-прежнему я не могу эту музыку слушать в записи. Мне достаточно послушать один раз, просто чтобы иметь представление. Наверное это было то, что он хотел делать в это время. С Титовичем у них были натянутые отношения, и они не общались. Но город маленький, и так или иначе люди где-то пересекаются. Встретились и Боб с Титом. Результатом этой встречи стала немедленная отставка Сережи Березового, и Титович снова занял место басиста в группе. Я не буду комментировать это действие Титовича, но за ним последовало другое, которое касалось лично меня. Руководствуясь какими-то соображениями, скорее всего коммерческими, хотя Боб всегда называл это другими словами, он решил этот оркестр переименовать в «Аквариум». Естественно, нас никто даже не спросил об этом. Боб считает, что «Аквариум» был его детищем, и он может распоряжаться им, как ему заблагорассудится. Но он не обратил внимания на то, что за долгие годы эта группа стала ещё и нашей. И Дюша, и Миша, и Ляпин, и Петя, и Рюша, и я сделали её тем, чем в итоге стала эта группа. С моей точки зрения, группа – это в первую очередь люди, которые в эту группу собираются, иначе это называется оркестром, ансамблем или чем угодно. Каждая группа имеет срок жизни и, когда этот срок подходит к концу, и эти люди расходятся, вместе с ними умирает и имя. Мне кажется это очевидным. Когда же Боб вдруг назвал свою новую группу этим именем, то он лишил нас нашего прошлого. Оно перестало существовать. Группа играет концерты, и те люди, которые сейчас ходят на её концерты, принимают её в том виде, в котором она существует сейчас. А если учесть, что за это время аудитория омолодилась, и группа играет в тех городах, где раньше её предшественники не бывали, то матрица стирается окончательно. Люди приходят на концерт и видят ту группу, которая играет сейчас, они не знают, что раньше этим именем назывались другие люди. История их не интересует, и она очень быстро переписывается. И таким образом остается непропорционально большой Боб и безымянные музыканты. Личность каждого отдельного музыканта не принимается в расчет. Почему Боб выбрал именно этот способ рассчитаться с нами, остается загадкой.
В это время он заключил контракт с «Триарием», на выпуск всех альбомов «Аквариума» первого периода на CD, что было названо архивом «Аквариума». Ещё один реверанс в нашу сторону, нас – самодеятельный «Аквариум», сдали в архив. «Настоящий» «Аквариум» начинает профессиональную работу в профессиональных студиях, преимущественно в Англии с музыкантами, которые нанимаются по профессиональным признакам. По старинному обычаю, к записи этих альбомов приглашаются заморские музыканты, усиливающие звучание группы, и конечно же это трудно сопоставить с тем уровнем записи, на котором в древние времена были записаны все те любительские альбомы. Но как бы это сейчас не называлось, я рад тому, что мы получили деньги за то, что в течение стольких лет делали за так. Хотя Боб считает, что эти деньги он нам заплатил, в то время, как мне кажется, что мы их заработали.
Получив часть этих денег, я купил электрическую гитару и велосипед своему племяннику Василию, а остальные деньги вложил в развитие клуба. Титович уговорил меня купить у него восьмиканальный магнитофон «Tascam», который уже несколько лет стоял в студии на Фонтанке и служил стулом. Я по-прежнему мечтал о том, что нам удастся построить свою студию. Но магнитофон не дожил до этого дня и почти сразу умер. Мы только успели записать альбом «Markscheider Kunst» – «Кем Быть?», который за неимением студии записали прямо в фойе, и их же концерт, который так и остался не сведенным. Также я купил несколько ламповых усилителей, всю фирменную арматуру для нашей обветшалой ударной установки и фирменное железо, что сразу качественно изменило и без того хороший звук. В силу своего не прагматичного характера, когда ситуация была настолько неопределенной, что ни один здравомыслящий человек никогда бы не начал бы делать вложения, мы решили сделать ремонт. Мы укрепили и подняли сцену и решили отреставрировать пол в зале, который также служил танцевальной ареной для театра «До», и который за время существования клуба мы совершенно уничтожили. Мой старый друг Гена Степаненко, которого я пригласил для консультации, посоветовал залить пол жидкой пластмассой по какой-то современной технологии, что-то типа эпоксидной смолы. Я загорелся этой идеей и вбухал туда невероятные деньги. И нисколько об этом не пожалел бы, поскольку клуб просуществовал ещё два года. Но только через полгода пол разлетелся вдребезги. Оставлять его в таком виде было невозможно, и его пришлось два раза реставрировать, снова вкладывая деньги. Таким образом, я поставил памятник самому себе. Поскольку в летнее время продолжали бросать бутылки на улицу, то на окна пришлось поставить сетки. Мебели в клубе не было никакой, остатки красных кресел мы выкинули, и сидеть посетителям было негде. Лена поехала в ЦПКиО и по остаточной стоимости купила старые садовые скамейки, а на кладбище памятников она нашла железобетонные ноги от статуй Матроса и Комсомолки. Они были совершенно неподъемными, но отказываться от таких вещей нельзя. По приезде оказалось, что затащить их вовнутрь не представлялось возможным. Нам насилу удалось впрячься и поднять ноги Комсомолки на второй этаж, но ноги Матроса мы смогли перетащить только через порог, и их пришлось оставить прямо у входа.
Чуть позже в одном баптистском магазине мы натолкнулись на старую датскую военную униформу. Это были прекрасно скроенные кителя мышиного цвета образца шестидесятых годов, и мы одели в них всю нашу команду. А также купили ещё несколько штук и повесили их продавать, как в некоторых местах продают футболки. Так неожиданно появился и сформировался «TaMtAm»-стиль.
За это время вырос авторитет клуба. Мы уже ко всему притерлись и спокойно и расслаблено делали свое дело. В городе появились первые альтернативные радиостанции. Самой мощной стала «радио Катюша». Это было здорово, она была очень живой – все ди-джеи были музыкантами и крутили интересную некоммерческую музыку. Естественно они освещали все, происходящее в клубах, включая «TaMtAm». Как ни странно, для нас это имело обратный эффект. Как я уже говорил, я сторонился рекламы нашей деятельности и видел опасность в лишней информации. Мы имели постоянную аудиторию, и у нас всегда был аншлаг. И вдруг, когда по радио стали передавать клубную афишу, то у нас образовался некоторый спад аудитории. Вообще слово «клуб» становилось модным. Его стали трепать, каждая газетенка хотела печатать клубную афишу. Появились ночные клубы и казино. Обыватель не видел разницы между музыкальным клубом и ночным клубом со стриптизом. Мне стали звонить какие-то люди с тем, чтобы я продиктовал репертуар нашего клуба. Я не хотел этого делать, но они всё равно как-то узнавали и печатали во всех бульварных изданиях. Неожиданный удар ожидал нас в лице нашего сотрудника Альберта, который стал издавать фанзин под названием «TaMtAm». Он помещал фотографии с концертов и печатал какую-то ахинею. Увидев такой опус, я по хорошему пытался убедить его в том, что я имею право на то, чтобы самому распорядиться тем, что я делаю, что если бы я хотел издавать свой журнал, то давно бы это сделал. Он считал, что это уже давно мне не принадлежит – джин выпущен из бутылки, и продолжал свою деятельность. Я начал терять самообладание, и Альберт был изгнан. Это был абсурд. Все время появлялись какие-то люди, которые лучше меня знали, как следует делать то, что мы уже давно делаем. Мы значительно потеряли аудиторию и вынуждены были прибегнуть к тому, чтобы печатать свои флайеры и маленькие афиши и клеить их на Пушкинской, 10 и в других тусовочных местах.
Когда весной следующего года я поехал на Каменный остров, чтобы разведать ситуацию на корте, то оказалось, что там уже новые хозяева, которые начали ремонт дома. Я зашел к соседям и поговорил с Сашей Караваевым. Они пока не знали нового хозяина, но вроде это какой-то крупный предприниматель. Саша посоветовал приехать попозже и поговорить с хозяином, поскольку всё равно кому-то надо будет ухаживать за кортом. Судя по всему они его сохранят. Первым делом они спилили вековые деревья и поставили военизированную охрану. И конечно же наниматься к такому хозяину было западло. Это был конец, прошла целая эпоха.
Я предполагал, что закрытие этого места непременно отразится на другом. «TaMtAm» лишился своей значительной составляющей. Начиналось лето, и мы думали куда бы переметнуться с летней тусовкой, но такие места сразу не появляются, надо было ждать. И в этот момент нам поставили ещё одну подножку. Конечно же как и в любом другом бойком месте у нас была проблема наркотиков. Или как это теперь называется был незаконный оборот наркотиков (что люди подразумевают под законным оборотом, я до сих пор не понимаю). То есть люди курили траву, угощали друг друга и вероятно кто-то приторговывал. Я ничего не имею против травы, среди моих друзей очень много людей, которые курят, и я сам в юности проходил через это. Но после каждого концерта, убирая туалет, мы находили несколько шприцов. Это было крайне неприятно. Иногда рядом со шприцами мы находили бездыханные тела. И, по счастью, нам всегда удавалось вовремя оказать помощь, правда некоторые посетители покидали клуб в карете скорой помощи. Но я знал, что с этим ничего нельзя поделать. И это проблема не этого места, а проблема этого времени, которая в этот период выявилась в этой стране и приняла массовый характер. Я не знал тех людей, кто торгует. Но видел, что идет какая-то возня в районе туалета. Иногда заходили какие-то подозрительные личности, кого-то искали, с кем-то разбирались. Вероятно существовала своя система контроля над теми, кто торговал, и вероятно они кому-то платили. Я не имел никакого желания влезать во все это. Но как-то нагрянул Комитет по незаконному обороту наркотиков в сопровождении отряда ОМОН в количестве пятидесяти человек. Это была запланированная операция – они ворвались, всех положили на пол и начали обыск. У кого-то что-то находили, кого-то били, кого-то куда-то тащили, но меня почему-то не трогали. Вероятно, кому-то было дано указание меня не трогать, и мне дали безнаказанно ходить и орать на них. Наверное, их это забавляло. Ни один офицер не реагировал на меня, просто просили отойти в сторону и не мешать. Я чувствовал полную беспомощность. Они арестовали сто двадцать человек и увезли их в отделение. Концерт естественно прекратился. Половину отпустили сразу, остальные просидели до утра, но только нескольким ребятам предъявили обвинение. На лицо была эффективность акции. Можно арестовать любых сто человек в метро, и результат был бы такой же. Но опротестовывать подобные акции было невозможно. На следующий день на концет пришло ещё больше народу, и все были возбуждены происшедшим. Но через неделю все повторилось, и не сей раз они приехали со съемочной группой и отсняли репортаж, который показали в передаче «Криминальное досье». Это нам сделало ещё большую рекламу. Через какое-то время налет ОМОНа стал просто нормой, и уже становилось совсем не смешно. В нашей игре прибавилась ещё одна острая грань. А примерно через месяц, во время очередного рейда, нас арестовали за нелегальную продажу пива, что и вовсе было грустно. Это оказалось серьезно. Лену судили, поскольку она взяла всю ответственность на себя. Мы заплатили крупный штраф и оказались в финансовой яме. Правда через некоторое время, на свой страх и риск, мы всё-таки возобновили торговлю пивом, но в меньших количествах, и делали это аккуратно, соблюдая меры предосторожности. Без этого нам было не выжить. Но всё равно такой прибыли, какую мы имели тогда, у нас больше не было. Кончилась безмятежность и начался период выживания.
Тем не менее концерты продолжались, и музыканты по-прежнему были рады выступать в этом месте. К этому времени в городе уже появились другие площадки, что было хорошо. Я и собирался всего лишь оживить ситуацию в городе, создать питательную среду, которая даст плоды через некоторое время. И мне показалось, что мы свою задачу выполнили. Я начал немного уставать. Некоторые ребята тоже. Мы не могли уже гарантировать стабильную заработную плату и те, кто прибился исключительно ради работы, откололись. Наше предприятие становилось убыточным. Было видно, что с таким доходом мы долго не продержимся. Кострикину не продлевали аренду. Уже несколько раз отключали электричество и нам не хватало денег, чтобы покрывать все расходы, и мы полезли в долги, которые в итоги остались моими персональными. Но я не роптал и готов был к тому, что потеряю деньги. Я знал, ради чего я все это затеял, и меня удовлетворил бы любой результат, поскольку интересовал собственно процесс делания и то, каким образом нам это делать удавалось.
Мой дом приходил в упадок. Когда я приходил в клуб, я морально отдыхал, хотя временами и там было не сладко. Но ничто не могло сравниться с тем адом, что был у меня дома. Брат Алексей опустился на последнюю ступень деградации. У него в комнате постоянно кто-то жил. Как правило это были люди, только что вышедшие из тюрьмы. Они всю ночь колобродили, но самое страшное начиналось, когда они готовили еду. Они притаскивали какое-то совершенно несъедобное мясо или какие-то потроха и часами вываривали их до состояния «съедобности» (можно ещё сделать поправку на то, что я вообще не ем мясо, и меня удручает запах даже «свежего» бульона). Я задыхался от вони, но деваться было некуда. Каждый день я мыл ванну, но всё равно мне было противно принимать душ. Они с друзьями ходили по помойкам и сортировали найденное. Что-то вероятно удавалось продать, остальное просто сваливали в комнате и по всей квартире. Каждый день, натыкаясь на какую-нибудь дрянь в ванной, я закидывал её к нему в комнату. Мать физически страдала, так как совершенно не имела покоя. На всех спальных местах кто-то ночевал, и он пристраивался у неё в комнате на полу, либо умудрялся залезть к ней за спину. У него началось рожистое воспаление ног, которое превратилось в незаживающие язвы. Он был счастлив, теперь он мог выставлять свои ноги напоказ и просить милостыню по поездам. Ему дали инвалидность и какую-то пенсию, и он все время выщемлял в Собесе какие-то талоны на еду в столовой. В результате он находил каких-нибудь собутыльников, которых кормил в столовой, а они за это ему наливали. Выпивку он находил каждый день, в его арсенале было бесчисленное число комбинаций, которые можно было тасовать в любой последовательности, и какая-нибудь всегда давала результат. У него были припадки агрессии, один из которых кончился тем, что он с палкой напал на дворника, когда та мыла лестницу, и разбил ей очки. Она стала заикаться от шока, ему же дали полтора года условно и он очень гордился – теперь он имел судимость и со своей гопотой мог быть на равных. Приходил участковый, который ничего не мог сделать. Если Алексея забирали за какой-нибудь беспредел, то тут же отпускали, так как в местном отделении милиции его все знали и никто не хотел с ним связываться – пусть лучше идет домой, лишь бы не доставал. Он занимал деньги у всех соседей по лестнице, всё про всех знал и всем всё рассказывал про меня. У меня было безвыходное положение, мне некуда было деваться, так как я не мог оставить мать. Он отказывался менять квартиру и парализовал меня по всем статьям. Он уже двадцать лет не платил за квартиру, и все эти годы все расходы по дому ложились на меня, поскольку мне приходилось вести все хозяйство.
В этот время мне позвонили родственники и сказали, что умерла сестра Нонна. У неё был такой же диагноз, как и у нашего отца, и у брата Андрея. Я решил не говорить об этом матери. Хотя перед отъездом в Израиль они и восстановили дипломатические отношения, но душевного тепла не возникло. И для неё эта смерть не имела никакого значения. Она всегда была склонна давать неадекватную оценку, даже в самой обычной ситуации. Так пребывание Людмилы в нашем доме, после которого прошло лет пятнадцать, иногда всплывало при каждом удобном и неудобном случае. С Алексеем же я и вовсе никогда ни о чём не говорил. Мне было жаль, не успел я обрести сестру, как уже её потерял.
Наш клуб по-прежнему был достопримечательностью, и когда в город кто-нибудь приезжал, то его непременно приводили к нам в клуб. Так как-то мне позвонил Аркаша Волк из Москвы, который в то время был директором «Двух Самолетов» и сказал, что на следующий день в Петербург должен приехать Дэвид Бёрн (Бирн), которому он порекомендовал посетить наш клуб. Дэвид позвонил мне по приезде, и мы договорились встретиться прямо в клубе. Был очень удачный вечер. «Химера» собиралась играть unplugged и должна была выступать московская группа «Наив». Я никому не сказал об ожидаемом визите, чтобы музыканты не выпендривались. Дэвид пришёл вместе с известной американской тусовщицей и фотографом Хайди Холлинджер, которая уже давно жила в Москве. Уже играла «Химера», и я провел их за пульт на гостевое место. Дэвида почти никто не заметил, но в перерыве его все же кто-то опознал, и по клубу пробежал слух. Когда этот слух дошел до музыкантов «Наива», которые уже были на сцене, он претерпел некоторые изменения и солист группы сказал, что они рады приветствовать находящегося в зале Дэвида Гилмора. После концерта мы пригласили наших гостей на традиционное чаепитие и нарядили их в наши национальные кителя. Они были чрезвычайно признательны и долго крутились перед зеркалом, примеряя подходящие по размеру экземпляры, благо их у нас было много. На следующий день мы с Сологубом встретили их и пошли на Пушкинскую, 10 знакомить с местными достопримечательностями. Мы шли по улице Марата и встретили Рыбу, который вышел за пивом. Он долго смотрел на Дэвида и ничего не понял, думая, что это галлюцинация – они как раз с дружками пили и смотрели «Stop Making Sense». Вечером мы пошли в «Десятку». Недели через две он снова приехал в город на собственную фотовыставку в галерее «Борей». А на следующий день после выставки мы в клубе устроили закрытую вечеринку по случаю его приезда. Это совпало с Масленицей, и девушки целый день пекли блины и томили их в огромных кастрюлях, чтобы сохранить теплыми до вечера. Я очень расстрогался, когда Дэвид с Холли появились в наших кителях, и Дэвид сказал, что все это время они их не снимали. Гостей пришло человек сто, и все объелись блинами до такой степени, что даже осталось. Играли «Револьвер», «Markscheider Kunst» и «Wine», но Дэвид не обратил внимания на музыкантов.
Мы уже давно упражнялись в гостеприимстве и устраивали грандиозные массовые празднества. Справляли все дни рождения и Новый год, готовили массу разнообразной еды, и всегда это было очень весело. Наш друг, американец Джон Фред Байлин, который часто приезжал в город, каждый раз готовил рататую или какое-другое блюдо американских индейцев, рецепт которых он специально выискивал в Америке. Осенью мы ездили в лес, привозили несколько корзин с грибами и ели весь уикенд. Всегда прибивались страждущие. В клубе уже давно жили какие-то люди, которые откуда-то приехали, да и остались. Это было нормально, но некоторые паразитировали, просто пристраивались на халяву, ничего не делая. Меня это возмущало, и я настаивал на том, чтобы они хотя бы мыли посуду за собой. Но приезжая в четверг перед концертом после недельного перерыва, мы всегда обнаруживали гору грязной посуды. С этим ничего нельзя было поделать, свинство есть свинство и проще было самому вымыть, нежели искать того, кто не вымыл. Иногда кто-то подворовывал. Воровали ящики с пустыми бутылками и сдавали их. Дело в том, что пиво можно было купить только в обмен на пустую посуду с ящиками, и мы их копили. Это было противно, но не так страшно. В этой стране принято воровать казенное, хотя в этом случае казенное зачастую было куплено на мои деньги. Но когда кто-то проходился по карманам, и исчезали личные вещи, мне стало противно, и мы отказались от коллективного питания. Мне не хотелось готовить еду и садиться с ворами за один стол. Постепенно эта шелуха отлетела, и через некоторое время мы возобновили приготовление пищи, правда стали более замкнутыми.
Также у нас развивались внешние связи. Возникали какие-то партнерские проекты, и меня постоянно приглашали на какие-нибудь конференции и симпозиумы. Один раз Сережа Курёхин предложил поехать с ним на фестиваль «Berlin Independence Days» для участия в конференции по вопросам независимой музыки, на конференцию также поехали Алик Кан и Андрей Бурлака. Кроме того вместе с Сашей Ляпиным и Мишей Костюшкиным мы должны были составить «Heavy Metal Klezmer Orchestra». Также с нами ехал дуэт «Зикр», который Курёхин предполагал задействовать в выступлении. Я имел слабое представление о том, что такое клецмер. Курёхин на пальцах рассказал нам что это такое, и поскольку нам предстояла длинная дорога на поезде, он предполагал отрепетировать всю программу. Но по дороге случился казус, Миша Костюшкин, который не пил несколько лет, неожиданно размочил и наше нескончаемое путешествие превратилось в ад. Начал он с того, что сорвал стоп-кран. Приходил бригадир поезда и его пытались ссадить с поезда и нам с трудом удалось все уладить. Он скандалил со всеми пограничниками и таможенниками. Один немецкий таможенник на нас обиделся и заставил Курёхина заплатить пошлину за провоз товарной партии CD – у него с собой была корбка с собственным альбомом «Воробьиная оратория». Но на этом история не кончилась, самое интересное нас ждало впереди. По приезде в Берлин Миша просто убежал и заблудился. Мы несколько дней не могли его поймать. Мы с Курёхиным жили у нашего приятеля Бернарда Друбы, а Ляпин с Костюшкиным у каких-то местных музыкантов. Днем мы участвовали в конференции, где в один день были докладчиками. В конференции участвовало много музыкантов и людей, сопряженных с музыкальным бизнесом, среди которых был Малькольм Макларен. Фестиваль же проходил одновременно в нескольких клубах, и по вечерам участники фестиваля могли ходить на все концерты. Но всюду поспеть невозможно, и мы только сходили на концерты «Скриминг» Джэя Хоукинса и Лютера Элисона. Через несколько дней Костюшкин всё-таки материализовался в галерее Натана Федоровского, и его на короткое время удалось привести в чувство. Он даже принял участие в единственной репетиции. Правда Ляпин от него убежал и перебрался к нам, потому что тот не давал ему спать. Но перед концертом Костюшкин опять убежал и так больше и не появлялся. Концепция выступления была такова, что мы с Ляпиным должны были олицетворять хэви металл, а Костюшкин должен был давать тот самый клецмер. Но в связи с отсутствием этого ингредиента все рушилось, и мы не могли играть то, что только-только успели собрать. По счастью поблизости оказался американский трубач Фрэнк Лондон из группы «Klezmatics», который спас положение. Но всё равно концерт получился вялый и бессмысленный. Мы с Ляпиным отыграли весь набор рифов, которые были запланированы, дуэт «Зикр» беспрестанно выл на авансцене, и Курёхин был вынужден прибегнуть к набору своих приемов и просто вытягивать концерт, который вырвался из под его контроля – он бросил дирижировать и без того малым оркестром и просто заиграл на рояле. Мы не знали, что делать и в какие-то моменты пытались подхватить его, но это едва получалось. После концерта Курёхин впал в депрессию, из которой не выходил до самого возвращения. Мне повезло, мы первый раз ездили вместе и Курёхин рассказывал, что и в других поездках бывали приключения и курьезы, но такого ужаса никогда не было. Костюшкин появился за день до отъезда. Он потерял свой обратный билет, и поскольку уговорить его ехать на поезде было невозможно, Курёхин был вынужден занять деньги и купить ему билет на самолет в одну сторону в день отправления, что стоило гигантских денег. После чего он совсем расстроился, сам отказался ехать на поезде и купил себе такой же билет на следующий рейс. Он сказал, что отныне он никогда ни с кем никуда не поедет и будет играть один. Поездка удалась.
Мы стали проводить три концерта в неделю, четверг был экспериментальным днем, когда могла звучать самая неожиданная музыка. В это время, усилиями Алика Кана в городе проходил ежегодный фестиваль «Открытая музыка». Но с каждым годом становилось все труднее искать средства на его проведение и приглашение заморских музыкантов. К сожалению, этот фестиваль сначала достиг фазы Приоткрытой музыки, когда он проходил одновременно на нескольких площадках маленьких клубов, а постепенно и вовсе затих. Так мы приютили всех тех, кому в этом городе играть больше было негде. И к этому времени у нас уже сформировалась определенная музыкальная тусовка. Когда я не знал, кого пригласить в следующий раз, или если кто-то в последний момент не приезжал, то всегда подбирался какой-нибудь «дежурный» состав. Так на базе «TaMtAm»'а существовал оркестр «Аддис-Аббеба», состав которого часто варьировался, но неизменным был костяк в лице Микшера, Паши Литвинова и Киры Ипатова. Часто присоединялся Коля Рубанов и кто-нибудь из «маркшейдеров».
Иногда забредали Дюша с Галей, которые жили через дорогу. Но они находились на своей орбите, и она никак не пересекалась с моей. Время от времени забредал Михаил Файнштейн, но он не приходил послушать музыку, а просто заходил в гости. Курёхин ходил первые месяца два-три, но потом исчез и приходил только тогда, когда выступали заморские артисты. Самым частым гостем был Алик Кан, который всегда был в курсе того, что происходит в городе и не пропускал ни одного концерта, который мог оказаться интересным. Боб заходил два раза, когда приезжали «British Summertime Ends» и второй раз, через год на Дэвида Томаса. Я совсем не виделся с Бобом, у нас не было разрыва, наверное мы могли ещё считать себя старыми друзьями, но нас связывало только прошлое. Он успешно развивал свою сольную карьеру и колесил по всей России с оркестром, который назвал «БГ Бэндом», директором которого стал Вовка Дьяконов. С ним стал играть мой старый друг Сережа Щураков, которого я по неосторожности как-то привел на запись. Боб, как обычно, поглощал все, что попадало в поле его зрения, и использовал в своих целях. Так Сережа и звукорежиссер Олег Гончаров, которые участвовали в «Трилистнике», собранном Дюшей, постепенно оказались втянуты в «БГ Бэнд» и, когда настало время выбирать, сделали свой выбор в пользу Боба. Удельный вес Боба был по-прежнему гораздо больше, и я не стал бы с ним тягаться. Я слышал «Русский альбом», но не могу ему дать никакой оценки. По-прежнему я не могу эту музыку слушать в записи. Мне достаточно послушать один раз, просто чтобы иметь представление. Наверное это было то, что он хотел делать в это время. С Титовичем у них были натянутые отношения, и они не общались. Но город маленький, и так или иначе люди где-то пересекаются. Встретились и Боб с Титом. Результатом этой встречи стала немедленная отставка Сережи Березового, и Титович снова занял место басиста в группе. Я не буду комментировать это действие Титовича, но за ним последовало другое, которое касалось лично меня. Руководствуясь какими-то соображениями, скорее всего коммерческими, хотя Боб всегда называл это другими словами, он решил этот оркестр переименовать в «Аквариум». Естественно, нас никто даже не спросил об этом. Боб считает, что «Аквариум» был его детищем, и он может распоряжаться им, как ему заблагорассудится. Но он не обратил внимания на то, что за долгие годы эта группа стала ещё и нашей. И Дюша, и Миша, и Ляпин, и Петя, и Рюша, и я сделали её тем, чем в итоге стала эта группа. С моей точки зрения, группа – это в первую очередь люди, которые в эту группу собираются, иначе это называется оркестром, ансамблем или чем угодно. Каждая группа имеет срок жизни и, когда этот срок подходит к концу, и эти люди расходятся, вместе с ними умирает и имя. Мне кажется это очевидным. Когда же Боб вдруг назвал свою новую группу этим именем, то он лишил нас нашего прошлого. Оно перестало существовать. Группа играет концерты, и те люди, которые сейчас ходят на её концерты, принимают её в том виде, в котором она существует сейчас. А если учесть, что за это время аудитория омолодилась, и группа играет в тех городах, где раньше её предшественники не бывали, то матрица стирается окончательно. Люди приходят на концерт и видят ту группу, которая играет сейчас, они не знают, что раньше этим именем назывались другие люди. История их не интересует, и она очень быстро переписывается. И таким образом остается непропорционально большой Боб и безымянные музыканты. Личность каждого отдельного музыканта не принимается в расчет. Почему Боб выбрал именно этот способ рассчитаться с нами, остается загадкой.
В это время он заключил контракт с «Триарием», на выпуск всех альбомов «Аквариума» первого периода на CD, что было названо архивом «Аквариума». Ещё один реверанс в нашу сторону, нас – самодеятельный «Аквариум», сдали в архив. «Настоящий» «Аквариум» начинает профессиональную работу в профессиональных студиях, преимущественно в Англии с музыкантами, которые нанимаются по профессиональным признакам. По старинному обычаю, к записи этих альбомов приглашаются заморские музыканты, усиливающие звучание группы, и конечно же это трудно сопоставить с тем уровнем записи, на котором в древние времена были записаны все те любительские альбомы. Но как бы это сейчас не называлось, я рад тому, что мы получили деньги за то, что в течение стольких лет делали за так. Хотя Боб считает, что эти деньги он нам заплатил, в то время, как мне кажется, что мы их заработали.
Получив часть этих денег, я купил электрическую гитару и велосипед своему племяннику Василию, а остальные деньги вложил в развитие клуба. Титович уговорил меня купить у него восьмиканальный магнитофон «Tascam», который уже несколько лет стоял в студии на Фонтанке и служил стулом. Я по-прежнему мечтал о том, что нам удастся построить свою студию. Но магнитофон не дожил до этого дня и почти сразу умер. Мы только успели записать альбом «Markscheider Kunst» – «Кем Быть?», который за неимением студии записали прямо в фойе, и их же концерт, который так и остался не сведенным. Также я купил несколько ламповых усилителей, всю фирменную арматуру для нашей обветшалой ударной установки и фирменное железо, что сразу качественно изменило и без того хороший звук. В силу своего не прагматичного характера, когда ситуация была настолько неопределенной, что ни один здравомыслящий человек никогда бы не начал бы делать вложения, мы решили сделать ремонт. Мы укрепили и подняли сцену и решили отреставрировать пол в зале, который также служил танцевальной ареной для театра «До», и который за время существования клуба мы совершенно уничтожили. Мой старый друг Гена Степаненко, которого я пригласил для консультации, посоветовал залить пол жидкой пластмассой по какой-то современной технологии, что-то типа эпоксидной смолы. Я загорелся этой идеей и вбухал туда невероятные деньги. И нисколько об этом не пожалел бы, поскольку клуб просуществовал ещё два года. Но только через полгода пол разлетелся вдребезги. Оставлять его в таком виде было невозможно, и его пришлось два раза реставрировать, снова вкладывая деньги. Таким образом, я поставил памятник самому себе. Поскольку в летнее время продолжали бросать бутылки на улицу, то на окна пришлось поставить сетки. Мебели в клубе не было никакой, остатки красных кресел мы выкинули, и сидеть посетителям было негде. Лена поехала в ЦПКиО и по остаточной стоимости купила старые садовые скамейки, а на кладбище памятников она нашла железобетонные ноги от статуй Матроса и Комсомолки. Они были совершенно неподъемными, но отказываться от таких вещей нельзя. По приезде оказалось, что затащить их вовнутрь не представлялось возможным. Нам насилу удалось впрячься и поднять ноги Комсомолки на второй этаж, но ноги Матроса мы смогли перетащить только через порог, и их пришлось оставить прямо у входа.
Чуть позже в одном баптистском магазине мы натолкнулись на старую датскую военную униформу. Это были прекрасно скроенные кителя мышиного цвета образца шестидесятых годов, и мы одели в них всю нашу команду. А также купили ещё несколько штук и повесили их продавать, как в некоторых местах продают футболки. Так неожиданно появился и сформировался «TaMtAm»-стиль.
За это время вырос авторитет клуба. Мы уже ко всему притерлись и спокойно и расслаблено делали свое дело. В городе появились первые альтернативные радиостанции. Самой мощной стала «радио Катюша». Это было здорово, она была очень живой – все ди-джеи были музыкантами и крутили интересную некоммерческую музыку. Естественно они освещали все, происходящее в клубах, включая «TaMtAm». Как ни странно, для нас это имело обратный эффект. Как я уже говорил, я сторонился рекламы нашей деятельности и видел опасность в лишней информации. Мы имели постоянную аудиторию, и у нас всегда был аншлаг. И вдруг, когда по радио стали передавать клубную афишу, то у нас образовался некоторый спад аудитории. Вообще слово «клуб» становилось модным. Его стали трепать, каждая газетенка хотела печатать клубную афишу. Появились ночные клубы и казино. Обыватель не видел разницы между музыкальным клубом и ночным клубом со стриптизом. Мне стали звонить какие-то люди с тем, чтобы я продиктовал репертуар нашего клуба. Я не хотел этого делать, но они всё равно как-то узнавали и печатали во всех бульварных изданиях. Неожиданный удар ожидал нас в лице нашего сотрудника Альберта, который стал издавать фанзин под названием «TaMtAm». Он помещал фотографии с концертов и печатал какую-то ахинею. Увидев такой опус, я по хорошему пытался убедить его в том, что я имею право на то, чтобы самому распорядиться тем, что я делаю, что если бы я хотел издавать свой журнал, то давно бы это сделал. Он считал, что это уже давно мне не принадлежит – джин выпущен из бутылки, и продолжал свою деятельность. Я начал терять самообладание, и Альберт был изгнан. Это был абсурд. Все время появлялись какие-то люди, которые лучше меня знали, как следует делать то, что мы уже давно делаем. Мы значительно потеряли аудиторию и вынуждены были прибегнуть к тому, чтобы печатать свои флайеры и маленькие афиши и клеить их на Пушкинской, 10 и в других тусовочных местах.
Когда весной следующего года я поехал на Каменный остров, чтобы разведать ситуацию на корте, то оказалось, что там уже новые хозяева, которые начали ремонт дома. Я зашел к соседям и поговорил с Сашей Караваевым. Они пока не знали нового хозяина, но вроде это какой-то крупный предприниматель. Саша посоветовал приехать попозже и поговорить с хозяином, поскольку всё равно кому-то надо будет ухаживать за кортом. Судя по всему они его сохранят. Первым делом они спилили вековые деревья и поставили военизированную охрану. И конечно же наниматься к такому хозяину было западло. Это был конец, прошла целая эпоха.
Я предполагал, что закрытие этого места непременно отразится на другом. «TaMtAm» лишился своей значительной составляющей. Начиналось лето, и мы думали куда бы переметнуться с летней тусовкой, но такие места сразу не появляются, надо было ждать. И в этот момент нам поставили ещё одну подножку. Конечно же как и в любом другом бойком месте у нас была проблема наркотиков. Или как это теперь называется был незаконный оборот наркотиков (что люди подразумевают под законным оборотом, я до сих пор не понимаю). То есть люди курили траву, угощали друг друга и вероятно кто-то приторговывал. Я ничего не имею против травы, среди моих друзей очень много людей, которые курят, и я сам в юности проходил через это. Но после каждого концерта, убирая туалет, мы находили несколько шприцов. Это было крайне неприятно. Иногда рядом со шприцами мы находили бездыханные тела. И, по счастью, нам всегда удавалось вовремя оказать помощь, правда некоторые посетители покидали клуб в карете скорой помощи. Но я знал, что с этим ничего нельзя поделать. И это проблема не этого места, а проблема этого времени, которая в этот период выявилась в этой стране и приняла массовый характер. Я не знал тех людей, кто торгует. Но видел, что идет какая-то возня в районе туалета. Иногда заходили какие-то подозрительные личности, кого-то искали, с кем-то разбирались. Вероятно существовала своя система контроля над теми, кто торговал, и вероятно они кому-то платили. Я не имел никакого желания влезать во все это. Но как-то нагрянул Комитет по незаконному обороту наркотиков в сопровождении отряда ОМОН в количестве пятидесяти человек. Это была запланированная операция – они ворвались, всех положили на пол и начали обыск. У кого-то что-то находили, кого-то били, кого-то куда-то тащили, но меня почему-то не трогали. Вероятно, кому-то было дано указание меня не трогать, и мне дали безнаказанно ходить и орать на них. Наверное, их это забавляло. Ни один офицер не реагировал на меня, просто просили отойти в сторону и не мешать. Я чувствовал полную беспомощность. Они арестовали сто двадцать человек и увезли их в отделение. Концерт естественно прекратился. Половину отпустили сразу, остальные просидели до утра, но только нескольким ребятам предъявили обвинение. На лицо была эффективность акции. Можно арестовать любых сто человек в метро, и результат был бы такой же. Но опротестовывать подобные акции было невозможно. На следующий день на концет пришло ещё больше народу, и все были возбуждены происшедшим. Но через неделю все повторилось, и не сей раз они приехали со съемочной группой и отсняли репортаж, который показали в передаче «Криминальное досье». Это нам сделало ещё большую рекламу. Через какое-то время налет ОМОНа стал просто нормой, и уже становилось совсем не смешно. В нашей игре прибавилась ещё одна острая грань. А примерно через месяц, во время очередного рейда, нас арестовали за нелегальную продажу пива, что и вовсе было грустно. Это оказалось серьезно. Лену судили, поскольку она взяла всю ответственность на себя. Мы заплатили крупный штраф и оказались в финансовой яме. Правда через некоторое время, на свой страх и риск, мы всё-таки возобновили торговлю пивом, но в меньших количествах, и делали это аккуратно, соблюдая меры предосторожности. Без этого нам было не выжить. Но всё равно такой прибыли, какую мы имели тогда, у нас больше не было. Кончилась безмятежность и начался период выживания.
Тем не менее концерты продолжались, и музыканты по-прежнему были рады выступать в этом месте. К этому времени в городе уже появились другие площадки, что было хорошо. Я и собирался всего лишь оживить ситуацию в городе, создать питательную среду, которая даст плоды через некоторое время. И мне показалось, что мы свою задачу выполнили. Я начал немного уставать. Некоторые ребята тоже. Мы не могли уже гарантировать стабильную заработную плату и те, кто прибился исключительно ради работы, откололись. Наше предприятие становилось убыточным. Было видно, что с таким доходом мы долго не продержимся. Кострикину не продлевали аренду. Уже несколько раз отключали электричество и нам не хватало денег, чтобы покрывать все расходы, и мы полезли в долги, которые в итоги остались моими персональными. Но я не роптал и готов был к тому, что потеряю деньги. Я знал, ради чего я все это затеял, и меня удовлетворил бы любой результат, поскольку интересовал собственно процесс делания и то, каким образом нам это делать удавалось.
Мой дом приходил в упадок. Когда я приходил в клуб, я морально отдыхал, хотя временами и там было не сладко. Но ничто не могло сравниться с тем адом, что был у меня дома. Брат Алексей опустился на последнюю ступень деградации. У него в комнате постоянно кто-то жил. Как правило это были люди, только что вышедшие из тюрьмы. Они всю ночь колобродили, но самое страшное начиналось, когда они готовили еду. Они притаскивали какое-то совершенно несъедобное мясо или какие-то потроха и часами вываривали их до состояния «съедобности» (можно ещё сделать поправку на то, что я вообще не ем мясо, и меня удручает запах даже «свежего» бульона). Я задыхался от вони, но деваться было некуда. Каждый день я мыл ванну, но всё равно мне было противно принимать душ. Они с друзьями ходили по помойкам и сортировали найденное. Что-то вероятно удавалось продать, остальное просто сваливали в комнате и по всей квартире. Каждый день, натыкаясь на какую-нибудь дрянь в ванной, я закидывал её к нему в комнату. Мать физически страдала, так как совершенно не имела покоя. На всех спальных местах кто-то ночевал, и он пристраивался у неё в комнате на полу, либо умудрялся залезть к ней за спину. У него началось рожистое воспаление ног, которое превратилось в незаживающие язвы. Он был счастлив, теперь он мог выставлять свои ноги напоказ и просить милостыню по поездам. Ему дали инвалидность и какую-то пенсию, и он все время выщемлял в Собесе какие-то талоны на еду в столовой. В результате он находил каких-нибудь собутыльников, которых кормил в столовой, а они за это ему наливали. Выпивку он находил каждый день, в его арсенале было бесчисленное число комбинаций, которые можно было тасовать в любой последовательности, и какая-нибудь всегда давала результат. У него были припадки агрессии, один из которых кончился тем, что он с палкой напал на дворника, когда та мыла лестницу, и разбил ей очки. Она стала заикаться от шока, ему же дали полтора года условно и он очень гордился – теперь он имел судимость и со своей гопотой мог быть на равных. Приходил участковый, который ничего не мог сделать. Если Алексея забирали за какой-нибудь беспредел, то тут же отпускали, так как в местном отделении милиции его все знали и никто не хотел с ним связываться – пусть лучше идет домой, лишь бы не доставал. Он занимал деньги у всех соседей по лестнице, всё про всех знал и всем всё рассказывал про меня. У меня было безвыходное положение, мне некуда было деваться, так как я не мог оставить мать. Он отказывался менять квартиру и парализовал меня по всем статьям. Он уже двадцать лет не платил за квартиру, и все эти годы все расходы по дому ложились на меня, поскольку мне приходилось вести все хозяйство.
В этот время мне позвонили родственники и сказали, что умерла сестра Нонна. У неё был такой же диагноз, как и у нашего отца, и у брата Андрея. Я решил не говорить об этом матери. Хотя перед отъездом в Израиль они и восстановили дипломатические отношения, но душевного тепла не возникло. И для неё эта смерть не имела никакого значения. Она всегда была склонна давать неадекватную оценку, даже в самой обычной ситуации. Так пребывание Людмилы в нашем доме, после которого прошло лет пятнадцать, иногда всплывало при каждом удобном и неудобном случае. С Алексеем же я и вовсе никогда ни о чём не говорил. Мне было жаль, не успел я обрести сестру, как уже её потерял.
Наш клуб по-прежнему был достопримечательностью, и когда в город кто-нибудь приезжал, то его непременно приводили к нам в клуб. Так как-то мне позвонил Аркаша Волк из Москвы, который в то время был директором «Двух Самолетов» и сказал, что на следующий день в Петербург должен приехать Дэвид Бёрн (Бирн), которому он порекомендовал посетить наш клуб. Дэвид позвонил мне по приезде, и мы договорились встретиться прямо в клубе. Был очень удачный вечер. «Химера» собиралась играть unplugged и должна была выступать московская группа «Наив». Я никому не сказал об ожидаемом визите, чтобы музыканты не выпендривались. Дэвид пришёл вместе с известной американской тусовщицей и фотографом Хайди Холлинджер, которая уже давно жила в Москве. Уже играла «Химера», и я провел их за пульт на гостевое место. Дэвида почти никто не заметил, но в перерыве его все же кто-то опознал, и по клубу пробежал слух. Когда этот слух дошел до музыкантов «Наива», которые уже были на сцене, он претерпел некоторые изменения и солист группы сказал, что они рады приветствовать находящегося в зале Дэвида Гилмора. После концерта мы пригласили наших гостей на традиционное чаепитие и нарядили их в наши национальные кителя. Они были чрезвычайно признательны и долго крутились перед зеркалом, примеряя подходящие по размеру экземпляры, благо их у нас было много. На следующий день мы с Сологубом встретили их и пошли на Пушкинскую, 10 знакомить с местными достопримечательностями. Мы шли по улице Марата и встретили Рыбу, который вышел за пивом. Он долго смотрел на Дэвида и ничего не понял, думая, что это галлюцинация – они как раз с дружками пили и смотрели «Stop Making Sense». Вечером мы пошли в «Десятку». Недели через две он снова приехал в город на собственную фотовыставку в галерее «Борей». А на следующий день после выставки мы в клубе устроили закрытую вечеринку по случаю его приезда. Это совпало с Масленицей, и девушки целый день пекли блины и томили их в огромных кастрюлях, чтобы сохранить теплыми до вечера. Я очень расстрогался, когда Дэвид с Холли появились в наших кителях, и Дэвид сказал, что все это время они их не снимали. Гостей пришло человек сто, и все объелись блинами до такой степени, что даже осталось. Играли «Револьвер», «Markscheider Kunst» и «Wine», но Дэвид не обратил внимания на музыкантов.
Мы уже давно упражнялись в гостеприимстве и устраивали грандиозные массовые празднества. Справляли все дни рождения и Новый год, готовили массу разнообразной еды, и всегда это было очень весело. Наш друг, американец Джон Фред Байлин, который часто приезжал в город, каждый раз готовил рататую или какое-другое блюдо американских индейцев, рецепт которых он специально выискивал в Америке. Осенью мы ездили в лес, привозили несколько корзин с грибами и ели весь уикенд. Всегда прибивались страждущие. В клубе уже давно жили какие-то люди, которые откуда-то приехали, да и остались. Это было нормально, но некоторые паразитировали, просто пристраивались на халяву, ничего не делая. Меня это возмущало, и я настаивал на том, чтобы они хотя бы мыли посуду за собой. Но приезжая в четверг перед концертом после недельного перерыва, мы всегда обнаруживали гору грязной посуды. С этим ничего нельзя было поделать, свинство есть свинство и проще было самому вымыть, нежели искать того, кто не вымыл. Иногда кто-то подворовывал. Воровали ящики с пустыми бутылками и сдавали их. Дело в том, что пиво можно было купить только в обмен на пустую посуду с ящиками, и мы их копили. Это было противно, но не так страшно. В этой стране принято воровать казенное, хотя в этом случае казенное зачастую было куплено на мои деньги. Но когда кто-то проходился по карманам, и исчезали личные вещи, мне стало противно, и мы отказались от коллективного питания. Мне не хотелось готовить еду и садиться с ворами за один стол. Постепенно эта шелуха отлетела, и через некоторое время мы возобновили приготовление пищи, правда стали более замкнутыми.
Также у нас развивались внешние связи. Возникали какие-то партнерские проекты, и меня постоянно приглашали на какие-нибудь конференции и симпозиумы. Один раз Сережа Курёхин предложил поехать с ним на фестиваль «Berlin Independence Days» для участия в конференции по вопросам независимой музыки, на конференцию также поехали Алик Кан и Андрей Бурлака. Кроме того вместе с Сашей Ляпиным и Мишей Костюшкиным мы должны были составить «Heavy Metal Klezmer Orchestra». Также с нами ехал дуэт «Зикр», который Курёхин предполагал задействовать в выступлении. Я имел слабое представление о том, что такое клецмер. Курёхин на пальцах рассказал нам что это такое, и поскольку нам предстояла длинная дорога на поезде, он предполагал отрепетировать всю программу. Но по дороге случился казус, Миша Костюшкин, который не пил несколько лет, неожиданно размочил и наше нескончаемое путешествие превратилось в ад. Начал он с того, что сорвал стоп-кран. Приходил бригадир поезда и его пытались ссадить с поезда и нам с трудом удалось все уладить. Он скандалил со всеми пограничниками и таможенниками. Один немецкий таможенник на нас обиделся и заставил Курёхина заплатить пошлину за провоз товарной партии CD – у него с собой была корбка с собственным альбомом «Воробьиная оратория». Но на этом история не кончилась, самое интересное нас ждало впереди. По приезде в Берлин Миша просто убежал и заблудился. Мы несколько дней не могли его поймать. Мы с Курёхиным жили у нашего приятеля Бернарда Друбы, а Ляпин с Костюшкиным у каких-то местных музыкантов. Днем мы участвовали в конференции, где в один день были докладчиками. В конференции участвовало много музыкантов и людей, сопряженных с музыкальным бизнесом, среди которых был Малькольм Макларен. Фестиваль же проходил одновременно в нескольких клубах, и по вечерам участники фестиваля могли ходить на все концерты. Но всюду поспеть невозможно, и мы только сходили на концерты «Скриминг» Джэя Хоукинса и Лютера Элисона. Через несколько дней Костюшкин всё-таки материализовался в галерее Натана Федоровского, и его на короткое время удалось привести в чувство. Он даже принял участие в единственной репетиции. Правда Ляпин от него убежал и перебрался к нам, потому что тот не давал ему спать. Но перед концертом Костюшкин опять убежал и так больше и не появлялся. Концепция выступления была такова, что мы с Ляпиным должны были олицетворять хэви металл, а Костюшкин должен был давать тот самый клецмер. Но в связи с отсутствием этого ингредиента все рушилось, и мы не могли играть то, что только-только успели собрать. По счастью поблизости оказался американский трубач Фрэнк Лондон из группы «Klezmatics», который спас положение. Но всё равно концерт получился вялый и бессмысленный. Мы с Ляпиным отыграли весь набор рифов, которые были запланированы, дуэт «Зикр» беспрестанно выл на авансцене, и Курёхин был вынужден прибегнуть к набору своих приемов и просто вытягивать концерт, который вырвался из под его контроля – он бросил дирижировать и без того малым оркестром и просто заиграл на рояле. Мы не знали, что делать и в какие-то моменты пытались подхватить его, но это едва получалось. После концерта Курёхин впал в депрессию, из которой не выходил до самого возвращения. Мне повезло, мы первый раз ездили вместе и Курёхин рассказывал, что и в других поездках бывали приключения и курьезы, но такого ужаса никогда не было. Костюшкин появился за день до отъезда. Он потерял свой обратный билет, и поскольку уговорить его ехать на поезде было невозможно, Курёхин был вынужден занять деньги и купить ему билет на самолет в одну сторону в день отправления, что стоило гигантских денег. После чего он совсем расстроился, сам отказался ехать на поезде и купил себе такой же билет на следующий рейс. Он сказал, что отныне он никогда ни с кем никуда не поедет и будет играть один. Поездка удалась.