Страница:
Каждый разговор по поводу альбома «Химеры» превращался в принципиальный спор. Всё время что-то было не так. Ершов действительно имел право решать, он платил деньги, и это у него был контракт с «Химерой», а не у меня. Мы же никаких контрактов не подписывали. И в один прекрасный момент Ершов предложил пойти на дружескую уступку. Коль скоро все так сложилось, он предложил мне выкупить контракт, покрыв расходы на запись и видеосъемку. У меня не было таких денег, но я сразу согласился. По счастью мне удалось занять такую сумму, через два дня мы расторгли контракт и на этой стадии с «Куриццей» расстались.
Тут же, почти напротив, в простом железном гараже, прямо во дворе жилого дома, расположились репетировать «Маркшейдера». Таким образом они стали первой реальной русской гаражной группой. Когда я оказывался в этом районе, то всегда заезжал к ним, и меня так и мотало по всему Васильевскому острову. Было невыносимо. У нас умирал друг, а тут рядом шло веселье и жизнь била ключом.
Часть пятнадцатая
Часть шестнадцатая
Тут же, почти напротив, в простом железном гараже, прямо во дворе жилого дома, расположились репетировать «Маркшейдера». Таким образом они стали первой реальной русской гаражной группой. Когда я оказывался в этом районе, то всегда заезжал к ним, и меня так и мотало по всему Васильевскому острову. Было невыносимо. У нас умирал друг, а тут рядом шло веселье и жизнь била ключом.
Часть пятнадцатая
После похорон Курёхина я не знал, что буду делать дальше. У моей племянницы Ольги родился сын Всеволод, и я поехал их навестить. Когда я держал на руках внучатого племянника, на меня нахлынула волна чувств. Я прожил долгую жизнь, я много повидал и испытал, но у меня никогда не было семьи. Я зашел к Лене, которая жила прямо напротив. Неожиданно для себя и для неё я сделал ей предложение, и неожиданно для неё и для меня она согласилась. Мы обнялись и залились слезами. Моя жизнь начиналась с самого начала.
Я давно мечтал, когда у меня образуется свободное время, попробовать взяться за дачу. Я купил кое-какой инструмент и доски и затеял строить пол. Ещё в период клуба я познакомился с Денисом Можаевым, который был хорошим столяром, и ещё тогда он предлагал мне помощь. Я позвонил ему, он приехал к нам на дачу и научил меня основным вещам. Мы с ним сделали пол на первом этаже, и за второй этаж я уже смог взяться самостоятельно. Это была гигантская работа, но это было именно то, что мне нужно было в этот момент. Так я провел почти все лето.
Мы с Леной обосновались в квартире нашего дружка Миши Мончадского, который давно живет в Канаде, и в начале октября обвенчались в церкви Покрова Божией Матери. Оказалось, что в то время, когда Лена ушла из клуба, она поступила в акушерский колледж и уже два года там училась. Ещё в детстве её бабушка, которая работала в Снегиревке, брала её с собой на дежурство, и вот пришло время, когда и Лена склонилась к тому, что решила посвятить себя этому благородному делу.
Мы заняли одну комнату в квартире на Орбели, что нам было вполне достаточно, но я пока не мог забрать свою мать. Каждое утро я ехал на велосипеде на Восстания её кормить. Я кормил её завтраком и готовил какую-нибудь еду на день. Готовить большее количество еды было нельзя, потому что брат всё съедал, иногда отнимая у матери последнее. Когда мне удавалось, я заезжал ближе к вечеру покормить её второй раз. Постепенно я вошел в ритм этих перемещений, и мама была спокойна за меня, по крайней мере, пока я не находился под одной крышей с Алексеем, вероятность конфликта уменьшалась. Хотя он доставал её ужасно, совершенно лишив её покоя. У него как обычно кто-то жил, а он так и жил на полу в её комнате. В один прекрасный момент он занес ей вшей. Я разогнал всю его компанию и выкинул все тряпки, которые они понатащили с помойки и несколько дней подряд мыл ей голову. Вшей удалось вывести, но люди скоро снова завелись и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Всё это время я искал место, подходящее для репетиций «Химеры». Один наш знакомый Олег Подберезный, который очень сильно запал на «Химеру», сговорился в заводском клубе на Малой Охте, что группа может там репетировать и раз в месяц играть отчетные концерты. Это очень напоминало времена моей юности. На этой точке сидел Олег Байдак, брат небезызвестного Юры. Они там пили и на ближайший концерт обещали нам выкатить аппарат. Всё казалось очень симпатичным. Но в день концерта мне пришлось самому носить неподъемный аппарат на четвертый этаж. У них не оказалось даже мониторов и «косы». В итоге они паяли эту «косу» до самого начала концерта, который по давней традиции задержали. Я давно уже отвык от такой самодеятельности. Концерт был хорошим, пришло человек сто пятьдесят и для нового места это было неплохо. Вся тусовка была знакомая, и очень странно было видеть всех этих людей вне стен «TaMtAm»'а. По традиции, у кого-то украли рюкзак, и моё настроение было испорчено. «Химера» почему-то не стала там репетировать, и как-то Саша Розанов предложил сходить в Институт Киноаппаратуры на улице Бакунина, где по слухам было можно арендовать помещение. Мы с Эдиком пошли посмотреть, и ему там очень понравилось. Мы выбрали самую дальнюю комнату на верхнем этаже, на котором кроме нас никого не было, и перевезли аппаратуру с Малой Охты. Это было странное здание бывшего института, из которого давно все съехали, и оно оставалось пустым. Работали только несколько цехов на втором этаже. Там не было отопления, но пока было тепло. Начальник обещал, что к зиме они его наладят, и с наступлением холодов нам дали промышленный обогреватель, который быстро нагревал все помещение. Всё было очень симпатично, только мне нужно было за это платить кругленькую сумму денег, взять же их было неоткуда.
Через месяц в этом же квартале, в помещении Театра на Перекупном, открылся клуб «Молоко». Я симпатизировал Юре Угрюмову и обещал ему посодействовать. У них было плохо с аппаратом, и мы договорились, что каждую субботу, в день концерта, можно будет брать комбики и барабаны на Бакунина и после концерта их туда относить. Это было не очень удобно, особенно, если учесть то, что назад все это надо было таранить на пятый этаж. Но другого выхода у них не было, и стало быть его не было и у меня. Клуб «Молоко» открылся концертом «Химеры». И недели две-три все шло хорошо.
Надо было что-то придумывать с изданием альбома. Я надеялся на «FeeLee», они даже включили песню «Химеры» в сборник фестиваля «Учитесь плавать». Но о группе они судили по выступлению на фестивале, которое не произвело на них должного впечатления. Я решил самостоятельно выпустить альбом на кассете, и мне показалось важным зафиксировать этот факт под лейблом «TaMtAm». Но на это ещё требовались средства. Затевая делать альбом самостоятельно, я должен был изучить весь процесс, начиная с макета обложки, полиграфии и кончая изготовлением собственно кассеты. Я начал с макета. Я обратился к Ие Тамаровой, которая делала плакат к концерту Питера Хэммилла и спросил Эдика, как он мыслит обложку альбома. Сначала он нарисовал что-то карандашом, но цвета были плохие, и это было не интересно. Тогда он дал мне младенческую фотографию Тоси и сказал, что вот это идеальное оформление альбома. Наверное это и было так. Я отнес её Ие, которая сказала, что это всегда можно оставить, но можно придумать что-нибудь поинтереснее. Я принес ей кучу фотографий «Химеры» и кое-что из картинок Эдика, и она начала фантазировать со словом «Zudwa». Когда через несколько дней я к ней зашел, то увидел фантастическое решение обложки. Взяв фрагмент одной фотографии, который давал удивительно точное ощущение пластики Эдика, она выделила его изогнутый силуэт. Но я не хотел самостоятельно принимать решение и позвал Эдика. Эдик не выказал особого восторга, но и не сказал категоричного нет, и меня немного понесло. У меня возникла идея сделать анонимный плакат с силуэтом Эдика, как я увидел в первый раз на мониторе компьютера, с загадочным словом «Zudwa». Ещё в «TaMtAm»'е у Эдика появилась подруга, с которой они как-то сфотографировались вместе, а потом на ксероксе сделали несколько вариантов этих фотографий, на которых они были либо вдвоём, либо была одна нога Эдика, либо это были просто абстрактные картинки, и на каждой их них было написано «Zudwa». Эти картинки с надписью «Zudwa» время от времени появлялись на стенах клуба. Я не понимал, что это такое, но каждый раз, когда я натыкался на это слово, оно меня интриговало. Когда же на очередном концерте «Химеры» я услышал эту песню, я был сражен наповал. И тут я решил использовать этот приём. Я решил напечатать две тысячи плакатов и заклеить ими весь город, чтобы люди натыкались на них везде: в метро, во дворах и на заборах. Это не было рекламным трюком, хотя и могло сработать, как реклама. Если бы я в течение месяца натыкался бы на это слово, а потом, зайдя в магазин, увидел бы альбом с такой картинкой и таким названием, то я обязательно из любопытства его купил бы. Но тут моя схема начала давать сбой. Сначала половина тиража плакатов ушла в брак. Повторный тираж застрял и не хотел печататься. Наступила глубокая осень, и пошли дожди. Я рассчитывал на своих друзей из клуба и надеялся, что смогу увлечь их этой идеей, и они быстро расклеют эти плакаты по всему городу. Но кому-то оказалось влом, кому-то было лень, и акция провалилась. Всё-таки какое-то количество удалось расклеить, и они стали хаотично появляться в разных местах города. Конечно же я всегда их замечал, когда натыкался, но они не выбивались из общей массы расклеенных афиш и листовок.
Такая же участь постигла саму кассету. Сначала Ия застряла с дизайном обложки. Что-то было не так. То не выводились цветоделительные пленки, то резчик в типографии неправильно разрезал обложки, и казалось этому не будет конца. Альбом категорически не хотел выходить. Вероятно, я совершил ту же ошибку, что и Лёша Ершов, я слишком много взял на себя. Наконец, в конце января кассета всё-таки появилась на свет. К этому времени началась чехарда с репетиционной точкой. Начались сбои с аппаратом, потому что никто после концерта в «Молоке» не хотел тащить аппарат обратно. Иногда его оставляли на всю неделю в клубе. «Химера» же репетировала раз в неделю, а иногда и реже. Но, судя по всему, беспокоился один я, поскольку мне за это приходилось платить. Я стал думать о том, что эту точку можно делить с какой-нибудь группой, и тем самым разделить расходы. Сначала вписались «маркшейдера», но, порепетировав пару раз, они отказались. Отопление так и не включили, и у нас забрали нагреватель. Хоть мы и притащили какие-то бытовые нагреватели, всё равно там было холодно. Когда же у Эдика начинались проблемы с Тосей, он оставался там ночевать. Он нигде не работал, и я старался ему как-нибудь помогать, но содержать его семью я был не в состоянии. В итоге, Эдик просто поселился на точке и перетащил туда свои пожитки, и незаметно там поселилась целая компания.
Я давно мечтал, когда у меня образуется свободное время, попробовать взяться за дачу. Я купил кое-какой инструмент и доски и затеял строить пол. Ещё в период клуба я познакомился с Денисом Можаевым, который был хорошим столяром, и ещё тогда он предлагал мне помощь. Я позвонил ему, он приехал к нам на дачу и научил меня основным вещам. Мы с ним сделали пол на первом этаже, и за второй этаж я уже смог взяться самостоятельно. Это была гигантская работа, но это было именно то, что мне нужно было в этот момент. Так я провел почти все лето.
Мы с Леной обосновались в квартире нашего дружка Миши Мончадского, который давно живет в Канаде, и в начале октября обвенчались в церкви Покрова Божией Матери. Оказалось, что в то время, когда Лена ушла из клуба, она поступила в акушерский колледж и уже два года там училась. Ещё в детстве её бабушка, которая работала в Снегиревке, брала её с собой на дежурство, и вот пришло время, когда и Лена склонилась к тому, что решила посвятить себя этому благородному делу.
Мы заняли одну комнату в квартире на Орбели, что нам было вполне достаточно, но я пока не мог забрать свою мать. Каждое утро я ехал на велосипеде на Восстания её кормить. Я кормил её завтраком и готовил какую-нибудь еду на день. Готовить большее количество еды было нельзя, потому что брат всё съедал, иногда отнимая у матери последнее. Когда мне удавалось, я заезжал ближе к вечеру покормить её второй раз. Постепенно я вошел в ритм этих перемещений, и мама была спокойна за меня, по крайней мере, пока я не находился под одной крышей с Алексеем, вероятность конфликта уменьшалась. Хотя он доставал её ужасно, совершенно лишив её покоя. У него как обычно кто-то жил, а он так и жил на полу в её комнате. В один прекрасный момент он занес ей вшей. Я разогнал всю его компанию и выкинул все тряпки, которые они понатащили с помойки и несколько дней подряд мыл ей голову. Вшей удалось вывести, но люди скоро снова завелись и с этим уже ничего нельзя было поделать.
Всё это время я искал место, подходящее для репетиций «Химеры». Один наш знакомый Олег Подберезный, который очень сильно запал на «Химеру», сговорился в заводском клубе на Малой Охте, что группа может там репетировать и раз в месяц играть отчетные концерты. Это очень напоминало времена моей юности. На этой точке сидел Олег Байдак, брат небезызвестного Юры. Они там пили и на ближайший концерт обещали нам выкатить аппарат. Всё казалось очень симпатичным. Но в день концерта мне пришлось самому носить неподъемный аппарат на четвертый этаж. У них не оказалось даже мониторов и «косы». В итоге они паяли эту «косу» до самого начала концерта, который по давней традиции задержали. Я давно уже отвык от такой самодеятельности. Концерт был хорошим, пришло человек сто пятьдесят и для нового места это было неплохо. Вся тусовка была знакомая, и очень странно было видеть всех этих людей вне стен «TaMtAm»'а. По традиции, у кого-то украли рюкзак, и моё настроение было испорчено. «Химера» почему-то не стала там репетировать, и как-то Саша Розанов предложил сходить в Институт Киноаппаратуры на улице Бакунина, где по слухам было можно арендовать помещение. Мы с Эдиком пошли посмотреть, и ему там очень понравилось. Мы выбрали самую дальнюю комнату на верхнем этаже, на котором кроме нас никого не было, и перевезли аппаратуру с Малой Охты. Это было странное здание бывшего института, из которого давно все съехали, и оно оставалось пустым. Работали только несколько цехов на втором этаже. Там не было отопления, но пока было тепло. Начальник обещал, что к зиме они его наладят, и с наступлением холодов нам дали промышленный обогреватель, который быстро нагревал все помещение. Всё было очень симпатично, только мне нужно было за это платить кругленькую сумму денег, взять же их было неоткуда.
Через месяц в этом же квартале, в помещении Театра на Перекупном, открылся клуб «Молоко». Я симпатизировал Юре Угрюмову и обещал ему посодействовать. У них было плохо с аппаратом, и мы договорились, что каждую субботу, в день концерта, можно будет брать комбики и барабаны на Бакунина и после концерта их туда относить. Это было не очень удобно, особенно, если учесть то, что назад все это надо было таранить на пятый этаж. Но другого выхода у них не было, и стало быть его не было и у меня. Клуб «Молоко» открылся концертом «Химеры». И недели две-три все шло хорошо.
Надо было что-то придумывать с изданием альбома. Я надеялся на «FeeLee», они даже включили песню «Химеры» в сборник фестиваля «Учитесь плавать». Но о группе они судили по выступлению на фестивале, которое не произвело на них должного впечатления. Я решил самостоятельно выпустить альбом на кассете, и мне показалось важным зафиксировать этот факт под лейблом «TaMtAm». Но на это ещё требовались средства. Затевая делать альбом самостоятельно, я должен был изучить весь процесс, начиная с макета обложки, полиграфии и кончая изготовлением собственно кассеты. Я начал с макета. Я обратился к Ие Тамаровой, которая делала плакат к концерту Питера Хэммилла и спросил Эдика, как он мыслит обложку альбома. Сначала он нарисовал что-то карандашом, но цвета были плохие, и это было не интересно. Тогда он дал мне младенческую фотографию Тоси и сказал, что вот это идеальное оформление альбома. Наверное это и было так. Я отнес её Ие, которая сказала, что это всегда можно оставить, но можно придумать что-нибудь поинтереснее. Я принес ей кучу фотографий «Химеры» и кое-что из картинок Эдика, и она начала фантазировать со словом «Zudwa». Когда через несколько дней я к ней зашел, то увидел фантастическое решение обложки. Взяв фрагмент одной фотографии, который давал удивительно точное ощущение пластики Эдика, она выделила его изогнутый силуэт. Но я не хотел самостоятельно принимать решение и позвал Эдика. Эдик не выказал особого восторга, но и не сказал категоричного нет, и меня немного понесло. У меня возникла идея сделать анонимный плакат с силуэтом Эдика, как я увидел в первый раз на мониторе компьютера, с загадочным словом «Zudwa». Ещё в «TaMtAm»'е у Эдика появилась подруга, с которой они как-то сфотографировались вместе, а потом на ксероксе сделали несколько вариантов этих фотографий, на которых они были либо вдвоём, либо была одна нога Эдика, либо это были просто абстрактные картинки, и на каждой их них было написано «Zudwa». Эти картинки с надписью «Zudwa» время от времени появлялись на стенах клуба. Я не понимал, что это такое, но каждый раз, когда я натыкался на это слово, оно меня интриговало. Когда же на очередном концерте «Химеры» я услышал эту песню, я был сражен наповал. И тут я решил использовать этот приём. Я решил напечатать две тысячи плакатов и заклеить ими весь город, чтобы люди натыкались на них везде: в метро, во дворах и на заборах. Это не было рекламным трюком, хотя и могло сработать, как реклама. Если бы я в течение месяца натыкался бы на это слово, а потом, зайдя в магазин, увидел бы альбом с такой картинкой и таким названием, то я обязательно из любопытства его купил бы. Но тут моя схема начала давать сбой. Сначала половина тиража плакатов ушла в брак. Повторный тираж застрял и не хотел печататься. Наступила глубокая осень, и пошли дожди. Я рассчитывал на своих друзей из клуба и надеялся, что смогу увлечь их этой идеей, и они быстро расклеют эти плакаты по всему городу. Но кому-то оказалось влом, кому-то было лень, и акция провалилась. Всё-таки какое-то количество удалось расклеить, и они стали хаотично появляться в разных местах города. Конечно же я всегда их замечал, когда натыкался, но они не выбивались из общей массы расклеенных афиш и листовок.
Такая же участь постигла саму кассету. Сначала Ия застряла с дизайном обложки. Что-то было не так. То не выводились цветоделительные пленки, то резчик в типографии неправильно разрезал обложки, и казалось этому не будет конца. Альбом категорически не хотел выходить. Вероятно, я совершил ту же ошибку, что и Лёша Ершов, я слишком много взял на себя. Наконец, в конце января кассета всё-таки появилась на свет. К этому времени началась чехарда с репетиционной точкой. Начались сбои с аппаратом, потому что никто после концерта в «Молоке» не хотел тащить аппарат обратно. Иногда его оставляли на всю неделю в клубе. «Химера» же репетировала раз в неделю, а иногда и реже. Но, судя по всему, беспокоился один я, поскольку мне за это приходилось платить. Я стал думать о том, что эту точку можно делить с какой-нибудь группой, и тем самым разделить расходы. Сначала вписались «маркшейдера», но, порепетировав пару раз, они отказались. Отопление так и не включили, и у нас забрали нагреватель. Хоть мы и притащили какие-то бытовые нагреватели, всё равно там было холодно. Когда же у Эдика начинались проблемы с Тосей, он оставался там ночевать. Он нигде не работал, и я старался ему как-нибудь помогать, но содержать его семью я был не в состоянии. В итоге, Эдик просто поселился на точке и перетащил туда свои пожитки, и незаметно там поселилась целая компания.
Часть шестнадцатая
Незадолго до этого проявился Сережа Щураков, который неожиданно предложил мне присоединиться к его оркестру. Ещё год назад, он пригласил меня на запись альбома «Anabasis». Я сыграл в двух пьесах, и это оказалось неплохо. Сережа долго не мог придумать название оркестра. Музыкальный стиль он определил, как нео-барокко, и мне показалось, что было бы неплохо назвать в его итальянском стиле с некоторым элементом абсурда, и я придумал «Vermicelli Orchestra». Я давно не занимался на инструменте, и мне уже в сотый раз пришлось начинать с самого начала. О концертах речь пока не заходила, и мы репетировали на точке у Олега Шавкунова на Пушкинской, 10. Там тоже не было отопления и воды. И когда электричество отключили совсем, я предложил перебраться на Бакунина, коль скоро точка была оплачена, и там всё равно никто не репетировал. Но там оказалось неуютно, холодно и мрачновато. Сереже из-за зрения было трудно самостоятельно пробираться в это место по его темной лестнице и коридорам, и мы отказались от этой идеи и по привычке перебрались репетировать ко мне домой. У нас с Леной дома много места и репетиции вошли в привычное русло гостеприимного чаепития. Правда Сереже и сюда было добираться далеко, но зато у нас было тепло, и мы могли собираться в любое время. Состав оркестра значительно изменился, помимо меня вводились новые музыканты, и до концертов пока было далеко. Пока нужно было репетировать по группам инструментов, и Сережа отдельно занимался со мной, подтягивая меня до желаемого уровня. Я вспомнил забытую практику игры по нотам и был рад тому, что наконец смогу применить свой навык игры в оркестре. Предстояла большая работа.
Ещё осенью проявился наш старый дружок Боря Райскин, с которым мы вместе составляли струнную группу «Поп-механики». К этому времени он уже восемь лет жил в Америке, и ему в голову пришла шальная идея организации в Нью-Йорке фестиваля имени Курёхина. Он обладал фантастической энергией и трудоспособностью и очень быстро перешел к осуществлению этой идеи. И на середину января наметил десятидневный фестиваль. К этому времени Настя Курёхина только начала приходить в себя после горя, постигшего её семью. По началу она скептически отнеслась к этой идее, поскольку у неё было собственное представление о том, что следует делать во имя Сергея. Она привлекала меня к этой деятельности, но это было не совсем то, чем мне хотелось бы заниматься. Но Настя нуждалась в помощи, и ей невозможно было в этом отказать. Но к этому времени мы ещё ничего не успели сделать, а только зарегистрировали Фонд Курёхина, президентом которого стала Настя, а меня назначили председателем совета директоров. Я всегда сторонился всякого рода советов и никогда нигде не заседал, и потому без особенного восторга воспринял подобное назначение. Хотя речь шла всего лишь о том, чтобы совместными усилиями друзей сделать что-нибудь стоящее, чтобы о Курёхине не забыли уже через полгода. Алик Кан уже год работал в Лондоне на BBC, и, судя по всему, организация подобного рода деятельности ложилась на меня. В результате чего нам с Настей и Лизой предстояла поездка в Нью-Йорк на фестиваль, который Боря Райскин назвал «Sergey Kuryokhin International Interdisciplinary Festival» (SKIIF).
Это был очень рискованный шаг с его стороны, поскольку он пригласил кучу людей со всего света и надеялся на то, что фестиваль сможет себя окупить. Я уже имел горький опыт, когда взялся за дело, которое мне было не по плечу, но он вероятно знал на что идёт. Только из России поехало человек двадцать пять, но к сожалению его отцу не дали визу. Фестиваль вызвал живой интерес у русскоязычной Америки, и в Нью-Йорк слетелись тусовщики даже из других городов. На открытии в клубе «Knitting Factory», была тьма народу, но в последующие дни, хотя концерты были не менее интересны, народу было не так много. На одном концерте в «Washington Square Church» играл мой старый знакомец Тёрстон Мур с барабанщиком Томом Сёргалом, и их выступление было примерно таким, каким я слышал его года три назад. Он очень эрудированный человек и очень внимательно следил за творчеством Курёхина, и у него были все его пластинки, к этому времени изданные. При мне он купил все пластинки Вапирова, которого тоже очень чтил. Для меня концерты были очень интересными, хоть я и устал за десять дней, но это был Нью-Йорк, в котором концертами такого рода никого не удивишь, а русским, живущим там, музыка вообще не нужна, им нужно только потусоваться. Я же за это время не успевал всюду поспеть и ещё рассчитывал попасть на концерт «Sebadoh», но к сожалению, когда я собрался сходить, все билеты были проданы. Мы почти не виделись с Борей в ходе фестиваля, он был очень занят, и мы откладывали нашу встречу на потом. Помимо собственно организации фестиваля он выступал в двух или трех проектах, ещё успевая репетировать. Из Монреаля приехал Славка Егоров, которого Боря пригласил звукорежиссером на запись фестиваля, и подтянулся Ливерпулец. Таким образом у нас собралась старая компания. Но Славка, как обычно, в какой-то момент без предупреждения уехал домой, и через день за ним последовал Алексис, что меня крайне удивило – мы не так часто видимся. С Борей мне удалось увидеться только после окончания фестиваля, накануне отъезда. Уже было видно, что фестиваль не окупился, и Боря понес значительные убытки, пригласив всех гостей из России за собственный счёт. Он осуществил задуманное, но был подавлен, хотя и рад, что все уже позади. Но он знал, на что он шёл, хотя и надеялся на больший финансовый успех. Мы расстались на том, что теперь наша очередь делать фестиваль в России, на котором он будет желанным гостем.
В первых числах февраля состоялся очередной концерт «Химеры» в «Молоке». Мы не устраивали никакой презентации вышедшего альбома. Концерт был очень мощный с грязным сырым звуком. В группе появился некто Антон, который, не умея играть на трубе, вдруг стал претендовать на роль фронтмена, к музыке группы он ничего не добавлял, скорее наоборот. Эдик сам пользовался своим коронным приемом одновременной игры на гитаре и трубе, и это было восхитительно. Антон же просто оттягивал внимание на себя, и это мешало. У меня это вызывало недоумение. Я не знаю репетировали ли они вообще? После концерта я подошел к Эдику и предложил отказаться от точки, у меня больше не было денег, чтобы платить за неё. Но Эдик уверил меня, что точку непременно нужно сохранить.
В конце февраля я очень неудачно упал, поскользнувшись на горке в парке Лесотехнической академии, да так, что не мог встать. Меня подобрали добрые люди и довели до дому. Оказался сильный ушиб бедра с защемлением седалищного нерва. Несколько дней я лежал дома и даже не мог вставать, чтобы открыть дверь. Лена ездила кормить маму и с трудом переносила свинство, которое там устроил мой брат. В это время позвонила Тося, разыскивая Эдика. Потом стали звонить и другие знакомые. Я ничем никому не мог помочь, поскольку не имел ни малейшего представления о его перемещениях. Так продолжалось несколько дней.
В это же время неожиданно приехал Боря Райскин, чтобы навестить родителей. Как оказалось, до отъезда в Америку он жил в соседнем квартале, и он зашел навестить меня и рассказать об итогах Нью-Йоркского фестиваля. Мы долго говорили о том, что было не так, и как этого можно избежать в дальнейшем. Я посетовал на то, что не знаю с какой стороны подступиться к организации фестиваля здесь, и что было бы неплохо довести все это до той стадии, когда эти фестивали станут традиционными по обе стороны океана. Наш дружок Курёхин стоил того, чтобы о нём помнили. Перед отъездом Боря собирался навестить меня ещё раз.
Меня же не покидало нехорошее предчувствие того, что с Эдиком могло что-то произойти. Мне продолжали звонить его друзья. Прошло уже десять дней, как его не видели. Я долго отгонял от себя дурные мысли, но когда я уже смог перемещаться с палочкой, за мной на машине заехала Наташа Воробьева, и мы поехали на Бакунина. Мы решили прочесать заброшенное здание, и к ужасу всех собравшихся наши худшие предчувствия оправдались. Эдик был найден на чердаке этого здания. Мне пришлось заниматься похоронными хлопотами и, самое страшное – регулировать отношения Тоси с родственниками Эдика. Отрегулировать их мне не удалось и в итоге, вопреки желанию Тоси, его похоронили под Выборгом, рядом с отцом. Это была ужасная ситуация, которая вымотала всех нас, и я не смог встретиться с Борей Райскиным, чтобы попрощаться с ним. Через несколько дней из Нью-Йорка пришло печальное известие о его кончине. Никто не мог найти никакого разумного объяснения происшедшего. Тем более его не мог найти я. Вокруг все рушилось. Меня это настолько ошеломило, что хотелось спрятаться и больше не высовываться. Я стал тупо заниматься на виолончели, просто наматывая часы.
Будучи в Америке, я возобновил знакомство с Женей Зубковым, с которым мы как-то пересекались у Дюши. Женя был занят прекрасным делом спасения русских алкоголиков. И многие наши друзья прошли курс лечения от этого недуга в Америке. Мне хотелось помочь брату Алексею, но я прекрасно осознавал, что отправить его лечиться в Америку по этой программе нереально. Однако Женя порекомендовал мне обратиться к отцу Маркелу, настоятелю Федоровского собора в Пушкине. Неожиданно оказалось, что мы с ним учились в одной школе, и он был на год старше меня. Отец Маркел согласился принять Алексея в приют, который они организовали в поселке Поги за Павловском. На моё удивление, брат согласился, и в этот же день, мы вместе с моим двоюродным братом Павлом, препроводили его в это заведение. Уклад этого приюта был очень простой, это было нечто среднее между монастырем и зоной. Всё было преисполнено покоем и любовью к ближнему, однако контингент был непростой. Через неделю мы ездили навестить брата, и я был приятно удивлен тем, что он там прижился. Пока его не было, я несколько дней наводил порядок на Восстания. Я выкинул всё барахло и вымыл всю квартиру. Я никак не мог поверить в то, что излечение возможно, и через две недели брат, конечно же, убежал. Мы сговорились с Владом, мужем моей племянницы, и снова препроводили братца в Поги. Так продолжалось ещё раза два. Нужно было постараться дотянуть до весны. В мае «Анонимные алкоголики» предполагали переехать в новый дом на горе под Красным селом. И Алексей попал в число тех, кого отправили на эту гору ремонтировать дом к приезду остальных. К этому времени он свыкся с пребыванием там, но вернувшись в город помыться, он оторвался, пустился во все тяжкие и больше туда уже не возвращался. Для того, чтобы туда снова вернуться, нужно было благословение отца Маркела, а уговорить брата снова поехать в Пушкин мне не удалось.
Лена заканчивала колледж и, ещё в процессе обучения, искала возможность заниматься домашними родами. Насколько я мог об этом судить, её не устраивала система деторождения, с котором она соприкоснулась в годы учебы и практики в роддомах. Изменить систему было невозможно, но оказалось, что детей можно рожать дома. Она познакомилась с домашней акушеркой Леной Ермаковой и, продолжая учиться в колледже, стала постигать премудрости домашних родов. Лена и Лёша Ермаковы уже несколько лет практиковали схему, которая готовит будущую мать к этому важнейшему моменту в её жизни и позволяет ей родить здорового ребёнка так, как это предусмотрела природа. Лена настолько глубоко погрузилась в это процесс, что постепенно и я принял эту точку зрения и стал вникать в природу таинства деторождения.
Тем временем я продолжал репетировать с «Вермишелью». Несколько лет назад, когда я уже давно распростился с игрой на виолончели, будучи в Самаре, я по случаю купил деревянный инструмент. Он требовал ремонта, но я столько раз уходил на пенсию, что не было резона приводить её в порядок. И вот этот случай подвернулся, я наконец играл в оркестре, и мог попытаться добиться правильного виолончельного звука. В силу своего характера, если я вовлекаюсь в какой-то процесс, то уже не могу быть пассивным участником. Я привык действовать, и естественно я стал думать, что можно сделать в этой ситуации для развития оркестра. Таким образом, имея некоторый опыт в менеджменте, я стал выполнять элементарные административные функции. При этом я придерживался своих принципов, которые разделяли не все участники оркестра. К этому времени Сережа уже лет шесть играл в «Аквариуме», в который он попал, когда этой группе уже не надо было никому ничего доказывать. Он постоянно концертировал, гастролировал и получал приличные гонорары за выступления, что для него было само собою разумеющимся. Он немного болезненно относился к тому, что Боб может прознать про его сольный проект, и боялся попасть в немилость. В том был свой резон.
Мне же в свое время пришлось пройти длинный путь от полной безвестности к тому, что впоследствии и стало известно, как группа с этим названием. Я имел опыт ожидания того, что если ты делаешь правильное дело, то рано или поздно события начнут разворачиваться. Сережа же нервничал и ждал быстрого признания «Вермишели». Мы сыграли несколько концертов, но на них приходило по двадцать человек. Музыка оркестра была отнюдь не развлекательная, хотя безусловно имела огромный потенциал, и может быть даже коммерческий. Но ситуация в этой стране к такой музыке пока не была готова. Все разговоры музыкантов почему-то сводились к тому, сколько нам могут заплатить за выступления. Я пускался в бессмысленные споры по поводу того, что в такой ситуации стоит делать, а чего категорически делать нельзя. Но суть этого противоречия лежала гораздо глубже, нежели я предполагал, и постепенно в наших отношениях с Сережей наметилась брешь, которая давала о себе знать в абсолютно разных ситуациях. Это мог быть саундчек перед выступлением, когда группа ещё не успела настроиться, а Сережа вдруг начинал прогон каких-нибудь пьес при полном отсутствии звука на сцене. Когда же в паузах по неосторожности я убеждал его прерваться и продолжить настройку звука, это неизменно вызывало его гнев. Он мог обидеться абсолютно по любому поводу.
Ещё осенью проявился наш старый дружок Боря Райскин, с которым мы вместе составляли струнную группу «Поп-механики». К этому времени он уже восемь лет жил в Америке, и ему в голову пришла шальная идея организации в Нью-Йорке фестиваля имени Курёхина. Он обладал фантастической энергией и трудоспособностью и очень быстро перешел к осуществлению этой идеи. И на середину января наметил десятидневный фестиваль. К этому времени Настя Курёхина только начала приходить в себя после горя, постигшего её семью. По началу она скептически отнеслась к этой идее, поскольку у неё было собственное представление о том, что следует делать во имя Сергея. Она привлекала меня к этой деятельности, но это было не совсем то, чем мне хотелось бы заниматься. Но Настя нуждалась в помощи, и ей невозможно было в этом отказать. Но к этому времени мы ещё ничего не успели сделать, а только зарегистрировали Фонд Курёхина, президентом которого стала Настя, а меня назначили председателем совета директоров. Я всегда сторонился всякого рода советов и никогда нигде не заседал, и потому без особенного восторга воспринял подобное назначение. Хотя речь шла всего лишь о том, чтобы совместными усилиями друзей сделать что-нибудь стоящее, чтобы о Курёхине не забыли уже через полгода. Алик Кан уже год работал в Лондоне на BBC, и, судя по всему, организация подобного рода деятельности ложилась на меня. В результате чего нам с Настей и Лизой предстояла поездка в Нью-Йорк на фестиваль, который Боря Райскин назвал «Sergey Kuryokhin International Interdisciplinary Festival» (SKIIF).
Это был очень рискованный шаг с его стороны, поскольку он пригласил кучу людей со всего света и надеялся на то, что фестиваль сможет себя окупить. Я уже имел горький опыт, когда взялся за дело, которое мне было не по плечу, но он вероятно знал на что идёт. Только из России поехало человек двадцать пять, но к сожалению его отцу не дали визу. Фестиваль вызвал живой интерес у русскоязычной Америки, и в Нью-Йорк слетелись тусовщики даже из других городов. На открытии в клубе «Knitting Factory», была тьма народу, но в последующие дни, хотя концерты были не менее интересны, народу было не так много. На одном концерте в «Washington Square Church» играл мой старый знакомец Тёрстон Мур с барабанщиком Томом Сёргалом, и их выступление было примерно таким, каким я слышал его года три назад. Он очень эрудированный человек и очень внимательно следил за творчеством Курёхина, и у него были все его пластинки, к этому времени изданные. При мне он купил все пластинки Вапирова, которого тоже очень чтил. Для меня концерты были очень интересными, хоть я и устал за десять дней, но это был Нью-Йорк, в котором концертами такого рода никого не удивишь, а русским, живущим там, музыка вообще не нужна, им нужно только потусоваться. Я же за это время не успевал всюду поспеть и ещё рассчитывал попасть на концерт «Sebadoh», но к сожалению, когда я собрался сходить, все билеты были проданы. Мы почти не виделись с Борей в ходе фестиваля, он был очень занят, и мы откладывали нашу встречу на потом. Помимо собственно организации фестиваля он выступал в двух или трех проектах, ещё успевая репетировать. Из Монреаля приехал Славка Егоров, которого Боря пригласил звукорежиссером на запись фестиваля, и подтянулся Ливерпулец. Таким образом у нас собралась старая компания. Но Славка, как обычно, в какой-то момент без предупреждения уехал домой, и через день за ним последовал Алексис, что меня крайне удивило – мы не так часто видимся. С Борей мне удалось увидеться только после окончания фестиваля, накануне отъезда. Уже было видно, что фестиваль не окупился, и Боря понес значительные убытки, пригласив всех гостей из России за собственный счёт. Он осуществил задуманное, но был подавлен, хотя и рад, что все уже позади. Но он знал, на что он шёл, хотя и надеялся на больший финансовый успех. Мы расстались на том, что теперь наша очередь делать фестиваль в России, на котором он будет желанным гостем.
В первых числах февраля состоялся очередной концерт «Химеры» в «Молоке». Мы не устраивали никакой презентации вышедшего альбома. Концерт был очень мощный с грязным сырым звуком. В группе появился некто Антон, который, не умея играть на трубе, вдруг стал претендовать на роль фронтмена, к музыке группы он ничего не добавлял, скорее наоборот. Эдик сам пользовался своим коронным приемом одновременной игры на гитаре и трубе, и это было восхитительно. Антон же просто оттягивал внимание на себя, и это мешало. У меня это вызывало недоумение. Я не знаю репетировали ли они вообще? После концерта я подошел к Эдику и предложил отказаться от точки, у меня больше не было денег, чтобы платить за неё. Но Эдик уверил меня, что точку непременно нужно сохранить.
В конце февраля я очень неудачно упал, поскользнувшись на горке в парке Лесотехнической академии, да так, что не мог встать. Меня подобрали добрые люди и довели до дому. Оказался сильный ушиб бедра с защемлением седалищного нерва. Несколько дней я лежал дома и даже не мог вставать, чтобы открыть дверь. Лена ездила кормить маму и с трудом переносила свинство, которое там устроил мой брат. В это время позвонила Тося, разыскивая Эдика. Потом стали звонить и другие знакомые. Я ничем никому не мог помочь, поскольку не имел ни малейшего представления о его перемещениях. Так продолжалось несколько дней.
В это же время неожиданно приехал Боря Райскин, чтобы навестить родителей. Как оказалось, до отъезда в Америку он жил в соседнем квартале, и он зашел навестить меня и рассказать об итогах Нью-Йоркского фестиваля. Мы долго говорили о том, что было не так, и как этого можно избежать в дальнейшем. Я посетовал на то, что не знаю с какой стороны подступиться к организации фестиваля здесь, и что было бы неплохо довести все это до той стадии, когда эти фестивали станут традиционными по обе стороны океана. Наш дружок Курёхин стоил того, чтобы о нём помнили. Перед отъездом Боря собирался навестить меня ещё раз.
Меня же не покидало нехорошее предчувствие того, что с Эдиком могло что-то произойти. Мне продолжали звонить его друзья. Прошло уже десять дней, как его не видели. Я долго отгонял от себя дурные мысли, но когда я уже смог перемещаться с палочкой, за мной на машине заехала Наташа Воробьева, и мы поехали на Бакунина. Мы решили прочесать заброшенное здание, и к ужасу всех собравшихся наши худшие предчувствия оправдались. Эдик был найден на чердаке этого здания. Мне пришлось заниматься похоронными хлопотами и, самое страшное – регулировать отношения Тоси с родственниками Эдика. Отрегулировать их мне не удалось и в итоге, вопреки желанию Тоси, его похоронили под Выборгом, рядом с отцом. Это была ужасная ситуация, которая вымотала всех нас, и я не смог встретиться с Борей Райскиным, чтобы попрощаться с ним. Через несколько дней из Нью-Йорка пришло печальное известие о его кончине. Никто не мог найти никакого разумного объяснения происшедшего. Тем более его не мог найти я. Вокруг все рушилось. Меня это настолько ошеломило, что хотелось спрятаться и больше не высовываться. Я стал тупо заниматься на виолончели, просто наматывая часы.
Будучи в Америке, я возобновил знакомство с Женей Зубковым, с которым мы как-то пересекались у Дюши. Женя был занят прекрасным делом спасения русских алкоголиков. И многие наши друзья прошли курс лечения от этого недуга в Америке. Мне хотелось помочь брату Алексею, но я прекрасно осознавал, что отправить его лечиться в Америку по этой программе нереально. Однако Женя порекомендовал мне обратиться к отцу Маркелу, настоятелю Федоровского собора в Пушкине. Неожиданно оказалось, что мы с ним учились в одной школе, и он был на год старше меня. Отец Маркел согласился принять Алексея в приют, который они организовали в поселке Поги за Павловском. На моё удивление, брат согласился, и в этот же день, мы вместе с моим двоюродным братом Павлом, препроводили его в это заведение. Уклад этого приюта был очень простой, это было нечто среднее между монастырем и зоной. Всё было преисполнено покоем и любовью к ближнему, однако контингент был непростой. Через неделю мы ездили навестить брата, и я был приятно удивлен тем, что он там прижился. Пока его не было, я несколько дней наводил порядок на Восстания. Я выкинул всё барахло и вымыл всю квартиру. Я никак не мог поверить в то, что излечение возможно, и через две недели брат, конечно же, убежал. Мы сговорились с Владом, мужем моей племянницы, и снова препроводили братца в Поги. Так продолжалось ещё раза два. Нужно было постараться дотянуть до весны. В мае «Анонимные алкоголики» предполагали переехать в новый дом на горе под Красным селом. И Алексей попал в число тех, кого отправили на эту гору ремонтировать дом к приезду остальных. К этому времени он свыкся с пребыванием там, но вернувшись в город помыться, он оторвался, пустился во все тяжкие и больше туда уже не возвращался. Для того, чтобы туда снова вернуться, нужно было благословение отца Маркела, а уговорить брата снова поехать в Пушкин мне не удалось.
Лена заканчивала колледж и, ещё в процессе обучения, искала возможность заниматься домашними родами. Насколько я мог об этом судить, её не устраивала система деторождения, с котором она соприкоснулась в годы учебы и практики в роддомах. Изменить систему было невозможно, но оказалось, что детей можно рожать дома. Она познакомилась с домашней акушеркой Леной Ермаковой и, продолжая учиться в колледже, стала постигать премудрости домашних родов. Лена и Лёша Ермаковы уже несколько лет практиковали схему, которая готовит будущую мать к этому важнейшему моменту в её жизни и позволяет ей родить здорового ребёнка так, как это предусмотрела природа. Лена настолько глубоко погрузилась в это процесс, что постепенно и я принял эту точку зрения и стал вникать в природу таинства деторождения.
Тем временем я продолжал репетировать с «Вермишелью». Несколько лет назад, когда я уже давно распростился с игрой на виолончели, будучи в Самаре, я по случаю купил деревянный инструмент. Он требовал ремонта, но я столько раз уходил на пенсию, что не было резона приводить её в порядок. И вот этот случай подвернулся, я наконец играл в оркестре, и мог попытаться добиться правильного виолончельного звука. В силу своего характера, если я вовлекаюсь в какой-то процесс, то уже не могу быть пассивным участником. Я привык действовать, и естественно я стал думать, что можно сделать в этой ситуации для развития оркестра. Таким образом, имея некоторый опыт в менеджменте, я стал выполнять элементарные административные функции. При этом я придерживался своих принципов, которые разделяли не все участники оркестра. К этому времени Сережа уже лет шесть играл в «Аквариуме», в который он попал, когда этой группе уже не надо было никому ничего доказывать. Он постоянно концертировал, гастролировал и получал приличные гонорары за выступления, что для него было само собою разумеющимся. Он немного болезненно относился к тому, что Боб может прознать про его сольный проект, и боялся попасть в немилость. В том был свой резон.
Мне же в свое время пришлось пройти длинный путь от полной безвестности к тому, что впоследствии и стало известно, как группа с этим названием. Я имел опыт ожидания того, что если ты делаешь правильное дело, то рано или поздно события начнут разворачиваться. Сережа же нервничал и ждал быстрого признания «Вермишели». Мы сыграли несколько концертов, но на них приходило по двадцать человек. Музыка оркестра была отнюдь не развлекательная, хотя безусловно имела огромный потенциал, и может быть даже коммерческий. Но ситуация в этой стране к такой музыке пока не была готова. Все разговоры музыкантов почему-то сводились к тому, сколько нам могут заплатить за выступления. Я пускался в бессмысленные споры по поводу того, что в такой ситуации стоит делать, а чего категорически делать нельзя. Но суть этого противоречия лежала гораздо глубже, нежели я предполагал, и постепенно в наших отношениях с Сережей наметилась брешь, которая давала о себе знать в абсолютно разных ситуациях. Это мог быть саундчек перед выступлением, когда группа ещё не успела настроиться, а Сережа вдруг начинал прогон каких-нибудь пьес при полном отсутствии звука на сцене. Когда же в паузах по неосторожности я убеждал его прерваться и продолжить настройку звука, это неизменно вызывало его гнев. Он мог обидеться абсолютно по любому поводу.