Страница:
По возвращении мы сразу встретились на дне рождения Майка, который праздновал его в квартире своей сестры на улице Жуковского. Ольга Липовская сильно напилась и делала попытки прыгнуть с балкона, и мы весь вечер её уговаривали этого не делать. Фагот с Дюшей наконец вернулись из Армии, и мы снова стали репетировать вместе. Первым выступлением после их возвращения можно считать домашний концерт у Фалалеева, где была почти вся группа американских студентов. Среди них была Найоми Маркус, подруга Майи, в то время уже жены Андрея Светличного. Она замечательно пела и прекрасно играла на гитаре. Её соседкой по комнате была Андрея Харрис. Мы все очень быстро подружились и много времени проводили вместе. С ними в группе учился Джим Монсма, который замечательно играл на губной гармонике и время от времени появлялся в рок-н-ролльных концертах «Аквариума».
Потом мы отправились в Куйбышев. Эту поездку организовал мой старый друг Володя Свиридов, с которым я служил в Армии. Ситуация была примерно такая же, как в Архангельске – огромный зал и совершенно неадекватная аппаратура, к тому же мы не имели возможности на аппаратуре репетировать и, стало быть, не могли этим звуком правильно пользоваться на сцене. Однако поездка была успешной. Правда, на обратном пути отказал самолет, и мы, проболтавшись три часа в воздухе, вернулись в Куйбышев. Майкл отказался снова лететь и поехал на поезде. Мы же в ожидании нового рейса страшно напились. Это стало входить в привычку.
По возвращении, мне с трудом удалось достать билет на концерт Элтона Джона. Мне нравились его песни периода «Yellow Brick Road», и, идя на концерт, я весь трепетал. Но начало концерта оказалось неимоверно скучным. На абсолютно пустой сцене стояли две кадки с пальмами. Элтон Джон в шелковых шароварах, на каблуках и в большой кепке, похожий на клоуна Олега Попова. Это было красиво, но что-то было не так. Он просто играл на рояле и пел, и в этом не было ничего особенного – ну Элтон Джон, ну сидит и поет. После каждой песни выбегали безумные тетки с цветами и просили у него автограф. Он, бедный, так перепугался, что стал от них шарахаться и заиграл почти без пауз, чтобы остановить этот поток. Я уже было стал подумывать, не уйти ли? Но, когда стало совсем скучно, вдруг пальмы поехали в стороны, повалил дым, и разверзлось бездонное пространство. Я весь напрягся, и тут раздался невероятной силы взрыв. Когда дым рассеялся, стала видна фигура некоего существа, которое и учинило всё это. Существом оказался барабанщик Рэй Купер, появление которого на сцене сразу наполнило смыслом всё происходящее. Концерт начался, Элтон Джон продолжал невозмутимо играть на рояле, а Рэй Купер делал всё остальное и всю погоду. Невозможно было не реагировать на каждое его движение, на каждый удар по литаврам или в бубен. Всё, что делал этот человек, носило элементы шоу, но это не было таковым, это было по-настоящему. Такое, наверное, бывает очень редко. Случилось счастливое стечение обстоятельств, когда совмещалось несовместимое. Наверное, ещё долго можно рассыпаться в эпитетах, но я всё равно не смогу описать того, что произошло тогда. Не могу сказать, что я стал больше слушать Элтона Джона, но я теперь знаю, что это незаурядный авантюрист и мастер интриги. Думаю, что он этого не утратил, и его концерты сейчас тоже небезынтересны. Вообще-то, я постепенно стал противником какого-либо шоу и предпочитаю игру в чистом виде, и, когда музыканты хорошие, то этого, как правило, бывает достаточно. Но иногда этого оказывается мало.
Наша жизнь на Восстания достигла критической точки, и мы с Людмилой перебрались к Алине Алонсо, которая любезно сдала нам две комнаты в своей трехкомнатной квартире. Алина была фантастической девушкой, у которой время от времени квартировали известные рок-музыканты, и мне часто приходилось бывать в этом доме. Он не стал местом постоянных репетиций по той простой причине, что мы тогда не репетировали, но у нас всегда кто-то тусовался, что в общем было почти одно и то же. Но постепенно всё превратилось в привычное пьянство. Я не помню, чтобы кто-то пришёл без бутылки, а если это случайно было так, то через какое-то время находились деньги, и кто-нибудь бежал в магазин.
Остров Сэйнт Джорджа уже не существовал – там построили какой-то санаторий и стало неуютно. Другую часть оккупировали нудисты и там стало скучно. Уже в августе мы с Людмилой, Майком и Таней Апраксиной предприняли путешествие автостопом в Прибалтику. Мы вместе доехали до Вильнюса, где прекрасно провели время. Заночевали у некоего Мариуса, а потом мы с Людмилой оторвались и поехали дальше на Западную Украину. Мы доехали до Львова, по дороге заехав в город Ново-Волынск к моему другу Жоре Шестаковичу, с которым мы служили в Армии. Это было моим последним путешествием автостопом.
В это же время, или чуть позже, мы как-то решили устроить фестиваль на ступенях Замка. По-прежнему фестивалем это называлось очень условно. Просто мы сговорились с Жорой Ордановским, что встретимся на ступенях и посидим, поиграем. Аппарата, естественно, никакого не могло и быть. Но пошел легкий слух, и туда собиралась значительная толпа народу. Когда я собрался туда поехать, уже смеркалось. Я вышел с виолончелью из автобуса возле Михайловского сада и тут же попал в лапы ментов, которые стали задавать вопросы, куда я иду и зачем? Ещё подъезжая к Замку, я заподозрил неладное, поскольку не видел привычную толпу. Я сказал, что я студент училища и еду на занятия, что было похоже на правду, поскольку училище действительно было рядом. Я прошел мимо Замка, и увидел только несколько машин ПМГ. Оказалось, что основную часть толпы, человек пятьдесят, свинтили уже час назад, остальные разбежались, а сейчас вылавливают запоздавших. Я сделал круг и поехал домой. Когда я приехал, там уже были все наши, и мы устроили домашний концерт, который кончился дружеской попойкой с танцами.
Но на следующий день, когда я после обеда возвращался на работу, в дверях я увидел директора и двух странных людей. Директор был подозрительно учтив и дружелюбен и, страшно довольный, сказал, что эти люди ко мне. Я никогда не видел его таким веселым. Мне предложили сесть в автомобиль и препроводили прямо на Литейный. Я ничего не понимал, но был спокоен. Когда же меня привели в кабинет, то следователь предложил мне признаться в том, что я разбил статуи в Летнем саду. Выяснилось, что за месяц до этого в Летнем саду был совершен акт вандализма, разбили несколько статуй. И наш несостоявшийся фестиваль решили подвязать к этому нелепому происшествию. Всех людей, которых арестовали накануне, кололи на то же самое, и единственное, чем они могли оправдаться, это сказать, что пришли в Замок на концерт «Аквариума». Конечно же, немного помучив расспросами, типа того, что посиди в коридоре и вспомни, сняв с меня подробные показания, зачем и почему я хожу в Замок, меня отпустили. Это было неприятно, но в то же время было любопытно оказаться в святая святых Большого дома, о котором ты слышал столько легенд и были. Оттуда я пошел прямо к Бобу, чтобы поделиться впечатлениями, и на лестнице его дома встретил тех же людей, что арестовали меня. Они широко улыбались, поскольку предполагали меня встретить. Боба увели у меня на глазах, и в этот же вечер арестовали и Михаила. Недели через две по «Голосу Америки» было сообщение, что на ступенях Михайловского замка состоялся рок-фестиваль при участии групп «Аквариум» и «Россияне», на котором было арестовано несколько тысяч человек.
Неожиданно на горизонте появился Сережа Курёхин. Со времени нашего знакомства мы почти не общались. Время от времени мы сталкивались в «Сайгоне» или на каком-нибудь сейшене. Какое-то время он играл в группе «Гольфстрим». Вместе с Аликом Каном он развил бурную деятельность и в ДК им. Ленсовета организовал «Клуб современной музыки». Естественно, все мы были охвачены. Идеологом был Фима Барбан, коллекционер и истинный знаток авангарда. Каждому из тех, кто вовлекся в деятельность клуба, вменялось в обязанность на очередное заседание подготовить маленький доклад на тему того или иного композитора или исполнителя. Мне чрезвычайно интересно было слушать всю эту музыку, но я был полным профаном. Как-то мне поручили подготовить доклад о Сэсиле Тэйлоре, которого я никогда не слышал. Мы с Курёхиным поехали к Фиме за материалом. Я был ошеломлен масштабом его интеллекта, у него была невероятная коллекция пластинок и книг, которую невозможно было охватить. Он позволил мне самому поискать информацию о Сесиле Тейлоре, но всё, что я мог найти, состояло из пятнадцати строчек в энциклопедии и нескольких пластинок. Несколько дней я слушал совершенно новую для меня музыку и сделал выборку на полчаса. Мой доклад был необычайно интересным – я мгновенно выпалил всю энциклопедическую информацию и быстро поставил запись. Чуть позже Фима Барбан уехал в Лондон и стал ведущим джазовой программы на BBC под именем Джеральд Вуд. (Когда через несколько лет я оказался в Лондоне, мы случайно встретились в метро, условились повидаться, но это почему-то не получилось.) Курёхин устраивал маленькие концерты, на которые приглашал нескольких музыкантов. Эти выступления носили характер того, что в последствии стало называться «Поп-механикой». Я участвовал в одном таком концерте, и это было невероятно интересно. Но самым выдающимся событием был концерт Яна Гарбарека с Анатолием Вапировым.
Осенью Алина обычно возвращалась с дачи, и мы были вынуждены съехать и вернуться на Восстания. И с этого времени начался изнурительный опыт домашних концертов. Что-то в этом безусловно было, но постепенно у меня это начало вызывать некоторое отторжение, и я эту практику прекратил. Для Боба же на многие годы это стало основным источником существования. И, может быть, именно это постепенно привело к концу группы в том виде, в котором она сложилась в мою бытность. Боб стал играть один, вдвоём, втроем и вообще в любом сочетании людей, и, насколько я понимаю, постепенно привык к мысли, что главное – это он и его песни, которые существуют независимо от того, кто эти песни играет. В этом немаловажное значение стал играть и экономический фактор – чем больше состав, тем меньше денег приходится на одного. Была пара концертов, когда мы пытались играть всей группой, но в домашних условиях всегда было крайне трудно разместиться так, чтоб ещё и было удобно играть и слышать друг друга. И ещё меня не устраивал тот фактор, что группа превратилась в пикантное блюдо, которое можно заказать. Для меня это было ничуть не лучше, чем играть в кабаке. Кстати, один раз мы пытались сыграть в кафе «Сонеты». Это место считалось «интеллигентным», и кто-то, скорее всего Майкл, предложил нам туда «сесть», и мы решили попробовать. Как разовая акция это было даже интересно, и там не было такой публики, которая бы стала заказывать «7–40». Мы же играли в основном песни «T.Rex», перемежая их со своими. Но, так или иначе, по каким-то причинам «контракт» нам не продлили.
Уже глубокой осенью того года мы, по приглашению Артема Троицкого, отправились на фестиваль в подмосковный город Черноголовку. Фестиваль почему-то отменился, и вместо этого Артем устроил концерт в редакции журнала «Молодая гвардия». Наше выступление началось с того, что Боб подошел к микрофонной стойке и, согнув её пополам, наклонил её к гитаре, не разглядев, что она прямая, без «журавлика». Аппаратчик долго крутил пальцы возле виска. Я совсем не помню, кто там ещё играл, но помню, что Артем проникся ещё большим расположением и после этого стал всячески нас опекать и проталкивать. Мы жили в гостинице «Орленок» на Ленинских горах и по дороге домой в этих горах заблудились.
Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности на Металлический завод, и, естественно, мы тут же сели репетировать в клубе этого завода. Каждый раз когда мы куда-нибудь переезжали, мы надеялись, что сможем обжиться, а местный профком купит какой-нибудь аппарат типа «Vermona», но наши мечты никогда не сбывались. Там же с нами стал репетировать саксофонист Виталий, милый человек с хорошим звуком. Но почему-то, когда мы оттуда съехали, то сразу про него забыли.
В это время у меня умерла бабушка Надежда Ивановна, последняя жена моего знаменитого деда, и мы с Людмилой, не долго думая, через сорок дней въехали в её однокомнатную квартиру на Шестой Красноармейской улице. Я ни на что не рассчитывал, зная, что отвоевать квартиру у государства в то время было невозможно, но решил, что какое-то время можно было пожить. Квартира была на первом этаже и была очень удобно расположена. Соседей не было вообще – с одной стороны была улица, с другой двор, с третьей лестница, а с четвертой подворотня. Конечно же, и это место стало нашей репетиционной точкой. Можно было репетировать сколько угодно, но соседи приходили сверху. Это было уже привычно, поскольку с этой проблемой я сталкивался, где бы ни жил. Постепенно к нам с Людмилой въехал Фагот, который жил на полу в спальном мешке, а потом и Боб, которого родители Натальи окончательно выжили из дома. Боб поселился на кухне и стал танцевать. Постепенно танцы стали доминировать надо всем остальным и продолжались до самой весны, пока нас оттуда не выгнали.
Под Новый год танцы переместились в Ливерпуль. Алексис Родимцев, будучи настоящим рок-интеллигентом, учился на Филфаке вместе с Фалалеевым и незадолго до нашего знакомства умудрился полгода проучиться собственно в Ливерпуле, откуда и привез свое новое имя. Вернувшись из оного он тут же пожалел об этом и забил на всё. Он жил на Гончарной улице, в коммунальной квартире, из которой съехали все жильцы, поскольку дом шёл на капитальный ремонт. В самой большой комнате, которая выходила во двор, он завесил окна одеялами, чтобы не было видно света. Мы привезли туда остатки многострадальных колонок, купленных у Юры Ильченко, и стоваттный усилитель, который сконструировал Владик Шишов, и устроили настоящую дискотеку (в правильном понимании этого слова, которое постепенно потеряло свое первоначальное значение). Ди-джеем был Майкл Кордюков, который стоял за пультом и ставил пластинки. Другая комната была курительной, это было примерно то, что теперь называется чилл-аутом. Начинались праздники и естественно туда слетались абсолютно все. Празднование начинались 24 декабря с Рождества по Европейскому календарю и кончались только после старого Нового года. По счастью, Ливерпуль просуществовал всего месяца два, иначе через какое-то время всех бы просто свинтили. После того, как Ливерпулец получил комнату на Суворовском проспекте и переехал туда, за ним на долгие годы потянулся хвост Ливерпуля, и его гостеприимный дом никогда не был пуст, что бедному Алексису едва не стоило здоровья. Так наступили восьмидесятые.
На старый Новый год мы сыграли концерт на закрытом вечере актёров Малого театра драмы на Рубинштейна, практически без аппарата. Это было достаточно бессмысленно, поскольку актёры вообще жуткие снобы, и, как обычно в таких ситуациях, они пытались покровительствовать нам и вовлечь в свой театральный процесс, что, конечно же, не получилось.
У Боба тоже умерла бабушка, и он обосновался в её комнате на улице Восстания, в самом её начале. Это было тихое аскетическое жилье, но Боб там долго не выдержал. По вечерам мы предавались пьянству, правда, всегда веселому, в нашей квартире на Шестой Красноармейской. В нашей компании появилась компания англичанок, с которыми было всегда интересно. Фагот демонстрировал чудеса предпринимательства. Почти каждый вечер, когда выпивалось специально купленное, посылали гонца на ближайший угол (в то время ещё не появился термин пьяный угол). Фагот придумал легенду, что по бульвару гуляет дядечка с собакой, у которого всегда можно купить бутылку портвейна. Когда Фагота не было, не было и портвейна, да и самого дядечки почему-то не оказывалось. Потом выяснилось, что Фагот по дороге к нам покупал бутылочку и припрятывал её до вечера, когда же всё было выпито, и начинали скидываться на новую, он выходил на улицу и через пять минут вынимал из кармана вожделенную бутылку.
Мы все каким-то образом где-то работали, хотя было видно, что долго так продолжаться не может. Не видя других альтернатив, я по инерции продолжал работать в Доме грампластинок. Не знаю, почему меня там держали. Конечно же, я легко справлялся со своими элементарными обязанностями, но я явно был инородным телом. У меня были длинные волосы, и вообще я выглядел не так, как следует выглядеть человеку в моей должности, что у директора всегда вызывало протест. Но меня опекала моя начальница, которая имела на него огромное влияние.
Мы по-прежнему вписывались в рок-н-ролльные концерты, в которые надо было привлекать дополнительные силы. И мы с Бобом как-то решили поехать к Саше Ляпину, который снимал комнату на Салтыкова-Щедрина, прямо за углом от моего родительского дома. Сашка согласился сыграть, и там же мы познакомились с юным Петей Трощенковым, который в то время играл в группе «Пикник». Один концерт с Ляпиным мы сыграли в Доме архитекторов, а другой, без него, в ДК «Маяк». На нём играл барабанщик Валера, с которым меня познакомил мой сослуживец Вова Пинес.
Неожиданно в круг наших увлечений вошел панк-рок, и в нашем доме не смолкали «Stranglers», «Police» и «Devo» и, конечно же, «Never Mind The Bullocks». И, как того и следовало ожидать, произошла основательная прочистка мозгов. Я купил стереофоническую магнитофонную приставку типа «Маяк», что по тем временам было очень хорошо, и в который раз попытался записать себе всю ту музыку, которую мне давно хотелось иметь, но без возможности покупать пластинки приходилось переписывать.
Когда нас выгнали с Металлического завода, Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности в ДК им. Цюрупы. Мы естественно переместились репетировать туда и поделили репетиционную точку с «Россиянами». Майкл с Майком уехали на Чегет или Домбай (я никогда не мог запомнить, куда они уезжают) на всю зиму работать в дискотеке на лыжном курорте. И ещё зимой от Артема Троицкого поступило предложение в начале марта поехать на фестиваль Тбилиси-80. В это время Боб решил сам играть на электрической гитаре, которую купил у Вилли, и пригласил на барабаны Женю Губермана. Мы приступили к интенсивным репетициям, ни малейшего представления не имея, что будем играть на этом фестивале. Но появление такого барабанщика само по себе определило направление. Если привычные акустические песни мы играли достаточно чисто и изящно, то электричество в таком виде звучало очень мощно и грязно. Но в такой интонационной неточности была определенная привлекательность. Трудно сказать, что именно изменилось, но мы явно входили в фазу панк-рока. Мы быстро сколотили программу из новых песен и за неделю до Тбилиси поехали в Москву. Артем устроил концерт в Царицино, где мы играли с классическим московским «Воскресеньем» и прогнали нашу новую пограмму. Вся публика пришла на них, но мы имели явный перевес по части драйва и отрыва. Артем был в восторге и советовал, чтобы в Тбилиси мы непременно играли эту электрическую программу. Он прислал нам официальное приглашение на адрес ДК им. Цюрупы, и местные руководители пришли в священный трепет от самого факта, что их художественную самодеятельность выдвинули на всесоюзный фестиваль. С нами поехал милый дядечка худрук Олег Иванович Максимов. Он взял с собой кинокамеру и готовился снять наше выступление на кинопленку. Но, пристроившись в оркестровой яме, он не успел ничего сделать, у него не поднялась рука включить кинокамеру: то, что он увидел, его парализовало.
Мы приехали за день до фестиваля, и нас поселили в гостинице на берегу Тбилисского моря, в которой уже жили участники фестиваля. Я устал и пошел спать, а мои дружки напились вместе с группой «Интеграл», в которой тогда играли Бари Алибасов и Юрий Лоза. На следующий день слетелись все участники, и мы переехали в город. В Тбилиси у меня были дальние родственники, которые проявились ещё тогда, когда я служил в Армии. И в первый же день ко мне заявился родственник Алик, который считал меня своим братом и принес несколько бутылок вина. Мы быстро всё выпили и на его «Запорожце» поехали в Филармонию на открытие фестиваля. На переднее сидение поместился Олег Иванович, а мы вшестером залезли на заднее. Я оказался в самом низу, и меня чуть не раздавили. Я действительно был на грани потери сознания. Я не мог ни вздохнуть, и выдохнуть и молился, чтобы только скорее доехать. Весь вечер мы продолжали пить, и на следующее утро я был удивлен, обнаружив спящего на полу Димку Гусева. Мы с ним познакомились ещё в Ленинграде, и я не мог понять, откуда он здесь взялся?
По условиям фестиваля все группы должны были последовательно играть в трех местах – в Филармонии, в Доме Офицеров и в Цирке города Гори. И наше первое выступление пришлось на третий день фестиваля в Филармонии. Я ничего не понял в плане звука, по крайней мере на сцене всё было достаточно обычно: я как всегда себя не слышал. Но через несколько минут стало очевидно, что происходит что-то не то. Прямо перед нами сидело жюри во главе с Юрием Саульским, который вдруг встал и пошел к выходу. За ним последовали остальные. В зале включили полный свет. И только тогда можно было увидеть, что весь зал ликует. Нам тоже очень понравилось, мы совсем развеселились и на последней песне «Блюз свиньи в ушах» устроили настоящую кучу-малу. Я не знаю, слышали ли себя остальные, но это не имело никакого значения: провода выдернулись, всё зафонило и как-то само собой закончилось. Я так и не знаю, что же произошло. Мне кажется, что это было волне заурядное выступление, но на него просто среагировали, и поэтому оно отличалось от выступлений других групп. Наверное, в нём оказалось чуть больше жизни. Все музыканты, которых мы встречали, поздравляли нас с успехом и совершенно искренне нами восхищались. Мы подозревали, что произошел скандал, но нас никуда не вызывали, и нам никто ничего не высказал. Просто нам отменили все последующие выступления. Мы же продолжали жить в этой же гостинице и ходить на все последующие концерты в Филармонию. Но за день до окончания фестиваля за нами вдруг прислали автобус и повезли в Гори. Выяснилось, что наш концерт отменили, но не нашли нам замену и всё-таки были вынуждены обратиться к нам. Мы поехали и там от души повеселились, причем этот концерт был значительно интереснее. На последней песне выбежал Димка Гусев с губной гармоникой, и присоединился Майкл, который специально спустился с Чегета и приехал в Тбилиси. Запись этого концерта с микрофона на репортерский магнитофон или что-то в этом роде впоследствии вошла в альбом «Электричество». В последний день фестиваля все участники почему-то пришли в наш номер и всю ночь пили. А песня «Хавай меня, хавай» стала гимном, которую все пели хором. Олег Иванович спрятался и пил в одиночку.
Мы так и не знали масштаба происшедшего. Но уже по приезде в Ленинград реакция на наше выступление на фестивале приняла гипертрофированные формы, и говорили, что мы устроили всесоюзный скандал. Особенно муссировали тот факт, что я прямо на сцене совершил акт прелюбодеяния со своим другом Борей, причем особенно гнусным образом, посредством смычка. Что они имели ввиду, я так и не понял, но был восхищен игрой их воображения. Олега Ивановича сняли с должности, и он очень сильно переживал. Мы его защищали, ходили к директору и пытались уверить всех, что ничего не произошло. Администрация пошла нам на встречу и разрешила концерт в Большом зале ДК, поскольку они сами нас никогда не слышали. Мы сыграли умеренную программу, народу пришло человек четыреста, и концерт получился очень пристойным и вместе с тем очень теплым. Было ощущение того, что теперь можно стабильно играть хорошие концерты. Но сложилось ровно наоборот, концертов вообще больше не было. Очень странно, но ту программу, которую мы играли в Тбилиси, в нашем городе нам ни разу не удалось сыграть. Боба выгнали с работы. Правда, он этому факту очень обрадовался, поскольку работа в НИИКСИ ему давно опостылела. Его также выгнали из комсомола, но он зачем-то подал апелляцию, и его быстро восстановили.
После возвращения из Тбилиси, мы с Людмилой как-то пошли в гости к Ване Бахурину. Она вышла позвонить, и на неё напали какие-то подростки. Мы выбежали на улицу защитить её честь, и, хотя нас было несколько человек, нас крепко побили. Символично, что это произошло в Рабочем переулке. Я напился и целый день лежал разбитый. На следующий день пришла комиссия из жилконторы и предложила нам убираться из бабушкиной квартиры, так что нам пришлось перебраться в квартиру на улицу Кораблестроителей, которую снимала наша подруга Валька-Стопщица.
Чуть позже некий Карлис сделал нам концерт в Клайпеде. С нами поехал Димка Гусев, который к этому времени уже жил у нас на Кораблестроителей. Концерт был в местном кинотеатре. После него Карлис куда-то слил вместе со всей выручкой, и мы остались без копейки денег в совершенно незнакомом городе. Концерт был привычно бардачным, а на песне «Хомо Hi-Fi» публика что-то неправильно расслышала и начала орать: «Хайль, Хайль!». Это было уже не так смешно, потому что они потом куда-то побежали и учинили беспорядки в городе. Произошло всё это задолго до той эпохи, когда у нас в стране появился панк-рок. Кое-как собрав каких-то денег, мы поехали в Ригу в совершенно пустом вагоне и всю дорогу пили «Кальвадос». Поезд был почтовый и плелся с черепашьей скоростью, останавливаясь на каждом полустанке. Мы открыли заднюю дверь вагона и сидели на колбасе. На остановках артисты прыгали с поезда и потом наперегонки догоняли его. Слава Богу, все добрались до Риги. Я физически не мог пить этот «Кальвадос» и поэтому был трезвее других. Женя Губерман напился до остекленения и пинал свой драгоценный барабан «Premier». Я пытался его успокоить и чуть не испортил с ним отношения (на следующий день он меня благодарил, что я спас его барабан). Боб сел на поезд и уехал в Ленинград. Мы же остались без денег, рассчитывая снять их с Карлиса. Всё-таки все каким-то образом разъехались. Но, поскольку я взял отпуск на работе и мог не торопиться, мы с Фаготом и Димкой остались в Риге. Мы безмятежно прожили неделю в мастерской у Димкиного приятеля, художника по имени По, болтаясь по Риге и особенно ничего не делая, о чём у меня остались самые радужные воспоминания. Я вспомнил пору своей, не такой далекой юности, когда я путешествовал автостопом, и вдруг понял, что рано или поздно я всё-таки брошу работу и выберу такой способ существования. Но пока надо было возвращаться домой.
Потом мы отправились в Куйбышев. Эту поездку организовал мой старый друг Володя Свиридов, с которым я служил в Армии. Ситуация была примерно такая же, как в Архангельске – огромный зал и совершенно неадекватная аппаратура, к тому же мы не имели возможности на аппаратуре репетировать и, стало быть, не могли этим звуком правильно пользоваться на сцене. Однако поездка была успешной. Правда, на обратном пути отказал самолет, и мы, проболтавшись три часа в воздухе, вернулись в Куйбышев. Майкл отказался снова лететь и поехал на поезде. Мы же в ожидании нового рейса страшно напились. Это стало входить в привычку.
По возвращении, мне с трудом удалось достать билет на концерт Элтона Джона. Мне нравились его песни периода «Yellow Brick Road», и, идя на концерт, я весь трепетал. Но начало концерта оказалось неимоверно скучным. На абсолютно пустой сцене стояли две кадки с пальмами. Элтон Джон в шелковых шароварах, на каблуках и в большой кепке, похожий на клоуна Олега Попова. Это было красиво, но что-то было не так. Он просто играл на рояле и пел, и в этом не было ничего особенного – ну Элтон Джон, ну сидит и поет. После каждой песни выбегали безумные тетки с цветами и просили у него автограф. Он, бедный, так перепугался, что стал от них шарахаться и заиграл почти без пауз, чтобы остановить этот поток. Я уже было стал подумывать, не уйти ли? Но, когда стало совсем скучно, вдруг пальмы поехали в стороны, повалил дым, и разверзлось бездонное пространство. Я весь напрягся, и тут раздался невероятной силы взрыв. Когда дым рассеялся, стала видна фигура некоего существа, которое и учинило всё это. Существом оказался барабанщик Рэй Купер, появление которого на сцене сразу наполнило смыслом всё происходящее. Концерт начался, Элтон Джон продолжал невозмутимо играть на рояле, а Рэй Купер делал всё остальное и всю погоду. Невозможно было не реагировать на каждое его движение, на каждый удар по литаврам или в бубен. Всё, что делал этот человек, носило элементы шоу, но это не было таковым, это было по-настоящему. Такое, наверное, бывает очень редко. Случилось счастливое стечение обстоятельств, когда совмещалось несовместимое. Наверное, ещё долго можно рассыпаться в эпитетах, но я всё равно не смогу описать того, что произошло тогда. Не могу сказать, что я стал больше слушать Элтона Джона, но я теперь знаю, что это незаурядный авантюрист и мастер интриги. Думаю, что он этого не утратил, и его концерты сейчас тоже небезынтересны. Вообще-то, я постепенно стал противником какого-либо шоу и предпочитаю игру в чистом виде, и, когда музыканты хорошие, то этого, как правило, бывает достаточно. Но иногда этого оказывается мало.
Наша жизнь на Восстания достигла критической точки, и мы с Людмилой перебрались к Алине Алонсо, которая любезно сдала нам две комнаты в своей трехкомнатной квартире. Алина была фантастической девушкой, у которой время от времени квартировали известные рок-музыканты, и мне часто приходилось бывать в этом доме. Он не стал местом постоянных репетиций по той простой причине, что мы тогда не репетировали, но у нас всегда кто-то тусовался, что в общем было почти одно и то же. Но постепенно всё превратилось в привычное пьянство. Я не помню, чтобы кто-то пришёл без бутылки, а если это случайно было так, то через какое-то время находились деньги, и кто-нибудь бежал в магазин.
Остров Сэйнт Джорджа уже не существовал – там построили какой-то санаторий и стало неуютно. Другую часть оккупировали нудисты и там стало скучно. Уже в августе мы с Людмилой, Майком и Таней Апраксиной предприняли путешествие автостопом в Прибалтику. Мы вместе доехали до Вильнюса, где прекрасно провели время. Заночевали у некоего Мариуса, а потом мы с Людмилой оторвались и поехали дальше на Западную Украину. Мы доехали до Львова, по дороге заехав в город Ново-Волынск к моему другу Жоре Шестаковичу, с которым мы служили в Армии. Это было моим последним путешествием автостопом.
В это же время, или чуть позже, мы как-то решили устроить фестиваль на ступенях Замка. По-прежнему фестивалем это называлось очень условно. Просто мы сговорились с Жорой Ордановским, что встретимся на ступенях и посидим, поиграем. Аппарата, естественно, никакого не могло и быть. Но пошел легкий слух, и туда собиралась значительная толпа народу. Когда я собрался туда поехать, уже смеркалось. Я вышел с виолончелью из автобуса возле Михайловского сада и тут же попал в лапы ментов, которые стали задавать вопросы, куда я иду и зачем? Ещё подъезжая к Замку, я заподозрил неладное, поскольку не видел привычную толпу. Я сказал, что я студент училища и еду на занятия, что было похоже на правду, поскольку училище действительно было рядом. Я прошел мимо Замка, и увидел только несколько машин ПМГ. Оказалось, что основную часть толпы, человек пятьдесят, свинтили уже час назад, остальные разбежались, а сейчас вылавливают запоздавших. Я сделал круг и поехал домой. Когда я приехал, там уже были все наши, и мы устроили домашний концерт, который кончился дружеской попойкой с танцами.
Но на следующий день, когда я после обеда возвращался на работу, в дверях я увидел директора и двух странных людей. Директор был подозрительно учтив и дружелюбен и, страшно довольный, сказал, что эти люди ко мне. Я никогда не видел его таким веселым. Мне предложили сесть в автомобиль и препроводили прямо на Литейный. Я ничего не понимал, но был спокоен. Когда же меня привели в кабинет, то следователь предложил мне признаться в том, что я разбил статуи в Летнем саду. Выяснилось, что за месяц до этого в Летнем саду был совершен акт вандализма, разбили несколько статуй. И наш несостоявшийся фестиваль решили подвязать к этому нелепому происшествию. Всех людей, которых арестовали накануне, кололи на то же самое, и единственное, чем они могли оправдаться, это сказать, что пришли в Замок на концерт «Аквариума». Конечно же, немного помучив расспросами, типа того, что посиди в коридоре и вспомни, сняв с меня подробные показания, зачем и почему я хожу в Замок, меня отпустили. Это было неприятно, но в то же время было любопытно оказаться в святая святых Большого дома, о котором ты слышал столько легенд и были. Оттуда я пошел прямо к Бобу, чтобы поделиться впечатлениями, и на лестнице его дома встретил тех же людей, что арестовали меня. Они широко улыбались, поскольку предполагали меня встретить. Боба увели у меня на глазах, и в этот же вечер арестовали и Михаила. Недели через две по «Голосу Америки» было сообщение, что на ступенях Михайловского замка состоялся рок-фестиваль при участии групп «Аквариум» и «Россияне», на котором было арестовано несколько тысяч человек.
Неожиданно на горизонте появился Сережа Курёхин. Со времени нашего знакомства мы почти не общались. Время от времени мы сталкивались в «Сайгоне» или на каком-нибудь сейшене. Какое-то время он играл в группе «Гольфстрим». Вместе с Аликом Каном он развил бурную деятельность и в ДК им. Ленсовета организовал «Клуб современной музыки». Естественно, все мы были охвачены. Идеологом был Фима Барбан, коллекционер и истинный знаток авангарда. Каждому из тех, кто вовлекся в деятельность клуба, вменялось в обязанность на очередное заседание подготовить маленький доклад на тему того или иного композитора или исполнителя. Мне чрезвычайно интересно было слушать всю эту музыку, но я был полным профаном. Как-то мне поручили подготовить доклад о Сэсиле Тэйлоре, которого я никогда не слышал. Мы с Курёхиным поехали к Фиме за материалом. Я был ошеломлен масштабом его интеллекта, у него была невероятная коллекция пластинок и книг, которую невозможно было охватить. Он позволил мне самому поискать информацию о Сесиле Тейлоре, но всё, что я мог найти, состояло из пятнадцати строчек в энциклопедии и нескольких пластинок. Несколько дней я слушал совершенно новую для меня музыку и сделал выборку на полчаса. Мой доклад был необычайно интересным – я мгновенно выпалил всю энциклопедическую информацию и быстро поставил запись. Чуть позже Фима Барбан уехал в Лондон и стал ведущим джазовой программы на BBC под именем Джеральд Вуд. (Когда через несколько лет я оказался в Лондоне, мы случайно встретились в метро, условились повидаться, но это почему-то не получилось.) Курёхин устраивал маленькие концерты, на которые приглашал нескольких музыкантов. Эти выступления носили характер того, что в последствии стало называться «Поп-механикой». Я участвовал в одном таком концерте, и это было невероятно интересно. Но самым выдающимся событием был концерт Яна Гарбарека с Анатолием Вапировым.
Осенью Алина обычно возвращалась с дачи, и мы были вынуждены съехать и вернуться на Восстания. И с этого времени начался изнурительный опыт домашних концертов. Что-то в этом безусловно было, но постепенно у меня это начало вызывать некоторое отторжение, и я эту практику прекратил. Для Боба же на многие годы это стало основным источником существования. И, может быть, именно это постепенно привело к концу группы в том виде, в котором она сложилась в мою бытность. Боб стал играть один, вдвоём, втроем и вообще в любом сочетании людей, и, насколько я понимаю, постепенно привык к мысли, что главное – это он и его песни, которые существуют независимо от того, кто эти песни играет. В этом немаловажное значение стал играть и экономический фактор – чем больше состав, тем меньше денег приходится на одного. Была пара концертов, когда мы пытались играть всей группой, но в домашних условиях всегда было крайне трудно разместиться так, чтоб ещё и было удобно играть и слышать друг друга. И ещё меня не устраивал тот фактор, что группа превратилась в пикантное блюдо, которое можно заказать. Для меня это было ничуть не лучше, чем играть в кабаке. Кстати, один раз мы пытались сыграть в кафе «Сонеты». Это место считалось «интеллигентным», и кто-то, скорее всего Майкл, предложил нам туда «сесть», и мы решили попробовать. Как разовая акция это было даже интересно, и там не было такой публики, которая бы стала заказывать «7–40». Мы же играли в основном песни «T.Rex», перемежая их со своими. Но, так или иначе, по каким-то причинам «контракт» нам не продлили.
Уже глубокой осенью того года мы, по приглашению Артема Троицкого, отправились на фестиваль в подмосковный город Черноголовку. Фестиваль почему-то отменился, и вместо этого Артем устроил концерт в редакции журнала «Молодая гвардия». Наше выступление началось с того, что Боб подошел к микрофонной стойке и, согнув её пополам, наклонил её к гитаре, не разглядев, что она прямая, без «журавлика». Аппаратчик долго крутил пальцы возле виска. Я совсем не помню, кто там ещё играл, но помню, что Артем проникся ещё большим расположением и после этого стал всячески нас опекать и проталкивать. Мы жили в гостинице «Орленок» на Ленинских горах и по дороге домой в этих горах заблудились.
Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности на Металлический завод, и, естественно, мы тут же сели репетировать в клубе этого завода. Каждый раз когда мы куда-нибудь переезжали, мы надеялись, что сможем обжиться, а местный профком купит какой-нибудь аппарат типа «Vermona», но наши мечты никогда не сбывались. Там же с нами стал репетировать саксофонист Виталий, милый человек с хорошим звуком. Но почему-то, когда мы оттуда съехали, то сразу про него забыли.
В это время у меня умерла бабушка Надежда Ивановна, последняя жена моего знаменитого деда, и мы с Людмилой, не долго думая, через сорок дней въехали в её однокомнатную квартиру на Шестой Красноармейской улице. Я ни на что не рассчитывал, зная, что отвоевать квартиру у государства в то время было невозможно, но решил, что какое-то время можно было пожить. Квартира была на первом этаже и была очень удобно расположена. Соседей не было вообще – с одной стороны была улица, с другой двор, с третьей лестница, а с четвертой подворотня. Конечно же, и это место стало нашей репетиционной точкой. Можно было репетировать сколько угодно, но соседи приходили сверху. Это было уже привычно, поскольку с этой проблемой я сталкивался, где бы ни жил. Постепенно к нам с Людмилой въехал Фагот, который жил на полу в спальном мешке, а потом и Боб, которого родители Натальи окончательно выжили из дома. Боб поселился на кухне и стал танцевать. Постепенно танцы стали доминировать надо всем остальным и продолжались до самой весны, пока нас оттуда не выгнали.
Под Новый год танцы переместились в Ливерпуль. Алексис Родимцев, будучи настоящим рок-интеллигентом, учился на Филфаке вместе с Фалалеевым и незадолго до нашего знакомства умудрился полгода проучиться собственно в Ливерпуле, откуда и привез свое новое имя. Вернувшись из оного он тут же пожалел об этом и забил на всё. Он жил на Гончарной улице, в коммунальной квартире, из которой съехали все жильцы, поскольку дом шёл на капитальный ремонт. В самой большой комнате, которая выходила во двор, он завесил окна одеялами, чтобы не было видно света. Мы привезли туда остатки многострадальных колонок, купленных у Юры Ильченко, и стоваттный усилитель, который сконструировал Владик Шишов, и устроили настоящую дискотеку (в правильном понимании этого слова, которое постепенно потеряло свое первоначальное значение). Ди-джеем был Майкл Кордюков, который стоял за пультом и ставил пластинки. Другая комната была курительной, это было примерно то, что теперь называется чилл-аутом. Начинались праздники и естественно туда слетались абсолютно все. Празднование начинались 24 декабря с Рождества по Европейскому календарю и кончались только после старого Нового года. По счастью, Ливерпуль просуществовал всего месяца два, иначе через какое-то время всех бы просто свинтили. После того, как Ливерпулец получил комнату на Суворовском проспекте и переехал туда, за ним на долгие годы потянулся хвост Ливерпуля, и его гостеприимный дом никогда не был пуст, что бедному Алексису едва не стоило здоровья. Так наступили восьмидесятые.
На старый Новый год мы сыграли концерт на закрытом вечере актёров Малого театра драмы на Рубинштейна, практически без аппарата. Это было достаточно бессмысленно, поскольку актёры вообще жуткие снобы, и, как обычно в таких ситуациях, они пытались покровительствовать нам и вовлечь в свой театральный процесс, что, конечно же, не получилось.
У Боба тоже умерла бабушка, и он обосновался в её комнате на улице Восстания, в самом её начале. Это было тихое аскетическое жилье, но Боб там долго не выдержал. По вечерам мы предавались пьянству, правда, всегда веселому, в нашей квартире на Шестой Красноармейской. В нашей компании появилась компания англичанок, с которыми было всегда интересно. Фагот демонстрировал чудеса предпринимательства. Почти каждый вечер, когда выпивалось специально купленное, посылали гонца на ближайший угол (в то время ещё не появился термин пьяный угол). Фагот придумал легенду, что по бульвару гуляет дядечка с собакой, у которого всегда можно купить бутылку портвейна. Когда Фагота не было, не было и портвейна, да и самого дядечки почему-то не оказывалось. Потом выяснилось, что Фагот по дороге к нам покупал бутылочку и припрятывал её до вечера, когда же всё было выпито, и начинали скидываться на новую, он выходил на улицу и через пять минут вынимал из кармана вожделенную бутылку.
Мы все каким-то образом где-то работали, хотя было видно, что долго так продолжаться не может. Не видя других альтернатив, я по инерции продолжал работать в Доме грампластинок. Не знаю, почему меня там держали. Конечно же, я легко справлялся со своими элементарными обязанностями, но я явно был инородным телом. У меня были длинные волосы, и вообще я выглядел не так, как следует выглядеть человеку в моей должности, что у директора всегда вызывало протест. Но меня опекала моя начальница, которая имела на него огромное влияние.
Мы по-прежнему вписывались в рок-н-ролльные концерты, в которые надо было привлекать дополнительные силы. И мы с Бобом как-то решили поехать к Саше Ляпину, который снимал комнату на Салтыкова-Щедрина, прямо за углом от моего родительского дома. Сашка согласился сыграть, и там же мы познакомились с юным Петей Трощенковым, который в то время играл в группе «Пикник». Один концерт с Ляпиным мы сыграли в Доме архитекторов, а другой, без него, в ДК «Маяк». На нём играл барабанщик Валера, с которым меня познакомил мой сослуживец Вова Пинес.
Неожиданно в круг наших увлечений вошел панк-рок, и в нашем доме не смолкали «Stranglers», «Police» и «Devo» и, конечно же, «Never Mind The Bullocks». И, как того и следовало ожидать, произошла основательная прочистка мозгов. Я купил стереофоническую магнитофонную приставку типа «Маяк», что по тем временам было очень хорошо, и в который раз попытался записать себе всю ту музыку, которую мне давно хотелось иметь, но без возможности покупать пластинки приходилось переписывать.
Когда нас выгнали с Металлического завода, Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности в ДК им. Цюрупы. Мы естественно переместились репетировать туда и поделили репетиционную точку с «Россиянами». Майкл с Майком уехали на Чегет или Домбай (я никогда не мог запомнить, куда они уезжают) на всю зиму работать в дискотеке на лыжном курорте. И ещё зимой от Артема Троицкого поступило предложение в начале марта поехать на фестиваль Тбилиси-80. В это время Боб решил сам играть на электрической гитаре, которую купил у Вилли, и пригласил на барабаны Женю Губермана. Мы приступили к интенсивным репетициям, ни малейшего представления не имея, что будем играть на этом фестивале. Но появление такого барабанщика само по себе определило направление. Если привычные акустические песни мы играли достаточно чисто и изящно, то электричество в таком виде звучало очень мощно и грязно. Но в такой интонационной неточности была определенная привлекательность. Трудно сказать, что именно изменилось, но мы явно входили в фазу панк-рока. Мы быстро сколотили программу из новых песен и за неделю до Тбилиси поехали в Москву. Артем устроил концерт в Царицино, где мы играли с классическим московским «Воскресеньем» и прогнали нашу новую пограмму. Вся публика пришла на них, но мы имели явный перевес по части драйва и отрыва. Артем был в восторге и советовал, чтобы в Тбилиси мы непременно играли эту электрическую программу. Он прислал нам официальное приглашение на адрес ДК им. Цюрупы, и местные руководители пришли в священный трепет от самого факта, что их художественную самодеятельность выдвинули на всесоюзный фестиваль. С нами поехал милый дядечка худрук Олег Иванович Максимов. Он взял с собой кинокамеру и готовился снять наше выступление на кинопленку. Но, пристроившись в оркестровой яме, он не успел ничего сделать, у него не поднялась рука включить кинокамеру: то, что он увидел, его парализовало.
Мы приехали за день до фестиваля, и нас поселили в гостинице на берегу Тбилисского моря, в которой уже жили участники фестиваля. Я устал и пошел спать, а мои дружки напились вместе с группой «Интеграл», в которой тогда играли Бари Алибасов и Юрий Лоза. На следующий день слетелись все участники, и мы переехали в город. В Тбилиси у меня были дальние родственники, которые проявились ещё тогда, когда я служил в Армии. И в первый же день ко мне заявился родственник Алик, который считал меня своим братом и принес несколько бутылок вина. Мы быстро всё выпили и на его «Запорожце» поехали в Филармонию на открытие фестиваля. На переднее сидение поместился Олег Иванович, а мы вшестером залезли на заднее. Я оказался в самом низу, и меня чуть не раздавили. Я действительно был на грани потери сознания. Я не мог ни вздохнуть, и выдохнуть и молился, чтобы только скорее доехать. Весь вечер мы продолжали пить, и на следующее утро я был удивлен, обнаружив спящего на полу Димку Гусева. Мы с ним познакомились ещё в Ленинграде, и я не мог понять, откуда он здесь взялся?
По условиям фестиваля все группы должны были последовательно играть в трех местах – в Филармонии, в Доме Офицеров и в Цирке города Гори. И наше первое выступление пришлось на третий день фестиваля в Филармонии. Я ничего не понял в плане звука, по крайней мере на сцене всё было достаточно обычно: я как всегда себя не слышал. Но через несколько минут стало очевидно, что происходит что-то не то. Прямо перед нами сидело жюри во главе с Юрием Саульским, который вдруг встал и пошел к выходу. За ним последовали остальные. В зале включили полный свет. И только тогда можно было увидеть, что весь зал ликует. Нам тоже очень понравилось, мы совсем развеселились и на последней песне «Блюз свиньи в ушах» устроили настоящую кучу-малу. Я не знаю, слышали ли себя остальные, но это не имело никакого значения: провода выдернулись, всё зафонило и как-то само собой закончилось. Я так и не знаю, что же произошло. Мне кажется, что это было волне заурядное выступление, но на него просто среагировали, и поэтому оно отличалось от выступлений других групп. Наверное, в нём оказалось чуть больше жизни. Все музыканты, которых мы встречали, поздравляли нас с успехом и совершенно искренне нами восхищались. Мы подозревали, что произошел скандал, но нас никуда не вызывали, и нам никто ничего не высказал. Просто нам отменили все последующие выступления. Мы же продолжали жить в этой же гостинице и ходить на все последующие концерты в Филармонию. Но за день до окончания фестиваля за нами вдруг прислали автобус и повезли в Гори. Выяснилось, что наш концерт отменили, но не нашли нам замену и всё-таки были вынуждены обратиться к нам. Мы поехали и там от души повеселились, причем этот концерт был значительно интереснее. На последней песне выбежал Димка Гусев с губной гармоникой, и присоединился Майкл, который специально спустился с Чегета и приехал в Тбилиси. Запись этого концерта с микрофона на репортерский магнитофон или что-то в этом роде впоследствии вошла в альбом «Электричество». В последний день фестиваля все участники почему-то пришли в наш номер и всю ночь пили. А песня «Хавай меня, хавай» стала гимном, которую все пели хором. Олег Иванович спрятался и пил в одиночку.
Мы так и не знали масштаба происшедшего. Но уже по приезде в Ленинград реакция на наше выступление на фестивале приняла гипертрофированные формы, и говорили, что мы устроили всесоюзный скандал. Особенно муссировали тот факт, что я прямо на сцене совершил акт прелюбодеяния со своим другом Борей, причем особенно гнусным образом, посредством смычка. Что они имели ввиду, я так и не понял, но был восхищен игрой их воображения. Олега Ивановича сняли с должности, и он очень сильно переживал. Мы его защищали, ходили к директору и пытались уверить всех, что ничего не произошло. Администрация пошла нам на встречу и разрешила концерт в Большом зале ДК, поскольку они сами нас никогда не слышали. Мы сыграли умеренную программу, народу пришло человек четыреста, и концерт получился очень пристойным и вместе с тем очень теплым. Было ощущение того, что теперь можно стабильно играть хорошие концерты. Но сложилось ровно наоборот, концертов вообще больше не было. Очень странно, но ту программу, которую мы играли в Тбилиси, в нашем городе нам ни разу не удалось сыграть. Боба выгнали с работы. Правда, он этому факту очень обрадовался, поскольку работа в НИИКСИ ему давно опостылела. Его также выгнали из комсомола, но он зачем-то подал апелляцию, и его быстро восстановили.
После возвращения из Тбилиси, мы с Людмилой как-то пошли в гости к Ване Бахурину. Она вышла позвонить, и на неё напали какие-то подростки. Мы выбежали на улицу защитить её честь, и, хотя нас было несколько человек, нас крепко побили. Символично, что это произошло в Рабочем переулке. Я напился и целый день лежал разбитый. На следующий день пришла комиссия из жилконторы и предложила нам убираться из бабушкиной квартиры, так что нам пришлось перебраться в квартиру на улицу Кораблестроителей, которую снимала наша подруга Валька-Стопщица.
Чуть позже некий Карлис сделал нам концерт в Клайпеде. С нами поехал Димка Гусев, который к этому времени уже жил у нас на Кораблестроителей. Концерт был в местном кинотеатре. После него Карлис куда-то слил вместе со всей выручкой, и мы остались без копейки денег в совершенно незнакомом городе. Концерт был привычно бардачным, а на песне «Хомо Hi-Fi» публика что-то неправильно расслышала и начала орать: «Хайль, Хайль!». Это было уже не так смешно, потому что они потом куда-то побежали и учинили беспорядки в городе. Произошло всё это задолго до той эпохи, когда у нас в стране появился панк-рок. Кое-как собрав каких-то денег, мы поехали в Ригу в совершенно пустом вагоне и всю дорогу пили «Кальвадос». Поезд был почтовый и плелся с черепашьей скоростью, останавливаясь на каждом полустанке. Мы открыли заднюю дверь вагона и сидели на колбасе. На остановках артисты прыгали с поезда и потом наперегонки догоняли его. Слава Богу, все добрались до Риги. Я физически не мог пить этот «Кальвадос» и поэтому был трезвее других. Женя Губерман напился до остекленения и пинал свой драгоценный барабан «Premier». Я пытался его успокоить и чуть не испортил с ним отношения (на следующий день он меня благодарил, что я спас его барабан). Боб сел на поезд и уехал в Ленинград. Мы же остались без денег, рассчитывая снять их с Карлиса. Всё-таки все каким-то образом разъехались. Но, поскольку я взял отпуск на работе и мог не торопиться, мы с Фаготом и Димкой остались в Риге. Мы безмятежно прожили неделю в мастерской у Димкиного приятеля, художника по имени По, болтаясь по Риге и особенно ничего не делая, о чём у меня остались самые радужные воспоминания. Я вспомнил пору своей, не такой далекой юности, когда я путешествовал автостопом, и вдруг понял, что рано или поздно я всё-таки брошу работу и выберу такой способ существования. Но пока надо было возвращаться домой.