Страница:
На следующий день начинался фестиваль, выступала «Машина Времени» и конечно же безусловно она была абсолютным лидером. Там же мы познакомились со Стасом Наминым и Володей Матецким, который тогда ещё играл в группе «Цветы». Вообще, московские группы произвели на меня мощнейшее впечатление. Там был такой класс, которого пока ни одна из питерских групп не достигла. Но нас это нисколько не смущало: мы знали, что делаем.
В последний день фестиваля, когда мы сидели на балконе концертного зала со всеми вещами и собирались уже возвращаться домой, нам вдруг неожиданно предложили выступить. Кто-то не приехал, и образовалась брешь, которую надо было заполнить. Я стал настраивать виолончель и в возбуждении переусердствовал и сорвал резьбу на винте, которым укрепляется штырь. Это была катастрофа, нас уже объявили. Пытаясь как-то примотать его изолентой, я терся спиной о стенку, и, ничего не соображая, вышел на сцену с белой спиной под восторженные крики очень дружелюбного зала. Я сделал вид, что выходить перед тысячной аудиторией для меня обычное дело. К этому времени у меня уже была конструкция собственного изобретения, которая представляла собой 52-й микрофон на кронштейне из проволоки, который крепился прямо на деку. Но, когда я подошел к венгерскому усилителю Beag, то удостоверился, что там другие разъемы. Меня прошиб холодный пот. Дюша уже сидел за роялем и играл интродукцию к песне «Woodstock» Джони Митчел, которая была нашим коронным номером. Ребята из «Машины Времени», которые сидели на первом ряду, делали мне какие-то знаки, и я наконец сообразил, что с обратной стороны в усилителе есть другой вход. Я включился, и с первого изданного мною звука зал взревел. Я не понял, что произошло, но, когда мы сыграли четыре песни, люди просто ликовали, а Саша Катомахин махал нам, что пора сматываться, чтобы не переборщить. Мы реально опаздывали на поезд и сразу убежали.
Мы не стали лауреатами этого фестиваля, но, вернувшись в Ленинград, чувствовали, что произошло что-то значительное. Через неделю Макаревич приехал в Ленинград, и с этого началась наша дружба. А ещё через месяц он пригласил нас приехать в Москву и устроил нам презентацию. С нами поехало человек десять тусовщиков, что с этого времени стало нормой. Все страшно напились, а Родиона чуть не ссадили с поезда, но мы уговорили проводника, что он сам вымоет купе. По приезде в Москву, прямо с поезда я поехал в город Подольск навестить Колю Маркова, который там служил в Армии. Когда я приехал в этот городок и бродил в поисках военной части, за мной бежала ватага детишек, поскольку я резко отличался от обитателей этого города. У меня было вытертое кожаное пальто времен войны, широкополая шляпа и длинные-предлинные распущенные волосы. Это производило впечатление. Я уже давно к привык к тому, что обращаю на себя внимание, но в Ленинграде к такому виду, как у меня, уже привыкли. Тут же, когда я пришёл в военную часть, то сбежался весь гарнизон, и несчастного Колю Маркова сразу же выпустили ко мне на свидание.
Я вернулся в Москву прямо ко времени концерта и был очень удивлен, что «Машина Времени» принимать участие в концерте не собирается. Они сняли небольшое кафе, поставили маленький аппарат и пригласили всех друзей музыкантов. У нас же была программа всего минут на 30–40. Мы сыграли одно отделение и нужно было как-то выходить из положения и мы стали играть все песни, которые знали, включая песни «Beatles» и Джорджа Харрисона, имевшиеся у нас запасе. Потом всё, наконец, перетекло в общее братание и джем. Некий рок-интеллигент Фагот записывал этот концерт, и сохранилась запись с очень странными искажениями, которая была в хождении под названием «Live At Moscow Kabak». К сожалению, она куда-то сгинула, а жаль, потому что там была, никогда более не исполнявшаяся и нигде не записанная, «Song For The Система».
Когда мы вернулись из Москвы, неожиданно активизировался Эрик Горошевский, который на время вернулся из Перми, и мы с театром обосновались в Доме Архитекторов. Боб в театр не вернулся, но один раз мы сыграли один совершенно акустический концерт при cвечах в золотом зале этого особняка. Дюша был уже не так скептически настроен к «Аквариуму», всё-таки у нас за спиной уже был фестиваль в Таллинне. Эрик восстановил «Метаморфозы», и я был восхищен гением Джоржа и игрой Миши Тумаринсона. Он был прирожденным комиком, и всё, что он ни делал, было всегда смешно. Оказалось, что он тоже играет на виолончели. У меня абсолютно отсутствует какое-либо актёрское дарование. Я категорически не могу входить в образ, да и не хочу, у меня это вызывает протест, я могу быть только самим собой. Я не могу выражать никакие чужие чувства, если в этот момент не испытываю их сам. Но через некоторое время Эрик взялся за меня. Вероятно, ему просто была нужна фактура и материал, из которого он мог бы что-то лепить. К тому же я был достаточно мобильным музыкантом и вполне вписывался в оркестр, который начал образовываться в театре под руководством мультиинструменталиста Володи Диканьского. Володя заходил ко мне домой и очень понравился моей маме. Иногда он приходил к ней поболтать, даже когда меня не было дома. Он играл на контрабасе, который временно было некуда девать, и я притащил его домой. Брат Андрей с Татьяной в это время ожидали ребёнка. Но я думал, что, имея инструмент дома, он захочет вернуться к музыке, и пытался втянуть его в свою орбиту, но мне это не удалось. Чтобы кормить свою семью, он устроился водителем автобуса, и у него не оставалось ни сил, ни времени, но, самое печальное, у него совсем не было настроения. С Алексеем у меня напрочь расстроились отношения, он пил и бесчинствовал, и я стал подумывать о том, что мне следует уйти из дома и начать жить самостоятельно.
В это время в том же Клубе фабрики им. Крупской случился концерт «Мифов» с духовой секцией, которую собрал Юра Ильченко. Это был чрезвычайно интересный проект. К нам в гости приехала «Машина Времени», и мы договорились, что они смогут выступить вместе. Никто ничего не ожидал. Но их выступление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это было невероятно круто, и, может быть, это было одно из лучших выступлений «Машины» в Ленинграде. С тех пор Юра Байдак, самый талантливый промоутер в городе, устраивавший почти все концерты, взялся за активный прокат «Машины». Естественно, мы ходили на все концерты, и «Аквариум», на правах друзей, пользовался эксклюзивным правом проходки в любом количестве.
К лету мы с театром переехали в студенческий городок на Измайловском проспекте возле парка Победы, в тот самый зал, где я впервые увидел «Аквариум». И мы стали восстанавливать спектакль «Невский проспект», который для меня был новым. Боба на месяц забрали на военные сборы, и я полностью отдался театру. Я по уши влюбился в приму нашего театра Любу Кутергину, и для меня каждая репетиция была праздником. Впрочем, в неё все были влюблены. Тот, кто не был влюблен в Любу, был непременно влюблен в Марину Житкову, тоже приму. Мы все быстро подружились и иногда болтались втроем. И, неожиданно для себя, в компании этих девушек я начал курить.
Этим же летом Васин устроил празднование дня рождения Пола Маккартни, и мы с Дюшей пытались принять в нём участие вдвоём, но это получилось не очень убедительно. Однако тогда катило всё, поскольку вообще не было никакой внешней публики, а на все сейшена неизменно ходила одна и та же тусовка. У меня было ощущение, что в этом городе я знаю абсолютно всех. По-моему, это ощущение и сейчас не прошло, просто я не знаю как может быть по-другому. Вся тусовка опять собиралась отправляться в прибалтийские страны, но меня что-то не потянуло. Я только раза два съездил в Москву, освоив и эту трассу.
У брата Андрея родилась дочь Ольга. Алексей уже давно начал меня терроризировать. Он пропил мой приемник, выставил меня из отдельной комнаты, и я жил в одной комнате с мамой. Я решил начать жить самостоятельно и за 50 рублей снял квартиру у знакомых Вовы Ульева. Я надеялся, что это позволит мне укрепить союз с Любой, но наша совместная жизнь не состоялась. Я был отвергнут и впал в безразличное состояние.
Я получал 90 рублей, и денег едва хватало на сигареты и кофе в «Сайгоне», куда я ехал сразу после работы. И как-то механически на какое-то время я подпал под влияние «Сополса». Но один раз, зайдя к Родиону, который в то время был главным экспертом в этой области и жил на квартире у Сэнди, я увидел как он выходит в окно четвертого этажа и идет курить на соседний балкон. На меня это произвело настолько сильное впечатление, что я отказался от дальнейших опытов.
В это время, несмотря на некоторое отдаление от центра, моя квартира стала прибежищем для многих моих знакомых и иногородних скитальцев. Так, в это время появился Болучевский. Он был чуть моложе меня, но уже с сединой в роскошных вьющихся волосах. Он когда-то играл на барабанах и поступил в группу как барабанщик, но без оных. Это никого не удивило, поскольку тогда мало кто имел свои инструменты. Отягощалось это лишь тем, что узнать, как на самом деле он играет, можно было только прямо на концерте. И мы отправились в Москву на совместный с «Машиной Времени» концерт в Архитектурном институте. Концерт был прямо в фойе на помосте, сооруженном из столов, и народу было немерено. Мы сыграли рыхло, неуверенно и на фоне «Машины» выглядели полной самодеятельностью, и фактически так оно и было. Играть далее с барабанам без баса казалось глупо. В то время мне пришлось вернуть виолончель, и я оставался без инструмента. И я заехал к родителям Файнштейна, взял у них бас-гитару и начал осваивать бас, пока Михаил не вернулся из Армии. Я писал ему письма, где в деталях описывал каждый сейшн.
Театр снова переехал в Дом архитекторов. Леня Тихомиров к этому времени ушел и, помимо игры в оркестре, мне выпала роль поэта. Я должен был выходить с гитарой в белом костюме и белом цилиндре и петь романс на стихи Мандельштама, который в предыдущей редакции спектакля пел Леня. Я чувствовал себя крайне неловко. В оркестре мы сидели рядом с Сашей Александровым, который играл на фаготе, и все звали его просто Фаготом. Мы всё время дрались смычками и «тростями», чем вызывали постоянные нарекания Володи Диканьского.
Этой же осенью случилось эпохальное событие – Боб с Наташей решили пожениться. Естественно, была сыграна рок-н-ролльная свадьба. Целый день мы катались на «Чайке» по городу, пили шампанское, а потом поехали в «Англетер». В общем-то, это была обычная свадьба с длинным столом и прочей бижутерией, только гости приходили с музыкальными инструментами и на улице стоял народ, который пытался просочиться, как на сейшн, потому что играла «Машина Времени». Медовый месяц чета решила провести в моей квартире, и я переместился жить на кухню. Поначалу это было приятно, и можно сказать, что мы жили, как в коммуне, но постепенно Наташа вступила в свои права, и коммуна стала носить признаки коммуналки. Это значило и то, что я платил за квартиру, но при этом потерял право голоса.
Васин устроил очередной праздник по случаю дня рождения Джона Леннона в кафе «Кристалл», и я там дебютировал как басист. Это было не очень убедительно. Однако все были пьяны и веселы, и никто не предъявил никаких претензий к моей игре. После этого к нам поехали целой компанией, которая ночевала у меня на кухне. Наталья была против, но я чувствовал моральное право приглашать гостей, всё-таки я жил у себя дома. Так мы прожили месяца четыре, пока, наконец, соседи не нажаловались хозяину квартиры на бесконечный шум и громкую музыку, и нам пришлось съехать. Я мечтал о свободе, но был необычайно рад вернуться домой и жить в одной комнате с матерью. Боб с Натальей переехали на Алтайскую, где они какое-то время жили с его мамой и бабушкой.
В очередной раз «Машина Времени» приехала с Юрой Ильченко, которого они незадолго до этого рекрутировали из группы «Мифы». Они дали несколько концертов в том же «Кристалле». Это было совершенно незабываемое время. Как-то раньше было непонятно, в чем же различие между московской музыкой и ленинградской? Возникшая комбинация давала невероятное сочетание Москвы и Ленинграда. Чуть позже было ещё один совместный концерт с «Аквариумом» в ДК им. Свердлова, на котором мы опять были не очень убедительны.
Зимой мне удалось купить фанерную виолончель непонятного производства, которую хозяин выдавал за чешскую. Она была мебельного цвета и имела тусклый матовый звук, к которому я, однако, привык. Но самым существенным фактором в пользу этого приобретения было то, что в придачу отдавался старинный виолончельный кофр. Он был деревянный и с инструментом внутри весил килограмм сто. Не было и речи о том, что виолончель можно в нём носить. Вероятно во время оно надо было нанимать носильщика. Но зато кофр был черный и блестящий, как рояль, и моя многострадальная виолончель по сей день в нём живет. Чуть позже я купил немецкую деревянную виолончель с очень звонким и грудным звуком, которую я не успел как следует разыграть и никак не мог приспособиться к её звуку. Иметь две была непозволительная роскошь, и одну мне надо было продать. Миша Тумаринсон уговорил меня продать немецкую. Я навеки остался с фанерной, о чём конечно же потом пожалел, поскольку, играя на ней, я так и не сумел извлечь из неё настоящий звук, ощущение которого я постепенно совсем утратил.
Наконец Михаил пришёл из Армии, поскольку после института он служил один год, и в это же время вернулся Коля Марков. Мы пытались сыграть один совместный концерт со скрипкой, но мы не репетировали, и из этого ничего не получилось. На встречу семьдесят седьмого года мы все поехали на дачу к Свете Геллерман в Сосново, куда приехал Ильченко с Женей Губерманом, и всю ночь мы развлекались тем, что слушали «Beatles» наоборот. Такой эффект можно достичь на четырехдорожечном магнитофоне, если переключить дорожки.
Болучевский неожиданно вспомнил, что в детстве он играл на саксофоне, решил попробовать поступить в училище и исчез с нашего горизонта. Боб всегда упражнялся в эпиграммах и стихах абсурдистского толка, типа того, что впоследствии вошло в цикл про Иннокентия. Болучевский удостоился таковой, но к сожалению в моей памяти осталась только одна строчка: «Болучевский, вынь изо рта саксофон…»
Болучевский не внял этому совету, стал-таки играть на саксофоне и вскоре дебютировал в группе Юры Ильченко «Воскресенье». Также он сочинил цикл прекрасных песен, которые очень своеобразно пел, но которые так и не были записаны. Женя Губерман, который барабанил в этой группе, очень с ним подружился и до сих пор вспоминает песни Болучевского как свои самые любимые.
Примерно в это же время мы пытались записать пару песен в студии Театрального института, где работал Сережа Свешников. Но эти записи куда-то канули, а теперь даже и не упомнить, что мы там записывали. И тогда же я решил покинуть театр и, судя по всему, увлек за собой Фагота. Сейчас трудно вспомнить, каким образом он материализовался в группе. По-моему, Боб сделал ему предложение, восхищенный звуком и, что немаловажно, формой его инструмента. Помню лишь, что двадцать пятого февраля намечался очередной Битлз-праздник, и у нас собрался целый оркестр из семи человек. Мы решили сшить себе белые сари в духе Джорджа Харрисона. Это было очень смешно. На одном человеке это выглядело хорошо, но, когда на сцене появился весь оркестр, это была натуральная больница, а точнее одна из её разновидностей – дурка. Но в целом концерт был симпатичный. С нами играл Коля Марков, который после этого куда-то сгинул, на сей раз навсегда. Там же впервые выступил Майк со своей коронной версией «Drive My Car». В это же время нам удалось договориться о репетициях в студенческом городке на Измаиловском, там, где до этого мы репетировали с театром. После репетиций мы с Бобом часто наведывались к Майку, который жил неподалеку. Мы вели интеллектуальные беседы и через некоторое время для меня полной неожиданностью оказалось то, что он пишет песни.
Весной в Таллинне опять состоялся очередной фестиваль, на который русские группы вообще не были приглашены. Я поехал на поезде просто потусоваться. Погода была омерзительная. Фестиваль проходил в спортивном комплексе, и было дико скучно. Было много людей из Питера, всех поместили в какой-то школе, но я решил не оставаться и вернулся домой. А вскоре после этого в Армию забрали Дюшу с Фаготом. Одного – в Сертолово, другого – в Пушкин, где они оба служили в военных оркестрах. Мы остались втроем с Бобом и Михаилом. Майкл не был постоянным участником, он то появлялся, то потом исчезал и на полгода уезжал в горы на Домбай или Чегет, работать в дискотеке. Концертов категорически не было. Репетировать было негде. Всё время мы пытались пристроиться к группе, у которой была бы своя аппаратура. Но нам со своей стороны нечего было добавить, у нас ничего не было. Я продолжал работать на «Мелодии» и грузил пластинки.
Как-то в книжном магазине «Эврика», в этом же студенческом городке на Измайловском, открылась выставка детской книги. По какому-то случайному стечению обстоятельств там был шестнадцатимиллиметровый кинопроектор, и показывали фильм «Музыка». Это в любом случае было бы интересно, и стоило бы пойти посмотреть, но среди прочего в фильме оказался десятиминутный сюжет о том, как «Beatles» в студии «Abbey Road» записывают «Hey, Jude». Фильм крутили раз в день, и было трудно специально подгадать, но мы познакомились с англичанами, которые там работали, и они крутили этот фильм каждый раз, когда собиралась наша компания. Как я уже говорил о фильме «Oh, Lucky Man», это был фантастический опыт, когда ты мог оказаться свидетелем того, как эти люди творят, только тут были «Beatles», и ты был одним из посвященных, кому удалось побывать в святая святых, где эти люди могут просто разговаривать друг с другом, не стесняясь тебя, и решать какие-то рабочие моменты. И был тот же самый эффект, все выглядело очень просто, они не делали ничего особенного – только это было волшебство.
Время было интересное. Какая-либо организация отсутствовала, но многие музыканты знали друг друга и плотно общались. Время от времени от этого рок-н-ролльного братства собирались делегации, которые шли в Дом Народного Творчества. Несколько раз нас приглашали туда на беседы, в которых принимало участие много музыкантов. Основная наша ошибка была в том, что все верили, что с системой можно договориться, и что не в этот, так в следующий раз какой-нибудь чиновник что-нибудь разрешит. Невооруженным глазом было видно, что система не совершенна, что она оказалась не готова к тому, что появилось стихийно и не имело под собой идеологии. Если идеологии не было, то её надо было подложить. Система агонизировала и искала способ уничтожить это стихийное проявление жизни, либо попытаться его укротить. Но в то время она ещё не знала, каким способом это сделать. Те же люди, которых мне в это время посчастливилось встретить, предлагали альтернативу – не ждать от системы разрешения, а просто делать. Делать так, как делается, несмотря на нелепые обстоятельства, в которых мы все оказались. Странно, что, когда уже в девяностые годы мне довелось соприкоснуться с музыкантами другого поколения, которым я мог предложить только свою схему делания, я обнаружил некоторую упертость.
Иногда мы вписывались в студенческие вечера, на которых пытались играть рок-н-ролл. Как правило, для этого приглашался какой-нибудь барабанщик и гитарист. Так время от времени мы играли с барабанщиком Сережей Плотниковым из «Капитального ремонта», и на гитаре иногда появлялся Майк. Майк не был искусным гитаристом и играл примерно так же, как Боб, но выполнял функции лидер-гитариста, что не всегда было интересно. Он пел пару рок-н-роллов Чака Берри и несколько песен из «T.Rex». Мы представляли собой самый нестройный и неритмичный оркестр, и, хотя это было немного нелепо, нам всегда было весело. Репетиции подобных выступлений могли быть у меня дома, где выстраивалась программа из любимых песен, которые все давно знают, и предполагалось, что этого достаточно для того, чтобы их играть. На самом деле это был настоящий панк-рок, когда иногда достаточно сложные песни наших любимых героев упрощались до трех аккордов и игрались простым чёсом. Моя функция была непонятная. Я либо подбирал какой-нибудь гитарный риф и дублировал его на виолончели, либо пел второй голос или присоединялся ко всем на припеве, который как правило пели всем хором. Если учесть, что микрофон в лучшем случае был один, то это выглядело ещё смешнее. Я знал только припевы песен. Самым изнурительным было добывание аппарата и последующая транспортировка его к месту выступления. Мне почему-то всегда выпадала почетная обязанность чего-нибудь потаскать, ловить машину и ехать в кузове. Когда же дело доходило до подключения, то мне обычно не хватало отдельного усилителя, и приходилось играть в один комбик с кем-нибудь, либо включаться в линию. Неизменный аппаратчик Марат творил чудеса, пытаясь сделать звук на том, на чем в принципе его сделать невозможно. Не могу сказать, что я получал от этого удовольствие, но я иногда мог оторваться и сыграть атональное соло, которое переводило происходящее в разряд психоделии. Постепенно опыт электрической игры на халяву переносился и на акустический материал, собственно «Аквариум». Как правило, отношение к песням Боба было серьезнее, но всегда был элемент небрежности. Ничего с этим поделать было нельзя. Основным критерием был вруб или невруб. Мы никогда не обсуждали свое отношение к происходящему. Понятно было, что это было так, как это было, и все понимали, что мы не сможем по-другому. Другие группы репетировали и оттачивали свое мастерство и звучание. Для меня же оптимальным звуком был звук, которого мы добивались дома, точнее мы его не добивались, а он сам собой возник. Но его никогда невозможно было повторить на концерте посредством примитивной и маломощной аппаратуры. На концерте, как правило, всё заводилось, фонило, ничего не было слышно, и иногда были обломы, но конечный результат в общем-то был не важен, важно было то, что мы знали, как есть на самом деле.
Весной мы выступили в легендарном джазовом клубе «Квадрат» в ДК им. Кирова с Сережей Плотниковым на барабанах, разогревая блестящую группу «Воскресенье». Мы достаточно долго не репетировали, и я играл плохо и нестройно. Впервые играли песни «Блюз во имя ночи», «Блюз со счастливым концом», и мою самую любимую в то время «Если кончится дождь».
Летом я частенько наведывался к Дюше в Сертолово. Один раз я приехал к нему в воскресенье, одев белое сари с бусами, босиком и с распущенными волосами по пояс. Дюши не оказалось, и в его части ещё долго ходили слухи о том, что к нему приезжал брат с другой планеты. Но осенью я неожиданно для себя постригся. Причины не было никакой, просто захотелось перемен. Мне было приятно совершить подобное действие. Мне нравились длинные волосы, но при этом я не чувствовал свою принадлежность к хипповому братству. Потом я их ещё отпускал несколько раз и также легко состригал, пока уже к старости я не отпустил скупую седую косу – пускай себе растет. Сейчас, когда многие мои друзья возмужали и остепенились, мне нравиться от них отличаться. И в этом есть если не протест, то, по крайней мере, сопротивление новой системе, которая пытается в очередной раз навязать моим согражданам стереотип идеального мужчины из мексиканского сериала.
Очень важным было появление иностранных студентов. Кто-то с ними знакомился, и они непременно проявлялись в нашей среде. Общение с ними было очень важным – они были носителям языка и чужой, но родной рок-культуры. Как правило, они играли на каком-нибудь инструменте, очень хорошо разбирались в современной музыке и, что самое важное, бывали на концертах и могли рассказывать и делиться своим собственным опытом. Мы очень подружились с американцем Полом Ашиным, который очень хорошо играл на блюзовой губной гармошке и рояле. Он подарил мне пластинку Боба Дилана – «Greatest Hits» и Кросби, Стиллза – «So Far» и Нэша и рассказывал, что он многих слышал и что самое сильное впечатление у него было на их концерте. Они мне тоже очень нравились, особенно электрическая сторона на концертной пластинке «Four Way Street», которая была у Дюши. Многие наши знакомые подумывали о том, что надо жениться на иностранках и уезжать на Запад. Особенно активным был дюшин друг Андрей Светличный. У него даже появился знакомый американский профессор – доктор Блюм, который занимался сводничеством, и Светличный всем предлагал сделку. Я пару раз приходил на такие вечеринки, но каждый раз это кончалось каким-то пьяным бардаком. Андрей женился-таки на англичанке, с которой по приезде тут же развелся и уехал в Америку к своей подруге Майе. Как-то я и сам пошел в ОВИР и сказал, что хочу с матерью поехать на могилу своего дедушки в Париж. Самое странное, что мне не отказали, а сообщили только, что я не являюсь прямым родственником своего дедушки, но моя мать может поехать. Я стал подумывать, как это обыграть и поехать с ней сопровождающим. Конечно же, это была утопия, денег всё равно ни копейки не было, и, естественно, этого не произошло.
В то время в город достаточно часто приезжали какие-то заморские оркестры, которые играли в зале «Октябрьский». Билеты продавались свободно, и грех было не пойти. Неожиданно забрела американская группа «Nitty Gritty Dirt Band». Как оказалось впоследствии, это была самая матерая кантри-группа. Нам же этот стиль был немного чужд, и мы не могли по достоинству оценить игру на банджо. Но концерт был всё равно очень интересным. Они привезли тонны аппаратуры, и было очень интересно толкаться у сцены и рассматривать всякие штучки, марки усилителей, мониторы, гитарные стойки и всякие прибамбасы, и какие там датчики на акустических гитарах.
В последний день фестиваля, когда мы сидели на балконе концертного зала со всеми вещами и собирались уже возвращаться домой, нам вдруг неожиданно предложили выступить. Кто-то не приехал, и образовалась брешь, которую надо было заполнить. Я стал настраивать виолончель и в возбуждении переусердствовал и сорвал резьбу на винте, которым укрепляется штырь. Это была катастрофа, нас уже объявили. Пытаясь как-то примотать его изолентой, я терся спиной о стенку, и, ничего не соображая, вышел на сцену с белой спиной под восторженные крики очень дружелюбного зала. Я сделал вид, что выходить перед тысячной аудиторией для меня обычное дело. К этому времени у меня уже была конструкция собственного изобретения, которая представляла собой 52-й микрофон на кронштейне из проволоки, который крепился прямо на деку. Но, когда я подошел к венгерскому усилителю Beag, то удостоверился, что там другие разъемы. Меня прошиб холодный пот. Дюша уже сидел за роялем и играл интродукцию к песне «Woodstock» Джони Митчел, которая была нашим коронным номером. Ребята из «Машины Времени», которые сидели на первом ряду, делали мне какие-то знаки, и я наконец сообразил, что с обратной стороны в усилителе есть другой вход. Я включился, и с первого изданного мною звука зал взревел. Я не понял, что произошло, но, когда мы сыграли четыре песни, люди просто ликовали, а Саша Катомахин махал нам, что пора сматываться, чтобы не переборщить. Мы реально опаздывали на поезд и сразу убежали.
Мы не стали лауреатами этого фестиваля, но, вернувшись в Ленинград, чувствовали, что произошло что-то значительное. Через неделю Макаревич приехал в Ленинград, и с этого началась наша дружба. А ещё через месяц он пригласил нас приехать в Москву и устроил нам презентацию. С нами поехало человек десять тусовщиков, что с этого времени стало нормой. Все страшно напились, а Родиона чуть не ссадили с поезда, но мы уговорили проводника, что он сам вымоет купе. По приезде в Москву, прямо с поезда я поехал в город Подольск навестить Колю Маркова, который там служил в Армии. Когда я приехал в этот городок и бродил в поисках военной части, за мной бежала ватага детишек, поскольку я резко отличался от обитателей этого города. У меня было вытертое кожаное пальто времен войны, широкополая шляпа и длинные-предлинные распущенные волосы. Это производило впечатление. Я уже давно к привык к тому, что обращаю на себя внимание, но в Ленинграде к такому виду, как у меня, уже привыкли. Тут же, когда я пришёл в военную часть, то сбежался весь гарнизон, и несчастного Колю Маркова сразу же выпустили ко мне на свидание.
Я вернулся в Москву прямо ко времени концерта и был очень удивлен, что «Машина Времени» принимать участие в концерте не собирается. Они сняли небольшое кафе, поставили маленький аппарат и пригласили всех друзей музыкантов. У нас же была программа всего минут на 30–40. Мы сыграли одно отделение и нужно было как-то выходить из положения и мы стали играть все песни, которые знали, включая песни «Beatles» и Джорджа Харрисона, имевшиеся у нас запасе. Потом всё, наконец, перетекло в общее братание и джем. Некий рок-интеллигент Фагот записывал этот концерт, и сохранилась запись с очень странными искажениями, которая была в хождении под названием «Live At Moscow Kabak». К сожалению, она куда-то сгинула, а жаль, потому что там была, никогда более не исполнявшаяся и нигде не записанная, «Song For The Система».
Когда мы вернулись из Москвы, неожиданно активизировался Эрик Горошевский, который на время вернулся из Перми, и мы с театром обосновались в Доме Архитекторов. Боб в театр не вернулся, но один раз мы сыграли один совершенно акустический концерт при cвечах в золотом зале этого особняка. Дюша был уже не так скептически настроен к «Аквариуму», всё-таки у нас за спиной уже был фестиваль в Таллинне. Эрик восстановил «Метаморфозы», и я был восхищен гением Джоржа и игрой Миши Тумаринсона. Он был прирожденным комиком, и всё, что он ни делал, было всегда смешно. Оказалось, что он тоже играет на виолончели. У меня абсолютно отсутствует какое-либо актёрское дарование. Я категорически не могу входить в образ, да и не хочу, у меня это вызывает протест, я могу быть только самим собой. Я не могу выражать никакие чужие чувства, если в этот момент не испытываю их сам. Но через некоторое время Эрик взялся за меня. Вероятно, ему просто была нужна фактура и материал, из которого он мог бы что-то лепить. К тому же я был достаточно мобильным музыкантом и вполне вписывался в оркестр, который начал образовываться в театре под руководством мультиинструменталиста Володи Диканьского. Володя заходил ко мне домой и очень понравился моей маме. Иногда он приходил к ней поболтать, даже когда меня не было дома. Он играл на контрабасе, который временно было некуда девать, и я притащил его домой. Брат Андрей с Татьяной в это время ожидали ребёнка. Но я думал, что, имея инструмент дома, он захочет вернуться к музыке, и пытался втянуть его в свою орбиту, но мне это не удалось. Чтобы кормить свою семью, он устроился водителем автобуса, и у него не оставалось ни сил, ни времени, но, самое печальное, у него совсем не было настроения. С Алексеем у меня напрочь расстроились отношения, он пил и бесчинствовал, и я стал подумывать о том, что мне следует уйти из дома и начать жить самостоятельно.
В это время в том же Клубе фабрики им. Крупской случился концерт «Мифов» с духовой секцией, которую собрал Юра Ильченко. Это был чрезвычайно интересный проект. К нам в гости приехала «Машина Времени», и мы договорились, что они смогут выступить вместе. Никто ничего не ожидал. Но их выступление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это было невероятно круто, и, может быть, это было одно из лучших выступлений «Машины» в Ленинграде. С тех пор Юра Байдак, самый талантливый промоутер в городе, устраивавший почти все концерты, взялся за активный прокат «Машины». Естественно, мы ходили на все концерты, и «Аквариум», на правах друзей, пользовался эксклюзивным правом проходки в любом количестве.
К лету мы с театром переехали в студенческий городок на Измайловском проспекте возле парка Победы, в тот самый зал, где я впервые увидел «Аквариум». И мы стали восстанавливать спектакль «Невский проспект», который для меня был новым. Боба на месяц забрали на военные сборы, и я полностью отдался театру. Я по уши влюбился в приму нашего театра Любу Кутергину, и для меня каждая репетиция была праздником. Впрочем, в неё все были влюблены. Тот, кто не был влюблен в Любу, был непременно влюблен в Марину Житкову, тоже приму. Мы все быстро подружились и иногда болтались втроем. И, неожиданно для себя, в компании этих девушек я начал курить.
Этим же летом Васин устроил празднование дня рождения Пола Маккартни, и мы с Дюшей пытались принять в нём участие вдвоём, но это получилось не очень убедительно. Однако тогда катило всё, поскольку вообще не было никакой внешней публики, а на все сейшена неизменно ходила одна и та же тусовка. У меня было ощущение, что в этом городе я знаю абсолютно всех. По-моему, это ощущение и сейчас не прошло, просто я не знаю как может быть по-другому. Вся тусовка опять собиралась отправляться в прибалтийские страны, но меня что-то не потянуло. Я только раза два съездил в Москву, освоив и эту трассу.
У брата Андрея родилась дочь Ольга. Алексей уже давно начал меня терроризировать. Он пропил мой приемник, выставил меня из отдельной комнаты, и я жил в одной комнате с мамой. Я решил начать жить самостоятельно и за 50 рублей снял квартиру у знакомых Вовы Ульева. Я надеялся, что это позволит мне укрепить союз с Любой, но наша совместная жизнь не состоялась. Я был отвергнут и впал в безразличное состояние.
Я получал 90 рублей, и денег едва хватало на сигареты и кофе в «Сайгоне», куда я ехал сразу после работы. И как-то механически на какое-то время я подпал под влияние «Сополса». Но один раз, зайдя к Родиону, который в то время был главным экспертом в этой области и жил на квартире у Сэнди, я увидел как он выходит в окно четвертого этажа и идет курить на соседний балкон. На меня это произвело настолько сильное впечатление, что я отказался от дальнейших опытов.
В это время, несмотря на некоторое отдаление от центра, моя квартира стала прибежищем для многих моих знакомых и иногородних скитальцев. Так, в это время появился Болучевский. Он был чуть моложе меня, но уже с сединой в роскошных вьющихся волосах. Он когда-то играл на барабанах и поступил в группу как барабанщик, но без оных. Это никого не удивило, поскольку тогда мало кто имел свои инструменты. Отягощалось это лишь тем, что узнать, как на самом деле он играет, можно было только прямо на концерте. И мы отправились в Москву на совместный с «Машиной Времени» концерт в Архитектурном институте. Концерт был прямо в фойе на помосте, сооруженном из столов, и народу было немерено. Мы сыграли рыхло, неуверенно и на фоне «Машины» выглядели полной самодеятельностью, и фактически так оно и было. Играть далее с барабанам без баса казалось глупо. В то время мне пришлось вернуть виолончель, и я оставался без инструмента. И я заехал к родителям Файнштейна, взял у них бас-гитару и начал осваивать бас, пока Михаил не вернулся из Армии. Я писал ему письма, где в деталях описывал каждый сейшн.
Театр снова переехал в Дом архитекторов. Леня Тихомиров к этому времени ушел и, помимо игры в оркестре, мне выпала роль поэта. Я должен был выходить с гитарой в белом костюме и белом цилиндре и петь романс на стихи Мандельштама, который в предыдущей редакции спектакля пел Леня. Я чувствовал себя крайне неловко. В оркестре мы сидели рядом с Сашей Александровым, который играл на фаготе, и все звали его просто Фаготом. Мы всё время дрались смычками и «тростями», чем вызывали постоянные нарекания Володи Диканьского.
Этой же осенью случилось эпохальное событие – Боб с Наташей решили пожениться. Естественно, была сыграна рок-н-ролльная свадьба. Целый день мы катались на «Чайке» по городу, пили шампанское, а потом поехали в «Англетер». В общем-то, это была обычная свадьба с длинным столом и прочей бижутерией, только гости приходили с музыкальными инструментами и на улице стоял народ, который пытался просочиться, как на сейшн, потому что играла «Машина Времени». Медовый месяц чета решила провести в моей квартире, и я переместился жить на кухню. Поначалу это было приятно, и можно сказать, что мы жили, как в коммуне, но постепенно Наташа вступила в свои права, и коммуна стала носить признаки коммуналки. Это значило и то, что я платил за квартиру, но при этом потерял право голоса.
Васин устроил очередной праздник по случаю дня рождения Джона Леннона в кафе «Кристалл», и я там дебютировал как басист. Это было не очень убедительно. Однако все были пьяны и веселы, и никто не предъявил никаких претензий к моей игре. После этого к нам поехали целой компанией, которая ночевала у меня на кухне. Наталья была против, но я чувствовал моральное право приглашать гостей, всё-таки я жил у себя дома. Так мы прожили месяца четыре, пока, наконец, соседи не нажаловались хозяину квартиры на бесконечный шум и громкую музыку, и нам пришлось съехать. Я мечтал о свободе, но был необычайно рад вернуться домой и жить в одной комнате с матерью. Боб с Натальей переехали на Алтайскую, где они какое-то время жили с его мамой и бабушкой.
В очередной раз «Машина Времени» приехала с Юрой Ильченко, которого они незадолго до этого рекрутировали из группы «Мифы». Они дали несколько концертов в том же «Кристалле». Это было совершенно незабываемое время. Как-то раньше было непонятно, в чем же различие между московской музыкой и ленинградской? Возникшая комбинация давала невероятное сочетание Москвы и Ленинграда. Чуть позже было ещё один совместный концерт с «Аквариумом» в ДК им. Свердлова, на котором мы опять были не очень убедительны.
Зимой мне удалось купить фанерную виолончель непонятного производства, которую хозяин выдавал за чешскую. Она была мебельного цвета и имела тусклый матовый звук, к которому я, однако, привык. Но самым существенным фактором в пользу этого приобретения было то, что в придачу отдавался старинный виолончельный кофр. Он был деревянный и с инструментом внутри весил килограмм сто. Не было и речи о том, что виолончель можно в нём носить. Вероятно во время оно надо было нанимать носильщика. Но зато кофр был черный и блестящий, как рояль, и моя многострадальная виолончель по сей день в нём живет. Чуть позже я купил немецкую деревянную виолончель с очень звонким и грудным звуком, которую я не успел как следует разыграть и никак не мог приспособиться к её звуку. Иметь две была непозволительная роскошь, и одну мне надо было продать. Миша Тумаринсон уговорил меня продать немецкую. Я навеки остался с фанерной, о чём конечно же потом пожалел, поскольку, играя на ней, я так и не сумел извлечь из неё настоящий звук, ощущение которого я постепенно совсем утратил.
Наконец Михаил пришёл из Армии, поскольку после института он служил один год, и в это же время вернулся Коля Марков. Мы пытались сыграть один совместный концерт со скрипкой, но мы не репетировали, и из этого ничего не получилось. На встречу семьдесят седьмого года мы все поехали на дачу к Свете Геллерман в Сосново, куда приехал Ильченко с Женей Губерманом, и всю ночь мы развлекались тем, что слушали «Beatles» наоборот. Такой эффект можно достичь на четырехдорожечном магнитофоне, если переключить дорожки.
Болучевский неожиданно вспомнил, что в детстве он играл на саксофоне, решил попробовать поступить в училище и исчез с нашего горизонта. Боб всегда упражнялся в эпиграммах и стихах абсурдистского толка, типа того, что впоследствии вошло в цикл про Иннокентия. Болучевский удостоился таковой, но к сожалению в моей памяти осталась только одна строчка: «Болучевский, вынь изо рта саксофон…»
Болучевский не внял этому совету, стал-таки играть на саксофоне и вскоре дебютировал в группе Юры Ильченко «Воскресенье». Также он сочинил цикл прекрасных песен, которые очень своеобразно пел, но которые так и не были записаны. Женя Губерман, который барабанил в этой группе, очень с ним подружился и до сих пор вспоминает песни Болучевского как свои самые любимые.
Примерно в это же время мы пытались записать пару песен в студии Театрального института, где работал Сережа Свешников. Но эти записи куда-то канули, а теперь даже и не упомнить, что мы там записывали. И тогда же я решил покинуть театр и, судя по всему, увлек за собой Фагота. Сейчас трудно вспомнить, каким образом он материализовался в группе. По-моему, Боб сделал ему предложение, восхищенный звуком и, что немаловажно, формой его инструмента. Помню лишь, что двадцать пятого февраля намечался очередной Битлз-праздник, и у нас собрался целый оркестр из семи человек. Мы решили сшить себе белые сари в духе Джорджа Харрисона. Это было очень смешно. На одном человеке это выглядело хорошо, но, когда на сцене появился весь оркестр, это была натуральная больница, а точнее одна из её разновидностей – дурка. Но в целом концерт был симпатичный. С нами играл Коля Марков, который после этого куда-то сгинул, на сей раз навсегда. Там же впервые выступил Майк со своей коронной версией «Drive My Car». В это же время нам удалось договориться о репетициях в студенческом городке на Измаиловском, там, где до этого мы репетировали с театром. После репетиций мы с Бобом часто наведывались к Майку, который жил неподалеку. Мы вели интеллектуальные беседы и через некоторое время для меня полной неожиданностью оказалось то, что он пишет песни.
Весной в Таллинне опять состоялся очередной фестиваль, на который русские группы вообще не были приглашены. Я поехал на поезде просто потусоваться. Погода была омерзительная. Фестиваль проходил в спортивном комплексе, и было дико скучно. Было много людей из Питера, всех поместили в какой-то школе, но я решил не оставаться и вернулся домой. А вскоре после этого в Армию забрали Дюшу с Фаготом. Одного – в Сертолово, другого – в Пушкин, где они оба служили в военных оркестрах. Мы остались втроем с Бобом и Михаилом. Майкл не был постоянным участником, он то появлялся, то потом исчезал и на полгода уезжал в горы на Домбай или Чегет, работать в дискотеке. Концертов категорически не было. Репетировать было негде. Всё время мы пытались пристроиться к группе, у которой была бы своя аппаратура. Но нам со своей стороны нечего было добавить, у нас ничего не было. Я продолжал работать на «Мелодии» и грузил пластинки.
Как-то в книжном магазине «Эврика», в этом же студенческом городке на Измайловском, открылась выставка детской книги. По какому-то случайному стечению обстоятельств там был шестнадцатимиллиметровый кинопроектор, и показывали фильм «Музыка». Это в любом случае было бы интересно, и стоило бы пойти посмотреть, но среди прочего в фильме оказался десятиминутный сюжет о том, как «Beatles» в студии «Abbey Road» записывают «Hey, Jude». Фильм крутили раз в день, и было трудно специально подгадать, но мы познакомились с англичанами, которые там работали, и они крутили этот фильм каждый раз, когда собиралась наша компания. Как я уже говорил о фильме «Oh, Lucky Man», это был фантастический опыт, когда ты мог оказаться свидетелем того, как эти люди творят, только тут были «Beatles», и ты был одним из посвященных, кому удалось побывать в святая святых, где эти люди могут просто разговаривать друг с другом, не стесняясь тебя, и решать какие-то рабочие моменты. И был тот же самый эффект, все выглядело очень просто, они не делали ничего особенного – только это было волшебство.
Время было интересное. Какая-либо организация отсутствовала, но многие музыканты знали друг друга и плотно общались. Время от времени от этого рок-н-ролльного братства собирались делегации, которые шли в Дом Народного Творчества. Несколько раз нас приглашали туда на беседы, в которых принимало участие много музыкантов. Основная наша ошибка была в том, что все верили, что с системой можно договориться, и что не в этот, так в следующий раз какой-нибудь чиновник что-нибудь разрешит. Невооруженным глазом было видно, что система не совершенна, что она оказалась не готова к тому, что появилось стихийно и не имело под собой идеологии. Если идеологии не было, то её надо было подложить. Система агонизировала и искала способ уничтожить это стихийное проявление жизни, либо попытаться его укротить. Но в то время она ещё не знала, каким способом это сделать. Те же люди, которых мне в это время посчастливилось встретить, предлагали альтернативу – не ждать от системы разрешения, а просто делать. Делать так, как делается, несмотря на нелепые обстоятельства, в которых мы все оказались. Странно, что, когда уже в девяностые годы мне довелось соприкоснуться с музыкантами другого поколения, которым я мог предложить только свою схему делания, я обнаружил некоторую упертость.
Иногда мы вписывались в студенческие вечера, на которых пытались играть рок-н-ролл. Как правило, для этого приглашался какой-нибудь барабанщик и гитарист. Так время от времени мы играли с барабанщиком Сережей Плотниковым из «Капитального ремонта», и на гитаре иногда появлялся Майк. Майк не был искусным гитаристом и играл примерно так же, как Боб, но выполнял функции лидер-гитариста, что не всегда было интересно. Он пел пару рок-н-роллов Чака Берри и несколько песен из «T.Rex». Мы представляли собой самый нестройный и неритмичный оркестр, и, хотя это было немного нелепо, нам всегда было весело. Репетиции подобных выступлений могли быть у меня дома, где выстраивалась программа из любимых песен, которые все давно знают, и предполагалось, что этого достаточно для того, чтобы их играть. На самом деле это был настоящий панк-рок, когда иногда достаточно сложные песни наших любимых героев упрощались до трех аккордов и игрались простым чёсом. Моя функция была непонятная. Я либо подбирал какой-нибудь гитарный риф и дублировал его на виолончели, либо пел второй голос или присоединялся ко всем на припеве, который как правило пели всем хором. Если учесть, что микрофон в лучшем случае был один, то это выглядело ещё смешнее. Я знал только припевы песен. Самым изнурительным было добывание аппарата и последующая транспортировка его к месту выступления. Мне почему-то всегда выпадала почетная обязанность чего-нибудь потаскать, ловить машину и ехать в кузове. Когда же дело доходило до подключения, то мне обычно не хватало отдельного усилителя, и приходилось играть в один комбик с кем-нибудь, либо включаться в линию. Неизменный аппаратчик Марат творил чудеса, пытаясь сделать звук на том, на чем в принципе его сделать невозможно. Не могу сказать, что я получал от этого удовольствие, но я иногда мог оторваться и сыграть атональное соло, которое переводило происходящее в разряд психоделии. Постепенно опыт электрической игры на халяву переносился и на акустический материал, собственно «Аквариум». Как правило, отношение к песням Боба было серьезнее, но всегда был элемент небрежности. Ничего с этим поделать было нельзя. Основным критерием был вруб или невруб. Мы никогда не обсуждали свое отношение к происходящему. Понятно было, что это было так, как это было, и все понимали, что мы не сможем по-другому. Другие группы репетировали и оттачивали свое мастерство и звучание. Для меня же оптимальным звуком был звук, которого мы добивались дома, точнее мы его не добивались, а он сам собой возник. Но его никогда невозможно было повторить на концерте посредством примитивной и маломощной аппаратуры. На концерте, как правило, всё заводилось, фонило, ничего не было слышно, и иногда были обломы, но конечный результат в общем-то был не важен, важно было то, что мы знали, как есть на самом деле.
Весной мы выступили в легендарном джазовом клубе «Квадрат» в ДК им. Кирова с Сережей Плотниковым на барабанах, разогревая блестящую группу «Воскресенье». Мы достаточно долго не репетировали, и я играл плохо и нестройно. Впервые играли песни «Блюз во имя ночи», «Блюз со счастливым концом», и мою самую любимую в то время «Если кончится дождь».
Летом я частенько наведывался к Дюше в Сертолово. Один раз я приехал к нему в воскресенье, одев белое сари с бусами, босиком и с распущенными волосами по пояс. Дюши не оказалось, и в его части ещё долго ходили слухи о том, что к нему приезжал брат с другой планеты. Но осенью я неожиданно для себя постригся. Причины не было никакой, просто захотелось перемен. Мне было приятно совершить подобное действие. Мне нравились длинные волосы, но при этом я не чувствовал свою принадлежность к хипповому братству. Потом я их ещё отпускал несколько раз и также легко состригал, пока уже к старости я не отпустил скупую седую косу – пускай себе растет. Сейчас, когда многие мои друзья возмужали и остепенились, мне нравиться от них отличаться. И в этом есть если не протест, то, по крайней мере, сопротивление новой системе, которая пытается в очередной раз навязать моим согражданам стереотип идеального мужчины из мексиканского сериала.
Очень важным было появление иностранных студентов. Кто-то с ними знакомился, и они непременно проявлялись в нашей среде. Общение с ними было очень важным – они были носителям языка и чужой, но родной рок-культуры. Как правило, они играли на каком-нибудь инструменте, очень хорошо разбирались в современной музыке и, что самое важное, бывали на концертах и могли рассказывать и делиться своим собственным опытом. Мы очень подружились с американцем Полом Ашиным, который очень хорошо играл на блюзовой губной гармошке и рояле. Он подарил мне пластинку Боба Дилана – «Greatest Hits» и Кросби, Стиллза – «So Far» и Нэша и рассказывал, что он многих слышал и что самое сильное впечатление у него было на их концерте. Они мне тоже очень нравились, особенно электрическая сторона на концертной пластинке «Four Way Street», которая была у Дюши. Многие наши знакомые подумывали о том, что надо жениться на иностранках и уезжать на Запад. Особенно активным был дюшин друг Андрей Светличный. У него даже появился знакомый американский профессор – доктор Блюм, который занимался сводничеством, и Светличный всем предлагал сделку. Я пару раз приходил на такие вечеринки, но каждый раз это кончалось каким-то пьяным бардаком. Андрей женился-таки на англичанке, с которой по приезде тут же развелся и уехал в Америку к своей подруге Майе. Как-то я и сам пошел в ОВИР и сказал, что хочу с матерью поехать на могилу своего дедушки в Париж. Самое странное, что мне не отказали, а сообщили только, что я не являюсь прямым родственником своего дедушки, но моя мать может поехать. Я стал подумывать, как это обыграть и поехать с ней сопровождающим. Конечно же, это была утопия, денег всё равно ни копейки не было, и, естественно, этого не произошло.
В то время в город достаточно часто приезжали какие-то заморские оркестры, которые играли в зале «Октябрьский». Билеты продавались свободно, и грех было не пойти. Неожиданно забрела американская группа «Nitty Gritty Dirt Band». Как оказалось впоследствии, это была самая матерая кантри-группа. Нам же этот стиль был немного чужд, и мы не могли по достоинству оценить игру на банджо. Но концерт был всё равно очень интересным. Они привезли тонны аппаратуры, и было очень интересно толкаться у сцены и рассматривать всякие штучки, марки усилителей, мониторы, гитарные стойки и всякие прибамбасы, и какие там датчики на акустических гитарах.