Страница:
Странные слова, но Теодор почувствовал, что они ему очень приятны и удивительно мягки. Он захватил с собой маленький подарочек для фрекен Марианны за то, что она была так добра и поехала с ним сегодня, ах, просто маленький носовой платочек в тридцать пять крон, коммивояжер сказал, что его не стыдно подарить и принцессе. Но теперь нужно, чтобы фрекен Марианна в течение вечера потеряла свой.
– Скоро мы приедем? – спросил Антон.
– Да. Это вон там, где флаг.
– Вы и там тоже подняли флаг?
– У меня не только флаги. Когда стемнеет, мы зажжем факелы и плошки.
Оказалось, что Теодор заранее послал людей все приготовить. Все высаживаются на берег и идут к избушке. Немедленно появилось вино, стаканы и печенье для подкрепления души. И пока повара и виночерпии разводят костер и накрывают столы, Теодор ведет гостей погулять по птичьему острову. Он здесь постоянный гость и все знает. «Когда-то это был наш остров!» – думают, верно, дамы с дальних шхер. И это правда. Но в свое время у Генриксена с дальних шхер был крупный и опасный долг, и таким образом птичий остров перешел к Теодору из Буа. Все переходит из рук в руки.
Остров сейчас необитаем, птицы улетели, гнезда их пусты, пух собран в последний раз, виднеются только маленькие крыши над гнездами, ожидающими прилета новых птиц на будущий год. Запоздалая морская сорока с писком проскакала на длинных красных ногах по обнаженному от прилива берегу, кругом острова покачивались на волнах чайки.
Всюду было одно и то же, и все осмотрели быстро, вечер затуманился, у избушки уже зажглись факелы и плошки. Трое, приставленных к провизии, работали по инструкции и работали хорошо, хотя пекарь пропил свою собственную пекарню за стойкой у старика Пера из Буа, так что нынче вечером ему доверили продавать только хлеб и печенье; напитками же заведовал хозяин гостиницы Юлий. Он уже расставил вино и красивые стаканчики для господ в избушке, и шипучку со спиртом на длинных столах на вольном воздухе.
– Настоящий виноградный спирт! – сказал Теодор, давая читать этикетку.
– Да, уж на Теодора можно положиться! – загудела молодежь.
А когда появились на столе закуски, то оказались они самыми лучшими, какие могла раздобыть гостиница Ларсена, и публика пила шипучку со спиртом и ела бутерброды с лососиной, и со свиной грудинкой, и с малиновым вареньем; и все ведь столько наслышались об этих лакомствах, что, пока ели, нахохотались до того, что слезы катились градом.
– Только бы нам не попало за это по парику! – говорили гости, пуская самые тонкие намеки. Но выпив побольше, расхрабрились и говорили: – Только бы нас не арестовали! Юлий был занят в избушке и не слыхал никаких злых шуток, он подавал господам, какие там поместились, и для этого стола Теодор дал ему лучшие консервы, а кроме того были холодная птица и мармелад, и яйца в трех видах, и пирожки, и морошка. А по части напитков было пиво и красное вино, а к птице – корзина шампанского. Юлий великолепно изучил весь порядок по поваренной книге и разузнал у коммивояжеров.
Ах, что за праздник! Так что, когда люди вспоминали про праздник адвоката Раша, только уж самые робкие не говорили о нем с досадой и раздражением! Да уж, на Теодора можно положиться! Да и все вышло необыкновенно удачно, погода была достаточно прохладная, как раз по запасу виноградного спирта, то время года, когда кусты роняют листья. Девушки были прелесть какие хорошенькие, они цвели в последний раз перед осенью, и парни гасили факелы по мере того, как Нильс-сапожник их зажигал, потому что очень уж удобная была темнота без света. Парочка за парочкой разбредались куда вздумается, а так как было довольно прохладно, приходилось бросаться на землю и прижиматься теснее друг к другу, чтобы не зябнуть. На небе вспыхнули редкие звезды, там и тут на острове попыхивали кончики папирос.
Нильс-сапожник опять ужасно исхудал и обнищал, он ничего не заработал с весны, когда был театр, и до сегодняшнего вечера, когда его назначили зажигать факелы и прислуживать на острове. А теперь сумасшедшие люди мешают ему добросовестно исполнять свои обязанности! Он идет прямо в избушку и жалуется:
– Они гасят мне факелы, – говорит он, – я зажигаю, а они все гасят!
Чтоб успокоить его, Теодор выходит вместе с ним и расследует дело:
– Да ведь здесь почти что никого и нет? – говорит Теодор.– Зажги снова!
Тут выходит из избушки Юлий, отводит Теодора в сторонку и шепчет:
– Я подобрал ее носовой платочек!
Значит, все идет, как по маслу, и Теодор заводит граммофон и играет мазурку, чтоб вызвать беглецов на танцы на лужайке; он даже не набрасывается на пекаря, который, улучшив удобную минуту, стибрил бутылку спирта и уже вдребезги пьян.
И вот постепенно парочки возвращаются из окрестностей и, получив новое подкрепление для души, пускаются в пляс. Было невероятно весело, они хохочут, кричат, курят папиросы, ах, что за праздник, да уж, на Теодора можно положиться! Даже дамы с дальних шхер выходят из избушки, соглашаются потанцевать с парнями и готовы все послать к черту!
Когда же мало-помалу все разошлись из избушки, за неубранным столом остались только господа, только фрекен Марианна и Антон Кольдевин. Фрекен Марианна прилегла на скамейке у стены, и Антон говорит ей:
– Наконец-то мы одни!
На это Марианна ничего не ответила, а только быстро взглянула на него. Тогда он опять говорит:
– Этот вот взгляд – только вы одна и умеете бросить его по-настоящему!
– Неужели?
– Как вы думаете, увижу я в этот раз вашего отца? – спросил он.
– Вы и в самом деле не собираетесь заглянуть к нам?
– Да, благодарю вас. Но, на всякий случай, передайте вашему отцу, что мне посчастливилось с «Жар-птицей». Я распорядился правильно, и мне повезло, так и скажите.
Марианна кивнула головой. Антон придвинулся е ней и сказал:
– Мне хотелось бы идти с вами по дороге, чтоб нас захватил дождь и чтобы нам пришлось идти под одним зонтом.
– Вот так, – отозвалась она, – Так вам посчастливилось, вы заработали много денег?
– О да.
– В таком случае, не можете ли вы помочь одному здешнему человеку, уделить ему сколько-нибудь?
Это огорошило Антона:
– Одному человеку? Кому это? Я с ним знаком?
– Нет, право, не знаю. Ему нужны деньги, не знаю сколько, может быть тысяча крон.
– Гм. Да – это следовало бы сделать кому-нибудь, кто стоит ближе, чем я, ведь я даже не живу здесь. Но, разумеется. Есть у него имущество, обеспечение?
– Обеспечение? Нет, я имела в виду подарок. И анонимный подарок.
Тогда Антон улыбнулся:
– Это настолько неделовой подход, что я даже не могу в этом разобраться. Нет, для меня это уж чересчур замысловато.
– А-а, – протянула она.
– Для меня это отзывается актерством и минувшими столетиями.
– Я, во всяком случае, знаю человека, который не стал бы спрашивать об обеспечении, – сказала Марианна.
– Совершенно верно! – ответил Антон, вспыхивая.– Я тоже знаю. Но он не деловой человек, он просто ничего.
– Он – золото! – сказала Марианна, она опустила ноги и села на скамейке.
– Золото? Вот уж меньше всего! Он даже не серебро. Он вынужден рубить свой лес, чтоб как-нибудь свести концы с концами.
Марианна улыбнулась. Но Антон, ничего не замечая, продолжал:
– Золото? Нет. У него есть музыкальные инструменты, ножницы и щеточки, и много пар перчаток, и разные вещички из малахита и оникса, но золота, ценностей…
– Какого-нибудь обеспечения? – подсказала Марианна, и ее продолговатые глаза стали узкими, как ножички.
– Да, обеспечения – имеется ли у него что-нибудь такое? Имение не заложено? – спросил Антон.
– Как, разве вы не друзья? – удивленно спросила Марианна.
– Да, конечно. Но вы думаете, я не говорил ему то же самое прямо в глаза? Гораздо больше. Он человек прошлых столетий, он мечтает об искусстве и природе, о государстве и этической жизни. Я этим не занимаюсь. Я принадлежу к этому миру, действую и работаю, зарабатываю деньги и трачу деньги. Тысячу крон какому-то человеку? Разумеется, раз вы приказываете. Я только хотел сказать, что такой образ мыслей устарел и глуп. Но само собой разумеется. Тысячу крон, если вам так угодно. Завтра утром я телеграфирую, чтоб их выслали. Разве после этого я не милый? – спросил он, придвигаясь еще ближе к ее скамье.
– Хорошо, тысячу крон, – сказала она необыкновенно умильно и вкрадчиво.– Нет, отодвиньтесь, пожалуйста, немножко, вон туда, – да, так! Вот видите ли, мне не хотелось бы вмешивать в это отца или Виллаца.
– Виллаца? – воскликнул Антон.– Да у него и не найдется тысячи крон!
– Неужели?
– Какое там! Можете мне поверить!
– У него гораздо больше, чем вы думаете, у этого самого Виллаца.
– У Виллаца? Вот что! Благо ему, если у него есть! И вообще я не понимаю, чего вы носитесь с вашим Виллацем. Можно подумать, что вы жалеете его, цените его безобидность. Неужели вы не понимаете, что он только запутает вас? Послушайтесь доброго совета, Марианна. Конечно, я приехал сюда для того, чтоб сказать вам это, а вовсе не на праздник. Я приехал ради вас, и вот я здесь! Да, я придвигаюсь к вам, я хочу упасть к вашим ногам, вот, смотрите! Это не годится? А по-моему очень годится, и вы можете меня выслушать, я не хотел говорить раньше, но теперь с «Жар-птицей» вышла такая удача. Мне не пристало изливаться о своей любви и бессонных ночах и тому подобном, но я влюблен в вас с первых каникул, когда был в Сегельфоссе, и сейчас вы непременно должны меня выслушать, Марианна. Я не стану утверждать, что у меня много заслуг, нет, этого я не стану, но кое-что я могу предложить вам. Виллаца я совершенно сбрасываю со счетов, решение зависит от вас и от меня.
– Да нет же – что вы говорите? Да перестаньте же!
– Не отодвигайтесь. Я заканчиваю тем, что делаю вам сейчас предложение разумного человека: примите мою руку, я никогда не предлагал ее другой.
– Нет, – сказала Марианна.– И не будем больше об этом говорить.
– Я совершил этот длинный путь, чтоб добиться вас, чтоб завоевать вас.
– Вы с ума сошли!
– Поговорим серьезно, Марианна. Я предлагаю вам свою руку, в этом нет ничего безумного, мы знакомы с самой ранней юности, я ждал вас с тех пор и не навязывался. Виллаца я совершенно не принимаю в расчет.
– А я принимаю.
– Вздор. Вы отлично знаете, что это невозможно. Если бы еще это был тот купец – а может быть, это купец?
– Нет, это Виллац, – сказала она, вставая.– Пойдемте отсюда.
– Послушайте! – сказал он, тоже вставая; свет от лампы ударял ему прямо в лицо и мешал.– Послушайте, – эти пианисты без будущего – я не хочу говорить о нем лично, раз его здесь нет, но обо всех вообще. Для меня нет ничего нелепее, чем видеть, как женщины сходят по ним с ума. Ведь это же стыд и позор! Женщине гораздо меньше толку от музыканта, чем от конфирманта. Они ничего не умеют, умеют только играть, они не мужчины.
– Вы – болван!
Он задел лампу под потолком, они очутились в темноте. Что он затевал? Он не мог ее схватить, она сердито ворчала. Не помогала и настойчивая страстность, попытки применить насилие. Следующая минута кончилась полным его поражением, он лишил ее возможности сопротивляться, бросившись на нее и зажав ей рот поцелуями, обнял ее – и вдруг почувствовал укол, боль в бедре и разомкнул руки. Не пустила ли она в ход серебряную шпильку? У нее не было серебряной шпильки, она пустила в ход нож. Она лежала в его объятиях, она не хочет попасть ему в руки, та ли это? Но она что-то проворчала перед тем, как ударить.
В дверях стоял Теодор:
– Мне послышалось – что это, лампа погасла?
– Я разбил ее, – сказал Антон.
– Я сию минуту принесу другую!
Марианна вышла, и Антон последовал за нею. Возбуждение упало, оба оправили платье, Антон ощупывал свою рану и дышал тяжело. Марианна же не дышала тяжело, она уже совсем перестала волноваться.
– Не у вас ли мой носовой платок? – спросила она, протягивая руку назад и не глядя на Антона.
– Что? Ах, носовой платок? Нет, но я сейчас поищу. Она разговаривала с ним, значит не возненавидела его, он ей не противен, дьявол разберет эту девушку, эту метиску! Но сейчас он был ей благодарен за это спокойствие и изумлялся ее самообладанию. Она не закричала, только проворчала что-то перед тем, как ударить, а теперь спрашивает про носовой платок! Красота ее была вовсе не очевидна и не бесспорна, нет, она желта и похожа на индианку, глупого рисунка и глупой окраски, не классична. Но, обнимая ее, он почувствовал, что она прекрасна, почувствовал, что в ее теле и в ее движениях огромная сладость. Он решил придерживаться ее тона и сказал только:
– Будьте добры, забудьте это!
– Конечно, – ответила она.
– Благодарю вас. Но, господин, это самое оригинальное из всего, что мне случалось видеть в жизни: вы пырнули меня ножом?
– Нет, вилкой, – ответила она, показывая, что все еще держит ее в руке.– Положите ее обратно на стол!
Он взял вилку и пересчитал зубцы:
– Один, два, – стало быть во мне – во мне четыре дырки.
Но нет, пусть дьявол разберет эту девушку, она обернулась к нему и сказала:
– Будьте добры, забудьте это!
Пришел Теодор с лампой, и Антон последовал за ним. Марианна осталась возле избушки и смотрела на танцы. Находила ли она извинение поведению безумца, или же считала его – отчасти понятным и разумным? Он был не из тех, что подбираются к своей цели окольными путями, нет, конечно, не из тех тысяч заурядных нолей, что действовали бы иначе; уж не склонил ли он ее до некоторой степени в свою пользу своей поразительной определенностью?
– Я не нашел вашего носового платка, – сказал Антон. Теодор шагнул вперед, взялся за свой грудной карман, оглянулся, раздумал – отказался от чего-то. Подали кофе для всех гостей – ну, и Теодор!
– Нет, спасибо, мы будем пить здесь, со всеми, – сказала Марианна.
– Вы не решаетесь вернуться в избушку? – спросил Антон.
– Я боюсь этого меньше, чем вы, – ответила она. Кофе пили с пуншем, и Марианна спросила, который час: не пора ли нам собираться домой? Но когда молодежь напилась кофе с приложением, танцы пошли еще оживленнее и веселее, а те, что не танцевали, сидели за столом и продолжали распивать пунш, ничто не могло усилить или ослабить их настроения, даже Юлий с виноградным спиртом и закусками, – что ж, разве закуски из гостиницы Ларсена были не хороши? Юлий дал нам всем отведать тонких закусок из кладовой. А про Теодора я даже и не хочу говорить, потому что он выше всех! Короче сказать, все так развеселились, что опять стали гасить факелы и расходиться парочками, но тут Теодор скомандовал:
– Все в лодки! Точка. Теодор Иенсен.
И это прозвучало так бодро и весело, что публика подчинилась, и все направились к лодкам, крича «ура» и «спасибо за праздник» и, «ура Точке Теодору». Пекарь, Нильс-сапожник и Юлий остались тушить факелы и убирать стаканы и посуду, хотя пекарь, впрочем, никуда не годился и спал, позабыв о бренности мира сего.
Обратный путь под граммофон и веселый смех, ни одна не отходит в сторону, все эскортируют, все плывут тесной флотилией. На адмиральском судне Теодора висят три зажженных фонаря, да несколько редких звезд мигают в синей чаще неба, так что не темно и не светло, одна приятность. Да, и Теодор галантно пригласил дам с дальних шхер в свою лодку.
Подплывая к Сегельфоссу, он вдруг пустил в воздух ракету. Это был сигнал: десять динамитных взрывов вновь потрясли землю и берег, салют на весь земной шар.
– Да здравствует королева! – с большим чувством, чем обычно, сказала Антон Марианне. Теодор приложился к шляпе.
Вот взвилась в небо ракета с сигнального холма, другие ракеты с других холмов, начался сюрприз. Чудо свершилось. Люди в лодках опустили весла и смотрели, они слышали, как народ в местечке разразился криками, ракеты сменялись в воздухе огненными кострами, римскими свечами, золотым дождем, золотыми коронами, огненными павлинами – ах, господи! И так продолжалось долго, без конца, необыкновенно пышно и грандиозно, – Теодор, должно быть, заработал в этом году уйму денег на своей треске.
– Это положительно великолепно! – сказала Марианна.– Удивляюсь, как это вы сумели так все устроить, Теодор!
– Фейерверк-то? Да, не хотелось чтобы было, как в других городах, – ответил Теодор.
Он полез в грудной карман и достал оттуда пакетик. «Теперь или никогда!»
– должно быть, решил он. Сорвал папиросную бумагу и сказал:
– Фрекен Марианна, извините, вы, кажется, потеряли носовой платок, так вот, у меня есть. Пожалуйста. Да, пожалуйста.
– Ах нет, благодарю вас, не надо, я сейчас буду дома.
– Посмотрите на него и возьмите!
Марианна посмотрела, поднесла к свету, пришла в восторг, кружева, боже мой! Но нет, спасибо.
– Почему вы отказываетесь? Если мне хочется подарить вам?
– Он слишком дорогой. Зачем мне? Нет, я не возьму. Теодор быстро нашелся:
– Я ношу его в кармане, он получен моей фирмой, это образец.
Марианна только покачала головой.
Фейерверк погас, погас не только фейервек, Теодор покорно умолк. К чему это жестокосердие! Что она отослала однажды обратно шаль – ну, положим, она не носит шали. Но ведь это же маленький носовой платочек!
Тогда он говорит дамам с дальних шхер – и бедный Теодор улыбался дрожащими губами, потому что был смертельно оскорблен:
– А вы тоже не хотите взять его?
Ах, нет, это не годится, раз фрекен Хольменгро отказалась. Они, конечно, с удовольствием взяли бы эту изящную вещицу, эту книжную закладку, но нет!
– Нет, спасибо, – сказали они, – у нас есть носовые платки.
– Похоже на то, что вам не удастся его сбыть, – сказал, смеясь, Антон Кольдевин.
И Теодор тоже засмеялся, но это была его манера скрывать свое горе и печаль, он был в эту минуту очень бледен. И вот он подобрал со дна лодки кусочки папиросной бумаги и старательно завернул драгоценность, но вид у него при этом был самый несчастный.
Потом пристали к берегу и вышли на набережную, а из эскорта, который должен был отправляться домой, опять стали кричать «ура» Теодору, и он сам стоял и махал шляпой и кричал «покойной ночи» и «спасибо за компанию!» Марианна протянула ему руку и поблагодарила в сердечных словах, перед тем как уйти домой с Антоном Кольдевином.
Да, конечно, праздник гагачьего пуха был исключительным, единственным в своем роде, народ в местечке стоял на набережной, и все смотрели на Теодора, на победителя, и говорили о выстрелах на земле и знамениях на небе. Человек с желатином еще дожидался, и не жалел об этом, каких только чудес он не насмотрелся в этот вечер! – Но Ларс Мануэльсен качал головой и заявил, что напишет своему сыну Л. Лассену, не кощунство ли эти огнедышащие знамения и человеческие выдумки на небе?
ГЛАВА XIII
– Скоро мы приедем? – спросил Антон.
– Да. Это вон там, где флаг.
– Вы и там тоже подняли флаг?
– У меня не только флаги. Когда стемнеет, мы зажжем факелы и плошки.
Оказалось, что Теодор заранее послал людей все приготовить. Все высаживаются на берег и идут к избушке. Немедленно появилось вино, стаканы и печенье для подкрепления души. И пока повара и виночерпии разводят костер и накрывают столы, Теодор ведет гостей погулять по птичьему острову. Он здесь постоянный гость и все знает. «Когда-то это был наш остров!» – думают, верно, дамы с дальних шхер. И это правда. Но в свое время у Генриксена с дальних шхер был крупный и опасный долг, и таким образом птичий остров перешел к Теодору из Буа. Все переходит из рук в руки.
Остров сейчас необитаем, птицы улетели, гнезда их пусты, пух собран в последний раз, виднеются только маленькие крыши над гнездами, ожидающими прилета новых птиц на будущий год. Запоздалая морская сорока с писком проскакала на длинных красных ногах по обнаженному от прилива берегу, кругом острова покачивались на волнах чайки.
Всюду было одно и то же, и все осмотрели быстро, вечер затуманился, у избушки уже зажглись факелы и плошки. Трое, приставленных к провизии, работали по инструкции и работали хорошо, хотя пекарь пропил свою собственную пекарню за стойкой у старика Пера из Буа, так что нынче вечером ему доверили продавать только хлеб и печенье; напитками же заведовал хозяин гостиницы Юлий. Он уже расставил вино и красивые стаканчики для господ в избушке, и шипучку со спиртом на длинных столах на вольном воздухе.
– Настоящий виноградный спирт! – сказал Теодор, давая читать этикетку.
– Да, уж на Теодора можно положиться! – загудела молодежь.
А когда появились на столе закуски, то оказались они самыми лучшими, какие могла раздобыть гостиница Ларсена, и публика пила шипучку со спиртом и ела бутерброды с лососиной, и со свиной грудинкой, и с малиновым вареньем; и все ведь столько наслышались об этих лакомствах, что, пока ели, нахохотались до того, что слезы катились градом.
– Только бы нам не попало за это по парику! – говорили гости, пуская самые тонкие намеки. Но выпив побольше, расхрабрились и говорили: – Только бы нас не арестовали! Юлий был занят в избушке и не слыхал никаких злых шуток, он подавал господам, какие там поместились, и для этого стола Теодор дал ему лучшие консервы, а кроме того были холодная птица и мармелад, и яйца в трех видах, и пирожки, и морошка. А по части напитков было пиво и красное вино, а к птице – корзина шампанского. Юлий великолепно изучил весь порядок по поваренной книге и разузнал у коммивояжеров.
Ах, что за праздник! Так что, когда люди вспоминали про праздник адвоката Раша, только уж самые робкие не говорили о нем с досадой и раздражением! Да уж, на Теодора можно положиться! Да и все вышло необыкновенно удачно, погода была достаточно прохладная, как раз по запасу виноградного спирта, то время года, когда кусты роняют листья. Девушки были прелесть какие хорошенькие, они цвели в последний раз перед осенью, и парни гасили факелы по мере того, как Нильс-сапожник их зажигал, потому что очень уж удобная была темнота без света. Парочка за парочкой разбредались куда вздумается, а так как было довольно прохладно, приходилось бросаться на землю и прижиматься теснее друг к другу, чтобы не зябнуть. На небе вспыхнули редкие звезды, там и тут на острове попыхивали кончики папирос.
Нильс-сапожник опять ужасно исхудал и обнищал, он ничего не заработал с весны, когда был театр, и до сегодняшнего вечера, когда его назначили зажигать факелы и прислуживать на острове. А теперь сумасшедшие люди мешают ему добросовестно исполнять свои обязанности! Он идет прямо в избушку и жалуется:
– Они гасят мне факелы, – говорит он, – я зажигаю, а они все гасят!
Чтоб успокоить его, Теодор выходит вместе с ним и расследует дело:
– Да ведь здесь почти что никого и нет? – говорит Теодор.– Зажги снова!
Тут выходит из избушки Юлий, отводит Теодора в сторонку и шепчет:
– Я подобрал ее носовой платочек!
Значит, все идет, как по маслу, и Теодор заводит граммофон и играет мазурку, чтоб вызвать беглецов на танцы на лужайке; он даже не набрасывается на пекаря, который, улучшив удобную минуту, стибрил бутылку спирта и уже вдребезги пьян.
И вот постепенно парочки возвращаются из окрестностей и, получив новое подкрепление для души, пускаются в пляс. Было невероятно весело, они хохочут, кричат, курят папиросы, ах, что за праздник, да уж, на Теодора можно положиться! Даже дамы с дальних шхер выходят из избушки, соглашаются потанцевать с парнями и готовы все послать к черту!
Когда же мало-помалу все разошлись из избушки, за неубранным столом остались только господа, только фрекен Марианна и Антон Кольдевин. Фрекен Марианна прилегла на скамейке у стены, и Антон говорит ей:
– Наконец-то мы одни!
На это Марианна ничего не ответила, а только быстро взглянула на него. Тогда он опять говорит:
– Этот вот взгляд – только вы одна и умеете бросить его по-настоящему!
– Неужели?
– Как вы думаете, увижу я в этот раз вашего отца? – спросил он.
– Вы и в самом деле не собираетесь заглянуть к нам?
– Да, благодарю вас. Но, на всякий случай, передайте вашему отцу, что мне посчастливилось с «Жар-птицей». Я распорядился правильно, и мне повезло, так и скажите.
Марианна кивнула головой. Антон придвинулся е ней и сказал:
– Мне хотелось бы идти с вами по дороге, чтоб нас захватил дождь и чтобы нам пришлось идти под одним зонтом.
– Вот так, – отозвалась она, – Так вам посчастливилось, вы заработали много денег?
– О да.
– В таком случае, не можете ли вы помочь одному здешнему человеку, уделить ему сколько-нибудь?
Это огорошило Антона:
– Одному человеку? Кому это? Я с ним знаком?
– Нет, право, не знаю. Ему нужны деньги, не знаю сколько, может быть тысяча крон.
– Гм. Да – это следовало бы сделать кому-нибудь, кто стоит ближе, чем я, ведь я даже не живу здесь. Но, разумеется. Есть у него имущество, обеспечение?
– Обеспечение? Нет, я имела в виду подарок. И анонимный подарок.
Тогда Антон улыбнулся:
– Это настолько неделовой подход, что я даже не могу в этом разобраться. Нет, для меня это уж чересчур замысловато.
– А-а, – протянула она.
– Для меня это отзывается актерством и минувшими столетиями.
– Я, во всяком случае, знаю человека, который не стал бы спрашивать об обеспечении, – сказала Марианна.
– Совершенно верно! – ответил Антон, вспыхивая.– Я тоже знаю. Но он не деловой человек, он просто ничего.
– Он – золото! – сказала Марианна, она опустила ноги и села на скамейке.
– Золото? Вот уж меньше всего! Он даже не серебро. Он вынужден рубить свой лес, чтоб как-нибудь свести концы с концами.
Марианна улыбнулась. Но Антон, ничего не замечая, продолжал:
– Золото? Нет. У него есть музыкальные инструменты, ножницы и щеточки, и много пар перчаток, и разные вещички из малахита и оникса, но золота, ценностей…
– Какого-нибудь обеспечения? – подсказала Марианна, и ее продолговатые глаза стали узкими, как ножички.
– Да, обеспечения – имеется ли у него что-нибудь такое? Имение не заложено? – спросил Антон.
– Как, разве вы не друзья? – удивленно спросила Марианна.
– Да, конечно. Но вы думаете, я не говорил ему то же самое прямо в глаза? Гораздо больше. Он человек прошлых столетий, он мечтает об искусстве и природе, о государстве и этической жизни. Я этим не занимаюсь. Я принадлежу к этому миру, действую и работаю, зарабатываю деньги и трачу деньги. Тысячу крон какому-то человеку? Разумеется, раз вы приказываете. Я только хотел сказать, что такой образ мыслей устарел и глуп. Но само собой разумеется. Тысячу крон, если вам так угодно. Завтра утром я телеграфирую, чтоб их выслали. Разве после этого я не милый? – спросил он, придвигаясь еще ближе к ее скамье.
– Хорошо, тысячу крон, – сказала она необыкновенно умильно и вкрадчиво.– Нет, отодвиньтесь, пожалуйста, немножко, вон туда, – да, так! Вот видите ли, мне не хотелось бы вмешивать в это отца или Виллаца.
– Виллаца? – воскликнул Антон.– Да у него и не найдется тысячи крон!
– Неужели?
– Какое там! Можете мне поверить!
– У него гораздо больше, чем вы думаете, у этого самого Виллаца.
– У Виллаца? Вот что! Благо ему, если у него есть! И вообще я не понимаю, чего вы носитесь с вашим Виллацем. Можно подумать, что вы жалеете его, цените его безобидность. Неужели вы не понимаете, что он только запутает вас? Послушайтесь доброго совета, Марианна. Конечно, я приехал сюда для того, чтоб сказать вам это, а вовсе не на праздник. Я приехал ради вас, и вот я здесь! Да, я придвигаюсь к вам, я хочу упасть к вашим ногам, вот, смотрите! Это не годится? А по-моему очень годится, и вы можете меня выслушать, я не хотел говорить раньше, но теперь с «Жар-птицей» вышла такая удача. Мне не пристало изливаться о своей любви и бессонных ночах и тому подобном, но я влюблен в вас с первых каникул, когда был в Сегельфоссе, и сейчас вы непременно должны меня выслушать, Марианна. Я не стану утверждать, что у меня много заслуг, нет, этого я не стану, но кое-что я могу предложить вам. Виллаца я совершенно сбрасываю со счетов, решение зависит от вас и от меня.
– Да нет же – что вы говорите? Да перестаньте же!
– Не отодвигайтесь. Я заканчиваю тем, что делаю вам сейчас предложение разумного человека: примите мою руку, я никогда не предлагал ее другой.
– Нет, – сказала Марианна.– И не будем больше об этом говорить.
– Я совершил этот длинный путь, чтоб добиться вас, чтоб завоевать вас.
– Вы с ума сошли!
– Поговорим серьезно, Марианна. Я предлагаю вам свою руку, в этом нет ничего безумного, мы знакомы с самой ранней юности, я ждал вас с тех пор и не навязывался. Виллаца я совершенно не принимаю в расчет.
– А я принимаю.
– Вздор. Вы отлично знаете, что это невозможно. Если бы еще это был тот купец – а может быть, это купец?
– Нет, это Виллац, – сказала она, вставая.– Пойдемте отсюда.
– Послушайте! – сказал он, тоже вставая; свет от лампы ударял ему прямо в лицо и мешал.– Послушайте, – эти пианисты без будущего – я не хочу говорить о нем лично, раз его здесь нет, но обо всех вообще. Для меня нет ничего нелепее, чем видеть, как женщины сходят по ним с ума. Ведь это же стыд и позор! Женщине гораздо меньше толку от музыканта, чем от конфирманта. Они ничего не умеют, умеют только играть, они не мужчины.
– Вы – болван!
Он задел лампу под потолком, они очутились в темноте. Что он затевал? Он не мог ее схватить, она сердито ворчала. Не помогала и настойчивая страстность, попытки применить насилие. Следующая минута кончилась полным его поражением, он лишил ее возможности сопротивляться, бросившись на нее и зажав ей рот поцелуями, обнял ее – и вдруг почувствовал укол, боль в бедре и разомкнул руки. Не пустила ли она в ход серебряную шпильку? У нее не было серебряной шпильки, она пустила в ход нож. Она лежала в его объятиях, она не хочет попасть ему в руки, та ли это? Но она что-то проворчала перед тем, как ударить.
В дверях стоял Теодор:
– Мне послышалось – что это, лампа погасла?
– Я разбил ее, – сказал Антон.
– Я сию минуту принесу другую!
Марианна вышла, и Антон последовал за нею. Возбуждение упало, оба оправили платье, Антон ощупывал свою рану и дышал тяжело. Марианна же не дышала тяжело, она уже совсем перестала волноваться.
– Не у вас ли мой носовой платок? – спросила она, протягивая руку назад и не глядя на Антона.
– Что? Ах, носовой платок? Нет, но я сейчас поищу. Она разговаривала с ним, значит не возненавидела его, он ей не противен, дьявол разберет эту девушку, эту метиску! Но сейчас он был ей благодарен за это спокойствие и изумлялся ее самообладанию. Она не закричала, только проворчала что-то перед тем, как ударить, а теперь спрашивает про носовой платок! Красота ее была вовсе не очевидна и не бесспорна, нет, она желта и похожа на индианку, глупого рисунка и глупой окраски, не классична. Но, обнимая ее, он почувствовал, что она прекрасна, почувствовал, что в ее теле и в ее движениях огромная сладость. Он решил придерживаться ее тона и сказал только:
– Будьте добры, забудьте это!
– Конечно, – ответила она.
– Благодарю вас. Но, господин, это самое оригинальное из всего, что мне случалось видеть в жизни: вы пырнули меня ножом?
– Нет, вилкой, – ответила она, показывая, что все еще держит ее в руке.– Положите ее обратно на стол!
Он взял вилку и пересчитал зубцы:
– Один, два, – стало быть во мне – во мне четыре дырки.
Но нет, пусть дьявол разберет эту девушку, она обернулась к нему и сказала:
– Будьте добры, забудьте это!
Пришел Теодор с лампой, и Антон последовал за ним. Марианна осталась возле избушки и смотрела на танцы. Находила ли она извинение поведению безумца, или же считала его – отчасти понятным и разумным? Он был не из тех, что подбираются к своей цели окольными путями, нет, конечно, не из тех тысяч заурядных нолей, что действовали бы иначе; уж не склонил ли он ее до некоторой степени в свою пользу своей поразительной определенностью?
– Я не нашел вашего носового платка, – сказал Антон. Теодор шагнул вперед, взялся за свой грудной карман, оглянулся, раздумал – отказался от чего-то. Подали кофе для всех гостей – ну, и Теодор!
– Нет, спасибо, мы будем пить здесь, со всеми, – сказала Марианна.
– Вы не решаетесь вернуться в избушку? – спросил Антон.
– Я боюсь этого меньше, чем вы, – ответила она. Кофе пили с пуншем, и Марианна спросила, который час: не пора ли нам собираться домой? Но когда молодежь напилась кофе с приложением, танцы пошли еще оживленнее и веселее, а те, что не танцевали, сидели за столом и продолжали распивать пунш, ничто не могло усилить или ослабить их настроения, даже Юлий с виноградным спиртом и закусками, – что ж, разве закуски из гостиницы Ларсена были не хороши? Юлий дал нам всем отведать тонких закусок из кладовой. А про Теодора я даже и не хочу говорить, потому что он выше всех! Короче сказать, все так развеселились, что опять стали гасить факелы и расходиться парочками, но тут Теодор скомандовал:
– Все в лодки! Точка. Теодор Иенсен.
И это прозвучало так бодро и весело, что публика подчинилась, и все направились к лодкам, крича «ура» и «спасибо за праздник» и, «ура Точке Теодору». Пекарь, Нильс-сапожник и Юлий остались тушить факелы и убирать стаканы и посуду, хотя пекарь, впрочем, никуда не годился и спал, позабыв о бренности мира сего.
Обратный путь под граммофон и веселый смех, ни одна не отходит в сторону, все эскортируют, все плывут тесной флотилией. На адмиральском судне Теодора висят три зажженных фонаря, да несколько редких звезд мигают в синей чаще неба, так что не темно и не светло, одна приятность. Да, и Теодор галантно пригласил дам с дальних шхер в свою лодку.
Подплывая к Сегельфоссу, он вдруг пустил в воздух ракету. Это был сигнал: десять динамитных взрывов вновь потрясли землю и берег, салют на весь земной шар.
– Да здравствует королева! – с большим чувством, чем обычно, сказала Антон Марианне. Теодор приложился к шляпе.
Вот взвилась в небо ракета с сигнального холма, другие ракеты с других холмов, начался сюрприз. Чудо свершилось. Люди в лодках опустили весла и смотрели, они слышали, как народ в местечке разразился криками, ракеты сменялись в воздухе огненными кострами, римскими свечами, золотым дождем, золотыми коронами, огненными павлинами – ах, господи! И так продолжалось долго, без конца, необыкновенно пышно и грандиозно, – Теодор, должно быть, заработал в этом году уйму денег на своей треске.
– Это положительно великолепно! – сказала Марианна.– Удивляюсь, как это вы сумели так все устроить, Теодор!
– Фейерверк-то? Да, не хотелось чтобы было, как в других городах, – ответил Теодор.
Он полез в грудной карман и достал оттуда пакетик. «Теперь или никогда!»
– должно быть, решил он. Сорвал папиросную бумагу и сказал:
– Фрекен Марианна, извините, вы, кажется, потеряли носовой платок, так вот, у меня есть. Пожалуйста. Да, пожалуйста.
– Ах нет, благодарю вас, не надо, я сейчас буду дома.
– Посмотрите на него и возьмите!
Марианна посмотрела, поднесла к свету, пришла в восторг, кружева, боже мой! Но нет, спасибо.
– Почему вы отказываетесь? Если мне хочется подарить вам?
– Он слишком дорогой. Зачем мне? Нет, я не возьму. Теодор быстро нашелся:
– Я ношу его в кармане, он получен моей фирмой, это образец.
Марианна только покачала головой.
Фейерверк погас, погас не только фейервек, Теодор покорно умолк. К чему это жестокосердие! Что она отослала однажды обратно шаль – ну, положим, она не носит шали. Но ведь это же маленький носовой платочек!
Тогда он говорит дамам с дальних шхер – и бедный Теодор улыбался дрожащими губами, потому что был смертельно оскорблен:
– А вы тоже не хотите взять его?
Ах, нет, это не годится, раз фрекен Хольменгро отказалась. Они, конечно, с удовольствием взяли бы эту изящную вещицу, эту книжную закладку, но нет!
– Нет, спасибо, – сказали они, – у нас есть носовые платки.
– Похоже на то, что вам не удастся его сбыть, – сказал, смеясь, Антон Кольдевин.
И Теодор тоже засмеялся, но это была его манера скрывать свое горе и печаль, он был в эту минуту очень бледен. И вот он подобрал со дна лодки кусочки папиросной бумаги и старательно завернул драгоценность, но вид у него при этом был самый несчастный.
Потом пристали к берегу и вышли на набережную, а из эскорта, который должен был отправляться домой, опять стали кричать «ура» Теодору, и он сам стоял и махал шляпой и кричал «покойной ночи» и «спасибо за компанию!» Марианна протянула ему руку и поблагодарила в сердечных словах, перед тем как уйти домой с Антоном Кольдевином.
Да, конечно, праздник гагачьего пуха был исключительным, единственным в своем роде, народ в местечке стоял на набережной, и все смотрели на Теодора, на победителя, и говорили о выстрелах на земле и знамениях на небе. Человек с желатином еще дожидался, и не жалел об этом, каких только чудес он не насмотрелся в этот вечер! – Но Ларс Мануэльсен качал головой и заявил, что напишет своему сыну Л. Лассену, не кощунство ли эти огнедышащие знамения и человеческие выдумки на небе?
ГЛАВА XIII
– Я не видел тебя целую неделю, – сказал Виллац Марианне, – ты не пришла в тот день, когда обещала?
– Антон был здесь, – ответила Марианна.
– Я знаю.
– Знаешь?
– Я его видел. Ты не пришла ко мне в тот день, когда обещала?
– В таком случае, ты знаешь и другое. Я была с ним на празднике гагачьего пуха.
Этого Виллац не знал, и брови его неприметно дрогнули. Нет, он ни о ком ничего не знал это время, он работал очень прилежно, очень напряженно. Марианна была ему нужна в тот день на прошлой неделе, чтоб прослушать кое– что, изобразить публику и прослушать одно место, но она не пришла. Он работал очень напряженно, но очень плохо.
Зато он встретил на дороге ее отца и обменялся с ним несколькими короткими словами:
– Я вижу, – сказал Виллац, – что листья желтеют. Хорошо бы было, если бы мне удалось обмерить лес.
– Это сделано, – сказал господин Хольменгро.
– Сделано? Я вам очень благодарен. Когда же?
– Только что. Я не позволил себе беспокоить вас, а сделал все сам, по своему разумению.
– Благодарю вас. И вы можете достать мне дровосеков? «Удивительный человек этот новый Виллац Хольмсен! – подумал верно господин Хольменгро.– Во всем ему нужна помощь и опора! – верно думал он.– Вот и теперь: два человека несколько дней размечали лес, кончили, и новый Виллац Хольмсен ни словом не заикается о плате, даже не вспоминает о ней, может быть, и не приготовил. «Дровосеков!» – говорит…
Чуть-чуть уловимым усталым тоном ответил господин Хольменгро:
– Дровосеков тоже можно достать.
– Благодарю вас, – сказал Виллац. Но он, верно, услышал, что господин Хольменгро утомлен и не хотел его задерживать: – Честь имею кланяться!
– Вы так усиленно работаете, Виллац, мы вас теперь совсем не видим.
– Да, я пытаюсь кое-что сделать. Ну, что ж, у каждого свои заботы; я тщетно старался пролезть в игольное ушко, последний год пытался даже силой, – промолвил он с улыбкой.
– Ах, кстати, – заговорил господин Хольменгро, – вы не подумали о моей просьбе уступить мне часть вашего нагорного участка?
– Если вы разрешите мне быть откровенным, – ответил Виллац, – то мне бы этого очень не хотелось.
– А, тогда не будем больше об этом говорить.
– Дорогой господин Хольменгро, это может показаться нелюбезностью и неблагодарностью с моей стороны, но мой отец, старый земляной крот, просил меня в последнем письме скорее прикупать, а не сбывать землю.
– Не будем больше об этом говорить! – сказал господин Хольменгро. И никто не мог бы разобрать, что старый спекулянт в душе был страшно рад отказу. Он ответил с холодной вежливостью.
Это было в тот раз, что Виллац встретил господина Хольменгро на дороге.
А теперь Марианна сидит у него. Не намерена ли она продолжать холодность отца?
– Что это за праздник гагачьего пуха? – спросил он.
– Это был праздник Теодора из Буа. Помнишь, как-то вечером были выстрелы и фейерверк? Вот там я и была.
Она, верно, ожидала какого-нибудь иронического замечания: ведь не так-то редко она его обманывала! Но нет, он только кивнул головой.
– А теперь я пришла. Может быть, поздно?– спросила она.
– Мне хотелось, чтобы ты кое-что прослушала. Потом я обошелся. Впрочем, теперь я это бросил.
– Ах, боже мой! Милый Виллац, если я не всегда могу прийти, когда ты меня зовешь…
– Я не только звал тебя, мне это было тогда очень важно. Я молил тебя прийти.
– Я очень огорчена. Так что, может быть, я буду виновата, что некая партитура никогда не увидит света?
В ответ он улыбнулся, холодность он мог отпарировать:
– Ну, до такой степени зависимости мне не следует доходить. И я таким не был.
– Да, неправда ли! – сказала она с подчеркнутой готовностью. Она встала и подошла к окну, как будто для того, чтоб поправить гардину.– Неправда ли, тебе ведь удалось написать две замечательные вещи.
Он опять улыбнулся:
– Разве ты не помнишь, что Григ назвал их гениальными?
– Да, это именно я и говорю.
Виллац был сегодня не такой, как всегда, неизвестно по какой причине. Он, наедине с ней обыкновенно обидчивый и чувствительный в отношении к своему искусству, теперь смеялся над ним; Виллац, так часто неистовствовавший от ревности – теперь видел, словно железный.
– Между прочим, – начала она, потянувшись к складке на гардине и косясь на него из-под руки, – если ты хочешь, чтобы слава о твоей гениальности распространилась, ты, конечно, должен продолжать сидеть в одиночестве и молчать в ней.
Это попало в цель, так что он даже внутренно вздрогнул, сегодня она нападала на него без жалости! Но, словно решив не давать ей никакой победы, он опять улыбнулся, сидел, лениво поглядывая на свои сложенные руки, и улыбался.
– То, что я говорю, правда, – продолжала она, – но по мне, можешь поступать, как тебе выгодно. Антон еще здесь, ты знаешь?
– Да, – ответил он.
Она быстро повернулась от окна:
– Знаешь?
Ах, как он раздражал ее сегодня своим спокойствием! Он ответил:
– Ты нисколько этим не изумлена, Марианна, твое лицо не принимает сейчас ни малейшего участия в твоем волнении. Разумеется, я знаю, что Антон здесь, что же из этого? И я все время отлично знаю, что ты стоишь у окна и хочешь заставить меня посмотреть, зачем ты там стоишь.
Это тоже попало в цель, ее глаза почти закрылись. Но в следующую секунду она опять овладела собой. Она могла вспылить, могла пырнуть вилкой, но умела и мастерски скрыть свои чувства. Но, увы, все это коварство сегодня было ей, пожалуй, не на пользу, а только во вред.
– Я не понимаю, на что ты намекаешь, – сказала она.– Послушай, а ты не можешь сыграть это, только хоть кусочек оттуда?
– Уволь сегодня. Еще не все готово.
– Я уволю тебя на все дни, – ответила она, искренно оскорбленная.– Навсегда?
Ах, какие они наносили друг другу удары! Виллац, железо, сидел по– прежнему непримиримый и спросил:
– И теперь ты больше не хочешь?
– Нет, – ответила она. И в эту минуту казалось, что это ее непоколебимое решение.– Собственно говоря, нас всегда связывала только какая-нибудь соломинка.
– Перестань.
– Не правда?
– Мы оба и тогда бывали на праздниках, – ответил он. Вот тут-то он выдал себя, выдал свою ревность в секунду необдуманности. Заметила ли она это?
– Поклонись от меня Антону, – сказал он, чтобы поправиться.– Когда он уезжает?
Да, Марианна отлично заметила его оплошность и ответила резко:
– Не может же он уехать до прихода парохода.
– Конечно. А когда это будет? Но все равно. Поклонись ему и скажи, что я очень занят эти дни, – сказал Виллац, беря нотную тетрадь.
– Что это? Давно ли она у тебя? – спросила она, указывая на саблю с золоченой рукоятью.
– Антон был здесь, – ответила Марианна.
– Я знаю.
– Знаешь?
– Я его видел. Ты не пришла ко мне в тот день, когда обещала?
– В таком случае, ты знаешь и другое. Я была с ним на празднике гагачьего пуха.
Этого Виллац не знал, и брови его неприметно дрогнули. Нет, он ни о ком ничего не знал это время, он работал очень прилежно, очень напряженно. Марианна была ему нужна в тот день на прошлой неделе, чтоб прослушать кое– что, изобразить публику и прослушать одно место, но она не пришла. Он работал очень напряженно, но очень плохо.
Зато он встретил на дороге ее отца и обменялся с ним несколькими короткими словами:
– Я вижу, – сказал Виллац, – что листья желтеют. Хорошо бы было, если бы мне удалось обмерить лес.
– Это сделано, – сказал господин Хольменгро.
– Сделано? Я вам очень благодарен. Когда же?
– Только что. Я не позволил себе беспокоить вас, а сделал все сам, по своему разумению.
– Благодарю вас. И вы можете достать мне дровосеков? «Удивительный человек этот новый Виллац Хольмсен! – подумал верно господин Хольменгро.– Во всем ему нужна помощь и опора! – верно думал он.– Вот и теперь: два человека несколько дней размечали лес, кончили, и новый Виллац Хольмсен ни словом не заикается о плате, даже не вспоминает о ней, может быть, и не приготовил. «Дровосеков!» – говорит…
Чуть-чуть уловимым усталым тоном ответил господин Хольменгро:
– Дровосеков тоже можно достать.
– Благодарю вас, – сказал Виллац. Но он, верно, услышал, что господин Хольменгро утомлен и не хотел его задерживать: – Честь имею кланяться!
– Вы так усиленно работаете, Виллац, мы вас теперь совсем не видим.
– Да, я пытаюсь кое-что сделать. Ну, что ж, у каждого свои заботы; я тщетно старался пролезть в игольное ушко, последний год пытался даже силой, – промолвил он с улыбкой.
– Ах, кстати, – заговорил господин Хольменгро, – вы не подумали о моей просьбе уступить мне часть вашего нагорного участка?
– Если вы разрешите мне быть откровенным, – ответил Виллац, – то мне бы этого очень не хотелось.
– А, тогда не будем больше об этом говорить.
– Дорогой господин Хольменгро, это может показаться нелюбезностью и неблагодарностью с моей стороны, но мой отец, старый земляной крот, просил меня в последнем письме скорее прикупать, а не сбывать землю.
– Не будем больше об этом говорить! – сказал господин Хольменгро. И никто не мог бы разобрать, что старый спекулянт в душе был страшно рад отказу. Он ответил с холодной вежливостью.
Это было в тот раз, что Виллац встретил господина Хольменгро на дороге.
А теперь Марианна сидит у него. Не намерена ли она продолжать холодность отца?
– Что это за праздник гагачьего пуха? – спросил он.
– Это был праздник Теодора из Буа. Помнишь, как-то вечером были выстрелы и фейерверк? Вот там я и была.
Она, верно, ожидала какого-нибудь иронического замечания: ведь не так-то редко она его обманывала! Но нет, он только кивнул головой.
– А теперь я пришла. Может быть, поздно?– спросила она.
– Мне хотелось, чтобы ты кое-что прослушала. Потом я обошелся. Впрочем, теперь я это бросил.
– Ах, боже мой! Милый Виллац, если я не всегда могу прийти, когда ты меня зовешь…
– Я не только звал тебя, мне это было тогда очень важно. Я молил тебя прийти.
– Я очень огорчена. Так что, может быть, я буду виновата, что некая партитура никогда не увидит света?
В ответ он улыбнулся, холодность он мог отпарировать:
– Ну, до такой степени зависимости мне не следует доходить. И я таким не был.
– Да, неправда ли! – сказала она с подчеркнутой готовностью. Она встала и подошла к окну, как будто для того, чтоб поправить гардину.– Неправда ли, тебе ведь удалось написать две замечательные вещи.
Он опять улыбнулся:
– Разве ты не помнишь, что Григ назвал их гениальными?
– Да, это именно я и говорю.
Виллац был сегодня не такой, как всегда, неизвестно по какой причине. Он, наедине с ней обыкновенно обидчивый и чувствительный в отношении к своему искусству, теперь смеялся над ним; Виллац, так часто неистовствовавший от ревности – теперь видел, словно железный.
– Между прочим, – начала она, потянувшись к складке на гардине и косясь на него из-под руки, – если ты хочешь, чтобы слава о твоей гениальности распространилась, ты, конечно, должен продолжать сидеть в одиночестве и молчать в ней.
Это попало в цель, так что он даже внутренно вздрогнул, сегодня она нападала на него без жалости! Но, словно решив не давать ей никакой победы, он опять улыбнулся, сидел, лениво поглядывая на свои сложенные руки, и улыбался.
– То, что я говорю, правда, – продолжала она, – но по мне, можешь поступать, как тебе выгодно. Антон еще здесь, ты знаешь?
– Да, – ответил он.
Она быстро повернулась от окна:
– Знаешь?
Ах, как он раздражал ее сегодня своим спокойствием! Он ответил:
– Ты нисколько этим не изумлена, Марианна, твое лицо не принимает сейчас ни малейшего участия в твоем волнении. Разумеется, я знаю, что Антон здесь, что же из этого? И я все время отлично знаю, что ты стоишь у окна и хочешь заставить меня посмотреть, зачем ты там стоишь.
Это тоже попало в цель, ее глаза почти закрылись. Но в следующую секунду она опять овладела собой. Она могла вспылить, могла пырнуть вилкой, но умела и мастерски скрыть свои чувства. Но, увы, все это коварство сегодня было ей, пожалуй, не на пользу, а только во вред.
– Я не понимаю, на что ты намекаешь, – сказала она.– Послушай, а ты не можешь сыграть это, только хоть кусочек оттуда?
– Уволь сегодня. Еще не все готово.
– Я уволю тебя на все дни, – ответила она, искренно оскорбленная.– Навсегда?
Ах, какие они наносили друг другу удары! Виллац, железо, сидел по– прежнему непримиримый и спросил:
– И теперь ты больше не хочешь?
– Нет, – ответила она. И в эту минуту казалось, что это ее непоколебимое решение.– Собственно говоря, нас всегда связывала только какая-нибудь соломинка.
– Перестань.
– Не правда?
– Мы оба и тогда бывали на праздниках, – ответил он. Вот тут-то он выдал себя, выдал свою ревность в секунду необдуманности. Заметила ли она это?
– Поклонись от меня Антону, – сказал он, чтобы поправиться.– Когда он уезжает?
Да, Марианна отлично заметила его оплошность и ответила резко:
– Не может же он уехать до прихода парохода.
– Конечно. А когда это будет? Но все равно. Поклонись ему и скажи, что я очень занят эти дни, – сказал Виллац, беря нотную тетрадь.
– Что это? Давно ли она у тебя? – спросила она, указывая на саблю с золоченой рукоятью.