Страница:
– Ну, так это небольшая беда, – повторяет господин Хольменгро, думая о другом.
Но нет, это большая беда. Фру Иргес боится, что кто-нибудь найдет ключ от кладовой, запрется в ней и украдет все, что там есть. А в кладовой мясо, и свинина, и рыба, и сыр, и масло, и варенье, и крендели, и сухари, да чего только там нет! Она попросила господина Хольменгро купить теперь в городе новый замок, и господин Хольменгро обещал.
– И уж теперь я буду носить ключ и днем, и ночью на себе! – сказала фру Иргенс.
Насчет экономки господину Хольменгро повезло, – она служила ему верой и правдой и хлопотала о его благе все годы, что он жил в Сегельфоссе; другой вопрос, может ли он сейчас пригласить молодого Виллаца в богатый и аристократический дом. Вот вопрос. Гардины подобраны плохо, местами отказались от надежды подобрать их выше, они так и застыли в непоколебимой кривизне. В столовой порядочно серебра и граненого хрусталя, на буфете новомодные вазы, фарфор. Резные немецкие часы со шнурами и маятником, не желали ходить без дополнительной тяжести на гирях, и вот фру Иргенс привязала к ним зеленым вышивальным шелком камень. Вид получился не особенно красивый и благородный. Кабинет был бы очень уютный, если сделать в нем кое-какие умелые перестановки. Как раз сейчас у него несколько заброшенный вид, – эта милая Марианна имеет дурную привычку уносить к себе в комнату целую кучу книг и там читать, забывая ставить книги на место; сейчас, с опустошенным книжным шкафом, кабинет весьма неказист.
Господин Хольменгро позвал дочь вниз и, стуча кулаком по столу, стал выговаривать ей за книги, и за камень на часах, и за кривые шторы. А Марианна смеется, потому что отец всегда такой ласковый и шутник, потом хватает его за волосы и говорит, что нет никакого смысла носить такие длинные волосы и что он должен непременно остричься в городе.
– Хорошо. А, впрочем, я с тобой в ссоре, – говорил вдруг отец и опять хмурится.– Камень на часах! И неужели у тебя или фру Иргенс нет глазомера? Неужели ты не видишь, что шторы совсем перекосились? И вот что я тебе скажу: ступай и принеси книги!
– А я тебе скажу вот что, – ответила Марианна, – что я – «твои дети» и, если б ты был хорошим отцом, ты пошел бы со мной и помог мне перетащить книги.
– Вот я тебе помогу! – язвительно отозвался он.– Ах, ты чудовище! Индеец ты, а не Марианна!
Но, разумеется, пошел и возился, и шутил с ней, хотя и был старик. Так они и жили. Иногда он пытался выдержать серьезность и строгость, притворялся, будто не слышит ее слов. Но кончалось тем, что она вертела им по-своему.
У господина Хольменгро была только она, только одна Марианна. Сын Феликс еще мальчиком уехал обратно в Мексику и был теперь мексиканцем и моряком, плавал на всяких кораблях. Должно быть, жилось ему, как в свое время отцу; наверное, порядком хватил бурь. Но раз дома была одна Марианна, то она – «его дети», говорила она.
Марианна была далеко не красавица, с желтым цветом лица и с заросшим черными волосами лбом. У носа была хищная складка, он точно принюхивался, был большой и некрасивый. Но много было и хорошего в Марианне, и хорошего, и дурного, как во всех людях, но в Марианне иногда было что-то коварное, а иногда что-то беззаветное мягкое и милое. Несмотря на свою молодость, она уже давно сложилась и так много унаследовала от своей матери-индианки – высокий, гибкий стан, скользящую походку – что была очаровательна. Взять хоть бы ее светло-карие глаза, – особенной мягкости в них тоже не было, но они были продолговатые и с ярким блеском. А большие золотые полумесяцы, которые она носила вместо серег – они были ужасны, но ведь Марианна была не обыкновенная сегельфосская барыня в пальто и шляпке. Так как же отцу на нее не радоваться? Сам он от природы был игрок, всесветный бродяга, и только судьба сделала из него делового человека. Он не мог научить свою дочь хозяйству, но мог быть для нее веселым другом и загадкой.
Вечером Марианна проводила отца не набережную и на пароход. На набережной стояло много народу, некоторые кланялись, некоторые нет, но все вытягивали шею и с любопытством смотрели на них.
Сойдя на берег, Марианна не стала при всех шутить с отцом, а кивнула ему на прощание и пошла.
– Вот тут две кроны, кто их потерял? – громко сказала она, проходя, и указала рукой.
Теодор-лавочник подбежал и поднял с земли монету, вытянул руку и шутливо крикнул:
– Признавайтесь, чьи!
Никто не отозвался. Все пошарили в карманах, но никто не объявился хозяином монеты. Ларс Мануэльсен забормотал и усердно стал рыться в карманах, как будто монета и в самом деле могла быть его.
Теодор сказал:
– Хозяин не объявляется, две кроны ваши, фрекен Хольменгро.
– Нет, – ответила Марианна, не останавливаясь.
– Да ведь это же вы нашли их! – тщетно кричал ей вслед Теодор.
Если это Теодор-лавочник сам подбросил монету, чтоб завязать разговор, то фокус отказался неудачным. Он даже чуть не попал в неприятность из-за этих денег, когда сунул их в карман, – Ларс Мануэльсен как раз убедился, что признал монету: у него были две кроны, а теперь, – вот видишь, – в кошельке нет ни одной монеты и двух крон.
Но Теодор-лавочник был не такой человек, чтоб зря раздавать деньги, – он был большой любитель звонкого металла.
– Пускай пока побудут у меня, – сказал он.
– Разве это твои две кроны? – спросил Ларс Мануэльсен.
Теодор как будто соображал, как будто пришел в замешательство. Что такое, уж не думают ли, что он во что бы то ни стало хотел заговорить с Марианной?
– Это не мои две кроны, – твердо проговорил он.– Но я их спрячу, – сказал он.
А Ларс Мануэльсен пробормотал обиженно:
– Ну, я не стану спорить с тобой из-за двух крон. Мне они не нужны.
ГЛАВА V
Но нет, это большая беда. Фру Иргес боится, что кто-нибудь найдет ключ от кладовой, запрется в ней и украдет все, что там есть. А в кладовой мясо, и свинина, и рыба, и сыр, и масло, и варенье, и крендели, и сухари, да чего только там нет! Она попросила господина Хольменгро купить теперь в городе новый замок, и господин Хольменгро обещал.
– И уж теперь я буду носить ключ и днем, и ночью на себе! – сказала фру Иргенс.
Насчет экономки господину Хольменгро повезло, – она служила ему верой и правдой и хлопотала о его благе все годы, что он жил в Сегельфоссе; другой вопрос, может ли он сейчас пригласить молодого Виллаца в богатый и аристократический дом. Вот вопрос. Гардины подобраны плохо, местами отказались от надежды подобрать их выше, они так и застыли в непоколебимой кривизне. В столовой порядочно серебра и граненого хрусталя, на буфете новомодные вазы, фарфор. Резные немецкие часы со шнурами и маятником, не желали ходить без дополнительной тяжести на гирях, и вот фру Иргенс привязала к ним зеленым вышивальным шелком камень. Вид получился не особенно красивый и благородный. Кабинет был бы очень уютный, если сделать в нем кое-какие умелые перестановки. Как раз сейчас у него несколько заброшенный вид, – эта милая Марианна имеет дурную привычку уносить к себе в комнату целую кучу книг и там читать, забывая ставить книги на место; сейчас, с опустошенным книжным шкафом, кабинет весьма неказист.
Господин Хольменгро позвал дочь вниз и, стуча кулаком по столу, стал выговаривать ей за книги, и за камень на часах, и за кривые шторы. А Марианна смеется, потому что отец всегда такой ласковый и шутник, потом хватает его за волосы и говорит, что нет никакого смысла носить такие длинные волосы и что он должен непременно остричься в городе.
– Хорошо. А, впрочем, я с тобой в ссоре, – говорил вдруг отец и опять хмурится.– Камень на часах! И неужели у тебя или фру Иргенс нет глазомера? Неужели ты не видишь, что шторы совсем перекосились? И вот что я тебе скажу: ступай и принеси книги!
– А я тебе скажу вот что, – ответила Марианна, – что я – «твои дети» и, если б ты был хорошим отцом, ты пошел бы со мной и помог мне перетащить книги.
– Вот я тебе помогу! – язвительно отозвался он.– Ах, ты чудовище! Индеец ты, а не Марианна!
Но, разумеется, пошел и возился, и шутил с ней, хотя и был старик. Так они и жили. Иногда он пытался выдержать серьезность и строгость, притворялся, будто не слышит ее слов. Но кончалось тем, что она вертела им по-своему.
У господина Хольменгро была только она, только одна Марианна. Сын Феликс еще мальчиком уехал обратно в Мексику и был теперь мексиканцем и моряком, плавал на всяких кораблях. Должно быть, жилось ему, как в свое время отцу; наверное, порядком хватил бурь. Но раз дома была одна Марианна, то она – «его дети», говорила она.
Марианна была далеко не красавица, с желтым цветом лица и с заросшим черными волосами лбом. У носа была хищная складка, он точно принюхивался, был большой и некрасивый. Но много было и хорошего в Марианне, и хорошего, и дурного, как во всех людях, но в Марианне иногда было что-то коварное, а иногда что-то беззаветное мягкое и милое. Несмотря на свою молодость, она уже давно сложилась и так много унаследовала от своей матери-индианки – высокий, гибкий стан, скользящую походку – что была очаровательна. Взять хоть бы ее светло-карие глаза, – особенной мягкости в них тоже не было, но они были продолговатые и с ярким блеском. А большие золотые полумесяцы, которые она носила вместо серег – они были ужасны, но ведь Марианна была не обыкновенная сегельфосская барыня в пальто и шляпке. Так как же отцу на нее не радоваться? Сам он от природы был игрок, всесветный бродяга, и только судьба сделала из него делового человека. Он не мог научить свою дочь хозяйству, но мог быть для нее веселым другом и загадкой.
Вечером Марианна проводила отца не набережную и на пароход. На набережной стояло много народу, некоторые кланялись, некоторые нет, но все вытягивали шею и с любопытством смотрели на них.
Сойдя на берег, Марианна не стала при всех шутить с отцом, а кивнула ему на прощание и пошла.
– Вот тут две кроны, кто их потерял? – громко сказала она, проходя, и указала рукой.
Теодор-лавочник подбежал и поднял с земли монету, вытянул руку и шутливо крикнул:
– Признавайтесь, чьи!
Никто не отозвался. Все пошарили в карманах, но никто не объявился хозяином монеты. Ларс Мануэльсен забормотал и усердно стал рыться в карманах, как будто монета и в самом деле могла быть его.
Теодор сказал:
– Хозяин не объявляется, две кроны ваши, фрекен Хольменгро.
– Нет, – ответила Марианна, не останавливаясь.
– Да ведь это же вы нашли их! – тщетно кричал ей вслед Теодор.
Если это Теодор-лавочник сам подбросил монету, чтоб завязать разговор, то фокус отказался неудачным. Он даже чуть не попал в неприятность из-за этих денег, когда сунул их в карман, – Ларс Мануэльсен как раз убедился, что признал монету: у него были две кроны, а теперь, – вот видишь, – в кошельке нет ни одной монеты и двух крон.
Но Теодор-лавочник был не такой человек, чтоб зря раздавать деньги, – он был большой любитель звонкого металла.
– Пускай пока побудут у меня, – сказал он.
– Разве это твои две кроны? – спросил Ларс Мануэльсен.
Теодор как будто соображал, как будто пришел в замешательство. Что такое, уж не думают ли, что он во что бы то ни стало хотел заговорить с Марианной?
– Это не мои две кроны, – твердо проговорил он.– Но я их спрячу, – сказал он.
А Ларс Мануэльсен пробормотал обиженно:
– Ну, я не стану спорить с тобой из-за двух крон. Мне они не нужны.
ГЛАВА V
С веселым духом начала сорока таскать ветки в гнездо.
– А господь дал сороке такой веселый нрав затем, чтоб мы на нее смотрели и тоже были довольны, – постоянно говорила старая Катрина, мать маленькой Паулины и маленького Готфреда.
Когда настал март и миновали самые жестокие морозы, старая Катрина поглядела на окно, соскребла с него лед и сказала:
– Слава тебе, господи, скоро и этой зиме конец, вот уже сорока начала таскать ветки.
Но, впрочем, сорока таскала не только ветки, – она таскала все блестящее, яркое и мохнатое, все, что ей попадалось на глаза. Любопытство и жадность ее были так велики, что она льстилась на самые необыкновенные веши. Ну, на что ей очки Ларса Мануэльсена? Для чтения собрания проповедей, как самому Ларсу Мануэльсену, они ей не нужны, а видеть лучше, чем она видит, ей тоже ни к чему. Ларс Мануэльсен потерял очки, идя домой из гостиницы, и он отлично знал, где обронил, сейчас же вернулся и поискал, но очки пропали.
– Это сорока! – сказал Ларс Мануэльсен.
И вот опять прилетела сорока, летела она от большого дома господина Хольменгро и держала в клюве что-то блестящее – неизвестно что, только не ветку и не соломинку. Спускаясь к земле, она стала похожа на кружащийся кусочек картона. Но противная сорока все-таки беленькая с черными перышками и хорошенькая, писаная красотка; черные перышки у нее с зеленым металлическим блеском. Даже сидя на земле и повиливая корпусом, она великолепна и вносит большое оживление в пейзаж. Сорока очень чутка, наверное она видит спиной, при малейшей опасности она снимается с места, но, очутившись в безопасности, частенько присаживается похохотать, – такой уж у нее веселый нрав. Попадется ей кошка или собака – она задразнит их до смерти и сама натешится вдосталь. Она селится поблизости от человеческого жилья не ради удовольствия, а из расчета, чтоб иметь защиту против своих врагов. Такова сорока. Но часто врагами ее являются и сами люди.
– Ты не разберешь, что такое в нее в клюве? – говорит жена Лаоса Мануэльсена.
– Болтай про сороку! – отвечает Ларс Мануэльсен.– Она тащит все, что видит, она утащила мои очки. Но пусть только построит свое гнездышко, да положит в гнездо яйца, да выведет птенцов, уж я поговорю с ней!
– Не смей трогать гнездо! – отвечает жена.
Каждую весну повторялся тот же спор.– Ларс Мануэльсен хотел разорить сорочье гнездо, старое сорочье гнездо на березе перед его избой, а жена не позволяла. До сих пор победа оставалась за женою. А у нее были основательные причины: сорока мстительна, у сороки помощников и на земле, и под землей; лопари пользуются сорокой вместо гонца; сорока полна и добра, и зла.
Ларс Мануэльсен не слушал всех этих глупостей.
– Ну да, как же! – сказал он, сердито махая рукой на сороку. В ту же секунду сорока снялась и взлетела на березу; она сидит с минуту, потом проскальзывает в гнездо, словно дух. Когда она опять показалась из гнезда, в клюве у нее уже не было ничего блестящего, и вот она начинает смотреть на Ларса Мануэльсена и хохотать над ним. Она словно была полна веселого яда. Она даже перепрыгнула на другую ветку, чтоб лучше высмеять Ларса Мануэльсена, перепрыгнула даже на третью ветку, перегнула головку на бок и кричала ему что-то вниз. Это было невыносимо, сорока зашла слишком далеко, – не владей Ларс Мануэльсен своим рассудком, он бросил бы в нее топором.
– Не смей грозить сороке, говорю тебе! – предостерегала жена.
– Я скажу тебе только одно-единственное, – отвечает Ларс Мануэльсен с весом, – Ларс Мануэльсен начал очень многое говорить с весом с тех пор, как стал отцом знаменитого человека, получил парик и зарабатывал деньги у коммивояжеров в гостинице. А кроме того, Ларс Мануэльсен был владельцем собственного участка, собственного скотного дворика, со стойлами на двух коров, и мог теперь принять своего знаменитого сына, когда тот приедет, а бог знает, не думает ли сын, что сорочье гнездо – самая обыкновенная вещь на крестьянском дворе! И потому Ларс Мануэльсен отвечает с весом: – Где, коли так, мои очки? – Жена не знала.– Ну, так спроси сороку!– говорит Ларс Мануэльсен.– А, может, ты еще что-нибудь хочешь узнать? – спрашивает она.– Видала ли ты, чтоб на порядочных дворах водились сорочьи гнезда, да еще с такими фокусами? – Нет, пожалуй, жена не видала.– Ну, так значит, нечего тебе больше и говорить!– заявил Ларс Мануэльсен.
Не одна сорока готовилась к весне, – готовился и ходатай по делам Раш. Все остатки снега на своей земле он велел посыпать песком, чтобы ускорить таяние. Ходатай Раш в несколько лет преобразил свой участок и превратил его в сад и парк. Прежде это была жиденькая лужайка с парой низкорослых сосенок; теперь сосенок не было, а лужайка была засажена кустами, и деревьями, и всякими растениями для украшения дома, на радость людям и всему Сегельфоссу. Ходатай Раш наделал великих дел с тех пор, как получил в свои руки средства. На что ему сосны и коровы? Скотница, это – лишняя прислуга. Он мог покупать молоко в Сегельфоссе, как все другие; конечно, возделывать Норвегию – дело почтенное, но оно не стоило хлопот. Тут же он видел большие и осязательные результаты своей деятельности, – он насадил сибирской акации и американской сосны, вырыл в лесу кусты можжевельника, папоротников и вербы и перенес в свой парк, и они хорошо принялись там, особенно же земля оказалась подходящей для акации, которая разрослась в целый лес. Окружной врач Муус, приезжая в гости, каждый раз обходил парк, очень одобрял его и говорил, что он замечателен.
– Если вы позайметесь так еще несколько лет, у вас в конце концов запоют соловьи в ваших рощах! – говорил он. Конечно, окружной врач Муус говорил это больше в шутку, потому что он был образованный господин и говорил замечательно хорошо, когда хотел; ходатай же Раш только кивал на это головой, – он-де такой человек, для которого ничего нет невозможного, вполне осуществимы и соловьи. Он оповестил, чтоб ему набрали раковин, чешуек и редких камешков, чтобы выложить ими клумбы с астрами и маками, точь-в-точь как на барских дачах на юге. Хмель и дикий виноград каждый год взбирались по южной стене его швейцарской виллы почти до самого скворечника; с фронтонов и с конька на крыше зияли раскрытые пасти драконов в натуральную величину, с зубами и высунутым языком. Даже лужайка посреди сада и та имела украшение: маленький цементный бассейн, вмещавший две бочки воды, и от него шла труба, из которой вода била струей в воздух. Провести сюда воду из реки стоило двести крон, но расходов здесь не жалели. Пониже, в саду, стоял флагшток с посеребренным шаром.
Ходатаю Раш нечего было желать большего великолепия для себя и для своей семьи на этом свете. Оставалось одно: освятить этот сад и этот парк, возникший из лужка с двумя сосенками. Каждый год он собирался устроить этот праздник, но все откладывал и откладывал, пока не подрастут «боксеты», и вот в этом году собирался опять. Разве жизнь не была к нему ласкова? Он мог принять ее дары или пренебречь ими, – он их принял. Жизнь подарила ему счастье без всяких условий, без закладной, как сказал бы он сам: он считал себя обязанным удостоверить получение, выдать расписку, – праздник положительно необходимо было устроить в этом году.
Ну, да и огромная же была разница между молодым юристом, приехавшим сюда несколько лет тому назад, без жены и без денег, и обосновавшимся здесь при помощи господина Хольменгро, и теперешним всесильным адвокатом Рашем с деньгами, брюшком и авторитетом. Было время, когда он вывешивал все свои пальто и шляпы в прихожей конторы, чтоб люди, приходившие к нему, думали, что у него несколько клиентов. И вот они сидели несколько минут в приемной, ожидая своей очереди и слушали разговор в кабинете; потом хозяин отворял входную дверь в прихожую, провожая клиентов, и приветливо говорил: «До свиданья, до свиданья! Да, да, мы это уладим, будьте спокойны!» А затем входил в приемную и говорил еще приветливее: «Здравствуйте, здравствуйте. Извините, что вам пришлось подождать, я был занят».
Теперь адвокат Раш действительно был занят, он был завален делами, состоял директором банка, а, кроме того, тайком работал в «Сегельфосской газете». Да и не так-то просто было попасть к нему в кабинет, – нужно было докладывать о себе: конторщик стучит в дверь и спрашивает, может ли господин адвокат принять.– Сейчас, – отвечает адвокат, – подождите минутку, – отвечает он. Кто это? Ларс Мануэльсен? Попросите Мануэльсена подождать одну секунду.
Адвокат ничего не делал в эту секунду, хмурил брови и думал. Потом отворил дверь и сказал:
– Здравствуйте, здравствуйте, Мануэльсен. Пожалуйста! Вы давно ждете?
– Нет.
Вид у Ларса Мануэльсена такой, что сразу чувствуется – он знает себе цену, оттого ему и не приходится долго ждать. Это ему не нужно. И адвокат с ним соответственно и обращается.
– Садитесь, Мануэльсен. Имеете ли вы какие-нибудь известия от сына?
– О, нет, давно уже.
– Он так занят в столице, все произносит проповеди и пишет?
– Должно быть, так.
– Его научные исследования возбуждают большое внимание. Я читал, что его переводят на шведский язык.
– Вот как, на шведский язык?
– На шведский язык. Да, он великий человек. Он несомненно будет епископом.
– Вы так думаете?
– Без сомнения.
– Он ничего не посылает домой, – говорит отец великого человека.
– Неужели? Это меня немножко удивляет. Должно быть, он позабывает.
– Мог бы выбрать время и вспомнить.
– То есть он все откладывает и откладывает, не справляется с работой. Я знаю это по себе.
– Что до этого касается, так не очень уж много времени заняло бы написать перевод в пять или десять крон.
– А выбрать-то это время, Мануэльсен! Впрочем, это меня немножко удивляет. Он не прислал вам и собрания своих проповедей?
– Нет, как же! Но только я потерял свои очки и не могу сейчас прочитать их. Прямо чудеса, – должно быть, это сорока их утащила.
– Сорока? Ха-ха-ха!
– Тут не над чем смеяться, – обиженно говорит Ларс Мануэльсен, – я знаю, что это сорока. А вот что я хотел вас спросить: правильно ли, что Теодор из Беу взял себе две кроны; он поднял их на набережной и положил себе в карман.
Ларс Мануэльсен рассказывает всю историю, заявляя, что две кроны принадлежат ему. Адвокат обещает поговорить с Теодором, с молодым Иенсеном.
– Впрочем, по-моему, такому человеку, как вы, Мануэльсен, не стоит с этим возиться, – говорит адвокат.– Что такое две кроны!
– Заработки нынче гораздо меньше, чем в прежние весны, – отвечает Ларс Мануэльсен.– Постояльцев в гостинице мало. Последний приезжий торговец жил на собственном пароходе и не сходил на берег. От него никакого заработка не было.
– Я слыхал об этом приезжем, – говорит адвокат.
– Фамилия его Дидрексон, а на пароходе у него были и игра, и танцы, и попойка. Нам всем было прямо тошно смотреть на это.
– Должно быть, он молодой и веселый человек, – говорит адвокат и в задумчивости тянется за стопкой бумаг на столе.
– Еще бы! Ночью он прекратил танцы и отправился в море с двумя девушками. Одна была наша, Флорина.
– Флорина? Ну, молодость и глупость! Вот как, Флорина.
– Я больше ничего не скажу, а рты не замажешь! – говорит Ларс Мануэльсен. А потом смотрит твердо на адвоката и произносит ему следующие слова: – Только я думаю, что это там-то Флорина и подцепила свою зубную боль.
Адвокат Раш даже не шевельнулся на стуле и не вскинул пары быстрых глаз на Ларса Мануэльсена. Но глаза его закрылись, словно от чего-то странно громкого, оглушительного. На что намекал человек в парике? Что он знает?
– Да, – сказал адвокат Раш.– А разве Флорина жалуется на зубную боль?
– И на рвоту, – сказал Ларс Мануэльсен.
– И на рвоту тоже? Да, нехорошо, когда весной разгорячишься от танцев, а потом простынешь.
– А теперь Нильс из Вельта с ней разошелся.
– Вот как? Да, уж одно идет за другим!
– Так что вы это знаете, – сказал Ларс Мануэльсен. Тут уж адвокат Раш не мог не улыбнуться, – что он, заложен и продан, что ли? Что такое воображает этот старый дурак?
– В таком доме, как наш, – ответил он, – прислугой ведает хозяйка. Это не мой департамент.
Тогда Ларс Мануэльсен поднялся и тоже улыбнулся на эти слова этакой кривой улыбочкой, которую адвокат отлично понял, – он даже немножко смутился.
– А что касается тех двух крон, так вы можете получить их от меня, Мануэльсен, – сказал он, протягивая деньги.– Настолько я уверен, что молодой Иенсен вам их возвратит.
– Спасибо, – сказал Ларс Мануэльсен.– И не напечатаете ли вы в газете про сына моего Лассена просто для того, чтоб люди знали?
– Этого я не могу, – ответил адвокат.– «Сегельфосскую газету» редактирую не я.
Иной раз адвокат ничего не имел против того, чтоб его считали настоящим хозяином газеты, а иной раз ему это не нравилось. Вот стоит старый плут Ларс Мануэльсен и ведет себя так нескромно, так навязчиво, словно считает, что заработал плату за какую-то услугу, – да за что же? А когда получил две кроны, сказал спасибо и взял. Извините, адвокат Раш не такой человек, что его можно было сослать на остров Святой Елены!
Но Ларс Мануэльсен с годами приобрел чертовскую самоуверенность, он не отступал ни перед кем.
– А заодно уж, – продолжал он, – помяните и про то, кто такие родители Лассена – здесь, на севере.
Адвокат только покачал головой и занялся папкой с документами.
Ларс Мануэльсен ушел.
Через несколько дней он явился снова.
– Я занят. Попросите Ларса подождать, – сказал адвокат своему конторщику.
Ларс Мануэльсен порядочно подождал в приемной; когда его наконец впустили, адвокат поднял голову и сказал:
– Говорите покороче, Ларс, мне сегодня очень некогда.
– Ты. В газете ничего не было написано, – сказал Ларс Мануэльсен.
Адвокат потянулся и поднял со стула свое тяжелое тело.
– Мне надоела эта болтовня про газету, – сказал он, и лицо его покраснело.
– Идите в редакцию, самого редактора зовут Копперуд, а меня зовут – Раш.
– Я не стану с вами спорить, мне это не нужно, – ответил Ларс Мануэльсен и вышел из комнаты.
Адвокат постоял, нахмурил брови, подумал, прошелся по комнате, остановился, посмотрел на стену, еще подумал. И вдруг крикнул в приемную:
– Мануэльсен ушел? Ушел Мануэльсен?
– Да. Побежать за ним?
– Да. Попросите его вернуться!
Адвокат стоит в конторе и слышит, как конторщик зовет на улице и как Ларс Мануэльсен ворчливо отвечает: – Мне это не нужно!
Значит, кости брошены? Старый плут хочет воевать? Бедняга, воевать с адвокатом Рашем! Но день адвокату испорчен, – разве он может воевать с каким– то жалким плутом. Не лучше ли проявить снисходительность? Но день все равно был испорчен, – так он встревожился.
– И сегодня тоже не поступило платежа от ленсмана? – спросил он своего конторщика.– Он набрал на аукционе несколько сот крон и не посылает денег, – что это значит?
Конторщик качает головой.
– Доброму ленсману из Ура следует немножко поостеречься!
За обедом адвокат тоже был неразговорчив и неласков, – у него целый мешок дел, – говорил он, – огромная папка с документами. Он сейчас же пойдет опять в контору – пришли туда Флорину с кофе!
– Послушай, зачем ты замотала себе рот этим отвратительным платком? – говорит адвокат, оставшись наедине с горничной Флориной в конторе.
– Зубы болят, – отвечает Флорина.
– Чего же и ждать, как не зубной боли, если ты пляшешь до поту, а потом отправляешься кататься по морю в такие морозные ночи, какие сейчас стоят.
– А вам это известно? – спрашивает Флорина.– Значит, вам известно и то, почему я так поступила.
Адвокат кратко отвечает «нет» и не желает распространяться на эту тему. Странную и непонятную речь заводит тогда горничная Флорина, – намеки, тихие слова: «Бог мне свидетель! Что со мной будет?» Адвокат отвечает то запальчиво, то со смехом.
– Ха-ха, – говорит он, – брось Нильса из Вельта, у тебя, должно быть, на каждый палец по любовнику! У тебя уж есть новый? Как это его зовут – Дидрексон?
– А, вы и это знаете? – говорит Флорина.– Значит, вы знаете также, почему я так сделала.
– Нет, – опять отвечает адвокат.– Но, во всяком случае, сними этот платок здесь. Слыханное ли дело, – молодая, красивая девушка, сберегательная книжка и все такое! Не бросай сберегательную книжку!
Флорина говорит:
– Лучше бы ее у меня не было!
– Чепуха. Нильс из Вельта рад будет взять и тебя, и книжку.
Но когда адвокат берется за папку с документами, намекая, что Флорина может идти, она заливается слезами. Горничная Флорина была не промах, она развивалась вместе с местечком Сегельфосс, она знала пути и выходы.
– Тс, реви потише! – остановил адвокат. Горничная Флорина, видимо, хотела затянуть разговор, – это так облегчало, – она была упряма и подавлена, перешла на своего рода профессиональный девичий язык и стала утверждать, что у мужчины, «сорвавшего ее цветок», нет сердца.
– Цветок? – отозвался адвокат Раш и слегка подскочил от раздражения.– Черт бы меня побрал – цветок!
– Вот сберегательная книжка! – сказала Флорина и положила ее на стол.– Я не хочу ее брать!
Целую минуту смотрел ходатай Раш на девушку. Вдруг он кротко усмехнулся и сказал:
– Я сейчас немножко прибавлю, сегодняшним числом припишу приличную сумму. Вот, покажи это теперь Нильсу из Вельта!
Адвокат вписал в книжку и вернул ее горничной Флорине с чем-то вроде поклона. Она взяла и, то ли из смущения, то ли из любопытства, раскрыла и прочитала написанное. Потом опять обмотала платком рот, сунула книжку за пазуху и вышла.
Кончено. Улажено. Адвокат записал расход в банковские книги и снова задумался. Ну, да, все в порядке. Но все-таки правильнее проявить дружелюбие и снисходительность по отношению к Ларсу Мануэльсену. Старый пролаза не выносит грубого обращения, это надо намотать себе на ус.
Адвокат стоит в дверях и диктует конторщику:
«Господину ленсману в Ура. Нижеподписавшийся просит прислать причитающиеся сегельфосской ссудно-сберегательной кассе уплаченные суммы – в течение – 8 – восьми – дней. С почтением».
День испорчен. Адвокат Раш берет шляпу и палку и отправляется погулять. От сарая доносится грохот и стук молотков; он идет туда, – это плотники работают в сарае, в танцевальном зале Пера из Буа; сарай расширяют, делают огромную пристройку, устраивается сцена, сколачивают скамьи. Что тут затевается?
– Здесь будет театр, – отвечают рабочие.
Вот так получил нечистый спички! Театр – вот что он получил!
Адвокат стоит с минутку и смотрит. Вот подходит вразвалку телеграфист Борсен, – должно быть, он имеет какое-то отношение к постройке, распоряжается, указывает. Адвокат ждет, чтоб телеграфист поклонился, – ничего подобного! Телеграфист просто измеряет метром одну из стен и отдает еще какое-то приказание. Разве пристало превращать адвоката Раша в воздух и ничто? Этот телеграфист всегда был бесстыжим, не кланялся, а пьянствовал, играл на виолончели и обманывал девушек, негодяй!
Ходатай Раш отправляется в Буа, прилавок откидывается перед ним, и он заходит, топая своими тяжелыми ногами, – топает через всю лавку и входит в контору. Эта маленькая каютка Теодора, с конторкой, денежным шкафом и винтовым табуретом; Теодор пишет.
Адвокат излагает дело о двух кронах. Это было маленькое дело, но господин Раш, видимо, считал его не мельче многих других своих дел.
– А господь дал сороке такой веселый нрав затем, чтоб мы на нее смотрели и тоже были довольны, – постоянно говорила старая Катрина, мать маленькой Паулины и маленького Готфреда.
Когда настал март и миновали самые жестокие морозы, старая Катрина поглядела на окно, соскребла с него лед и сказала:
– Слава тебе, господи, скоро и этой зиме конец, вот уже сорока начала таскать ветки.
Но, впрочем, сорока таскала не только ветки, – она таскала все блестящее, яркое и мохнатое, все, что ей попадалось на глаза. Любопытство и жадность ее были так велики, что она льстилась на самые необыкновенные веши. Ну, на что ей очки Ларса Мануэльсена? Для чтения собрания проповедей, как самому Ларсу Мануэльсену, они ей не нужны, а видеть лучше, чем она видит, ей тоже ни к чему. Ларс Мануэльсен потерял очки, идя домой из гостиницы, и он отлично знал, где обронил, сейчас же вернулся и поискал, но очки пропали.
– Это сорока! – сказал Ларс Мануэльсен.
И вот опять прилетела сорока, летела она от большого дома господина Хольменгро и держала в клюве что-то блестящее – неизвестно что, только не ветку и не соломинку. Спускаясь к земле, она стала похожа на кружащийся кусочек картона. Но противная сорока все-таки беленькая с черными перышками и хорошенькая, писаная красотка; черные перышки у нее с зеленым металлическим блеском. Даже сидя на земле и повиливая корпусом, она великолепна и вносит большое оживление в пейзаж. Сорока очень чутка, наверное она видит спиной, при малейшей опасности она снимается с места, но, очутившись в безопасности, частенько присаживается похохотать, – такой уж у нее веселый нрав. Попадется ей кошка или собака – она задразнит их до смерти и сама натешится вдосталь. Она селится поблизости от человеческого жилья не ради удовольствия, а из расчета, чтоб иметь защиту против своих врагов. Такова сорока. Но часто врагами ее являются и сами люди.
– Ты не разберешь, что такое в нее в клюве? – говорит жена Лаоса Мануэльсена.
– Болтай про сороку! – отвечает Ларс Мануэльсен.– Она тащит все, что видит, она утащила мои очки. Но пусть только построит свое гнездышко, да положит в гнездо яйца, да выведет птенцов, уж я поговорю с ней!
– Не смей трогать гнездо! – отвечает жена.
Каждую весну повторялся тот же спор.– Ларс Мануэльсен хотел разорить сорочье гнездо, старое сорочье гнездо на березе перед его избой, а жена не позволяла. До сих пор победа оставалась за женою. А у нее были основательные причины: сорока мстительна, у сороки помощников и на земле, и под землей; лопари пользуются сорокой вместо гонца; сорока полна и добра, и зла.
Ларс Мануэльсен не слушал всех этих глупостей.
– Ну да, как же! – сказал он, сердито махая рукой на сороку. В ту же секунду сорока снялась и взлетела на березу; она сидит с минуту, потом проскальзывает в гнездо, словно дух. Когда она опять показалась из гнезда, в клюве у нее уже не было ничего блестящего, и вот она начинает смотреть на Ларса Мануэльсена и хохотать над ним. Она словно была полна веселого яда. Она даже перепрыгнула на другую ветку, чтоб лучше высмеять Ларса Мануэльсена, перепрыгнула даже на третью ветку, перегнула головку на бок и кричала ему что-то вниз. Это было невыносимо, сорока зашла слишком далеко, – не владей Ларс Мануэльсен своим рассудком, он бросил бы в нее топором.
– Не смей грозить сороке, говорю тебе! – предостерегала жена.
– Я скажу тебе только одно-единственное, – отвечает Ларс Мануэльсен с весом, – Ларс Мануэльсен начал очень многое говорить с весом с тех пор, как стал отцом знаменитого человека, получил парик и зарабатывал деньги у коммивояжеров в гостинице. А кроме того, Ларс Мануэльсен был владельцем собственного участка, собственного скотного дворика, со стойлами на двух коров, и мог теперь принять своего знаменитого сына, когда тот приедет, а бог знает, не думает ли сын, что сорочье гнездо – самая обыкновенная вещь на крестьянском дворе! И потому Ларс Мануэльсен отвечает с весом: – Где, коли так, мои очки? – Жена не знала.– Ну, так спроси сороку!– говорит Ларс Мануэльсен.– А, может, ты еще что-нибудь хочешь узнать? – спрашивает она.– Видала ли ты, чтоб на порядочных дворах водились сорочьи гнезда, да еще с такими фокусами? – Нет, пожалуй, жена не видала.– Ну, так значит, нечего тебе больше и говорить!– заявил Ларс Мануэльсен.
Не одна сорока готовилась к весне, – готовился и ходатай по делам Раш. Все остатки снега на своей земле он велел посыпать песком, чтобы ускорить таяние. Ходатай Раш в несколько лет преобразил свой участок и превратил его в сад и парк. Прежде это была жиденькая лужайка с парой низкорослых сосенок; теперь сосенок не было, а лужайка была засажена кустами, и деревьями, и всякими растениями для украшения дома, на радость людям и всему Сегельфоссу. Ходатай Раш наделал великих дел с тех пор, как получил в свои руки средства. На что ему сосны и коровы? Скотница, это – лишняя прислуга. Он мог покупать молоко в Сегельфоссе, как все другие; конечно, возделывать Норвегию – дело почтенное, но оно не стоило хлопот. Тут же он видел большие и осязательные результаты своей деятельности, – он насадил сибирской акации и американской сосны, вырыл в лесу кусты можжевельника, папоротников и вербы и перенес в свой парк, и они хорошо принялись там, особенно же земля оказалась подходящей для акации, которая разрослась в целый лес. Окружной врач Муус, приезжая в гости, каждый раз обходил парк, очень одобрял его и говорил, что он замечателен.
– Если вы позайметесь так еще несколько лет, у вас в конце концов запоют соловьи в ваших рощах! – говорил он. Конечно, окружной врач Муус говорил это больше в шутку, потому что он был образованный господин и говорил замечательно хорошо, когда хотел; ходатай же Раш только кивал на это головой, – он-де такой человек, для которого ничего нет невозможного, вполне осуществимы и соловьи. Он оповестил, чтоб ему набрали раковин, чешуек и редких камешков, чтобы выложить ими клумбы с астрами и маками, точь-в-точь как на барских дачах на юге. Хмель и дикий виноград каждый год взбирались по южной стене его швейцарской виллы почти до самого скворечника; с фронтонов и с конька на крыше зияли раскрытые пасти драконов в натуральную величину, с зубами и высунутым языком. Даже лужайка посреди сада и та имела украшение: маленький цементный бассейн, вмещавший две бочки воды, и от него шла труба, из которой вода била струей в воздух. Провести сюда воду из реки стоило двести крон, но расходов здесь не жалели. Пониже, в саду, стоял флагшток с посеребренным шаром.
Ходатаю Раш нечего было желать большего великолепия для себя и для своей семьи на этом свете. Оставалось одно: освятить этот сад и этот парк, возникший из лужка с двумя сосенками. Каждый год он собирался устроить этот праздник, но все откладывал и откладывал, пока не подрастут «боксеты», и вот в этом году собирался опять. Разве жизнь не была к нему ласкова? Он мог принять ее дары или пренебречь ими, – он их принял. Жизнь подарила ему счастье без всяких условий, без закладной, как сказал бы он сам: он считал себя обязанным удостоверить получение, выдать расписку, – праздник положительно необходимо было устроить в этом году.
Ну, да и огромная же была разница между молодым юристом, приехавшим сюда несколько лет тому назад, без жены и без денег, и обосновавшимся здесь при помощи господина Хольменгро, и теперешним всесильным адвокатом Рашем с деньгами, брюшком и авторитетом. Было время, когда он вывешивал все свои пальто и шляпы в прихожей конторы, чтоб люди, приходившие к нему, думали, что у него несколько клиентов. И вот они сидели несколько минут в приемной, ожидая своей очереди и слушали разговор в кабинете; потом хозяин отворял входную дверь в прихожую, провожая клиентов, и приветливо говорил: «До свиданья, до свиданья! Да, да, мы это уладим, будьте спокойны!» А затем входил в приемную и говорил еще приветливее: «Здравствуйте, здравствуйте. Извините, что вам пришлось подождать, я был занят».
Теперь адвокат Раш действительно был занят, он был завален делами, состоял директором банка, а, кроме того, тайком работал в «Сегельфосской газете». Да и не так-то просто было попасть к нему в кабинет, – нужно было докладывать о себе: конторщик стучит в дверь и спрашивает, может ли господин адвокат принять.– Сейчас, – отвечает адвокат, – подождите минутку, – отвечает он. Кто это? Ларс Мануэльсен? Попросите Мануэльсена подождать одну секунду.
Адвокат ничего не делал в эту секунду, хмурил брови и думал. Потом отворил дверь и сказал:
– Здравствуйте, здравствуйте, Мануэльсен. Пожалуйста! Вы давно ждете?
– Нет.
Вид у Ларса Мануэльсена такой, что сразу чувствуется – он знает себе цену, оттого ему и не приходится долго ждать. Это ему не нужно. И адвокат с ним соответственно и обращается.
– Садитесь, Мануэльсен. Имеете ли вы какие-нибудь известия от сына?
– О, нет, давно уже.
– Он так занят в столице, все произносит проповеди и пишет?
– Должно быть, так.
– Его научные исследования возбуждают большое внимание. Я читал, что его переводят на шведский язык.
– Вот как, на шведский язык?
– На шведский язык. Да, он великий человек. Он несомненно будет епископом.
– Вы так думаете?
– Без сомнения.
– Он ничего не посылает домой, – говорит отец великого человека.
– Неужели? Это меня немножко удивляет. Должно быть, он позабывает.
– Мог бы выбрать время и вспомнить.
– То есть он все откладывает и откладывает, не справляется с работой. Я знаю это по себе.
– Что до этого касается, так не очень уж много времени заняло бы написать перевод в пять или десять крон.
– А выбрать-то это время, Мануэльсен! Впрочем, это меня немножко удивляет. Он не прислал вам и собрания своих проповедей?
– Нет, как же! Но только я потерял свои очки и не могу сейчас прочитать их. Прямо чудеса, – должно быть, это сорока их утащила.
– Сорока? Ха-ха-ха!
– Тут не над чем смеяться, – обиженно говорит Ларс Мануэльсен, – я знаю, что это сорока. А вот что я хотел вас спросить: правильно ли, что Теодор из Беу взял себе две кроны; он поднял их на набережной и положил себе в карман.
Ларс Мануэльсен рассказывает всю историю, заявляя, что две кроны принадлежат ему. Адвокат обещает поговорить с Теодором, с молодым Иенсеном.
– Впрочем, по-моему, такому человеку, как вы, Мануэльсен, не стоит с этим возиться, – говорит адвокат.– Что такое две кроны!
– Заработки нынче гораздо меньше, чем в прежние весны, – отвечает Ларс Мануэльсен.– Постояльцев в гостинице мало. Последний приезжий торговец жил на собственном пароходе и не сходил на берег. От него никакого заработка не было.
– Я слыхал об этом приезжем, – говорит адвокат.
– Фамилия его Дидрексон, а на пароходе у него были и игра, и танцы, и попойка. Нам всем было прямо тошно смотреть на это.
– Должно быть, он молодой и веселый человек, – говорит адвокат и в задумчивости тянется за стопкой бумаг на столе.
– Еще бы! Ночью он прекратил танцы и отправился в море с двумя девушками. Одна была наша, Флорина.
– Флорина? Ну, молодость и глупость! Вот как, Флорина.
– Я больше ничего не скажу, а рты не замажешь! – говорит Ларс Мануэльсен. А потом смотрит твердо на адвоката и произносит ему следующие слова: – Только я думаю, что это там-то Флорина и подцепила свою зубную боль.
Адвокат Раш даже не шевельнулся на стуле и не вскинул пары быстрых глаз на Ларса Мануэльсена. Но глаза его закрылись, словно от чего-то странно громкого, оглушительного. На что намекал человек в парике? Что он знает?
– Да, – сказал адвокат Раш.– А разве Флорина жалуется на зубную боль?
– И на рвоту, – сказал Ларс Мануэльсен.
– И на рвоту тоже? Да, нехорошо, когда весной разгорячишься от танцев, а потом простынешь.
– А теперь Нильс из Вельта с ней разошелся.
– Вот как? Да, уж одно идет за другим!
– Так что вы это знаете, – сказал Ларс Мануэльсен. Тут уж адвокат Раш не мог не улыбнуться, – что он, заложен и продан, что ли? Что такое воображает этот старый дурак?
– В таком доме, как наш, – ответил он, – прислугой ведает хозяйка. Это не мой департамент.
Тогда Ларс Мануэльсен поднялся и тоже улыбнулся на эти слова этакой кривой улыбочкой, которую адвокат отлично понял, – он даже немножко смутился.
– А что касается тех двух крон, так вы можете получить их от меня, Мануэльсен, – сказал он, протягивая деньги.– Настолько я уверен, что молодой Иенсен вам их возвратит.
– Спасибо, – сказал Ларс Мануэльсен.– И не напечатаете ли вы в газете про сына моего Лассена просто для того, чтоб люди знали?
– Этого я не могу, – ответил адвокат.– «Сегельфосскую газету» редактирую не я.
Иной раз адвокат ничего не имел против того, чтоб его считали настоящим хозяином газеты, а иной раз ему это не нравилось. Вот стоит старый плут Ларс Мануэльсен и ведет себя так нескромно, так навязчиво, словно считает, что заработал плату за какую-то услугу, – да за что же? А когда получил две кроны, сказал спасибо и взял. Извините, адвокат Раш не такой человек, что его можно было сослать на остров Святой Елены!
Но Ларс Мануэльсен с годами приобрел чертовскую самоуверенность, он не отступал ни перед кем.
– А заодно уж, – продолжал он, – помяните и про то, кто такие родители Лассена – здесь, на севере.
Адвокат только покачал головой и занялся папкой с документами.
Ларс Мануэльсен ушел.
Через несколько дней он явился снова.
– Я занят. Попросите Ларса подождать, – сказал адвокат своему конторщику.
Ларс Мануэльсен порядочно подождал в приемной; когда его наконец впустили, адвокат поднял голову и сказал:
– Говорите покороче, Ларс, мне сегодня очень некогда.
– Ты. В газете ничего не было написано, – сказал Ларс Мануэльсен.
Адвокат потянулся и поднял со стула свое тяжелое тело.
– Мне надоела эта болтовня про газету, – сказал он, и лицо его покраснело.
– Идите в редакцию, самого редактора зовут Копперуд, а меня зовут – Раш.
– Я не стану с вами спорить, мне это не нужно, – ответил Ларс Мануэльсен и вышел из комнаты.
Адвокат постоял, нахмурил брови, подумал, прошелся по комнате, остановился, посмотрел на стену, еще подумал. И вдруг крикнул в приемную:
– Мануэльсен ушел? Ушел Мануэльсен?
– Да. Побежать за ним?
– Да. Попросите его вернуться!
Адвокат стоит в конторе и слышит, как конторщик зовет на улице и как Ларс Мануэльсен ворчливо отвечает: – Мне это не нужно!
Значит, кости брошены? Старый плут хочет воевать? Бедняга, воевать с адвокатом Рашем! Но день адвокату испорчен, – разве он может воевать с каким– то жалким плутом. Не лучше ли проявить снисходительность? Но день все равно был испорчен, – так он встревожился.
– И сегодня тоже не поступило платежа от ленсмана? – спросил он своего конторщика.– Он набрал на аукционе несколько сот крон и не посылает денег, – что это значит?
Конторщик качает головой.
– Доброму ленсману из Ура следует немножко поостеречься!
За обедом адвокат тоже был неразговорчив и неласков, – у него целый мешок дел, – говорил он, – огромная папка с документами. Он сейчас же пойдет опять в контору – пришли туда Флорину с кофе!
– Послушай, зачем ты замотала себе рот этим отвратительным платком? – говорит адвокат, оставшись наедине с горничной Флориной в конторе.
– Зубы болят, – отвечает Флорина.
– Чего же и ждать, как не зубной боли, если ты пляшешь до поту, а потом отправляешься кататься по морю в такие морозные ночи, какие сейчас стоят.
– А вам это известно? – спрашивает Флорина.– Значит, вам известно и то, почему я так поступила.
Адвокат кратко отвечает «нет» и не желает распространяться на эту тему. Странную и непонятную речь заводит тогда горничная Флорина, – намеки, тихие слова: «Бог мне свидетель! Что со мной будет?» Адвокат отвечает то запальчиво, то со смехом.
– Ха-ха, – говорит он, – брось Нильса из Вельта, у тебя, должно быть, на каждый палец по любовнику! У тебя уж есть новый? Как это его зовут – Дидрексон?
– А, вы и это знаете? – говорит Флорина.– Значит, вы знаете также, почему я так сделала.
– Нет, – опять отвечает адвокат.– Но, во всяком случае, сними этот платок здесь. Слыханное ли дело, – молодая, красивая девушка, сберегательная книжка и все такое! Не бросай сберегательную книжку!
Флорина говорит:
– Лучше бы ее у меня не было!
– Чепуха. Нильс из Вельта рад будет взять и тебя, и книжку.
Но когда адвокат берется за папку с документами, намекая, что Флорина может идти, она заливается слезами. Горничная Флорина была не промах, она развивалась вместе с местечком Сегельфосс, она знала пути и выходы.
– Тс, реви потише! – остановил адвокат. Горничная Флорина, видимо, хотела затянуть разговор, – это так облегчало, – она была упряма и подавлена, перешла на своего рода профессиональный девичий язык и стала утверждать, что у мужчины, «сорвавшего ее цветок», нет сердца.
– Цветок? – отозвался адвокат Раш и слегка подскочил от раздражения.– Черт бы меня побрал – цветок!
– Вот сберегательная книжка! – сказала Флорина и положила ее на стол.– Я не хочу ее брать!
Целую минуту смотрел ходатай Раш на девушку. Вдруг он кротко усмехнулся и сказал:
– Я сейчас немножко прибавлю, сегодняшним числом припишу приличную сумму. Вот, покажи это теперь Нильсу из Вельта!
Адвокат вписал в книжку и вернул ее горничной Флорине с чем-то вроде поклона. Она взяла и, то ли из смущения, то ли из любопытства, раскрыла и прочитала написанное. Потом опять обмотала платком рот, сунула книжку за пазуху и вышла.
Кончено. Улажено. Адвокат записал расход в банковские книги и снова задумался. Ну, да, все в порядке. Но все-таки правильнее проявить дружелюбие и снисходительность по отношению к Ларсу Мануэльсену. Старый пролаза не выносит грубого обращения, это надо намотать себе на ус.
Адвокат стоит в дверях и диктует конторщику:
«Господину ленсману в Ура. Нижеподписавшийся просит прислать причитающиеся сегельфосской ссудно-сберегательной кассе уплаченные суммы – в течение – 8 – восьми – дней. С почтением».
День испорчен. Адвокат Раш берет шляпу и палку и отправляется погулять. От сарая доносится грохот и стук молотков; он идет туда, – это плотники работают в сарае, в танцевальном зале Пера из Буа; сарай расширяют, делают огромную пристройку, устраивается сцена, сколачивают скамьи. Что тут затевается?
– Здесь будет театр, – отвечают рабочие.
Вот так получил нечистый спички! Театр – вот что он получил!
Адвокат стоит с минутку и смотрит. Вот подходит вразвалку телеграфист Борсен, – должно быть, он имеет какое-то отношение к постройке, распоряжается, указывает. Адвокат ждет, чтоб телеграфист поклонился, – ничего подобного! Телеграфист просто измеряет метром одну из стен и отдает еще какое-то приказание. Разве пристало превращать адвоката Раша в воздух и ничто? Этот телеграфист всегда был бесстыжим, не кланялся, а пьянствовал, играл на виолончели и обманывал девушек, негодяй!
Ходатай Раш отправляется в Буа, прилавок откидывается перед ним, и он заходит, топая своими тяжелыми ногами, – топает через всю лавку и входит в контору. Эта маленькая каютка Теодора, с конторкой, денежным шкафом и винтовым табуретом; Теодор пишет.
Адвокат излагает дело о двух кронах. Это было маленькое дело, но господин Раш, видимо, считал его не мельче многих других своих дел.