Страница:
Потом Дима исчез. Через неделю родители получили по почте письмо. Почерк был Якушева, несомненно. “Жить в Cерой Cлизи и быть Серой Слизью полагаю недостойным и противоестественным”. Тэ Чэ Ка. Диму объявили в розыск. Нашли только через три недели. На заброшенной промплощадке где-то на Буллю, в виде обгоревшего трупа. Зажигалка и канистры из-под жидкости для разведения костров валялись рядом. Откровенных признаков насилия и борьбы не наблюдалось, полиция констатировала “самоубийство путем самосожжения”. Дела не заводили.
Димины родители, чтобы самим не сойти с ума, начали искать тех, кто, были они уверены, довел их сына до суицида. И действительно при поддержке прежних, досектантских, друзей Якушева кое-что нарыли. Выяснили, что секта и впрямь имеет место (причем без всякой положенной лицензии от Комитета по делам религий), называется “Новый Ковчег”. Узнали фамилии двоих из не любящих светиться Диминых единоверцев: Яценко и Маховский. Даже узнали, что как минимум один человек, состоявший в “Ковчеге”, — некто Карина Панкова, студентка иняза, — примерно в то же время с тяжелейшим реактивным психозом угодила в психушку на Твайку, где и пребывает, между прочим, до сих пор, не возвращаясь к норме… Родители снова пошли в полицию — и там их снова вежливо отфутболили, сославшись на отсутствие состава преступления. Они сунулись в пару газет, и где-то — кажется, в “Вестях” — вышла-таки байка. Тоже без всяких юридических последствий. Про все это ФЭД мне и рассказал.
Первоначальные мои действия были вполне бессистемными. Ну, поговорил на камеру с самодеятельными расследователями. Со знакомыми Панковой — плюс пара слов психиатра, подтвердившего, что реактивный бред, скорее всего, был спровоцирован, причем дело не обошлось без наркоты, а прогноз вполне неутешителен (почему-то запомнились больничные дверные защелки с вынутыми ручками — последние сестры носили с собой, вставляя в соответствующие отверстия, когда надо было открыть дверь)… Ну, записал ментовский отказ от комментариев (уже слегка нервный). Из разговоров со всем этим народом вдруг всплыл еще один фигурант — и снова с наркотическим мотивом: туроператор, за тридцать, плотно сел на иглу, угодил в больницу, потом в Риндзеле (там центр реабилитации торчков, устроенный на манер макаренковской коммуны) сумел-таки слезть… Я нашел и его, но он со мной общаться не стал.
И все же манипуляции мои несколько всколыхнули болото. Кто-то задергался, кто-то заговорил… Ситуация понемногу прояснялась.
“Новый Ковчег” по всему выходил структуркой достаточно нестандартной. Обычно секта — это либо высокоэффективный пылесос для вытягивания денег из адептов (особенно это касается организаций крупных, от “Нового поколения” до кришнаитов), либо пускай страшненькое, но карикатурное сообщество благостных или агрессивных фанатиков. “Ковчег” не производил впечатления ни того ни другого: квартиры с машинами не выманивались, и вообще, хотя разносортной уголовщиной пованивало ощутимо, деньги нигде впрямую не фигурировали. И само учение “ковчеговцев” (про которое выяснить что-либо определенное тоже было крайне непросто) выглядело не слишком типично. На первый взгляд — очередная вариация апокалиптической секты, с идеей грядущего “конца дней” и спасения избранных. Правда, ждали они скорее не светопреставления, а чего-то вроде нового Потопа — отсюда и “Ковчег”. И готовились не к транспортировке в горний мир, а к тому, чтобы пережить катаклизм. Для чего потребно первым делом глубоко законспирироваться. Конспирация была организована почти профессионально: деление на “тройки” (по тому же принципу, который у мунистов называется “сэндвич” — когда двое “старослужащих” опекают-обрабатывают новичка, в случае с Якушевым этими опекающими как раз и были Маховский с Яценко), причем всякая “тройка” функционирует автономно, контактируя только со “звеньевым” (по четыре “тройки” на каждого), и “звеньевые” тоже существуют обособленно, не зная друг друга… и так далее, не религиозное объединение, а какая-то “Красная Капелла”. Происхождение всей этой шпионской механики стало понятнее, когда удалось (все ж таки механика механикой, а сектантов не готовили на спецкурсах ГРУ) кое-что разузнать и про вероятного гуру “Ковчега”. Та еще фигура.
Всеволод Греков, бывший сотрудник ПГУ (Первого главного управления КГБ, внешней разведки): из органов уволился в начале девяностых, осел в Риге, открыл сыскное агентство (они все тогда открывали сыскные агентства или охранные фирмы, на худой конец работали телохранителями — не откровенно криминализовавшиеся выходцы из гэбэшных подразделений), потом занялся “многоуровневым маркетингом”, вдруг заинтересовался эзотерикой, поварился и у “ледяевцев”, и у иеговистов, — и к концу девяностых основал свой “Ковчег”… Хотя все это я узнал не столько в процессе собственных “раскопок”, сколько уже потом: когда начался шум, ментовское расследование… а частично — от самого Грекова.
Я уже монтировал фильм, когда он мне позвонил. С предложением дать интервью. И условием не показывать лица.
Экс-гэбист совершенно не оправдал моих ожиданий: он не похож был — нимало — ни на искреннего маньяка, ни на корыстного жулика; я даже не обнаружил в нем агрессивной харизмы, свойственной всем лидерам тоталитарных сект. Больше того, Греков производил впечатление человека осмысленного и интеллигентного — хотя вещи говорил вправду странные…
Когда я записал это интервью, я понял: фильм получился.
Георг Стражнов по доброму знакомству сразу запустил “Дезертира с «Ковчега»” в своей Киногалерее. Буквально через три дня позвонил Ансис, продюсер с ЛНТ, предложил показать фильм у них на канале. Все-таки какой-то резонанс история с “Ковчегом” получила, к тому же почти параллельно раскручивался скандал с девушкой-иеговисткой, умершей из-за отказа от переливания крови, — в общем, сектантская тема была на слуху. А дальше уже пошло внеплановое везение.
В “Свенска Дагбладет”, титульной стокгольмской газете, тиснули полуполосный текст; их прибалтийский собкор видел “Дезертира” в элэнтэшном эфире — и зацепился за слово “наркотики” и фамилию Грекова. Оказалось, в Швеции только-только поднялся громчайший хай на тему наркотранзита в и из экс-СССР — туда через нас везли полуфабрикаты и недорогое зелье, обратно — качественную химию западноевропейской выделки. Арестовали кого-то из числа местных ключевых транзитных фигур; арестованному среди прочего вменяли в вину сотрудничество с русской мафией дробь Кей-Джи-Би. В качестве представителя каковых поминался некий В. Грекофф, бывший второй секретарь (читай — штатный резидент ГБ) советского посольства в Стокгольме…
После “Дагбладет” фильм купили уже шведы и показали по SVT1. С этого начались, во-первых, мои варяжские контакты и контракты — как на предмет какого-никакого “инвестигейшна” (большой телесюжет про местные, латвийские, съемки скандинавского порно для секс-концерна Privat), так и по линии “человеческих историй”, доведшей в итоге до Берлина; а во-вторых, — новый виток “ковчеговского” скандала, приобретшего уже международный масштаб. Тут возбудилась и латвийская титульная пресса, включая “Диену” и “Неатка-ригу”, вдобавок наши власти к инвестиционно активным скандинавам относятся с пиететом, переходящим в трепет, — так что, видимо, ментов пнуло в итоге собственное начальство.
Впрочем, возбуждение уголовного дела против Маховского-Яценко по статье “доведение до самоубийства” вовсе не имело следствием выволакивание канающего под подлодку “Ковчега” на свет божий. Ровным счетом наоборот: конспирация сработала, сектанты-активисты легли на дно, Греков вовсе растворился (хотя в розыск его никто не объявлял). И совершенно же ясно: если даже этих двоих признают виновными, то ими, стрелочниками, ко всеобщему удовлетворению и ограничатся — законность, ребята, соблюдена, жертва отмщена, чего вам еще?…
Хотя и тут все сильно непонятно: общественность за два года про “Ковчег” благополучно подзабыла, а “крыша” у подследственных явно какая-то есть, и, видимо, какая-то вполне нехилая. Круминьш, скажем, адвокат модный и дорогой — откуда у числящегося безработным Маховского бабло его нанимать? Лера вон, на которую потихоньку, но последовательно давят, вообще считает, что неким превесьма реальным людям крайне не хочется, чтобы дело в принципе дошло до суда… И ходит Лера в последнее время мрачная, и мне рекомендует быть готовым к неожиданностям: я-то предполагаюсь свидетелем…
Ну что, начались неожиданности?
— Нам надо поговорить… Не по телефону, естественно. — Заявлено это было вполне безапелляционно.
— Нам?
— Угу. Нам. С вами. — Речь небыстрая, правильная, спокойная до почти полного отсутствия интонации. — Причем как можно скорее.
— Совершенно не вижу, о чем нам разговаривать. С вами.
(Этот Яценко — плечистый, несколько флегматичный парень — в отличие от единоверца-подельника, ни под какую шизу, между прочим, никогда не косил. Но и не говорил ничего ментам. То есть, похоже, имел основания чувствовать себя в безопасности…)
— Есть тема. Еще раз — я не могу по телефону. Не бойтесь, вам не грозит ничего… Я имею в виду — с моей стороны.
— Вы меня успокоили…
— Хотелось бы сегодня.
— Подождите. Это вам — хотелось бы. А почему этого должно хотеться мне, вы пока не объяснили…
Так мы препирались минут пять. Яценко ничего толком не объяснял, но намекал на какую-то имеющуюся у него эксклюзивную информацию. Когда убедился сам, насколько тухло это звучит, стал поминать разный народ, с которым я общался в процессе съемок “Дезертира”, каких-то подруг сумасшедшей Панковой… — в максимально туманном контексте. Отчего его телеги, естественно, только окончательно утратили убедительность.
И все равно мешало что-то мне его послать и отрубиться на фиг. Не знаю, что. Почему-то, не веря ни хрена ему, еще меньше я верил в хрестоматийный вызов в безлюдное место с последующим хрестоматийным изничтожением опасного свидетеля (“мясо в реку”). Не знаю, почему. К тому же… Может, выработались потихоньку рефлексы журналиста-расследователя (вряд ли). Может, накопилась критическая масса раздражения творящимися вокруг интересностями…
В общем, я согласился. По-прежнему оставаясь от всей этой истории в категорическом неудовлетворении. От всей этой байды…
Он работает охранником в доме спорта “Локомотив” (“…знаете?” — “Да, представляю. Напротив памятника освободителям?” — “Да, на Узварас, где станция Торнякалнс”.). Он там будет дежурить сегодня ночью. Один. К девяти вечера большинство посетителей рассосется. Я могу подъехать — и мы спокойно поговорим.
К девяти наладилась прыскать меленькая, пылевидная, но очень густая морось — при минусовой температуре. Моторюга тихонько матерился и ехал изматывающе осторожно. Выйдя на углу Узварас и Бариню, я сам пару раз чуть не навернулся — все облизала подлая ледяная корочка: асфальт, тачки, стволы и сучья мощных лип уводящей к парку Аркадия полутемной аллеи — угольно-черные и угольно же странно мерцающие в затуманенном свете редких фонарей. Справа утягивался в волглый безразмерный мрак недовзорванный в свое время национал-террористами, проросший пентаграммами суперштырь памятника освободителям Риги. Чугуные освободители (от фашистов — то есть оккупанты, выражаясь лояльно) в касках почти не различались. С панической скоростью пронесся в сторону центра одновагонный десятый трамвай.
Огромные непрозрачные окна спортклубовского параллелепипеда мертвы были все, но под обширным козырьком входа свет горел — так что машины я увидел сразу, издалека. Полицейский уазик и нейтральную мыльницу. И людей, топчущихся возле, периодически входя-выходя в(из) стеклянной, тоже непрозрачной двери. Их было немного, и только одного я заметил в форме… Нет, двоих…
По мере того, как я шел по прямой безлюдной аллее, я замедлял шаг и метрах в тридцати от машин почти остановился. Однако не остановился — а, снова ускорившись, но не чрезмерно, прохилял по периферии освещенного пространства, косясь на происходящее с вялым, стопроцентно праздным любопытством. Вышедший как раз из здания усатый мужик в цивильном, но с озабоченной казенной рожей, глянул на меня без выражения.
Я отбрел подальше, в темноту, остановился у нескольких припаркованных вдоль поребрика тачил, не имея ни малейшего понятия, что делать теперь. И вообще — что обо всем этом думать. Мыслей, связных, по крайней мере, не было вовсе. Зато ощущений — завались. Одно другого бодрей… Шелестело о капюшон. С тяжким нутряным лязгом скакал через Торнякалнс бесконечный товарняк.
Минут, наверное, через пять-семь (топтаться и входить-выходить менты прекратили — только, по-моему, сидел кто-то в уазике) “Локомотив” покинула и быстро двинулась в мою сторону, направляясь явно к одной из запаркованных машин, то ли тетка, то ли девка в куртке. Квакнула сигнализация.
— Извините, — дернулся я навстречу (девица — не юная — шарахнулась). — Прошу прощения… Э-э… Вы, случайно, не в курсе, что там произошло?
Коза буркнула нечленораздельное, торопливо распахивая скользкую дверцу.
— Простите… Вы не знаете…
— Нет! — Не глядя на меня, она нырнула в салон и судорожно захлопнулась.
— Да гребись ты конем… — отблагодарил я елозящую по льду “ауди”.
Попереминался еще. Пересек бульвар Узварас. Вдоль сетки, ограничивающей поле для гольфа, не спеша двинул обратно, опять продефилировал — уже по другой стороне бульвара — мимо подъезда спортклуба (где по-прежнему не наблюдалось особых признаков жизни). Когда я вынимал из карманов стынущие руки, куртка похрустывала от намерзшей на “акватекс” корки.
Я доковылял уже почти до самого угла — и тут заметил какого-то кента, шагающего по противоположной аллее в этом же направлении. Рослого, с длинной спортивной сумкой. Вроде, явился кент также из “локомотивных” дверей… Пропустив скрежещущую на повороте “десятку” из центра, я вторично форсировал бульвар, нагнал рослого.
— Извините… — Парень остановился, обернулся. — Вы не из “Локомотива” сейчас?
— Ну да, — тон его мне показался нервно-приподнятым.
— Слушайте, а что там случилось, не знаете? Чего менты стоят?
— Там… — Он перекосил рот в обалделой как-бы-ухмылке, покачал, словно про себя, головой. — Там полный пиздец…
— ?
— Мочканули пацана одного. Охранника. В подсобке. Там мастерская, что ли, че-то такое…
— Нормально…
— Знаешь, как его завалили? Ваще, блин. — Дурной смешок. — Напильником. Представляешь? Вот сюда во, блин, забили. — Парень ткнул себя большим пальцем под подбородок. — На полдлины, наверное…
— Них-хрена… А когда, не знаешь?
— Да вроде недавно совсем… Кровяха, блин, не высохла толком.
13
Димины родители, чтобы самим не сойти с ума, начали искать тех, кто, были они уверены, довел их сына до суицида. И действительно при поддержке прежних, досектантских, друзей Якушева кое-что нарыли. Выяснили, что секта и впрямь имеет место (причем без всякой положенной лицензии от Комитета по делам религий), называется “Новый Ковчег”. Узнали фамилии двоих из не любящих светиться Диминых единоверцев: Яценко и Маховский. Даже узнали, что как минимум один человек, состоявший в “Ковчеге”, — некто Карина Панкова, студентка иняза, — примерно в то же время с тяжелейшим реактивным психозом угодила в психушку на Твайку, где и пребывает, между прочим, до сих пор, не возвращаясь к норме… Родители снова пошли в полицию — и там их снова вежливо отфутболили, сославшись на отсутствие состава преступления. Они сунулись в пару газет, и где-то — кажется, в “Вестях” — вышла-таки байка. Тоже без всяких юридических последствий. Про все это ФЭД мне и рассказал.
Первоначальные мои действия были вполне бессистемными. Ну, поговорил на камеру с самодеятельными расследователями. Со знакомыми Панковой — плюс пара слов психиатра, подтвердившего, что реактивный бред, скорее всего, был спровоцирован, причем дело не обошлось без наркоты, а прогноз вполне неутешителен (почему-то запомнились больничные дверные защелки с вынутыми ручками — последние сестры носили с собой, вставляя в соответствующие отверстия, когда надо было открыть дверь)… Ну, записал ментовский отказ от комментариев (уже слегка нервный). Из разговоров со всем этим народом вдруг всплыл еще один фигурант — и снова с наркотическим мотивом: туроператор, за тридцать, плотно сел на иглу, угодил в больницу, потом в Риндзеле (там центр реабилитации торчков, устроенный на манер макаренковской коммуны) сумел-таки слезть… Я нашел и его, но он со мной общаться не стал.
И все же манипуляции мои несколько всколыхнули болото. Кто-то задергался, кто-то заговорил… Ситуация понемногу прояснялась.
“Новый Ковчег” по всему выходил структуркой достаточно нестандартной. Обычно секта — это либо высокоэффективный пылесос для вытягивания денег из адептов (особенно это касается организаций крупных, от “Нового поколения” до кришнаитов), либо пускай страшненькое, но карикатурное сообщество благостных или агрессивных фанатиков. “Ковчег” не производил впечатления ни того ни другого: квартиры с машинами не выманивались, и вообще, хотя разносортной уголовщиной пованивало ощутимо, деньги нигде впрямую не фигурировали. И само учение “ковчеговцев” (про которое выяснить что-либо определенное тоже было крайне непросто) выглядело не слишком типично. На первый взгляд — очередная вариация апокалиптической секты, с идеей грядущего “конца дней” и спасения избранных. Правда, ждали они скорее не светопреставления, а чего-то вроде нового Потопа — отсюда и “Ковчег”. И готовились не к транспортировке в горний мир, а к тому, чтобы пережить катаклизм. Для чего потребно первым делом глубоко законспирироваться. Конспирация была организована почти профессионально: деление на “тройки” (по тому же принципу, который у мунистов называется “сэндвич” — когда двое “старослужащих” опекают-обрабатывают новичка, в случае с Якушевым этими опекающими как раз и были Маховский с Яценко), причем всякая “тройка” функционирует автономно, контактируя только со “звеньевым” (по четыре “тройки” на каждого), и “звеньевые” тоже существуют обособленно, не зная друг друга… и так далее, не религиозное объединение, а какая-то “Красная Капелла”. Происхождение всей этой шпионской механики стало понятнее, когда удалось (все ж таки механика механикой, а сектантов не готовили на спецкурсах ГРУ) кое-что разузнать и про вероятного гуру “Ковчега”. Та еще фигура.
Всеволод Греков, бывший сотрудник ПГУ (Первого главного управления КГБ, внешней разведки): из органов уволился в начале девяностых, осел в Риге, открыл сыскное агентство (они все тогда открывали сыскные агентства или охранные фирмы, на худой конец работали телохранителями — не откровенно криминализовавшиеся выходцы из гэбэшных подразделений), потом занялся “многоуровневым маркетингом”, вдруг заинтересовался эзотерикой, поварился и у “ледяевцев”, и у иеговистов, — и к концу девяностых основал свой “Ковчег”… Хотя все это я узнал не столько в процессе собственных “раскопок”, сколько уже потом: когда начался шум, ментовское расследование… а частично — от самого Грекова.
Я уже монтировал фильм, когда он мне позвонил. С предложением дать интервью. И условием не показывать лица.
Экс-гэбист совершенно не оправдал моих ожиданий: он не похож был — нимало — ни на искреннего маньяка, ни на корыстного жулика; я даже не обнаружил в нем агрессивной харизмы, свойственной всем лидерам тоталитарных сект. Больше того, Греков производил впечатление человека осмысленного и интеллигентного — хотя вещи говорил вправду странные…
Когда я записал это интервью, я понял: фильм получился.
Георг Стражнов по доброму знакомству сразу запустил “Дезертира с «Ковчега»” в своей Киногалерее. Буквально через три дня позвонил Ансис, продюсер с ЛНТ, предложил показать фильм у них на канале. Все-таки какой-то резонанс история с “Ковчегом” получила, к тому же почти параллельно раскручивался скандал с девушкой-иеговисткой, умершей из-за отказа от переливания крови, — в общем, сектантская тема была на слуху. А дальше уже пошло внеплановое везение.
В “Свенска Дагбладет”, титульной стокгольмской газете, тиснули полуполосный текст; их прибалтийский собкор видел “Дезертира” в элэнтэшном эфире — и зацепился за слово “наркотики” и фамилию Грекова. Оказалось, в Швеции только-только поднялся громчайший хай на тему наркотранзита в и из экс-СССР — туда через нас везли полуфабрикаты и недорогое зелье, обратно — качественную химию западноевропейской выделки. Арестовали кого-то из числа местных ключевых транзитных фигур; арестованному среди прочего вменяли в вину сотрудничество с русской мафией дробь Кей-Джи-Би. В качестве представителя каковых поминался некий В. Грекофф, бывший второй секретарь (читай — штатный резидент ГБ) советского посольства в Стокгольме…
После “Дагбладет” фильм купили уже шведы и показали по SVT1. С этого начались, во-первых, мои варяжские контакты и контракты — как на предмет какого-никакого “инвестигейшна” (большой телесюжет про местные, латвийские, съемки скандинавского порно для секс-концерна Privat), так и по линии “человеческих историй”, доведшей в итоге до Берлина; а во-вторых, — новый виток “ковчеговского” скандала, приобретшего уже международный масштаб. Тут возбудилась и латвийская титульная пресса, включая “Диену” и “Неатка-ригу”, вдобавок наши власти к инвестиционно активным скандинавам относятся с пиететом, переходящим в трепет, — так что, видимо, ментов пнуло в итоге собственное начальство.
Впрочем, возбуждение уголовного дела против Маховского-Яценко по статье “доведение до самоубийства” вовсе не имело следствием выволакивание канающего под подлодку “Ковчега” на свет божий. Ровным счетом наоборот: конспирация сработала, сектанты-активисты легли на дно, Греков вовсе растворился (хотя в розыск его никто не объявлял). И совершенно же ясно: если даже этих двоих признают виновными, то ими, стрелочниками, ко всеобщему удовлетворению и ограничатся — законность, ребята, соблюдена, жертва отмщена, чего вам еще?…
Хотя и тут все сильно непонятно: общественность за два года про “Ковчег” благополучно подзабыла, а “крыша” у подследственных явно какая-то есть, и, видимо, какая-то вполне нехилая. Круминьш, скажем, адвокат модный и дорогой — откуда у числящегося безработным Маховского бабло его нанимать? Лера вон, на которую потихоньку, но последовательно давят, вообще считает, что неким превесьма реальным людям крайне не хочется, чтобы дело в принципе дошло до суда… И ходит Лера в последнее время мрачная, и мне рекомендует быть готовым к неожиданностям: я-то предполагаюсь свидетелем…
Ну что, начались неожиданности?
— Нам надо поговорить… Не по телефону, естественно. — Заявлено это было вполне безапелляционно.
— Нам?
— Угу. Нам. С вами. — Речь небыстрая, правильная, спокойная до почти полного отсутствия интонации. — Причем как можно скорее.
— Совершенно не вижу, о чем нам разговаривать. С вами.
(Этот Яценко — плечистый, несколько флегматичный парень — в отличие от единоверца-подельника, ни под какую шизу, между прочим, никогда не косил. Но и не говорил ничего ментам. То есть, похоже, имел основания чувствовать себя в безопасности…)
— Есть тема. Еще раз — я не могу по телефону. Не бойтесь, вам не грозит ничего… Я имею в виду — с моей стороны.
— Вы меня успокоили…
— Хотелось бы сегодня.
— Подождите. Это вам — хотелось бы. А почему этого должно хотеться мне, вы пока не объяснили…
Так мы препирались минут пять. Яценко ничего толком не объяснял, но намекал на какую-то имеющуюся у него эксклюзивную информацию. Когда убедился сам, насколько тухло это звучит, стал поминать разный народ, с которым я общался в процессе съемок “Дезертира”, каких-то подруг сумасшедшей Панковой… — в максимально туманном контексте. Отчего его телеги, естественно, только окончательно утратили убедительность.
И все равно мешало что-то мне его послать и отрубиться на фиг. Не знаю, что. Почему-то, не веря ни хрена ему, еще меньше я верил в хрестоматийный вызов в безлюдное место с последующим хрестоматийным изничтожением опасного свидетеля (“мясо в реку”). Не знаю, почему. К тому же… Может, выработались потихоньку рефлексы журналиста-расследователя (вряд ли). Может, накопилась критическая масса раздражения творящимися вокруг интересностями…
В общем, я согласился. По-прежнему оставаясь от всей этой истории в категорическом неудовлетворении. От всей этой байды…
Он работает охранником в доме спорта “Локомотив” (“…знаете?” — “Да, представляю. Напротив памятника освободителям?” — “Да, на Узварас, где станция Торнякалнс”.). Он там будет дежурить сегодня ночью. Один. К девяти вечера большинство посетителей рассосется. Я могу подъехать — и мы спокойно поговорим.
К девяти наладилась прыскать меленькая, пылевидная, но очень густая морось — при минусовой температуре. Моторюга тихонько матерился и ехал изматывающе осторожно. Выйдя на углу Узварас и Бариню, я сам пару раз чуть не навернулся — все облизала подлая ледяная корочка: асфальт, тачки, стволы и сучья мощных лип уводящей к парку Аркадия полутемной аллеи — угольно-черные и угольно же странно мерцающие в затуманенном свете редких фонарей. Справа утягивался в волглый безразмерный мрак недовзорванный в свое время национал-террористами, проросший пентаграммами суперштырь памятника освободителям Риги. Чугуные освободители (от фашистов — то есть оккупанты, выражаясь лояльно) в касках почти не различались. С панической скоростью пронесся в сторону центра одновагонный десятый трамвай.
Огромные непрозрачные окна спортклубовского параллелепипеда мертвы были все, но под обширным козырьком входа свет горел — так что машины я увидел сразу, издалека. Полицейский уазик и нейтральную мыльницу. И людей, топчущихся возле, периодически входя-выходя в(из) стеклянной, тоже непрозрачной двери. Их было немного, и только одного я заметил в форме… Нет, двоих…
По мере того, как я шел по прямой безлюдной аллее, я замедлял шаг и метрах в тридцати от машин почти остановился. Однако не остановился — а, снова ускорившись, но не чрезмерно, прохилял по периферии освещенного пространства, косясь на происходящее с вялым, стопроцентно праздным любопытством. Вышедший как раз из здания усатый мужик в цивильном, но с озабоченной казенной рожей, глянул на меня без выражения.
Я отбрел подальше, в темноту, остановился у нескольких припаркованных вдоль поребрика тачил, не имея ни малейшего понятия, что делать теперь. И вообще — что обо всем этом думать. Мыслей, связных, по крайней мере, не было вовсе. Зато ощущений — завались. Одно другого бодрей… Шелестело о капюшон. С тяжким нутряным лязгом скакал через Торнякалнс бесконечный товарняк.
Минут, наверное, через пять-семь (топтаться и входить-выходить менты прекратили — только, по-моему, сидел кто-то в уазике) “Локомотив” покинула и быстро двинулась в мою сторону, направляясь явно к одной из запаркованных машин, то ли тетка, то ли девка в куртке. Квакнула сигнализация.
— Извините, — дернулся я навстречу (девица — не юная — шарахнулась). — Прошу прощения… Э-э… Вы, случайно, не в курсе, что там произошло?
Коза буркнула нечленораздельное, торопливо распахивая скользкую дверцу.
— Простите… Вы не знаете…
— Нет! — Не глядя на меня, она нырнула в салон и судорожно захлопнулась.
— Да гребись ты конем… — отблагодарил я елозящую по льду “ауди”.
Попереминался еще. Пересек бульвар Узварас. Вдоль сетки, ограничивающей поле для гольфа, не спеша двинул обратно, опять продефилировал — уже по другой стороне бульвара — мимо подъезда спортклуба (где по-прежнему не наблюдалось особых признаков жизни). Когда я вынимал из карманов стынущие руки, куртка похрустывала от намерзшей на “акватекс” корки.
Я доковылял уже почти до самого угла — и тут заметил какого-то кента, шагающего по противоположной аллее в этом же направлении. Рослого, с длинной спортивной сумкой. Вроде, явился кент также из “локомотивных” дверей… Пропустив скрежещущую на повороте “десятку” из центра, я вторично форсировал бульвар, нагнал рослого.
— Извините… — Парень остановился, обернулся. — Вы не из “Локомотива” сейчас?
— Ну да, — тон его мне показался нервно-приподнятым.
— Слушайте, а что там случилось, не знаете? Чего менты стоят?
— Там… — Он перекосил рот в обалделой как-бы-ухмылке, покачал, словно про себя, головой. — Там полный пиздец…
— ?
— Мочканули пацана одного. Охранника. В подсобке. Там мастерская, что ли, че-то такое…
— Нормально…
— Знаешь, как его завалили? Ваще, блин. — Дурной смешок. — Напильником. Представляешь? Вот сюда во, блин, забили. — Парень ткнул себя большим пальцем под подбородок. — На полдлины, наверное…
— Них-хрена… А когда, не знаешь?
— Да вроде недавно совсем… Кровяха, блин, не высохла толком.
13
Я сразу позвонил Лере, и та сразу спросила, могу ли я к ней приехать. А когда я подкатил на моторе к ней домой на Калнциема, сразу, не дожидаясь просьбы, налила полный стопарь (немаленький) бальзама.
— Ну да, — затянувшись, мрачно покивала на мой рассказ. — А психиатрическую экспертизу Маховского все-таки собираются назначить. Наверняка назначат. Процентов девяносто вероятности. Девяносто пять.
— Дай догадаюсь. Ты в ней участвовать не будешь.
Лера только хмыкнула:
— Вот и весь процесс…
— Ты думаешь… — я поставил на стол кружку с кофе, — его… чтобы суда не было?
— Дэн, я не хочу гадать. А информации у меня, сам понимаешь, негусто. Но просто исходя из элементарной логики…
— Слушай, плесни бальзама еще… Ну допустим. Спасибо… Выходит, что-то они такое могли сказать на процессе?
— Опять же исходя из логики… Не спрашивай только, о чем они могли проговориться…
— Там наркота все время фигурировала… Все время, правда, косвенно, но…
— Во-во. Не мне тебе рассказывать, кто у нас крышует весь наркотранзит.
— Менты…
— Если вдруг завязки тут и правда — в руководстве полиции, то можешь быть спокоен: не будет никакого процесса, я уже не говорю открытого, никаких показаний, ни хрена. Будет глухо, как в танке. Это я тебе гарантирую. Но я думаю, ты и сам в курсе…
— Черт, сигареты кончились, можно тебя развести? Давай “Филип Моррис”, не вопрос… Мучас грасиас… Да… Да… А это случайно, что Яценко завалили за несколько минут до того, как мы с ним должны были стрелковаться?
Смотрим друг на друга через располагающиеся горизонтальными слоями табачные клубы.
— Может, и нет… — Лера сосредоточенно толчет окурок в пепелке.
— Он что-то хотел мне рассказать? Что-то, за что втыкают напильник в глотку?
— Не спрашивай, Дэн… Не спрашивай.
— Знаешь, в чем еще прикол? Звонил-то он мне с мобильного. Так что номерок мой наверняка сейчас у ментов…
— Дэн… Улик против тебя у них все равно никаких нет. Вот об этом помни. Держись уверенней. Ничего они тебе впаять не смогут. А по почкам бить не решатся — ты теперь все-таки не хрен с бугра, публичная все-таки фигура…
— Будем надеяться… Но прикинь — второй труп за две недели. И оба раза я — свидетель… Так или иначе. Нормально?
— Как этого лейтенанта фамилия, который под тебя роет?
— Кудиновс. Можешь попытаться что-нибудь узнать про него?
— Кудиновс… Из райотдела?
— Ну а кто на такой вызов поедет?
— Ну да… Где это произошло? В Золике?
— Угу. По крайней мере, возили меня в райотдел… Допрашивали.
— Хотя… Ладно, попробую пробить поляну. Не обещаю, но попытаюсь.
— Объясни мне: какого черта они вообще завели дело? Что за приступ служебного рвения? Самоубийство и самоубийство… С Якушевым вон сколько валандались, а тут…
— Ничего, Дэн… Прорвемся. Я говорю: держись уверенней. У них на тебя ничего нет… Постой! Кудиновс, ты сказал?
— Ну.
— Именно так: Кудинов-с? На латышский манер?
— По крайней мере, он так представляется… Ты знаешь его?
— Н-нет… Что за… Сейчас… Подожди секунду, Дэн… — Не докурив сигарету, Лера в очевидном и сильнейшем замешательстве встает, выходит в другую комнату. Роется в каких-то ящиках, судя по звуку. Недолго. Возвращается, кладет передо мной на стол, расправляя, тоненький листок размером со страницу блокнота. Некогда смятый, а потом тщательно разглаженный. — Кудиновс, значит?
— Что это?…
Это из библиотеки. Талончик на получение книги. На который из картотеки выписываешь шифр и название, сдаешь его и получаешь потребное издание. Передо мной талончик заполненный, но не проштемпелеванный. Шифр: Ка 185 дробь 20304. Автор: Л. Кудиновс. Кириллицей. Название: “Третья попытка”. Всё — крупными печатными буквами. Выходные данные: ГУГК, 1979. Дата: 26. 02. 04. Подпись, неразборчиво…
— Что это? — поднимаю глаза на Леру.
— Помнишь, я тебе рассказывала, у меня стекло в машине разбили?
— Да…
— Я, наверное, не сказала: на заднем сиденье я тогда нашла вот этот вот листик. Скомканный.
— То есть тебе его кто-то подбросил?
Она только плечами пожимает:
— Я, естественно, ничего не поняла. Вообще не въехала. Мусор и мусор. Я ж фамилии твоего лейтенанта не знала тогда, ты только сейчас мне сказал… Выкинуть хотела, а потом думаю, мало ли. Вдруг не просто так, вдруг что-то в виду имели…
Не слишком ли часто у меня в последние дни стал случаться мозговой ступор?… В виду имели. Что-то… Тупо пялюсь на библиотечный талончик. “Третья попытка”. ГэУГэКа.
— Это из Националки, вроде… Неиспользованный…
Лера становится у меня за плечом:
— Если это правда какая-то игра… то, я тебе скажу, мы имеем дело с полным психом…
— Ну хорошо… Если это должно что-то означать… Что?
— Двадцать шестое февраля. Что было двадцать шестого февраля?
Словно самолет ухнул в воздушную яму:
— Сашка умерла двадцать шестого.
— Та-ак… Это точно тебе, Дэн…
— Когда, ты говоришь, его тебе подбросили?
— Сейчас… Дней… Одиннадцать дней назад.
— Ага. А Сашка умерла…
— Пятнадцать. Полмесяца ровно…
Подношу талончик к самым глазам, пытаюсь разобрать подпись:
— Слушай… Или я ничего не понимаю… Или это: “Княз.” “Князева” в смысле.
Киквит. Мбужи-Майи. Уамбо. Мбандака. Ытык-Кюёль. Бытантай, Бамяньтунь. Й-ю-вяс-кю-ля. Сейняйоки. Сал. Маныч-Гудило. Лабытнанги. Перегребное. Пионерский. Жигули. Альбукерке, Нью-Мексико, Лаббок. Бред собачий. Провинция Юньнань. Цзингу в том числе. СевероВосточный Китай с дыркой. Огненная Земля. Н-да… Вааль. Свазиленд. А также Лесото. Еврейская автономная область. Тында. Новый Южный Уэльс. Микронезия, Меланезия. Оттепельная капель — неритмичное топотание по карнизам, отдельные гулкие удары. Трамваи внизу.
Я в очередной раз захлопываю “Атлас мира”, ГУГК, 1979. ГУГК — это, оказывается, Главное управление геодезии и картографии при Совете министров СССР. Светлое дерево, дерево, дерево — столы, картотечные шкафы. Сосредоточенные девки безнадежного подвида “ботаник” за столами и у шкафов. Иногда тетки. Тоже чаще в очках. Прочие категории попадаются изредка. Высоченные окна с двойными рамами. Плотная, давящая на перепонки, белесым налетом оседающая на мозгах тишина. Национальная библиотека.
Пришлось опять в нее прилежно записаться. Даже сфотографироваться (правда тут же, не отходя от кассы). Никакого труда никакого Эл Кудиновса под названием “Третья попытка” у них, естественно, нет. Я их заставил даже по компьютеру проверить. Автор Кудиновс не значится в принципе. А под означенным шифром (немножко суетливого вранья и улыбчивого улещивания) обнаружился “Атлас мира”. С теми самыми выходными данными. Который я прочесываю уже скоро час. Абсолютно безрезультатно.
Никаких надписей. Никаких помет. Ни на обложке, ни внутри. Ни хрена.
Ыштык. Иссык-Кульская область. Чат-Базар. Вот так вот. Это и имелось в виду, интересно?… Вряд ли… Джизакская область. Кашкадарьинская область. Наманганская область. Гос-сди, чем я занимаюсь. Сан-Мигель-де-Тукуман. Маморе. Гуапоре. Земля принцессы Елизаветы. Берег принцессы Рагнхилль. Море Росса. Калькутта. И наследник из оной. Вишакхапатнам. Хух-Хото. Бао-тоу. Замбоанга. Остров Хальмахера. Мыс Пиай. Банда-Ачех. Полуостров Чендравасих. Муруй-Ус, в скобках Янцзы, Дза-Чу, в скобках Меконг, Наг-Чу, в скобках Салуин. Урумчи. Дырка. Проткнуто то ли ручкой, то ли карандашом. В “Синьцзян-Уйгурском автономном районе, пустыне Такла-Макан”. Или в “Северо-Восточном Китае” — смотря с какой стороны протыкали. Эта дыра — единственное, чем интересен атлас… А, вот, не замечал: уголок страницы загнут, треугольник указывает на “Такла-Макан”. Куча. Кок-Янгак…
Ну и? Пробоина между Восточным Памиром и массивом Куньлунь. Кашгар. Озеро Каракуль — надпись есть, озеро проткнули…
Эти места Гвидо, наверное, хорошо знакомы… Где-то же здесь он на велике своем катался. Здесь как раз, кажется, его Музтаг-Ата…
Стоп. Мать вашу.
Это она и проткнута. Музтаг-Ата.
Гвидо? Эпнерс?
Гвидо когда-то сам мне рассказывал, как в девяносто седьмом, что ли, некие маньяки затащили на Эльбрус мотоцикл. Волокли по частям, а на вершине собрали. За каким хреном, история умалчивает. Что такое залезть на Эльбрус, я, между прочим, в курсе. Лазали, знаем. Мало не покажется. И без всякого мотоцикла.
Ладно Эльбрус, пятитысячник. В Пике Ленина, если я правильно помню, семь сто. На его вершину кто-то припер тяжеленный каменный бюст давшего имя горе Вэ И. Не иначе, пламенный ленинец.
Уже когда я сам худо-бедно занимался альпинизмом и общался с профессионалами, я осторожно спрашивал их про старого знакомца Гвидо. Профи вертели пальцем у виска. Сам же Гвидо — раньше, до того — не без некоторой обиды признавался, что местные альпинисты держат его за психа и называют камикадзе (это люди, без малейшей практической цели ежегодно по десятку раз рискующие в лучшем случае обморозить конечности, в худшем — на выбор: лавина, трещина, срыв, замерзание насмерть…). Сейчас я понимаю тех альпинистов. В горах и так достаточно — более чем достаточно, блин! — поводов порвать жопу на британский флаг. По полной программе охренев на том же Эльбрусе, я слабо догоняю, за каким дьяволом Гвидо лез на него с велосипедом…
Залез, кстати. Со второй попытки. Мало того, “сделал крест”: за один раз “взял” обе вершины, Западную и Восточную. На обратном пути при падении велосипед пробил ему голову. Выжил Эпнерс без преувеличения чудом. Не должен был.
Это назывется mountain biking, он же high altitude biking. То есть вроде как покорение вершин НА велосипеде. Стоит, однако, сходить хотя бы на “единичку”, чтобы не иметь иллюзий относительно того, кто на ком едет в реальности. И это, между прочим, не индивидуальный психоз не самого адекватного, будем называть вещи своими именами, из сапиенсов Гвидо Эпнерса — это оченно модное средь нонешних экстремалов поветрие… Так что почему бы, собссно, и не бюст Ленина (так и представляется горячая альпинистская фишка следующего сезона — LENINing)…
— Ну да, — затянувшись, мрачно покивала на мой рассказ. — А психиатрическую экспертизу Маховского все-таки собираются назначить. Наверняка назначат. Процентов девяносто вероятности. Девяносто пять.
— Дай догадаюсь. Ты в ней участвовать не будешь.
Лера только хмыкнула:
— Вот и весь процесс…
— Ты думаешь… — я поставил на стол кружку с кофе, — его… чтобы суда не было?
— Дэн, я не хочу гадать. А информации у меня, сам понимаешь, негусто. Но просто исходя из элементарной логики…
— Слушай, плесни бальзама еще… Ну допустим. Спасибо… Выходит, что-то они такое могли сказать на процессе?
— Опять же исходя из логики… Не спрашивай только, о чем они могли проговориться…
— Там наркота все время фигурировала… Все время, правда, косвенно, но…
— Во-во. Не мне тебе рассказывать, кто у нас крышует весь наркотранзит.
— Менты…
— Если вдруг завязки тут и правда — в руководстве полиции, то можешь быть спокоен: не будет никакого процесса, я уже не говорю открытого, никаких показаний, ни хрена. Будет глухо, как в танке. Это я тебе гарантирую. Но я думаю, ты и сам в курсе…
— Черт, сигареты кончились, можно тебя развести? Давай “Филип Моррис”, не вопрос… Мучас грасиас… Да… Да… А это случайно, что Яценко завалили за несколько минут до того, как мы с ним должны были стрелковаться?
Смотрим друг на друга через располагающиеся горизонтальными слоями табачные клубы.
— Может, и нет… — Лера сосредоточенно толчет окурок в пепелке.
— Он что-то хотел мне рассказать? Что-то, за что втыкают напильник в глотку?
— Не спрашивай, Дэн… Не спрашивай.
— Знаешь, в чем еще прикол? Звонил-то он мне с мобильного. Так что номерок мой наверняка сейчас у ментов…
— Дэн… Улик против тебя у них все равно никаких нет. Вот об этом помни. Держись уверенней. Ничего они тебе впаять не смогут. А по почкам бить не решатся — ты теперь все-таки не хрен с бугра, публичная все-таки фигура…
— Будем надеяться… Но прикинь — второй труп за две недели. И оба раза я — свидетель… Так или иначе. Нормально?
— Как этого лейтенанта фамилия, который под тебя роет?
— Кудиновс. Можешь попытаться что-нибудь узнать про него?
— Кудиновс… Из райотдела?
— Ну а кто на такой вызов поедет?
— Ну да… Где это произошло? В Золике?
— Угу. По крайней мере, возили меня в райотдел… Допрашивали.
— Хотя… Ладно, попробую пробить поляну. Не обещаю, но попытаюсь.
— Объясни мне: какого черта они вообще завели дело? Что за приступ служебного рвения? Самоубийство и самоубийство… С Якушевым вон сколько валандались, а тут…
— Ничего, Дэн… Прорвемся. Я говорю: держись уверенней. У них на тебя ничего нет… Постой! Кудиновс, ты сказал?
— Ну.
— Именно так: Кудинов-с? На латышский манер?
— По крайней мере, он так представляется… Ты знаешь его?
— Н-нет… Что за… Сейчас… Подожди секунду, Дэн… — Не докурив сигарету, Лера в очевидном и сильнейшем замешательстве встает, выходит в другую комнату. Роется в каких-то ящиках, судя по звуку. Недолго. Возвращается, кладет передо мной на стол, расправляя, тоненький листок размером со страницу блокнота. Некогда смятый, а потом тщательно разглаженный. — Кудиновс, значит?
— Что это?…
Это из библиотеки. Талончик на получение книги. На который из картотеки выписываешь шифр и название, сдаешь его и получаешь потребное издание. Передо мной талончик заполненный, но не проштемпелеванный. Шифр: Ка 185 дробь 20304. Автор: Л. Кудиновс. Кириллицей. Название: “Третья попытка”. Всё — крупными печатными буквами. Выходные данные: ГУГК, 1979. Дата: 26. 02. 04. Подпись, неразборчиво…
— Что это? — поднимаю глаза на Леру.
— Помнишь, я тебе рассказывала, у меня стекло в машине разбили?
— Да…
— Я, наверное, не сказала: на заднем сиденье я тогда нашла вот этот вот листик. Скомканный.
— То есть тебе его кто-то подбросил?
Она только плечами пожимает:
— Я, естественно, ничего не поняла. Вообще не въехала. Мусор и мусор. Я ж фамилии твоего лейтенанта не знала тогда, ты только сейчас мне сказал… Выкинуть хотела, а потом думаю, мало ли. Вдруг не просто так, вдруг что-то в виду имели…
Не слишком ли часто у меня в последние дни стал случаться мозговой ступор?… В виду имели. Что-то… Тупо пялюсь на библиотечный талончик. “Третья попытка”. ГэУГэКа.
— Это из Националки, вроде… Неиспользованный…
Лера становится у меня за плечом:
— Если это правда какая-то игра… то, я тебе скажу, мы имеем дело с полным психом…
— Ну хорошо… Если это должно что-то означать… Что?
— Двадцать шестое февраля. Что было двадцать шестого февраля?
Словно самолет ухнул в воздушную яму:
— Сашка умерла двадцать шестого.
— Та-ак… Это точно тебе, Дэн…
— Когда, ты говоришь, его тебе подбросили?
— Сейчас… Дней… Одиннадцать дней назад.
— Ага. А Сашка умерла…
— Пятнадцать. Полмесяца ровно…
Подношу талончик к самым глазам, пытаюсь разобрать подпись:
— Слушай… Или я ничего не понимаю… Или это: “Княз.” “Князева” в смысле.
Киквит. Мбужи-Майи. Уамбо. Мбандака. Ытык-Кюёль. Бытантай, Бамяньтунь. Й-ю-вяс-кю-ля. Сейняйоки. Сал. Маныч-Гудило. Лабытнанги. Перегребное. Пионерский. Жигули. Альбукерке, Нью-Мексико, Лаббок. Бред собачий. Провинция Юньнань. Цзингу в том числе. СевероВосточный Китай с дыркой. Огненная Земля. Н-да… Вааль. Свазиленд. А также Лесото. Еврейская автономная область. Тында. Новый Южный Уэльс. Микронезия, Меланезия. Оттепельная капель — неритмичное топотание по карнизам, отдельные гулкие удары. Трамваи внизу.
Я в очередной раз захлопываю “Атлас мира”, ГУГК, 1979. ГУГК — это, оказывается, Главное управление геодезии и картографии при Совете министров СССР. Светлое дерево, дерево, дерево — столы, картотечные шкафы. Сосредоточенные девки безнадежного подвида “ботаник” за столами и у шкафов. Иногда тетки. Тоже чаще в очках. Прочие категории попадаются изредка. Высоченные окна с двойными рамами. Плотная, давящая на перепонки, белесым налетом оседающая на мозгах тишина. Национальная библиотека.
Пришлось опять в нее прилежно записаться. Даже сфотографироваться (правда тут же, не отходя от кассы). Никакого труда никакого Эл Кудиновса под названием “Третья попытка” у них, естественно, нет. Я их заставил даже по компьютеру проверить. Автор Кудиновс не значится в принципе. А под означенным шифром (немножко суетливого вранья и улыбчивого улещивания) обнаружился “Атлас мира”. С теми самыми выходными данными. Который я прочесываю уже скоро час. Абсолютно безрезультатно.
Никаких надписей. Никаких помет. Ни на обложке, ни внутри. Ни хрена.
Ыштык. Иссык-Кульская область. Чат-Базар. Вот так вот. Это и имелось в виду, интересно?… Вряд ли… Джизакская область. Кашкадарьинская область. Наманганская область. Гос-сди, чем я занимаюсь. Сан-Мигель-де-Тукуман. Маморе. Гуапоре. Земля принцессы Елизаветы. Берег принцессы Рагнхилль. Море Росса. Калькутта. И наследник из оной. Вишакхапатнам. Хух-Хото. Бао-тоу. Замбоанга. Остров Хальмахера. Мыс Пиай. Банда-Ачех. Полуостров Чендравасих. Муруй-Ус, в скобках Янцзы, Дза-Чу, в скобках Меконг, Наг-Чу, в скобках Салуин. Урумчи. Дырка. Проткнуто то ли ручкой, то ли карандашом. В “Синьцзян-Уйгурском автономном районе, пустыне Такла-Макан”. Или в “Северо-Восточном Китае” — смотря с какой стороны протыкали. Эта дыра — единственное, чем интересен атлас… А, вот, не замечал: уголок страницы загнут, треугольник указывает на “Такла-Макан”. Куча. Кок-Янгак…
Ну и? Пробоина между Восточным Памиром и массивом Куньлунь. Кашгар. Озеро Каракуль — надпись есть, озеро проткнули…
Эти места Гвидо, наверное, хорошо знакомы… Где-то же здесь он на велике своем катался. Здесь как раз, кажется, его Музтаг-Ата…
Стоп. Мать вашу.
Это она и проткнута. Музтаг-Ата.
Гвидо? Эпнерс?
Гвидо когда-то сам мне рассказывал, как в девяносто седьмом, что ли, некие маньяки затащили на Эльбрус мотоцикл. Волокли по частям, а на вершине собрали. За каким хреном, история умалчивает. Что такое залезть на Эльбрус, я, между прочим, в курсе. Лазали, знаем. Мало не покажется. И без всякого мотоцикла.
Ладно Эльбрус, пятитысячник. В Пике Ленина, если я правильно помню, семь сто. На его вершину кто-то припер тяжеленный каменный бюст давшего имя горе Вэ И. Не иначе, пламенный ленинец.
Уже когда я сам худо-бедно занимался альпинизмом и общался с профессионалами, я осторожно спрашивал их про старого знакомца Гвидо. Профи вертели пальцем у виска. Сам же Гвидо — раньше, до того — не без некоторой обиды признавался, что местные альпинисты держат его за психа и называют камикадзе (это люди, без малейшей практической цели ежегодно по десятку раз рискующие в лучшем случае обморозить конечности, в худшем — на выбор: лавина, трещина, срыв, замерзание насмерть…). Сейчас я понимаю тех альпинистов. В горах и так достаточно — более чем достаточно, блин! — поводов порвать жопу на британский флаг. По полной программе охренев на том же Эльбрусе, я слабо догоняю, за каким дьяволом Гвидо лез на него с велосипедом…
Залез, кстати. Со второй попытки. Мало того, “сделал крест”: за один раз “взял” обе вершины, Западную и Восточную. На обратном пути при падении велосипед пробил ему голову. Выжил Эпнерс без преувеличения чудом. Не должен был.
Это назывется mountain biking, он же high altitude biking. То есть вроде как покорение вершин НА велосипеде. Стоит, однако, сходить хотя бы на “единичку”, чтобы не иметь иллюзий относительно того, кто на ком едет в реальности. И это, между прочим, не индивидуальный психоз не самого адекватного, будем называть вещи своими именами, из сапиенсов Гвидо Эпнерса — это оченно модное средь нонешних экстремалов поветрие… Так что почему бы, собссно, и не бюст Ленина (так и представляется горячая альпинистская фишка следующего сезона — LENINing)…