Страница:
Шарю по карманам в поисках зажигалки — дать ей огоньку. Забыл зажигалку. Впопыхах.
Лера достает свою. Перенимаю ее из Лериной руки, скрежещу колесиком… ни фига себе огнемет… но Лера, видимо, приноровилась — заранее отвела ладонью волосы… Разглядываю зажигалку — никогда у нее такой не видел… Лера усмехается.
— Прикол… — Возвращаю ей. — Из чего это?
— Из пулеметного патрона.
Говорим о процессе — нервно. Что, не будет теперь никакого процесса? Ну а как ты себе это представляешь — в отсутствие обоих подсудимых? Них-хрена… Значит, ты все правильно предполагала… Что это — менты следы заметают? Очень не исключено… Выходит, в натуре варка — мама не горюй…
(…И странно загнувшийся месяц назад Леонид… И Кристи — что с ней произошло?… Действительно ж никого не осталось уже, кто более-менее в курсе дела… Нич-че себе зачисточка… Менты, значит… Менты.)
— …Я одно точно знаю: нам сейчас отсвечивать никак, ну вот никак не стоит… и тебе, Дэн, в особенности… Ты понимаешь, Дэн?
Да… Попробуй тут не отсвечивать…
Закуриваю. Зажигалка, бензиновая — из гильзы длиной в палец. Бутылевидной. Самопал. Но стильный.
…Пояснять ей — рассказывать про вчерашнее? Не пояснять?… Не пояснять.
— Слышь, Лер… Э-э… Ты не можешь… Извини, что я опять тебя юзаю…
Смотрит внимательно, чуть прищурившись: я даже глаза опускаю… целлофановая обертка в пепельнице ежится от стряхиваемых горячих крупинок.
— Можешь ты номер автомобильный пробить?
— А что за номер?
Отдуваюсь, мычу, собираю лоб гармошкой…
— Ладно, — Лера. Грустно. — Диктуй.
— Дэ Ха один-семь-семь-семь.
— Сейчас… — Записывает на треугольной салфетке, складывает пополам.
Снова беру ее зажигалку:
— А от какого пулемета гильза, не знаешь?…
— Не помню. От немецкого какого-то.
Киваю. Киваю. Поднимаю глаза:
— Откуда она у тебя такая… если не секрет?
Медлит:
— А что?
— Да не, ничего… прикольно просто…
Молча улыбается: так… про себя.
— Подарок?
— Допустим…
Пять лет назад, в июне девяносто девятого, в Таллин с концертом приезжала “Металлика”. Это был единственный тогда концерт Хэтфилда с компанией (еще той, классической, с Ньюстедом на басу) в Прибалтике — и билеты на него продавались в Риге тоже. Мы с Лехой Соловцом, понятно, не поехать не могли.
Вышло так, что для меня это был первый визит в соседнюю столицу — по городу водил и в марках эстонского пива просвещал меня Сол. Ну, вечерком мы, естественно, вдоволь напрыгались на концерте, сорвали голоса — оба… Обратные билеты у нас были на первый утренний автобус — часов в шесть. Всю ночь — белую, короткую — мы превесело проквасили на смотровой площадке в Вышгороде. С видом на весь Старый город, порт и залив. Оглашая исторический центр ангинными версиями “Гив ми фьюэл” и “Анфогивена”. Пили, как сейчас помню, местную водку “Виру”. Часа за полтора до автобуса, когда пузырь закончился, двинули в сторону автовокзала — городской транспорт еще не ходил. Но по пути еще намеревались затариться добавкой: пьяны были покуда в меру. То есть это мне так казалось.
Дело в том, что то был еще и мой первый совместный опыт более-менее масштабного бухалова с Лёшичем: я не был знаком с его особенностями индивидуального ужора. Особенности же эти для собутыльника чреваты: командный центр в Соловом мозгу перестает функционировать так внезапно и бесповоротно, словно его захватывает вражеский спецназ. То есть по пути с горки Леха еще пытался бойко клеить припозднившихся аборигенок, но к подножию уже перестал реагировать на внешние раздражители, сел — лег — на первую же скамейку и покинул мир живых.
И вот за час до отбытия я оказываюсь не только без представления о дальнейшем маршруте посреди абcолютно безлюдного незнакомого города, но и с трупом на руках, с обратными билетами на конкретный рейс — и практически без денег. (Труп тут не фигура речи. Из приподнятой активной жовиальности Сол скачкообразно переместился в ту стадию опьянения, когда человек представляет собой “вещь, предмет, может быть, тело”: этот телефон не работает…)
Роуд-муви наша дальнейшая заслуживает, бесспорно, увековечения гомеровским гекзаметром; возможно, дожив до пенсии, я этим займусь. Факт то, что кое-как добрались. Потом уже я имел неоднократное счастье наблюдать процесс (если корректно именовать процессом нечто практически одномоментное) Лёшичева срыва в штопор. Помнится, в конце декабря того же самого девяносто девятого по пути в Прагу, где мы встречали миллениум-demo, упитый Леха отключился в сортире “Неоплана”. Через какое-то время свет в “экологическом туалете”, как положено, вырубился. Еще через какое-то время Сол очнулся. И обнаружил себя — ничего спьяну не соображающий! — в теснейшем замкнутом пространстве в кромешной темноте. Ужас похороненного заживо: автобусный салон огласился глухими воплями и гулкими ударами в сортирные стенки…
Почему-то сортир вообще был постоянным соловским порталом для нуль-транспортировки в иную реальность. Кажется, в девяносто девятом (опять же) на собственном дне рождения (в сентябре) Леха пал смертью Винсента Веги на толчке в тогда еще красном “Красном”. Удача: он не озаботился защелкнуть дверь. Мы вдвоем с ФЭДом снимали тело с очка, застегивали пряжки и пуговицы, производили вынос, ловили такси, паковали в салон, волокли на третий этаж в “хрущобе” на Марупес и сгружали на руки безутешным родным, предварительно расшнуровав Лехины ботинки.
А на обратном пути, тут же, на выходе из шашечного строя серокирпичных пятиэтажек, на траверзе анонимного (то есть он, разумеется, называется как-то — но каждый раз, оказываясь у Сола, я забывал глянуть — как) шалмана нас встретили “марупские пацаны”. Актанты Лехиных баллад, коих криминальную грозность я, не столкнувшись с ними ни разу за пару лет, совсем было списал на простительную патриоту родного района и творческой натуре склонность к гиперболизации. Числом четыре (вечная паскуднейшая тактика гопоты: докапываться только при безусловном превосходстве…).
— Закурить будет? — Откуда, интересно, эта неистребимая страсть к сохранению самых анекдотических ритуалов, примета, блядь, архаического сознания?… Дейчевой почти весовой категории — только распределенной скорей по горизонтали, жлобина тот еще — флагман безошибочно адресуется к ФЭДу. Прочие гопнички рассредотачиваются классически — один маячит у лидера за плечом, двое берут в клещи — с комическим (наверное: если наблюдать со стороны) видом терпеливой непричастности… Намерения марупских слишком очевидны — как и то, что вечер окончательно перестал быть томным.
Я, страясь определить, “того, которому я предназначен”, жду реакции ФЭДа — готовый ко всему. (Инициативный и непрогнозируемый Федюня горазд начинать драку; кроме того, бить первым ему сподручно — ФЭД ведь левша, так что даже противник с хорошей реакцией почти наверняка его удар не сблокирует.)
— Держи. — Федька вместо этого протягивает пачку. Непринужденно-так-непринужденно. Как мне.
Широченный не с первой попытки выуживает сигарету. Предполагаемый “мой” скучает вполоборота. Костистый, оловянноглазый.
— А прикурить? — Жлобская раскатистая вальяжность.
— Запросто… — ФЭДовы дружелюбие и безмятежность растут с каждой секундой.
Сейчас. Примеряюсь: лучше всего — в носяру (словно правда попаду…). Скрежет, пламя. (Зубы, зубы держать неплотно, но сжатыми — а то раскрошат…)
— Покажь… — Императивно. — Это че у тебя такое?
— Из гильзы, — косится Федька почему-то на меня. — От пулемета фашистского…
— С понтом. — По-моему, сейчас вломит (чего ФЭД ждет?! вечные, на хрен, его заплеты…). — Где надыбал?…
— Сам сделал… — и снова на меня поглядывает. Словно не я его действий жду, чтоб по мере возможностей соответствовать, а наоборот.
— Бля. Клевая муля…
И тут я понимаю — он и правда ждет, чтоб я врезал первым. То есть проверяет — врежу или нет. То есть понятно, что бить первым обязательно, если ты хоть на что-то рассчитываешь, особенно когда все настолько недвусмысленно… А вот пороху хватит?… Ведь слизнячок-то в подсознанке верещит, что раз они разговоры разговаривают, то, может, и отстанут? Может, обойдется, а? Миром-добром, все же мы люди, все же мы человеки… И я понимаю, что ФЭДу сейчас насрать на исход драки, на возможные пару выбитых зубов насрать — ему гораздо интереснее меня проверить. Это не нас, не его гопники марупские сейчас на испуг берут, а он меня — на слабо.
И вот когда я это понимаю, мне тоже становится насрать на исход и на зубы. И я подмигиваю ФЭДу: хрен те, брат. Не покупаюсь я на твои провокации…
— На. — Широкий возвращает hand made огнемет (приступ немотивированного превосходственного благодушия — бывает, хотя и редко… Или?…). — Ну че, спасибо…
— Да не за что…
— Ты сам с какого района?…
— С Иманты…
— А че здесь-то?…
— Корефана привозили. Именинника…
— Че, нажрался?…
— Ну…
— Ну ладно… бывайте, пацаны…
(Тут еще важно не убыстрять шаг. Не мельтешить. Неторопливо… Из окна хачевского общежития — музон: тягучие индусские подвывания. Во влажном асфальте монотонно мигает одинокая светофорная желтизна.)
— Не вышло сегодня подраться? — Федюня весел. Выщелкивает, прикуривает, протягивает. — Будешь?
(Ну — и кто кого победил? Мы их? Они нас? Я ФЭДа? ФЭД меня?)
— Давай.
(Натурально, огнемет. Сама зажигалка — в палец, факел — чуть не в полтора. Из гильзы MG Федюня ее соорудил, немецкого станкача времен Великой Отечественной. Долго отдраивал ржавый сувенир — от кореша, роющего в поисках оружейного эха войны болотистую пересеченку когдатошнего Курляндского котла, — сверлил, паял… Зато другой такой ни у кого нет.)
Маетная противная телесная легкость, неизбежное мышечное похмелье…
— Че, по пивасику еще? — Он скребет сквозь канареечную тишотку с надписью “US Navy” даже так просматривающийся грудной рельеф.
Ты вообще стремаешься когда-нибудь, блин?…
Почти метр девяносто и пропорционально широкий в плечах. Никогда специально не качаясь, он был мускулист от природы — но сухо, жилисто мускулист, поджаро. И тонок в кости. С узкими интеллигентными кистями и стопами маловероятного сорок третьего размера.
Частично монголоидное происхождение по его лицу определить было практически невозможно — но сразу бросающуюся в глаза экзотичность оно ему придавало. Азиатские скулы, светло-серые, но миндалевидные, почти бабские глаза. Вчуже полагаю, пидоры от него бы съезжали с катушек. Но даже боюсь представить, что бы стало с тем пидором, который рискнул бы ему об этом сказать.
Светлые волосы, всегда, сколько его помню, пребывавшие в большем или меньшем беспорядке, — он уделял им (как и вообще внешности) минимум внимания, а в какой-то момент, годам к четырнадцати, окончательно наскучив регулярными походами в парикмахерскую (его буквально трясло от любого регулярного принудительного действия), стал попросту подвязывать их ботиночным шнурком… От тех же привычек происходящая вечная небритость, периодически достигавшая состояния довольно гнусной эспаньолки. Кривоватый — еще в глубоком детстве свернутый, в драке, разумеется, — нос. Четыре кольца в левом ухе, добавившиеся в “альтернативно-музыкальную” эпоху.
…На большем или меньшем удалении от этого человека — но так или иначе в постоянном, даже если заочном, его присутствии я провел всю сознательную жизнь. Некоторое время считал его лучшим другом. Учился у него: драться, пить, похмеляться, цеплять девок, бросать девок, греть в фольге перед забивкой шарик гаша, ненавидеть ментов, метать ножик, презирать мажоров, играть на гитаре, плевать на деньги и собственные мелкие заморочки, вязать “восьмерку” и “двойную восьмерку”, переть в главном до конца. Я видел его обдолбанным в кашу, зеленым с бодуна, испражняющимся, совокупляющимся, измордованным. Я думал, что знаю его, как себя.
Теперь я понимаю, что никогда его не знал.
Нечеткий силуэт на фоне солнца на ограде площадки телебашни — спиной ко мне…
Стоящий спиной ко мне светловолосый амбал в темно-синей куртке в помещении студии “ДК Dance”…
…Мой личный мартиролог, поименно продиктованный мне. Что связывает этих людей, кроме меня? Кто?
С Аськой он, как и я, рос в одном дворе. Я не помню, рассказывал ли я ему про Кобу — но вполне мог рассказывать. С Крэшем он дружил поболе моего — и если я не делился с ФЭДом “лосиными” телегами, то почему не мог поделиться Костян?… С Гвидо Эпнерсом он меня свел. С Димой Якушевым он, оказывается, как минимум приятельствовал (а значит, теоретически мог разжиться и его тетрадочками). С Володькой Эйдельманом общался довольно плотно — плотней опять же, чем я. С Санькой Князевой… с Санькой до его отъезда в Москву они знакомы не были.
“…Дэн, я с одним человеком общалась, ему двадцать восемь лет…”
ФЭДу сейчас двадцать восемь.
“…У нее не было кровоподтека на лице — вот тут, с правой стороны?…” Провожу пальцами по собственной правой скуле, на которой еще отлично видна царапина.
“…А как он выглядел, этот Коба?…” — “Хорошо выглядел. Лет, наверное, под тридцать, крупненький такой. Высокий, бицепсы, полный порядок. И я говорю, блондин. Нибелунг такой…”
Мы с Никой начали встречаться, когда ФЭД был еще в Риге. Но, памятуя историю с Дашкой, между собой знакомить я их не спешил. А потом Федька свалил…
И только теперь наконец я понимаю, что цепануло меня в разговоре с московской девушкой Ликой. Фред. Она поминала его под этой никогда нами не использовавшейся кликухой. Сашка Князева, ответив единственный раз на вызов, озвученный “Paint It Black”, — вспомнил-таки! — называла собеседника так же: Фредом.
— Стас, ты помнишь того… человека, с которым Сашка стала встречаться после тебя? Ты говорил, ты его видел… Ты его хорошо тогда разглядел?
— Н-ну, не так чтоб очень… я… издалека все-таки… А что?
— Сейчас я тебе фотку покажу и одного пацана на ней. Скажи, это он?
— А что такое?
— Да нет, ничего. Просто скажи, ладно? Вот. Вот этот. На остальных внимания не обращай (на всех более-менее четких фотках с Федькой, какие я смог нарыть в своем бардаке, был либо я сам, либо кто-то еще — показываю в итоге Тюре кадр, где они с Лбом, Серегой и батареей пива: что бедный Стас подумает?…)…
Стас смотрит на фотку — долго: но я сразу, даже никакими психологическими спецумениями не обладая, понимаю, что ФЭДа он опознал с первого взгляда. Потом Тюря поднимает глаза и некоторое время разглядывает уже меня:
— Кто это?
— Это он, да?
— Допустим… Кто это?
(Сначала я вообще хотел сунуть Федькину фотографию Нике: не тот ли, мол, грузин из “Кугитиса”?… — не стал. Не из логических соображений даже, а из интуитивного, скорее, позыва — но достаточно четкого…)
— Вряд ли тебе его имя что-то скажет. Федор Дейч.
— И кто он?
— Не знаю, Стас… Честное слово — уже не знаю.
Подходя к своему дому, я замечаю ее издалека. Старую “Волгу”, “ГАЗ-21”, выпендрежного розового цвета. Тачка торчит почти напротив моих дверей — абсолютно не скрываясь.
Я останавливаюсь за два подъезда. Я просто не знаю, что делать. У “Волги” тонированные стекла — так что непонятно, сидит ли в ней кто, и если сидит, то сколько народу. После зрелища лужи крови в подворотне на Дунтес у меня мало желания особо выдрючиваться…
Суки. И ведь суки наглые, и наглость свою демонстрируют — вот так вот, под окнами, не где-нибудь… Пугаете, бляди? (Что ж, нельзя сказать, что совсем безуспешно…) Шальная мысль: не могут это быть две разные машины?… Да что за бред — две разные именно старые “Волги” именно такой расцветки?… Кстати, это легко проверить… По крайней мере, если они тут так открыто такие приметные торчат, вряд ли приехали меня валить — у собственного подъезда…
Иду. Прохожу мимо. DH-1777. Она, она родимая… Ну, вот он я — что дальше? Повернувшись к тачиле спиной — набрать три цифры кода на двери, — несколько секунд ощущаю себя не слишком уютно… Ничего не происходит.
На хрена? На хрена вы это делаете? Чего вам, блядь, от меня надо?!. Зайдя в квартиру, чувствую стремительно нарастающую злость. Игры, значит… продолжаются игры… ни хрена от меня отставать не собираются… Издеваются же твари — под окнами прямо… Порежу колеса на хрен… Ну, че будете делать?… К хренам собачьим покоцаю же… Я верчу в руках “ерш”, я вижу — в тысячный раз, но сейчас с особенным удовольствием, — какое у него славное, прочное, острое лезвие… Зае-бали, суки.
Возможно, я сейчас очень круто ошибаюсь, возможно, я это зря — но решение уже принято. В последний момент еще раз смотрю на эту тачку в окно… Что за?…
Нет тачки.
Минута прошла. Полторы максимум. Уехала? По сторонам гляжу — нигде не видать. Вот “ниссан”, вот “фордешник”, между которыми она стояла… Пусто.
Я даже снова во двор вышел — с ножом в кармане, Джек, блин, зе Риппер… Нигде нет.
Ножик этот, между прочим, — ФЭДов презент. Прощальный, можно сказать. Подарил он мне его незадолго до отъезда — заметил, как я сладострастно пялюсь… Федька любил широкие жесты.
“Ерш” — это модель так называется. Российского производства ножик. Металлическая ручка, шнуром обернутая. Лезвие восемь сантиметров, но по форме — как спортивный катер, или впрямь, как рыба ерш: не настоящая, а какой ее в мультиках рисуют. Загляденье. Только людей, в принципе, таким резать…
Сам же Федька выиграл его на спор. Да не у кого-нибудь — у бывшего спецназовца: был такой Витек, весь из себя… Едва они с ФЭДом повстречались, моментально началось самцовское соревнование. Силы с обеих строн подобрались серьезные и в целом равные. Но Федька не был бы Федькой…
Пили они как-то в большой компании. Витек давай выпендриваться профессиональным умением так человека связать, что никакой Гудини ни в жисть не выпутается. Выпендреж был не пустой — Витек этот и впрямь где-то там служил, и людей, видимо, вязал. ФЭД слушает, слушает — и только хмыкает презрительно. “Не веришь?” — “Ну, насчет Гудини ничего не скажу, а меня тебе слабо, пожалуй, будет: развяжусь…” — “Да-а?…” — “Да”. — “Че, попробуем?” — “Хоть щас”. — “Пацаны, веревку какую-нибудь…” Надыбали веревку. “Ну, — говорит Федька, — вяжи. Как хошь. Только если я распутаться смогу, ножик твой — мой будет”. Ну, Витек расстарался — руки Федьке за спиной скрутил, узлов навязал… “О’кей, — говорит Федька, — теперь клади «ерша» вот сюда на стол — через минуту я к вам выйду с ним. И тогда он мой. Нет — я тебе на твой «Рэнглер» аэрографию делаю забесплатно. Чего ты там хотел — морского змея?…”
Вышли из комнаты. Ждут. Проходит минута — нет Федьки. Витек скалится. Две минуты. Три. Пять. Нет ФЭДа. Что за хрень? Витек пожимает плечами, открывает дверь, делает шаг… и застывает в неудобном положении. С “ершом” у горла. Федька любил киношные эффекты.
И только сильно позже уже мне ФЭД признался, что сделал. Освободиться от Витьковых узлов — это и впрямь была утопия. Только экс-спецназовец не был в курсе насчет гибкости Федькиных суставов (экстремал же, экстремал-универсал!…). Я это однажды видел — как он именно что связанные руки из-за спины через голову, вроде Вина Дизеля в фильме “Pitch Black”… Только чуть хрустнуло в плечах. И этим же ножом веревку и разрезал.
27
Лера достает свою. Перенимаю ее из Лериной руки, скрежещу колесиком… ни фига себе огнемет… но Лера, видимо, приноровилась — заранее отвела ладонью волосы… Разглядываю зажигалку — никогда у нее такой не видел… Лера усмехается.
— Прикол… — Возвращаю ей. — Из чего это?
— Из пулеметного патрона.
Говорим о процессе — нервно. Что, не будет теперь никакого процесса? Ну а как ты себе это представляешь — в отсутствие обоих подсудимых? Них-хрена… Значит, ты все правильно предполагала… Что это — менты следы заметают? Очень не исключено… Выходит, в натуре варка — мама не горюй…
(…И странно загнувшийся месяц назад Леонид… И Кристи — что с ней произошло?… Действительно ж никого не осталось уже, кто более-менее в курсе дела… Нич-че себе зачисточка… Менты, значит… Менты.)
— …Я одно точно знаю: нам сейчас отсвечивать никак, ну вот никак не стоит… и тебе, Дэн, в особенности… Ты понимаешь, Дэн?
Да… Попробуй тут не отсвечивать…
Закуриваю. Зажигалка, бензиновая — из гильзы длиной в палец. Бутылевидной. Самопал. Но стильный.
…Пояснять ей — рассказывать про вчерашнее? Не пояснять?… Не пояснять.
— Слышь, Лер… Э-э… Ты не можешь… Извини, что я опять тебя юзаю…
Смотрит внимательно, чуть прищурившись: я даже глаза опускаю… целлофановая обертка в пепельнице ежится от стряхиваемых горячих крупинок.
— Можешь ты номер автомобильный пробить?
— А что за номер?
Отдуваюсь, мычу, собираю лоб гармошкой…
— Ладно, — Лера. Грустно. — Диктуй.
— Дэ Ха один-семь-семь-семь.
— Сейчас… — Записывает на треугольной салфетке, складывает пополам.
Снова беру ее зажигалку:
— А от какого пулемета гильза, не знаешь?…
— Не помню. От немецкого какого-то.
Киваю. Киваю. Поднимаю глаза:
— Откуда она у тебя такая… если не секрет?
Медлит:
— А что?
— Да не, ничего… прикольно просто…
Молча улыбается: так… про себя.
— Подарок?
— Допустим…
Пять лет назад, в июне девяносто девятого, в Таллин с концертом приезжала “Металлика”. Это был единственный тогда концерт Хэтфилда с компанией (еще той, классической, с Ньюстедом на басу) в Прибалтике — и билеты на него продавались в Риге тоже. Мы с Лехой Соловцом, понятно, не поехать не могли.
Вышло так, что для меня это был первый визит в соседнюю столицу — по городу водил и в марках эстонского пива просвещал меня Сол. Ну, вечерком мы, естественно, вдоволь напрыгались на концерте, сорвали голоса — оба… Обратные билеты у нас были на первый утренний автобус — часов в шесть. Всю ночь — белую, короткую — мы превесело проквасили на смотровой площадке в Вышгороде. С видом на весь Старый город, порт и залив. Оглашая исторический центр ангинными версиями “Гив ми фьюэл” и “Анфогивена”. Пили, как сейчас помню, местную водку “Виру”. Часа за полтора до автобуса, когда пузырь закончился, двинули в сторону автовокзала — городской транспорт еще не ходил. Но по пути еще намеревались затариться добавкой: пьяны были покуда в меру. То есть это мне так казалось.
Дело в том, что то был еще и мой первый совместный опыт более-менее масштабного бухалова с Лёшичем: я не был знаком с его особенностями индивидуального ужора. Особенности же эти для собутыльника чреваты: командный центр в Соловом мозгу перестает функционировать так внезапно и бесповоротно, словно его захватывает вражеский спецназ. То есть по пути с горки Леха еще пытался бойко клеить припозднившихся аборигенок, но к подножию уже перестал реагировать на внешние раздражители, сел — лег — на первую же скамейку и покинул мир живых.
И вот за час до отбытия я оказываюсь не только без представления о дальнейшем маршруте посреди абcолютно безлюдного незнакомого города, но и с трупом на руках, с обратными билетами на конкретный рейс — и практически без денег. (Труп тут не фигура речи. Из приподнятой активной жовиальности Сол скачкообразно переместился в ту стадию опьянения, когда человек представляет собой “вещь, предмет, может быть, тело”: этот телефон не работает…)
Роуд-муви наша дальнейшая заслуживает, бесспорно, увековечения гомеровским гекзаметром; возможно, дожив до пенсии, я этим займусь. Факт то, что кое-как добрались. Потом уже я имел неоднократное счастье наблюдать процесс (если корректно именовать процессом нечто практически одномоментное) Лёшичева срыва в штопор. Помнится, в конце декабря того же самого девяносто девятого по пути в Прагу, где мы встречали миллениум-demo, упитый Леха отключился в сортире “Неоплана”. Через какое-то время свет в “экологическом туалете”, как положено, вырубился. Еще через какое-то время Сол очнулся. И обнаружил себя — ничего спьяну не соображающий! — в теснейшем замкнутом пространстве в кромешной темноте. Ужас похороненного заживо: автобусный салон огласился глухими воплями и гулкими ударами в сортирные стенки…
Почему-то сортир вообще был постоянным соловским порталом для нуль-транспортировки в иную реальность. Кажется, в девяносто девятом (опять же) на собственном дне рождения (в сентябре) Леха пал смертью Винсента Веги на толчке в тогда еще красном “Красном”. Удача: он не озаботился защелкнуть дверь. Мы вдвоем с ФЭДом снимали тело с очка, застегивали пряжки и пуговицы, производили вынос, ловили такси, паковали в салон, волокли на третий этаж в “хрущобе” на Марупес и сгружали на руки безутешным родным, предварительно расшнуровав Лехины ботинки.
А на обратном пути, тут же, на выходе из шашечного строя серокирпичных пятиэтажек, на траверзе анонимного (то есть он, разумеется, называется как-то — но каждый раз, оказываясь у Сола, я забывал глянуть — как) шалмана нас встретили “марупские пацаны”. Актанты Лехиных баллад, коих криминальную грозность я, не столкнувшись с ними ни разу за пару лет, совсем было списал на простительную патриоту родного района и творческой натуре склонность к гиперболизации. Числом четыре (вечная паскуднейшая тактика гопоты: докапываться только при безусловном превосходстве…).
— Закурить будет? — Откуда, интересно, эта неистребимая страсть к сохранению самых анекдотических ритуалов, примета, блядь, архаического сознания?… Дейчевой почти весовой категории — только распределенной скорей по горизонтали, жлобина тот еще — флагман безошибочно адресуется к ФЭДу. Прочие гопнички рассредотачиваются классически — один маячит у лидера за плечом, двое берут в клещи — с комическим (наверное: если наблюдать со стороны) видом терпеливой непричастности… Намерения марупских слишком очевидны — как и то, что вечер окончательно перестал быть томным.
Я, страясь определить, “того, которому я предназначен”, жду реакции ФЭДа — готовый ко всему. (Инициативный и непрогнозируемый Федюня горазд начинать драку; кроме того, бить первым ему сподручно — ФЭД ведь левша, так что даже противник с хорошей реакцией почти наверняка его удар не сблокирует.)
— Держи. — Федька вместо этого протягивает пачку. Непринужденно-так-непринужденно. Как мне.
Широченный не с первой попытки выуживает сигарету. Предполагаемый “мой” скучает вполоборота. Костистый, оловянноглазый.
— А прикурить? — Жлобская раскатистая вальяжность.
— Запросто… — ФЭДовы дружелюбие и безмятежность растут с каждой секундой.
Сейчас. Примеряюсь: лучше всего — в носяру (словно правда попаду…). Скрежет, пламя. (Зубы, зубы держать неплотно, но сжатыми — а то раскрошат…)
— Покажь… — Императивно. — Это че у тебя такое?
— Из гильзы, — косится Федька почему-то на меня. — От пулемета фашистского…
— С понтом. — По-моему, сейчас вломит (чего ФЭД ждет?! вечные, на хрен, его заплеты…). — Где надыбал?…
— Сам сделал… — и снова на меня поглядывает. Словно не я его действий жду, чтоб по мере возможностей соответствовать, а наоборот.
— Бля. Клевая муля…
И тут я понимаю — он и правда ждет, чтоб я врезал первым. То есть проверяет — врежу или нет. То есть понятно, что бить первым обязательно, если ты хоть на что-то рассчитываешь, особенно когда все настолько недвусмысленно… А вот пороху хватит?… Ведь слизнячок-то в подсознанке верещит, что раз они разговоры разговаривают, то, может, и отстанут? Может, обойдется, а? Миром-добром, все же мы люди, все же мы человеки… И я понимаю, что ФЭДу сейчас насрать на исход драки, на возможные пару выбитых зубов насрать — ему гораздо интереснее меня проверить. Это не нас, не его гопники марупские сейчас на испуг берут, а он меня — на слабо.
И вот когда я это понимаю, мне тоже становится насрать на исход и на зубы. И я подмигиваю ФЭДу: хрен те, брат. Не покупаюсь я на твои провокации…
— На. — Широкий возвращает hand made огнемет (приступ немотивированного превосходственного благодушия — бывает, хотя и редко… Или?…). — Ну че, спасибо…
— Да не за что…
— Ты сам с какого района?…
— С Иманты…
— А че здесь-то?…
— Корефана привозили. Именинника…
— Че, нажрался?…
— Ну…
— Ну ладно… бывайте, пацаны…
(Тут еще важно не убыстрять шаг. Не мельтешить. Неторопливо… Из окна хачевского общежития — музон: тягучие индусские подвывания. Во влажном асфальте монотонно мигает одинокая светофорная желтизна.)
— Не вышло сегодня подраться? — Федюня весел. Выщелкивает, прикуривает, протягивает. — Будешь?
(Ну — и кто кого победил? Мы их? Они нас? Я ФЭДа? ФЭД меня?)
— Давай.
(Натурально, огнемет. Сама зажигалка — в палец, факел — чуть не в полтора. Из гильзы MG Федюня ее соорудил, немецкого станкача времен Великой Отечественной. Долго отдраивал ржавый сувенир — от кореша, роющего в поисках оружейного эха войны болотистую пересеченку когдатошнего Курляндского котла, — сверлил, паял… Зато другой такой ни у кого нет.)
Маетная противная телесная легкость, неизбежное мышечное похмелье…
— Че, по пивасику еще? — Он скребет сквозь канареечную тишотку с надписью “US Navy” даже так просматривающийся грудной рельеф.
Ты вообще стремаешься когда-нибудь, блин?…
Почти метр девяносто и пропорционально широкий в плечах. Никогда специально не качаясь, он был мускулист от природы — но сухо, жилисто мускулист, поджаро. И тонок в кости. С узкими интеллигентными кистями и стопами маловероятного сорок третьего размера.
Частично монголоидное происхождение по его лицу определить было практически невозможно — но сразу бросающуюся в глаза экзотичность оно ему придавало. Азиатские скулы, светло-серые, но миндалевидные, почти бабские глаза. Вчуже полагаю, пидоры от него бы съезжали с катушек. Но даже боюсь представить, что бы стало с тем пидором, который рискнул бы ему об этом сказать.
Светлые волосы, всегда, сколько его помню, пребывавшие в большем или меньшем беспорядке, — он уделял им (как и вообще внешности) минимум внимания, а в какой-то момент, годам к четырнадцати, окончательно наскучив регулярными походами в парикмахерскую (его буквально трясло от любого регулярного принудительного действия), стал попросту подвязывать их ботиночным шнурком… От тех же привычек происходящая вечная небритость, периодически достигавшая состояния довольно гнусной эспаньолки. Кривоватый — еще в глубоком детстве свернутый, в драке, разумеется, — нос. Четыре кольца в левом ухе, добавившиеся в “альтернативно-музыкальную” эпоху.
…На большем или меньшем удалении от этого человека — но так или иначе в постоянном, даже если заочном, его присутствии я провел всю сознательную жизнь. Некоторое время считал его лучшим другом. Учился у него: драться, пить, похмеляться, цеплять девок, бросать девок, греть в фольге перед забивкой шарик гаша, ненавидеть ментов, метать ножик, презирать мажоров, играть на гитаре, плевать на деньги и собственные мелкие заморочки, вязать “восьмерку” и “двойную восьмерку”, переть в главном до конца. Я видел его обдолбанным в кашу, зеленым с бодуна, испражняющимся, совокупляющимся, измордованным. Я думал, что знаю его, как себя.
Теперь я понимаю, что никогда его не знал.
Нечеткий силуэт на фоне солнца на ограде площадки телебашни — спиной ко мне…
Стоящий спиной ко мне светловолосый амбал в темно-синей куртке в помещении студии “ДК Dance”…
…Мой личный мартиролог, поименно продиктованный мне. Что связывает этих людей, кроме меня? Кто?
С Аськой он, как и я, рос в одном дворе. Я не помню, рассказывал ли я ему про Кобу — но вполне мог рассказывать. С Крэшем он дружил поболе моего — и если я не делился с ФЭДом “лосиными” телегами, то почему не мог поделиться Костян?… С Гвидо Эпнерсом он меня свел. С Димой Якушевым он, оказывается, как минимум приятельствовал (а значит, теоретически мог разжиться и его тетрадочками). С Володькой Эйдельманом общался довольно плотно — плотней опять же, чем я. С Санькой Князевой… с Санькой до его отъезда в Москву они знакомы не были.
“…Дэн, я с одним человеком общалась, ему двадцать восемь лет…”
ФЭДу сейчас двадцать восемь.
“…У нее не было кровоподтека на лице — вот тут, с правой стороны?…” Провожу пальцами по собственной правой скуле, на которой еще отлично видна царапина.
“…А как он выглядел, этот Коба?…” — “Хорошо выглядел. Лет, наверное, под тридцать, крупненький такой. Высокий, бицепсы, полный порядок. И я говорю, блондин. Нибелунг такой…”
Мы с Никой начали встречаться, когда ФЭД был еще в Риге. Но, памятуя историю с Дашкой, между собой знакомить я их не спешил. А потом Федька свалил…
И только теперь наконец я понимаю, что цепануло меня в разговоре с московской девушкой Ликой. Фред. Она поминала его под этой никогда нами не использовавшейся кликухой. Сашка Князева, ответив единственный раз на вызов, озвученный “Paint It Black”, — вспомнил-таки! — называла собеседника так же: Фредом.
— Стас, ты помнишь того… человека, с которым Сашка стала встречаться после тебя? Ты говорил, ты его видел… Ты его хорошо тогда разглядел?
— Н-ну, не так чтоб очень… я… издалека все-таки… А что?
— Сейчас я тебе фотку покажу и одного пацана на ней. Скажи, это он?
— А что такое?
— Да нет, ничего. Просто скажи, ладно? Вот. Вот этот. На остальных внимания не обращай (на всех более-менее четких фотках с Федькой, какие я смог нарыть в своем бардаке, был либо я сам, либо кто-то еще — показываю в итоге Тюре кадр, где они с Лбом, Серегой и батареей пива: что бедный Стас подумает?…)…
Стас смотрит на фотку — долго: но я сразу, даже никакими психологическими спецумениями не обладая, понимаю, что ФЭДа он опознал с первого взгляда. Потом Тюря поднимает глаза и некоторое время разглядывает уже меня:
— Кто это?
— Это он, да?
— Допустим… Кто это?
(Сначала я вообще хотел сунуть Федькину фотографию Нике: не тот ли, мол, грузин из “Кугитиса”?… — не стал. Не из логических соображений даже, а из интуитивного, скорее, позыва — но достаточно четкого…)
— Вряд ли тебе его имя что-то скажет. Федор Дейч.
— И кто он?
— Не знаю, Стас… Честное слово — уже не знаю.
Подходя к своему дому, я замечаю ее издалека. Старую “Волгу”, “ГАЗ-21”, выпендрежного розового цвета. Тачка торчит почти напротив моих дверей — абсолютно не скрываясь.
Я останавливаюсь за два подъезда. Я просто не знаю, что делать. У “Волги” тонированные стекла — так что непонятно, сидит ли в ней кто, и если сидит, то сколько народу. После зрелища лужи крови в подворотне на Дунтес у меня мало желания особо выдрючиваться…
Суки. И ведь суки наглые, и наглость свою демонстрируют — вот так вот, под окнами, не где-нибудь… Пугаете, бляди? (Что ж, нельзя сказать, что совсем безуспешно…) Шальная мысль: не могут это быть две разные машины?… Да что за бред — две разные именно старые “Волги” именно такой расцветки?… Кстати, это легко проверить… По крайней мере, если они тут так открыто такие приметные торчат, вряд ли приехали меня валить — у собственного подъезда…
Иду. Прохожу мимо. DH-1777. Она, она родимая… Ну, вот он я — что дальше? Повернувшись к тачиле спиной — набрать три цифры кода на двери, — несколько секунд ощущаю себя не слишком уютно… Ничего не происходит.
На хрена? На хрена вы это делаете? Чего вам, блядь, от меня надо?!. Зайдя в квартиру, чувствую стремительно нарастающую злость. Игры, значит… продолжаются игры… ни хрена от меня отставать не собираются… Издеваются же твари — под окнами прямо… Порежу колеса на хрен… Ну, че будете делать?… К хренам собачьим покоцаю же… Я верчу в руках “ерш”, я вижу — в тысячный раз, но сейчас с особенным удовольствием, — какое у него славное, прочное, острое лезвие… Зае-бали, суки.
Возможно, я сейчас очень круто ошибаюсь, возможно, я это зря — но решение уже принято. В последний момент еще раз смотрю на эту тачку в окно… Что за?…
Нет тачки.
Минута прошла. Полторы максимум. Уехала? По сторонам гляжу — нигде не видать. Вот “ниссан”, вот “фордешник”, между которыми она стояла… Пусто.
Я даже снова во двор вышел — с ножом в кармане, Джек, блин, зе Риппер… Нигде нет.
Ножик этот, между прочим, — ФЭДов презент. Прощальный, можно сказать. Подарил он мне его незадолго до отъезда — заметил, как я сладострастно пялюсь… Федька любил широкие жесты.
“Ерш” — это модель так называется. Российского производства ножик. Металлическая ручка, шнуром обернутая. Лезвие восемь сантиметров, но по форме — как спортивный катер, или впрямь, как рыба ерш: не настоящая, а какой ее в мультиках рисуют. Загляденье. Только людей, в принципе, таким резать…
Сам же Федька выиграл его на спор. Да не у кого-нибудь — у бывшего спецназовца: был такой Витек, весь из себя… Едва они с ФЭДом повстречались, моментально началось самцовское соревнование. Силы с обеих строн подобрались серьезные и в целом равные. Но Федька не был бы Федькой…
Пили они как-то в большой компании. Витек давай выпендриваться профессиональным умением так человека связать, что никакой Гудини ни в жисть не выпутается. Выпендреж был не пустой — Витек этот и впрямь где-то там служил, и людей, видимо, вязал. ФЭД слушает, слушает — и только хмыкает презрительно. “Не веришь?” — “Ну, насчет Гудини ничего не скажу, а меня тебе слабо, пожалуй, будет: развяжусь…” — “Да-а?…” — “Да”. — “Че, попробуем?” — “Хоть щас”. — “Пацаны, веревку какую-нибудь…” Надыбали веревку. “Ну, — говорит Федька, — вяжи. Как хошь. Только если я распутаться смогу, ножик твой — мой будет”. Ну, Витек расстарался — руки Федьке за спиной скрутил, узлов навязал… “О’кей, — говорит Федька, — теперь клади «ерша» вот сюда на стол — через минуту я к вам выйду с ним. И тогда он мой. Нет — я тебе на твой «Рэнглер» аэрографию делаю забесплатно. Чего ты там хотел — морского змея?…”
Вышли из комнаты. Ждут. Проходит минута — нет Федьки. Витек скалится. Две минуты. Три. Пять. Нет ФЭДа. Что за хрень? Витек пожимает плечами, открывает дверь, делает шаг… и застывает в неудобном положении. С “ершом” у горла. Федька любил киношные эффекты.
И только сильно позже уже мне ФЭД признался, что сделал. Освободиться от Витьковых узлов — это и впрямь была утопия. Только экс-спецназовец не был в курсе насчет гибкости Федькиных суставов (экстремал же, экстремал-универсал!…). Я это однажды видел — как он именно что связанные руки из-за спины через голову, вроде Вина Дизеля в фильме “Pitch Black”… Только чуть хрустнуло в плечах. И этим же ножом веревку и разрезал.
27
…Это моя или ее? Нет, это ее.
— Ник, твоя мобила!…
— Подкинь, пожалуйста…
А где она, собственно?… Вот она… Несу Нике на кухню ее голосящий Samsung, совершенно машинально, рефлексу повинуясь, бросаю взгляд на определитель — и еще не осмыслив увиденного, но уже осмыслив свое действие и мимоходом устыдившись, протягиваю ей телефон.
— Спасибо…
Она сама точно так же бегло смотрит на экранчик… Словно запинается. Я бы не обратил на эту запинку, разумеется, внимания — но Ника вдруг поднимает глаза на меня. Я вижу некоторую растерянность, смущение.
— Дэн… — с неловкостью в голосе.
Готовно выставляю капитулянтские ладони и с легчайшим, даже до обиды не доросшим удивлением — секреты у нас появились?… — закрываю дверь. И только тут до меня доходит. 9856819. Тот самый номер. Якобы Кристи. Возможно, ФЭДа. Это с него сейчас звонят Нике.
Оцепенев, спиной к двери, слушаю. Короткие приглушенные реплики. Кажется, сердитые. “Нет!… Я сказала, все!…” Боромотание. “Сколько можно звонить?!” Бормотание. Молчание. Отключилась.
Я резко разворачиваюсь, распахиваю дверь. Она вполоборота смотрит через плечо — стояла лицом к окну. Телефон в полусогнутой руке. Так и стоим. И смотрим.
— Ника… Кто это звонил?
Она молчит — и с каждой секундой этого молчания все становится ясней и безнадежней.
— Никто, — категорически.
— Ответь мне, пожалуйста.
Растерянность. Красные пятна на скулах. Растерянность, и крайняя досада, и раскаяние, и быстро мобилизуемая готовность к отпору — она не привыкла к наездам. Я точно знаю, что надо сейчас, вот сейчас немедленно остановиться, — и так же прекрасно понимаю, что не остановлюсь. Совсем у меня стало никак с тормозами. Достало. Достали. Все — это уже последний гвоздь.
— Я не хочу об этом говорить. — Это должно звучать независимо, но звучит просительно.
— Извини, нам придется об этом говорить.
Отворачивается.
— Это ведь Коба, да? Загадочный грузин из “Кугитиса”, правильно? Крупненький?… Нибелунг?…
Я не контролирую уже, ни хрена не контролирую себя — просто потому, что слишком ясно представляю все. Как этот выродок, этот больной, этот хренов комплексант, с незапамятных дворовых времен, с Аськи, зацикленный на моих девках, бабах, на моих женщинах, как он склеил, мастер, на хрен, профи, ебарь патентованный, ее в том же “Кугитисе” — и ее тоже (мало ему Леры, уроду больному, всегда ему мало!), ЕЕ, ее он тоже трахнул!… отметился… не упустил… коллекционер… падаль… — как раз тогда, когда мы с ней разосрались, поймал, блядь, момент…
— Тату его все рассмотрела?… Он тебе лекции по искусствоведению читал до или после?… Про то, кто такой Конрад Геснер?…
Молчит. Отвернувшись.
Ахаю дверью. Даже жалею, что стекло не вылетает.
И не сразу я соображаю (какое там — сейчас я вообще мало что соображаю): “Сколько можно звонить?” Чтобы ФЭД навязывался бабе? Ха! Ща… Я знаю, чего он звонит. Кому. Он не ей звонит — он мне звонит. Чтобы я, значит, заметил, понял, убедился…
И зажигалку он Лере подарил за тем же. Которую я не мог не опознать… (Что он, урод, про нас-то с Лерой решил?… Что-что… То самое… Ладно, чего уж, будем с собой честны: дружба эта и впрямь со стороны позволяет толкования… разные. Все-таки возрастная дистанция — семь лет — у нас хоть и существенная, но не фатальная… На хрен!)
Все по-прежнему. Как со всеми этими… Как с Дашкой. Как будто это она ему тогда нужна была… Он же не ее тогда отымел — он меня отымел…
9856819… Ну че, а со мной побазарить волны нет? — прямо с собственной мобилы набираю его. Ну давай, урод, давай, ответь… Ну! Если ты со мной в эти игры играешь, если я тебе нужен — давай, блядь, перетрем… Гудки. Гудки.
Ну конечно… Хрен он возьмет, м-мудила…
Трубку берут. Я даже теряюсь несколько…
Потом я теряюсь совсем — потому что отвечает мне вовсе не Федькин голос. Женский. Очень знакомый — но я почему-то не могу понять, чей:
— …Что происходит? Объясни мне! Ты понимаешь, что происходит? Я — нет! Это ведь не жизнь. Это имитация жизни. Словно зомби тщательно выполняет все привычные повседневные дела, пытаясь себя убедить, что он еще жив…
Сашка. Сашкин голос…
Я судорожно отрубаюсь. Я едва удерживаюсь, чтоб не шваркнуть телефон об стену… Ф-фак… Руки не дрожат — но не вполне свои.
Диктофон… Просто диктофон — записал ее, а сейчас… Он же ждал моего звонка. Он же на то и рассчитывал… Затем Нику доставал… А Сашку — просто записал когда-то…
Он, выходит, давно готовился… Это такая многоходовка у него. А Сашкина смерть — что, один из этапов?…
Это ведь все ради меня затеяно… Все? Что — все?…
Он же задвинут на мне — на мне персонально. Он всегда был задвинут на мне.
Не я на нем — наоборот!
(Я ввязывался в махаловки, чтоб не ударить перед ним в грязь лицом. Я нажирался “имантской бодяги”, чтоб не отставать от него. Подписывался на все его затеи. На басухе у него долбил, клеврет, блин, сподвижник… С парашютом скакал, чтоб показать ему: мне тоже не слабо. На Алдара Торнис лез — вслед за ним…
Ну понятно: он же такой был крутой, все за ним увивались, все ему подражали…
Да, многих он провоцировал сам — чтоб не забывали: до него им всем — срать и срать. Но тем и кончалось. Он демонстрировал всем и себе собственное превосходство и успокаивался.
Но я же никогда не пытался выглядеть круче его! Не покушался на его лидерство… Не пробовал превзойти его ни в экстремальности эскапад, ни в количестве баб. На хрен мне это было не нужно. Во-первых, я всегда понимал, что это бесполезно, во-вторых и в главных, класть я всегда хотел на эти кобелиные понты. Я не из тех, кто “меряется хуями”. Я всегда был достаточно уверен в собственной мужской и любой иной состоятельности, чтобы не доказывать беспрестанно ее наличие себе и другим…)
Нет, это он — он на мне клинился… Потому и лучшего друга изображал. В конфиденты лез, в душеприказчики. Очень что-то во мне его интересовало. Волновало… Покоя не давало…
Я вспоминаю — и вспоминается странное. Чуть не все самое интересное и главное в моей жизни, если вдуматься, начиналось так или иначе — с него. На альпинизм я “подсел” после знакомства с Эпнерсом. Но ведь с Эпнерсом меня познакомил — он. Первый свой большой сюжет я снял про местных серфингистов — с которыми меня свел занимавшийся тогда серфингом ФЭД. Моя большая профессиональная “пруха” началась с “Дезертира” — а с чьей подачи я начал делать этот фильм?…
— Ник, твоя мобила!…
— Подкинь, пожалуйста…
А где она, собственно?… Вот она… Несу Нике на кухню ее голосящий Samsung, совершенно машинально, рефлексу повинуясь, бросаю взгляд на определитель — и еще не осмыслив увиденного, но уже осмыслив свое действие и мимоходом устыдившись, протягиваю ей телефон.
— Спасибо…
Она сама точно так же бегло смотрит на экранчик… Словно запинается. Я бы не обратил на эту запинку, разумеется, внимания — но Ника вдруг поднимает глаза на меня. Я вижу некоторую растерянность, смущение.
— Дэн… — с неловкостью в голосе.
Готовно выставляю капитулянтские ладони и с легчайшим, даже до обиды не доросшим удивлением — секреты у нас появились?… — закрываю дверь. И только тут до меня доходит. 9856819. Тот самый номер. Якобы Кристи. Возможно, ФЭДа. Это с него сейчас звонят Нике.
Оцепенев, спиной к двери, слушаю. Короткие приглушенные реплики. Кажется, сердитые. “Нет!… Я сказала, все!…” Боромотание. “Сколько можно звонить?!” Бормотание. Молчание. Отключилась.
Я резко разворачиваюсь, распахиваю дверь. Она вполоборота смотрит через плечо — стояла лицом к окну. Телефон в полусогнутой руке. Так и стоим. И смотрим.
— Ника… Кто это звонил?
Она молчит — и с каждой секундой этого молчания все становится ясней и безнадежней.
— Никто, — категорически.
— Ответь мне, пожалуйста.
Растерянность. Красные пятна на скулах. Растерянность, и крайняя досада, и раскаяние, и быстро мобилизуемая готовность к отпору — она не привыкла к наездам. Я точно знаю, что надо сейчас, вот сейчас немедленно остановиться, — и так же прекрасно понимаю, что не остановлюсь. Совсем у меня стало никак с тормозами. Достало. Достали. Все — это уже последний гвоздь.
— Я не хочу об этом говорить. — Это должно звучать независимо, но звучит просительно.
— Извини, нам придется об этом говорить.
Отворачивается.
— Это ведь Коба, да? Загадочный грузин из “Кугитиса”, правильно? Крупненький?… Нибелунг?…
Я не контролирую уже, ни хрена не контролирую себя — просто потому, что слишком ясно представляю все. Как этот выродок, этот больной, этот хренов комплексант, с незапамятных дворовых времен, с Аськи, зацикленный на моих девках, бабах, на моих женщинах, как он склеил, мастер, на хрен, профи, ебарь патентованный, ее в том же “Кугитисе” — и ее тоже (мало ему Леры, уроду больному, всегда ему мало!), ЕЕ, ее он тоже трахнул!… отметился… не упустил… коллекционер… падаль… — как раз тогда, когда мы с ней разосрались, поймал, блядь, момент…
— Тату его все рассмотрела?… Он тебе лекции по искусствоведению читал до или после?… Про то, кто такой Конрад Геснер?…
Молчит. Отвернувшись.
Ахаю дверью. Даже жалею, что стекло не вылетает.
И не сразу я соображаю (какое там — сейчас я вообще мало что соображаю): “Сколько можно звонить?” Чтобы ФЭД навязывался бабе? Ха! Ща… Я знаю, чего он звонит. Кому. Он не ей звонит — он мне звонит. Чтобы я, значит, заметил, понял, убедился…
И зажигалку он Лере подарил за тем же. Которую я не мог не опознать… (Что он, урод, про нас-то с Лерой решил?… Что-что… То самое… Ладно, чего уж, будем с собой честны: дружба эта и впрямь со стороны позволяет толкования… разные. Все-таки возрастная дистанция — семь лет — у нас хоть и существенная, но не фатальная… На хрен!)
Все по-прежнему. Как со всеми этими… Как с Дашкой. Как будто это она ему тогда нужна была… Он же не ее тогда отымел — он меня отымел…
9856819… Ну че, а со мной побазарить волны нет? — прямо с собственной мобилы набираю его. Ну давай, урод, давай, ответь… Ну! Если ты со мной в эти игры играешь, если я тебе нужен — давай, блядь, перетрем… Гудки. Гудки.
Ну конечно… Хрен он возьмет, м-мудила…
Трубку берут. Я даже теряюсь несколько…
Потом я теряюсь совсем — потому что отвечает мне вовсе не Федькин голос. Женский. Очень знакомый — но я почему-то не могу понять, чей:
— …Что происходит? Объясни мне! Ты понимаешь, что происходит? Я — нет! Это ведь не жизнь. Это имитация жизни. Словно зомби тщательно выполняет все привычные повседневные дела, пытаясь себя убедить, что он еще жив…
Сашка. Сашкин голос…
Я судорожно отрубаюсь. Я едва удерживаюсь, чтоб не шваркнуть телефон об стену… Ф-фак… Руки не дрожат — но не вполне свои.
Диктофон… Просто диктофон — записал ее, а сейчас… Он же ждал моего звонка. Он же на то и рассчитывал… Затем Нику доставал… А Сашку — просто записал когда-то…
Он, выходит, давно готовился… Это такая многоходовка у него. А Сашкина смерть — что, один из этапов?…
Это ведь все ради меня затеяно… Все? Что — все?…
Он же задвинут на мне — на мне персонально. Он всегда был задвинут на мне.
Не я на нем — наоборот!
(Я ввязывался в махаловки, чтоб не ударить перед ним в грязь лицом. Я нажирался “имантской бодяги”, чтоб не отставать от него. Подписывался на все его затеи. На басухе у него долбил, клеврет, блин, сподвижник… С парашютом скакал, чтоб показать ему: мне тоже не слабо. На Алдара Торнис лез — вслед за ним…
Ну понятно: он же такой был крутой, все за ним увивались, все ему подражали…
Да, многих он провоцировал сам — чтоб не забывали: до него им всем — срать и срать. Но тем и кончалось. Он демонстрировал всем и себе собственное превосходство и успокаивался.
Но я же никогда не пытался выглядеть круче его! Не покушался на его лидерство… Не пробовал превзойти его ни в экстремальности эскапад, ни в количестве баб. На хрен мне это было не нужно. Во-первых, я всегда понимал, что это бесполезно, во-вторых и в главных, класть я всегда хотел на эти кобелиные понты. Я не из тех, кто “меряется хуями”. Я всегда был достаточно уверен в собственной мужской и любой иной состоятельности, чтобы не доказывать беспрестанно ее наличие себе и другим…)
Нет, это он — он на мне клинился… Потому и лучшего друга изображал. В конфиденты лез, в душеприказчики. Очень что-то во мне его интересовало. Волновало… Покоя не давало…
Я вспоминаю — и вспоминается странное. Чуть не все самое интересное и главное в моей жизни, если вдуматься, начиналось так или иначе — с него. На альпинизм я “подсел” после знакомства с Эпнерсом. Но ведь с Эпнерсом меня познакомил — он. Первый свой большой сюжет я снял про местных серфингистов — с которыми меня свел занимавшийся тогда серфингом ФЭД. Моя большая профессиональная “пруха” началась с “Дезертира” — а с чьей подачи я начал делать этот фильм?…