Страница:
— Нет. (Презрение.)
— Может быть, кто-нибудь ещё из Сашиных подруг?… С кем мне имеет смысл поговорить?
Пожатие плечами. Не глядя на меня — глядя на зигзагообразную выдру. (Банкетый зал “петитовского” кабака, куда я приватности ради заволок нелюбезную Олю, являет собой клинический случай дизайнерской шизофрении. Раздвоения личности в рамках одного отдельно взятого подвального помещения. По полкам вдоль стен стоят, во-первых, полуантикварные пишмашинки — и тут не без “винтажа”, — долженствующие, видимо, символизировать принадлежность банкетника к обители журнализма, во-вторых, — многочисленные чучела истребленных, не иначе, лично президентом издательского дома, знатным охотником-рыболовом, несчастных лесных жителей. Включая даже рысь — за которую почему-то особенно обидно.)
— Были же у Саши еще подруги?
Мимолетно заведенные глаза (достал!):
— Ну найдите, если хотите, эту ее Кристи…
— Кристи? Кто это?
— Не знаю… В последнее время они много общались…
— Ну а кто это такая? Где мне ее найти?
— Я же говорю: не знаю! Моей подругой она не была.
…Стас Тюрин тоже не был так уж рад вновь меня слышать (что-то я в последнее время стал раздражать людей… взаимно, однако):
— Кристи? — На том конце отсутствующего у мобилы провода замолчали не без усталой досады и в не слишком тщательной попытке вспомнить. — Н-нет… А, погоди! Это, наверное, такая странная девчонка… Но я ее не знал совсем.
— Странная?
— Ну, с прической такой странной… С татуировками…
— А где ее найти, не знаешь?
— Не, понятия не имею. Как-то получилось, мы c ней не пересекались практически…
— А кто мог пересекаться, не знаешь?
— Н-нет… А, погоди, с кем-то я их обеих один раз в “Красном” встретил… С Илюхой, кажется.
…У Илюхиного телефона садилась батарея, но “аркада”, где он сейчас тусовался (по работе — одной из), была совсем близко — на углу Грецениеку и Аспазияс. Хотя, насколько я понимаю, “аркадами” игровые залы назывались во времена папы киберпанка Уильяма Гибсона, а сейчас только игры бывают “аркадные”…
— Стас? В “Красном”? Когда? — Илюха хмурится на компакт, скармливает его СиДи-рому. Комп принимается попердывать, скачивая программу. — А, ну да, было дело, забавная такая мочалка… С фенечками. Она Кристи?
— Так ты ее тоже не знаешь…
— Ну откуда мне было Ксанкиных подруг знать… А эту я, по-моему, один раз только видел. Но я ее помню, мы тогда че-то долго сидели… я, Ленка, Ксанка, эта — как, Кристи?… Стас еще, вроде, потом подгреб… Не, Гирт, — оборачивается, — четвертый “Хэдкрашер” движок ни фига не потянет…
— А че за феньки-то?
— Вот тут вот, — протягивает руки, водит пальцем правой по кисти левой, потом наоборот, — тату… На всех пальцах, на тыльной стороне ладони, такие тоненькие-тоненькие узоры. Никогда такого не видел. Но красиво, ничего не скажу… И волосы, знаешь: очень коротко пострижено тут, со всех сторон, и на затылке только одна такая длинная-длинная прядь… Помню, она еще коктейль какой-то страшно замороченный заказала — бедная Тонька задолбалась его смешивать… под диктовку: а щас еще двадцать грамм блю кюрасао… а щас еще десять капель гренадина… как это — нету гренадина?… Ну, такая мача, артистическая… Она говорила, чем занимается, но я забыл.
— Попробуй вспомнить.
— Не, Дэн… Не помню совершенно.
— О чем вы хоть базарили?
— Да ну, о фигне какой-то… О чем мы там могли тереть? Ну знаешь, как в кабаке…
— Ну хоть что-нибудь можешь вспомнить?
(Тут я явственно ощутил себя пьяным Тюрей в Salt’n Pepper’e.)
— О, блин, Дэн… — Илюха качает башкой, вскрывая банку энерджайзера “FireWall”. — Не, ну… Не знаю… Типа, я у нее там спрашиваю про тату ее… типа, где делали?…
— И где?
— Ну, типа, у нас где-то. В Риге… Да тебе-то че?
“Get tattooed or die” — значится под изображением лыбящегося черепа, покрытого узорами типа tribal. Я уже неслабо наблатыкался в этих стилях: кельтик, майя, маори, oriental, biomechanical, fantasy, flames, cartoones, old style, бог знает что еще. И перезнакомился с половиной рижских тату-мастеров (с одним — Владом с Чака — даже почти подружился). Ну как ФЭД просто…
“Да, это уже слава”, — вынужден был признать я, когда полкабака в городе Севилья (господи, были ж времена, когда нас с ФЭДом совершенно, в общем, от балды могло занести в город Севилья!) сбежалось на бесплатное шоу одного урода из наверняка никому из зрителей неведомой Леттонии, а единственная худо-бедно кумекающая по-аглицки девка-блюдоноска переводила усталое Федькино: “Итс зэ соу колд трайбл стайл… (“Трибаль, трибаль”, — поясняет своим коллегам девка) Итс э пикчер оф Ханс Руди Гигер… Ю ноу, пейнтер фром… Бля, Дэн, как будет Швейцария? Хи из криэйтор оф Элиен… ю ноу, монстр фром холливуд хоррор…” Но круче всего Федька попал со средневековыми, возрожденческими и прочими гравюрами: две тварюхи из энциклопедии Геснера на обеих лопатках, демон Давида Неврети над пупком etc. Потом он вдоволь плевался, повествуя, как не единожды в самый ответственный момент процесса общения с противуположным полом (по этой части ФЭД сам был монстр… фром холливуд хоррор) вместо перехода к решительным действиям он вынужден был зачитывать пространные искусствоведческие лекции… И еще гораздо раньше мы с пацанами устали стебать его цитатами из приснопамятного анекдота: “Все будет хорошо, вернешься ты к своей Оле… — Эх, доктор, ничего-то вы не понимаете! Там было написано: Привет героическим морякам Кронштадта от героических моряков Севастополя!”
К моменту отбытия в Москву на ФЭДовых руках и торсе свободного места уже почти не было (хотя на таких руках и торсе — молотобойца с советского плаката — все это и впрямь смотрелось). И со здешними мастерами художественного выпиливания по живому человеку он действительно, по-моему, был знаком почти со всеми. А про эту Милу с Дзирнаву он, кажется, даже когда-то что-то говорил (вроде, что крута в своем деле) — не помню…
Мила (пирсинг и парадоксальная косметика на некрасиво-привлекательном лице, разноцветные волосы торчат клочьями) по ту сторону высокой ультраиндустриального вида стойки корпит над левым плечом массивного рыхлого мужика за сорок с каменно-складчатой ряхой владельца собственных бизнесов (вяло безуспешно фантазирую, что такой-то задумал себе нафигачить). Въедливо жужжит машинка, пахнет вазелином. Толстенная железная дверь с неожиданной узорной ручкой то и дело открывается, впуская уличный холод и неотличимых говорливых девиц старшего школьного возраста. В обоих помещениях салона (все стены — темно-серо-сине-зеленые — сплошь в гигеровских биомеханоидах, Чужиках и распадающихся мутантах, по углам — то ли авангардные скульптуры, то ли предметы мебели технократически-анатомических форм, перекореженная лампа, источающая густо-фиолетовый свет, стеклянная обелиско-пирамида на когтистых лапах с пирсинговыми гвоздиками-колечками на полочках, тяжеленное медитативное техно) происходит броуновское бездеятельное общение, на периферии которого я предаюсь привычному: листаю каталоги, каталоги, каталоги тату, журналы с фотками негритянок, чьи мочки с отверстиями диаметра нетолстого бревна лежат на плечах, и лысых семидесяти(не менее!)летних дедков, растатуированных от лысин до гениталий (включительно), а также всяческие “Энциклопедии мистических символов”, окончательно дозревая до решения непременно бросить к чертовой матери эти поиски, ежели и здесь тоже не помнят никакой Кристи, что расписывала кисти рук…
— Две недели в баню не ходить, мочалкой не тереть, дважды в день мазать “Бепантеном”. — Мила бумажным полотенцем стирает излишки краски и кровь с плеча владельца бизнесов, оборачивает ему руку целлофановой пленкой и скрепляет последнюю изолентой. — Ну давай, — мне, — чего там у тебя?
Повсеместное для данной среды подкупающее пренебрежение множественным числом второго лица происходит, как это ни смешно, и впрямь от готовности с ходу принять тебя за своего — чем я корыстно пользуюсь в нынешнем своем спонтанном “инвестигейшне”. По крайней мере, не приходится детально и убедительно врать насчет того, а зачем мне, собственно, понадобилась эта Кристи.
— Да, была такая девчонка, — вдруг охотно соглашается Мила. — Только давно. Год, наверное…
— Слушай, а ты с ней не знакома?
Качает головой.
— И координат нет никаких?
— Не-а…
— Ну, может, какие-нибудь общие знакомые… Через кого она на тебя-то вышла, не знаешь?
— Погоди… — хмурится, поскребывая разноцветную голову. — Когда она тут сидела… Кто ж это был-то?… Айвар, что ли?… Знаешь, я могу, конечно, перепутать… Но, по-моему, Айвар заходил, Фрейманис, они друг друга узнали… Айвар — это байкер такой, может, слышал? Телефона его у меня, правда, нет…
— Я знаю Айвара. О’кей, спасибо, слушай, ты стр-ра-шно мне помогла…
Айвар Фрейманис — не просто байкер, а типаж, законченный до самопародийности. Здоровый пузатый дядька в косухе и с Зи-Зи-топовой бородищей. “Ноблесс облизывает”: в латвийском байк-землячестве (официально их ассоциация именуется Veja Braёlu Ordenis, Орден “Братья ветра”, не хухры-мухры) Фрейманис — один из заправил. Притом байкер он натуральный, не игрушечный (каковых среди публики на чопперах нынче не меньше половины), и в миру не банкир или адвокат, а музыкант: лабает со своей группкой этнический рок, устраивает сейшны в Саулкрастах, где у него бунгало…
Был у меня о “Братьях” сюжетец… Ветераны, некогда еще под псевдонимом “рокеры” лудившие подобия “Харлеев” из танкообразных “грязнуль”-”Уралов”, переваривая раму, наращивая переднюю вилку (тот же Айвар, кажется, и рассказывал: высший шик был — замастырить вилку из хромированного поручня, какие стояли в вагонах метро; специально везли из Питера и Москвы…) и доводя оппозитный движок, снисходительно потешались над “воскресными байкерами”. Денежными то бишь мешками (вроде Кобленца, одноименной фирмы — фирмищи — владельца, или депилсского миллионщика Завадского), на уик-энд седлающими запредельной цены по спецзаказу собранные и роскошно аэрографированные “железяки” и чувствующими себя по этому поводу полнейшими “изи райдерами”, безбашенными аутло и бунтарями без причины.
Телефон Айвара я сейчас надыбал у Алекса — из нейрохирургии своей уже выписавшегося, но еще отлеживающегося дома. Айвар, по счастью, обнаружился не в родных Саулкрастах, а в Риге. Причем в “Пулкведисе”. (В этой истории я топчусь на месте не только в переносном смысле, но и в прямом, топографическом: Pulkvedis, “Полковник”, которому neviens neraksta[6], окнами выходит аккурат на “Красное”…) Ну да, а где еще тусоваться байкерам, если “Пие мазиням”, аутентичная пивнуха на Таллинас, закрылась, кажется… Хотя, говорят, есть у них еще точка где-то в районе Чака (знаменитой, правда, не байкерами, а уличными блядьми) — и говорят про нее, что содержит точку “брат ветра”, всем втирающий, что зарабатывает продажей переговорной радиоаппаратуры, а на деле торгующий качественной “подслушкой”…
Я месил слякоть на Бривибасовской по направлению с Дзирнаву в Старушку и был уже у памятника Свободы, когда вдруг позвонила Ника:
— Дэн, — голос встревоженный, — тут к нам полиция только что приезжала… Тебя спрашивали… Я сказала: нет, и не знаю, когда будешь…
Ага.
— А кто спрашивал? Как он представился?
— Лейтенант какой-то…
— Кудиновс?
— Да, кажется…
— Они говорили, что им надо?
— Сказали — побеседовать…
…Ну вот. А я уже заждался. Целых два дня прошло. Это они столько времени список вызовов с яценковской мобилы читали?… Да… но все-таки объявились… Орлы. Фак.
— …Kristi? — Айвар, как наперстки, передвигает по столешнице две опустошенные пивные ноль пять. — Protams, ka zinu. Ko tev no tas palaidnes vajag? Aaa… Nu nu… Ne, vinёas numurinёa man nav. Pajauta vinё as deju partneriљiem… Ka saucas ta studija? Liekas, ka “Dekadence”… Blakus Pionieru Pilij — nu tur, kur musu prezidente seћ. Pils iela… Numuru neatceros, bet ekas apakљeja stava ir kaut kada galerija… Sakas ar “N”.[7]
“N” (и впрямь висит такая отдельно взятая буква над подъездом) — это Nelija, арт-галерея, располагающаяся на первом этаже старого дома на Пилс 13/15. Действительно в полутора зданиях от обители здешней (правда ведь язык “элиенский” не поворачивается сказать “нашей”) президентши.
Арт начинается сразу за входными дверьми: пересекая порог, оказываешься в перекрестье взглядов а-ля-канонических мадонны с грудничком с картины маслом (сопровождаемой нечестной табличкой “Чудотворная икона Тихвинской Божией Матери”), хитро-пьяноватого Петра Первого над внутренней дверью и лысого московского мэра с гордой фотографии (великие в наших пенатах). За Петром — лестница вверх, на площадках окна с аляповатыми псевдосредневековыми витражами, парадоксально гармонирующими с соцреалистическими полотнами по стенам (портовая индустрия, белые корабли). Благообразно-умудренный брадатый муж — по надписи судя, художник Мисюрев, благость и мудрость вполне объяснимы: портрет — авто…
К третьему этажу изобразительное искусство иссякает, начинаются офисы. Я топаю на пятый — согласно добытым Джефом у подчиненных-“культурщиков” по моей телефонной просьбе сведениям, актерско-танцевальная студия помещается под крышей, причем как-то хитро туда надо идти… через четвертый по коридору, так, кажется…
До четвертого цивилизация не добралась — ломлюсь бесконечным, извилистым, пустым абсолютно коридором: дырявый клетчатый линолеум, опадающая со стен штукатурка, незапертые двери в беспросветные неведомые комнаты. Висят провода. Сворачиваю, сворачиваю… Стремные места. Тупичок между тремя дверьми: на одной реликтовая металлическая табличка с давным-давно запрещенной кириллицей — “Служебное помещение”, на второй — грязный бумажный лист с надписью фломастером “Juristi”, за отсутствующей третьей — сортир. Пока я на манер витязя на распутье выбираю из предложенных вариантов, звонит мобила. Лера.
— Привет, — и ее голос мне тоже не нравится. — Можешь сейчас говорить?
— У тебя срочное что-то?
— Я про этого твоего лейтенанта узнала…
— Ну?
— Дэн… Тут… точно странная история… Ни из какого он не из райотдела, этот Кудиновс… Я когда выяснила, что он в Золике не числится, подумала — может, он из Первого, из “убойного”… Такое, строго говоря, маловероятно, но возможно… Так он и не из “убойного”. Он из конторы Богданова. Из Управления по борьбе с оргпреступностью… Вообще-то богдановцы — они убийствами не занимаются обычно, не то что самоубийствами… Ну только если кого-то сильно крутого завалили… Они, знаешь, такие ребята все из себя элитные, зажравшиеся… Ходят, коньяк пьют, рассказывают похабные анекдоты — и иногда работают… У них профиль вообще-то — преступные группировки, наркотранзит… А если по трупу — то… ну, говорю — или шишку какую замочили, и чтобы явно заказ… или подозрение на серию… причем не просто серию, а… или кто-то непростой в числе жертв оказался… или серия уж больно долговременная… или трупов слишком много…
Прислоняюсь к стене, пялюсь на растрескавшийся голубоватый сортирный кафель.
— Дэн?…
— Да-да…
— И еще такая штука… У Богданова в Управлении лейтенант вообще птица редкая… У него капитаны в основном, майоры… То есть этот Кудиновс, по идее, там на десятых ролях. Но я поспрошала… Про него всякое поговаривают… Ну, в общем, очень не исключено, что он постукивает — либо “безопасникам”, либо в Службу Защиты Сатверсме…
…Так и стою с телефоном в руке. Какая-то расслабуха напала совершеннейшая, как после обкура гашем… Мать вашу… Что, мать вашу, происходит?! Кто-нибудь, блядь, объяснит мне?…
За забрызганным дождем окном сортира просматривается двор-колодец, серые, потемневшие от воды брандмауэры.
(Какого дьявола богдановское Управление ведет дело о смерти Сашки? Как это может быть связано с Яценко, с “Ковчегом”? “…Подозрение на серию… Причем не просто серию…”
Кто этот долбаный Кудиновс? И чего, чего, чего на хрен ему надо от меня?! “…Очень не исключено, что он постукивает…” Полиция безопасности. Служба Защиты Конституции… Это ж вообще гэбуха…
Но ведь и правда же нет, не может у них быть ничего против меня! Я же, мать вашу, действительно ни при чем!
Ссышь, да?… Ссы-ышь…
И какое отношение ко всему имеет этот… в куртке?
Да п-пошли вы все!)
Бью ногой в стену — валится штукатурка.
Вы сами хотели тотальной войны…
А, ну да, еще одна дверь. Ага, лестница. Совсем уже узенькая и крутенькая. Еще наверх.
С промежуточной между этажами площадки — запертый выход на балкончик с ржавыми перилами, на котором, занимая всю его невеликую площадь, обосновалось вполне приличных размеров дикорастущее деревце. Крутые черепичные скаты. Соседнее здание в строительных лесах.
Ну вот, это здесь, надо полагать… На площадке последнего этажа — импровизированная курилка. Разнопородные стулья по периметру, в роли пепельниц — консервные банки. Одинокий страшно худой паренек в черном свитере и с черным же встрепанным хайром сосредоточенно, самоуглубленно даже добивает цигарку. Огибаю его, оборачиваюсь — пацанчик давит бычок и внезапно, без раскачки — на теснейшем пятачке — делает сальто вперед… на месте, вернее — приземляясь в собственные условные следы.
Тоже нормально.
…Оказывается, она не “Декаданс”, а “ДК Dance” — “студия пластического танца”: бумажный плакатик прикноплен к двери. Предбанник — натурально предбанник: вполне саунного вида комнатка, обшитая светлым шпоном, мутноватое зеркало в рост, железные ящички-ячейки с торчащими ключиками, шмотки какие-то грудой — выпростана штанина с кружевными оборками и стоят отдельно белые плетеные “лодочки”… За бисерной занавесочкой деятельно, взасос, целуются: девка у парня на коленях. При моем появлении он панически мычит, девица, оглянувшись, тут же соскакивает с него.
Следующая комната: стол, шкафы — никого. Дальше — зальчик. Какая-то легкоодетая молодежь. Тонкогубая тетка без возраста, с выправкой отставной балерины, прямая, засушенно-легкая, в обтягивающем трико.
— Простите… — окликаю тетку.
— Да?
— Я… Извините, я ищу Кристи…
Боковым зрением улавливая нечто, рефлекторно поворачиваю голову — влево…
В еще одном смежном помещеньице (дверь полуоткрыта) стоит — боком к проему — кто-то высокий, в синем.
— …Кого?
Оглядываюсь на “балерину”. За ее спиной — те самые молодые люди, некоторые смотрят в нашу сторону. Одна очень коротко стриженная девушка, вроде, даже мне знакома… Я опять кошусь влево.
Высокий медленно разворачивается — спиной ко мне. Эдак сто девяносто, плечистый: амбал. В темно-синей закрывающей жопу куртке с откинутым капюшоном. Светлые волосы… Без единой мысли в голове я делаю шаг в ту сторону.
— Эй! — тетка.
…Я вижу длинный козырек капюшона, вижу на его изнанке сеточку мембраны. Лица — не вижу…
Еще шаг и еще. Я уже на пороге этой маленькой комнатки (толкаю филенку). Метрах в трех от амбала.
По-прежнему не оглядываясь, тот вдруг заводит за спину левую руку и резким шелестящим движением поднимает капюшон. (Еще шаг — и я смогу до него дотронуться.) И — стартует с места. Вперед. Гротескно-стремительными скачками. Грохочет о стену створка противоположной двери. Я еще не зарегистрировал произошедшее в сознании, а его уже нет.
Наконец бегу следом. Миную комнату, оказываюсь в совсем уже теснющем коридорчике. Ударяюсь плечом. Где?… Сюда…
Двери-проемы-тамбуры (сзади кричат)… Давешняя курилка. Кто-то шарахается. Путается в ногах, разламываясь, опрокинутый стул — едва не лечу кубарем с лестницы. Звенит по ступеням банка-пепелка. Деревянный треск, гром стекла — двери на балкончик с растением распахнуты, синяя фигура перемахивает перила…
Сыплюсь по пролету. Хрущу стеклом, выпутываюсь из мокрых веток. Леса ремонтируемого дома — всего метрах в полутора от края балкона. Вздрагивают, пошатываются — ЭТОТ прыгает по ним тяжело, но дьявольски ловко: орангутанг в капюшоне…
Влезаю на узорные перила. Ладони скользят по влажной ржавчине. Внизу — четыре с половиной этажа. Спасибо скалолазным тренировкам на Алдара Торнис — отучили бояться высоты. А что сейчас на мне нет системы, подумать не успеваю… Р-раз… Мать! — все-таки слишком все скользкое…
Пригибаясь, хватаясь за грязные железные трубки каркаса, чешу по колеблющемуся дощатому настилу. В полушаге справа — едва прикрытые драной зеленой сеткой полтора десятка метров. ЭТОТ сигает в лишенный рамы оконный проем.
Здесь явно капитальный ремонт: уже никаких признаков человеческого жилья, голые стены и мусор. Груды мусора. Комнаты, коридоры — лабиринт: я не в состоянии ориентироваться. Еще и темно. Вот-вот я его потеряю.
Бл-лядь… — вязну в хламе. Бегом!! Поворот, поворот…
Ну, где ты, падаль?… — уже не вижу его, только шум слышу… — Там!
Лестница. Без перил. Бешеный топот вниз — он опережает меня на три пролета.
Третий этаж. Не навернуться бы… Второй… Раскатываются бутылки (бомжевская лежка). Он — уже снаружи.
Вылетаю во дворик. Совсем крошечный: половину занимает контейнер для строительного мусора, в который я чуть не врезаюсь с разгона. Синий херачит, как на олимпийской стометровке, в фонтанных брызгах расплескиваемых луж.
Щель между глухими торцами — пару метров в ширину. Помойные баки. Скольжу на очистках.
На выходе из щели крякают тормоза, ЭТОТ кувыркается через капот — и хоть бы хрен: мгновенно на ногах и несется через следующий двор.
Отталкиваясь рукой, боком перепрыгиваю передок “аудюхи”. Синий ныряет под козырек подвальной лестницы.
…Уй-йди, мужик!!!
Подвал.
Хрен его знает, что тут такое. Опять коридоры, опять голые стены — но хоть лампочки горят. Пыльные трубы. Вон он!…
Я заскакиваю в неосвещенный проем и пробегаю по инерции пару шагов в кромешной темени — и лишь тогда останавливаюсь. Глаз выколи. Только отверстие входа видно позади.
Я не представляю ни размеров помещения, ни есть ли из него другой выход. Но почему-то мне кажется, что вряд ли оно большое. И что выхода из него нет. И тогда ЭТОТ — где-то здесь.
Пытаюсь отдышаться. Пытаюсь вслушиваться — сквозь кровь в ушах. Ничего не слышу.
Зрение понемногу адаптируется, но различить я все равно ничего не в состоянии — кроме смутных контуров. Ни малейшего представления, что делать дальше…
Но ничего делать не приходится: с расстояния буквально пары шагов и очень быстро — ни сообразить, ни среагировать, ни заметить толком — придвигается масса, сгусток — и в морду мне с нехилой высоты падает булыжник, сваезабивочная баба, — и я уже на полу, — и вдогонку прилетает в живот, — и некоторое время невозможно дышать. А потом никого больше нет, я вожусь на ледяном, в пыли и крошках, цементе, от правой скулы ритмичными импульсами расходится нарастающий тяжкий жар, щека мокрая, и мокрое это щекотно ползет на губы.
Подтягиваю ноги, в несколько приемов сажусь — все покачивается и бултыхается. Трогаю липкую морду, не чувствую ничего, трогаю еще — сквозь первичное онемение прорезается едкая боль в рассеченной коже.
Рассеченной. Справа.
“…Вы не помните, у нее не было кровоподтека — вот тут, с правой стороны?… Вы носите кольца? Перстни, печатки?…”
16
— Может быть, кто-нибудь ещё из Сашиных подруг?… С кем мне имеет смысл поговорить?
Пожатие плечами. Не глядя на меня — глядя на зигзагообразную выдру. (Банкетый зал “петитовского” кабака, куда я приватности ради заволок нелюбезную Олю, являет собой клинический случай дизайнерской шизофрении. Раздвоения личности в рамках одного отдельно взятого подвального помещения. По полкам вдоль стен стоят, во-первых, полуантикварные пишмашинки — и тут не без “винтажа”, — долженствующие, видимо, символизировать принадлежность банкетника к обители журнализма, во-вторых, — многочисленные чучела истребленных, не иначе, лично президентом издательского дома, знатным охотником-рыболовом, несчастных лесных жителей. Включая даже рысь — за которую почему-то особенно обидно.)
— Были же у Саши еще подруги?
Мимолетно заведенные глаза (достал!):
— Ну найдите, если хотите, эту ее Кристи…
— Кристи? Кто это?
— Не знаю… В последнее время они много общались…
— Ну а кто это такая? Где мне ее найти?
— Я же говорю: не знаю! Моей подругой она не была.
…Стас Тюрин тоже не был так уж рад вновь меня слышать (что-то я в последнее время стал раздражать людей… взаимно, однако):
— Кристи? — На том конце отсутствующего у мобилы провода замолчали не без усталой досады и в не слишком тщательной попытке вспомнить. — Н-нет… А, погоди! Это, наверное, такая странная девчонка… Но я ее не знал совсем.
— Странная?
— Ну, с прической такой странной… С татуировками…
— А где ее найти, не знаешь?
— Не, понятия не имею. Как-то получилось, мы c ней не пересекались практически…
— А кто мог пересекаться, не знаешь?
— Н-нет… А, погоди, с кем-то я их обеих один раз в “Красном” встретил… С Илюхой, кажется.
…У Илюхиного телефона садилась батарея, но “аркада”, где он сейчас тусовался (по работе — одной из), была совсем близко — на углу Грецениеку и Аспазияс. Хотя, насколько я понимаю, “аркадами” игровые залы назывались во времена папы киберпанка Уильяма Гибсона, а сейчас только игры бывают “аркадные”…
— Стас? В “Красном”? Когда? — Илюха хмурится на компакт, скармливает его СиДи-рому. Комп принимается попердывать, скачивая программу. — А, ну да, было дело, забавная такая мочалка… С фенечками. Она Кристи?
— Так ты ее тоже не знаешь…
— Ну откуда мне было Ксанкиных подруг знать… А эту я, по-моему, один раз только видел. Но я ее помню, мы тогда че-то долго сидели… я, Ленка, Ксанка, эта — как, Кристи?… Стас еще, вроде, потом подгреб… Не, Гирт, — оборачивается, — четвертый “Хэдкрашер” движок ни фига не потянет…
— А че за феньки-то?
— Вот тут вот, — протягивает руки, водит пальцем правой по кисти левой, потом наоборот, — тату… На всех пальцах, на тыльной стороне ладони, такие тоненькие-тоненькие узоры. Никогда такого не видел. Но красиво, ничего не скажу… И волосы, знаешь: очень коротко пострижено тут, со всех сторон, и на затылке только одна такая длинная-длинная прядь… Помню, она еще коктейль какой-то страшно замороченный заказала — бедная Тонька задолбалась его смешивать… под диктовку: а щас еще двадцать грамм блю кюрасао… а щас еще десять капель гренадина… как это — нету гренадина?… Ну, такая мача, артистическая… Она говорила, чем занимается, но я забыл.
— Попробуй вспомнить.
— Не, Дэн… Не помню совершенно.
— О чем вы хоть базарили?
— Да ну, о фигне какой-то… О чем мы там могли тереть? Ну знаешь, как в кабаке…
— Ну хоть что-нибудь можешь вспомнить?
(Тут я явственно ощутил себя пьяным Тюрей в Salt’n Pepper’e.)
— О, блин, Дэн… — Илюха качает башкой, вскрывая банку энерджайзера “FireWall”. — Не, ну… Не знаю… Типа, я у нее там спрашиваю про тату ее… типа, где делали?…
— И где?
— Ну, типа, у нас где-то. В Риге… Да тебе-то че?
“Get tattooed or die” — значится под изображением лыбящегося черепа, покрытого узорами типа tribal. Я уже неслабо наблатыкался в этих стилях: кельтик, майя, маори, oriental, biomechanical, fantasy, flames, cartoones, old style, бог знает что еще. И перезнакомился с половиной рижских тату-мастеров (с одним — Владом с Чака — даже почти подружился). Ну как ФЭД просто…
“Да, это уже слава”, — вынужден был признать я, когда полкабака в городе Севилья (господи, были ж времена, когда нас с ФЭДом совершенно, в общем, от балды могло занести в город Севилья!) сбежалось на бесплатное шоу одного урода из наверняка никому из зрителей неведомой Леттонии, а единственная худо-бедно кумекающая по-аглицки девка-блюдоноска переводила усталое Федькино: “Итс зэ соу колд трайбл стайл… (“Трибаль, трибаль”, — поясняет своим коллегам девка) Итс э пикчер оф Ханс Руди Гигер… Ю ноу, пейнтер фром… Бля, Дэн, как будет Швейцария? Хи из криэйтор оф Элиен… ю ноу, монстр фром холливуд хоррор…” Но круче всего Федька попал со средневековыми, возрожденческими и прочими гравюрами: две тварюхи из энциклопедии Геснера на обеих лопатках, демон Давида Неврети над пупком etc. Потом он вдоволь плевался, повествуя, как не единожды в самый ответственный момент процесса общения с противуположным полом (по этой части ФЭД сам был монстр… фром холливуд хоррор) вместо перехода к решительным действиям он вынужден был зачитывать пространные искусствоведческие лекции… И еще гораздо раньше мы с пацанами устали стебать его цитатами из приснопамятного анекдота: “Все будет хорошо, вернешься ты к своей Оле… — Эх, доктор, ничего-то вы не понимаете! Там было написано: Привет героическим морякам Кронштадта от героических моряков Севастополя!”
К моменту отбытия в Москву на ФЭДовых руках и торсе свободного места уже почти не было (хотя на таких руках и торсе — молотобойца с советского плаката — все это и впрямь смотрелось). И со здешними мастерами художественного выпиливания по живому человеку он действительно, по-моему, был знаком почти со всеми. А про эту Милу с Дзирнаву он, кажется, даже когда-то что-то говорил (вроде, что крута в своем деле) — не помню…
Мила (пирсинг и парадоксальная косметика на некрасиво-привлекательном лице, разноцветные волосы торчат клочьями) по ту сторону высокой ультраиндустриального вида стойки корпит над левым плечом массивного рыхлого мужика за сорок с каменно-складчатой ряхой владельца собственных бизнесов (вяло безуспешно фантазирую, что такой-то задумал себе нафигачить). Въедливо жужжит машинка, пахнет вазелином. Толстенная железная дверь с неожиданной узорной ручкой то и дело открывается, впуская уличный холод и неотличимых говорливых девиц старшего школьного возраста. В обоих помещениях салона (все стены — темно-серо-сине-зеленые — сплошь в гигеровских биомеханоидах, Чужиках и распадающихся мутантах, по углам — то ли авангардные скульптуры, то ли предметы мебели технократически-анатомических форм, перекореженная лампа, источающая густо-фиолетовый свет, стеклянная обелиско-пирамида на когтистых лапах с пирсинговыми гвоздиками-колечками на полочках, тяжеленное медитативное техно) происходит броуновское бездеятельное общение, на периферии которого я предаюсь привычному: листаю каталоги, каталоги, каталоги тату, журналы с фотками негритянок, чьи мочки с отверстиями диаметра нетолстого бревна лежат на плечах, и лысых семидесяти(не менее!)летних дедков, растатуированных от лысин до гениталий (включительно), а также всяческие “Энциклопедии мистических символов”, окончательно дозревая до решения непременно бросить к чертовой матери эти поиски, ежели и здесь тоже не помнят никакой Кристи, что расписывала кисти рук…
— Две недели в баню не ходить, мочалкой не тереть, дважды в день мазать “Бепантеном”. — Мила бумажным полотенцем стирает излишки краски и кровь с плеча владельца бизнесов, оборачивает ему руку целлофановой пленкой и скрепляет последнюю изолентой. — Ну давай, — мне, — чего там у тебя?
Повсеместное для данной среды подкупающее пренебрежение множественным числом второго лица происходит, как это ни смешно, и впрямь от готовности с ходу принять тебя за своего — чем я корыстно пользуюсь в нынешнем своем спонтанном “инвестигейшне”. По крайней мере, не приходится детально и убедительно врать насчет того, а зачем мне, собственно, понадобилась эта Кристи.
— Да, была такая девчонка, — вдруг охотно соглашается Мила. — Только давно. Год, наверное…
— Слушай, а ты с ней не знакома?
Качает головой.
— И координат нет никаких?
— Не-а…
— Ну, может, какие-нибудь общие знакомые… Через кого она на тебя-то вышла, не знаешь?
— Погоди… — хмурится, поскребывая разноцветную голову. — Когда она тут сидела… Кто ж это был-то?… Айвар, что ли?… Знаешь, я могу, конечно, перепутать… Но, по-моему, Айвар заходил, Фрейманис, они друг друга узнали… Айвар — это байкер такой, может, слышал? Телефона его у меня, правда, нет…
— Я знаю Айвара. О’кей, спасибо, слушай, ты стр-ра-шно мне помогла…
Айвар Фрейманис — не просто байкер, а типаж, законченный до самопародийности. Здоровый пузатый дядька в косухе и с Зи-Зи-топовой бородищей. “Ноблесс облизывает”: в латвийском байк-землячестве (официально их ассоциация именуется Veja Braёlu Ordenis, Орден “Братья ветра”, не хухры-мухры) Фрейманис — один из заправил. Притом байкер он натуральный, не игрушечный (каковых среди публики на чопперах нынче не меньше половины), и в миру не банкир или адвокат, а музыкант: лабает со своей группкой этнический рок, устраивает сейшны в Саулкрастах, где у него бунгало…
Был у меня о “Братьях” сюжетец… Ветераны, некогда еще под псевдонимом “рокеры” лудившие подобия “Харлеев” из танкообразных “грязнуль”-”Уралов”, переваривая раму, наращивая переднюю вилку (тот же Айвар, кажется, и рассказывал: высший шик был — замастырить вилку из хромированного поручня, какие стояли в вагонах метро; специально везли из Питера и Москвы…) и доводя оппозитный движок, снисходительно потешались над “воскресными байкерами”. Денежными то бишь мешками (вроде Кобленца, одноименной фирмы — фирмищи — владельца, или депилсского миллионщика Завадского), на уик-энд седлающими запредельной цены по спецзаказу собранные и роскошно аэрографированные “железяки” и чувствующими себя по этому поводу полнейшими “изи райдерами”, безбашенными аутло и бунтарями без причины.
Телефон Айвара я сейчас надыбал у Алекса — из нейрохирургии своей уже выписавшегося, но еще отлеживающегося дома. Айвар, по счастью, обнаружился не в родных Саулкрастах, а в Риге. Причем в “Пулкведисе”. (В этой истории я топчусь на месте не только в переносном смысле, но и в прямом, топографическом: Pulkvedis, “Полковник”, которому neviens neraksta[6], окнами выходит аккурат на “Красное”…) Ну да, а где еще тусоваться байкерам, если “Пие мазиням”, аутентичная пивнуха на Таллинас, закрылась, кажется… Хотя, говорят, есть у них еще точка где-то в районе Чака (знаменитой, правда, не байкерами, а уличными блядьми) — и говорят про нее, что содержит точку “брат ветра”, всем втирающий, что зарабатывает продажей переговорной радиоаппаратуры, а на деле торгующий качественной “подслушкой”…
Я месил слякоть на Бривибасовской по направлению с Дзирнаву в Старушку и был уже у памятника Свободы, когда вдруг позвонила Ника:
— Дэн, — голос встревоженный, — тут к нам полиция только что приезжала… Тебя спрашивали… Я сказала: нет, и не знаю, когда будешь…
Ага.
— А кто спрашивал? Как он представился?
— Лейтенант какой-то…
— Кудиновс?
— Да, кажется…
— Они говорили, что им надо?
— Сказали — побеседовать…
…Ну вот. А я уже заждался. Целых два дня прошло. Это они столько времени список вызовов с яценковской мобилы читали?… Да… но все-таки объявились… Орлы. Фак.
— …Kristi? — Айвар, как наперстки, передвигает по столешнице две опустошенные пивные ноль пять. — Protams, ka zinu. Ko tev no tas palaidnes vajag? Aaa… Nu nu… Ne, vinёas numurinёa man nav. Pajauta vinё as deju partneriљiem… Ka saucas ta studija? Liekas, ka “Dekadence”… Blakus Pionieru Pilij — nu tur, kur musu prezidente seћ. Pils iela… Numuru neatceros, bet ekas apakљeja stava ir kaut kada galerija… Sakas ar “N”.[7]
“N” (и впрямь висит такая отдельно взятая буква над подъездом) — это Nelija, арт-галерея, располагающаяся на первом этаже старого дома на Пилс 13/15. Действительно в полутора зданиях от обители здешней (правда ведь язык “элиенский” не поворачивается сказать “нашей”) президентши.
Арт начинается сразу за входными дверьми: пересекая порог, оказываешься в перекрестье взглядов а-ля-канонических мадонны с грудничком с картины маслом (сопровождаемой нечестной табличкой “Чудотворная икона Тихвинской Божией Матери”), хитро-пьяноватого Петра Первого над внутренней дверью и лысого московского мэра с гордой фотографии (великие в наших пенатах). За Петром — лестница вверх, на площадках окна с аляповатыми псевдосредневековыми витражами, парадоксально гармонирующими с соцреалистическими полотнами по стенам (портовая индустрия, белые корабли). Благообразно-умудренный брадатый муж — по надписи судя, художник Мисюрев, благость и мудрость вполне объяснимы: портрет — авто…
К третьему этажу изобразительное искусство иссякает, начинаются офисы. Я топаю на пятый — согласно добытым Джефом у подчиненных-“культурщиков” по моей телефонной просьбе сведениям, актерско-танцевальная студия помещается под крышей, причем как-то хитро туда надо идти… через четвертый по коридору, так, кажется…
До четвертого цивилизация не добралась — ломлюсь бесконечным, извилистым, пустым абсолютно коридором: дырявый клетчатый линолеум, опадающая со стен штукатурка, незапертые двери в беспросветные неведомые комнаты. Висят провода. Сворачиваю, сворачиваю… Стремные места. Тупичок между тремя дверьми: на одной реликтовая металлическая табличка с давным-давно запрещенной кириллицей — “Служебное помещение”, на второй — грязный бумажный лист с надписью фломастером “Juristi”, за отсутствующей третьей — сортир. Пока я на манер витязя на распутье выбираю из предложенных вариантов, звонит мобила. Лера.
— Привет, — и ее голос мне тоже не нравится. — Можешь сейчас говорить?
— У тебя срочное что-то?
— Я про этого твоего лейтенанта узнала…
— Ну?
— Дэн… Тут… точно странная история… Ни из какого он не из райотдела, этот Кудиновс… Я когда выяснила, что он в Золике не числится, подумала — может, он из Первого, из “убойного”… Такое, строго говоря, маловероятно, но возможно… Так он и не из “убойного”. Он из конторы Богданова. Из Управления по борьбе с оргпреступностью… Вообще-то богдановцы — они убийствами не занимаются обычно, не то что самоубийствами… Ну только если кого-то сильно крутого завалили… Они, знаешь, такие ребята все из себя элитные, зажравшиеся… Ходят, коньяк пьют, рассказывают похабные анекдоты — и иногда работают… У них профиль вообще-то — преступные группировки, наркотранзит… А если по трупу — то… ну, говорю — или шишку какую замочили, и чтобы явно заказ… или подозрение на серию… причем не просто серию, а… или кто-то непростой в числе жертв оказался… или серия уж больно долговременная… или трупов слишком много…
Прислоняюсь к стене, пялюсь на растрескавшийся голубоватый сортирный кафель.
— Дэн?…
— Да-да…
— И еще такая штука… У Богданова в Управлении лейтенант вообще птица редкая… У него капитаны в основном, майоры… То есть этот Кудиновс, по идее, там на десятых ролях. Но я поспрошала… Про него всякое поговаривают… Ну, в общем, очень не исключено, что он постукивает — либо “безопасникам”, либо в Службу Защиты Сатверсме…
…Так и стою с телефоном в руке. Какая-то расслабуха напала совершеннейшая, как после обкура гашем… Мать вашу… Что, мать вашу, происходит?! Кто-нибудь, блядь, объяснит мне?…
За забрызганным дождем окном сортира просматривается двор-колодец, серые, потемневшие от воды брандмауэры.
(Какого дьявола богдановское Управление ведет дело о смерти Сашки? Как это может быть связано с Яценко, с “Ковчегом”? “…Подозрение на серию… Причем не просто серию…”
Кто этот долбаный Кудиновс? И чего, чего, чего на хрен ему надо от меня?! “…Очень не исключено, что он постукивает…” Полиция безопасности. Служба Защиты Конституции… Это ж вообще гэбуха…
Но ведь и правда же нет, не может у них быть ничего против меня! Я же, мать вашу, действительно ни при чем!
Ссышь, да?… Ссы-ышь…
И какое отношение ко всему имеет этот… в куртке?
Да п-пошли вы все!)
Бью ногой в стену — валится штукатурка.
Вы сами хотели тотальной войны…
А, ну да, еще одна дверь. Ага, лестница. Совсем уже узенькая и крутенькая. Еще наверх.
С промежуточной между этажами площадки — запертый выход на балкончик с ржавыми перилами, на котором, занимая всю его невеликую площадь, обосновалось вполне приличных размеров дикорастущее деревце. Крутые черепичные скаты. Соседнее здание в строительных лесах.
Ну вот, это здесь, надо полагать… На площадке последнего этажа — импровизированная курилка. Разнопородные стулья по периметру, в роли пепельниц — консервные банки. Одинокий страшно худой паренек в черном свитере и с черным же встрепанным хайром сосредоточенно, самоуглубленно даже добивает цигарку. Огибаю его, оборачиваюсь — пацанчик давит бычок и внезапно, без раскачки — на теснейшем пятачке — делает сальто вперед… на месте, вернее — приземляясь в собственные условные следы.
Тоже нормально.
…Оказывается, она не “Декаданс”, а “ДК Dance” — “студия пластического танца”: бумажный плакатик прикноплен к двери. Предбанник — натурально предбанник: вполне саунного вида комнатка, обшитая светлым шпоном, мутноватое зеркало в рост, железные ящички-ячейки с торчащими ключиками, шмотки какие-то грудой — выпростана штанина с кружевными оборками и стоят отдельно белые плетеные “лодочки”… За бисерной занавесочкой деятельно, взасос, целуются: девка у парня на коленях. При моем появлении он панически мычит, девица, оглянувшись, тут же соскакивает с него.
Следующая комната: стол, шкафы — никого. Дальше — зальчик. Какая-то легкоодетая молодежь. Тонкогубая тетка без возраста, с выправкой отставной балерины, прямая, засушенно-легкая, в обтягивающем трико.
— Простите… — окликаю тетку.
— Да?
— Я… Извините, я ищу Кристи…
Боковым зрением улавливая нечто, рефлекторно поворачиваю голову — влево…
В еще одном смежном помещеньице (дверь полуоткрыта) стоит — боком к проему — кто-то высокий, в синем.
— …Кого?
Оглядываюсь на “балерину”. За ее спиной — те самые молодые люди, некоторые смотрят в нашу сторону. Одна очень коротко стриженная девушка, вроде, даже мне знакома… Я опять кошусь влево.
Высокий медленно разворачивается — спиной ко мне. Эдак сто девяносто, плечистый: амбал. В темно-синей закрывающей жопу куртке с откинутым капюшоном. Светлые волосы… Без единой мысли в голове я делаю шаг в ту сторону.
— Эй! — тетка.
…Я вижу длинный козырек капюшона, вижу на его изнанке сеточку мембраны. Лица — не вижу…
Еще шаг и еще. Я уже на пороге этой маленькой комнатки (толкаю филенку). Метрах в трех от амбала.
По-прежнему не оглядываясь, тот вдруг заводит за спину левую руку и резким шелестящим движением поднимает капюшон. (Еще шаг — и я смогу до него дотронуться.) И — стартует с места. Вперед. Гротескно-стремительными скачками. Грохочет о стену створка противоположной двери. Я еще не зарегистрировал произошедшее в сознании, а его уже нет.
Наконец бегу следом. Миную комнату, оказываюсь в совсем уже теснющем коридорчике. Ударяюсь плечом. Где?… Сюда…
Двери-проемы-тамбуры (сзади кричат)… Давешняя курилка. Кто-то шарахается. Путается в ногах, разламываясь, опрокинутый стул — едва не лечу кубарем с лестницы. Звенит по ступеням банка-пепелка. Деревянный треск, гром стекла — двери на балкончик с растением распахнуты, синяя фигура перемахивает перила…
Сыплюсь по пролету. Хрущу стеклом, выпутываюсь из мокрых веток. Леса ремонтируемого дома — всего метрах в полутора от края балкона. Вздрагивают, пошатываются — ЭТОТ прыгает по ним тяжело, но дьявольски ловко: орангутанг в капюшоне…
Влезаю на узорные перила. Ладони скользят по влажной ржавчине. Внизу — четыре с половиной этажа. Спасибо скалолазным тренировкам на Алдара Торнис — отучили бояться высоты. А что сейчас на мне нет системы, подумать не успеваю… Р-раз… Мать! — все-таки слишком все скользкое…
Пригибаясь, хватаясь за грязные железные трубки каркаса, чешу по колеблющемуся дощатому настилу. В полушаге справа — едва прикрытые драной зеленой сеткой полтора десятка метров. ЭТОТ сигает в лишенный рамы оконный проем.
Здесь явно капитальный ремонт: уже никаких признаков человеческого жилья, голые стены и мусор. Груды мусора. Комнаты, коридоры — лабиринт: я не в состоянии ориентироваться. Еще и темно. Вот-вот я его потеряю.
Бл-лядь… — вязну в хламе. Бегом!! Поворот, поворот…
Ну, где ты, падаль?… — уже не вижу его, только шум слышу… — Там!
Лестница. Без перил. Бешеный топот вниз — он опережает меня на три пролета.
Третий этаж. Не навернуться бы… Второй… Раскатываются бутылки (бомжевская лежка). Он — уже снаружи.
Вылетаю во дворик. Совсем крошечный: половину занимает контейнер для строительного мусора, в который я чуть не врезаюсь с разгона. Синий херачит, как на олимпийской стометровке, в фонтанных брызгах расплескиваемых луж.
Щель между глухими торцами — пару метров в ширину. Помойные баки. Скольжу на очистках.
На выходе из щели крякают тормоза, ЭТОТ кувыркается через капот — и хоть бы хрен: мгновенно на ногах и несется через следующий двор.
Отталкиваясь рукой, боком перепрыгиваю передок “аудюхи”. Синий ныряет под козырек подвальной лестницы.
…Уй-йди, мужик!!!
Подвал.
Хрен его знает, что тут такое. Опять коридоры, опять голые стены — но хоть лампочки горят. Пыльные трубы. Вон он!…
Я заскакиваю в неосвещенный проем и пробегаю по инерции пару шагов в кромешной темени — и лишь тогда останавливаюсь. Глаз выколи. Только отверстие входа видно позади.
Я не представляю ни размеров помещения, ни есть ли из него другой выход. Но почему-то мне кажется, что вряд ли оно большое. И что выхода из него нет. И тогда ЭТОТ — где-то здесь.
Пытаюсь отдышаться. Пытаюсь вслушиваться — сквозь кровь в ушах. Ничего не слышу.
Зрение понемногу адаптируется, но различить я все равно ничего не в состоянии — кроме смутных контуров. Ни малейшего представления, что делать дальше…
Но ничего делать не приходится: с расстояния буквально пары шагов и очень быстро — ни сообразить, ни среагировать, ни заметить толком — придвигается масса, сгусток — и в морду мне с нехилой высоты падает булыжник, сваезабивочная баба, — и я уже на полу, — и вдогонку прилетает в живот, — и некоторое время невозможно дышать. А потом никого больше нет, я вожусь на ледяном, в пыли и крошках, цементе, от правой скулы ритмичными импульсами расходится нарастающий тяжкий жар, щека мокрая, и мокрое это щекотно ползет на губы.
Подтягиваю ноги, в несколько приемов сажусь — все покачивается и бултыхается. Трогаю липкую морду, не чувствую ничего, трогаю еще — сквозь первичное онемение прорезается едкая боль в рассеченной коже.
Рассеченной. Справа.
“…Вы не помните, у нее не было кровоподтека — вот тут, с правой стороны?… Вы носите кольца? Перстни, печатки?…”
16
История из жизни. Гайвор, Костик Гайворонский, рассказывал. Выбрался он однажды на рыбалку, на озеро, с приятелем. Приятель был кадровый мент, чуть ли не с омоновским прошлым. Не рыбачил раньше никогда. Как положено, дернули по стопарю, по второму, по третьему. Потом решили все-таки немного половить. Взяли удочки, потихоньку на лодке пошли через камыши. Мент на веслах, Гайвор — лицом к нему, по курсу спиной. Плывут. И вдруг мент перестает грести, глаза его расширяются, лицо становится счастливое-счастливое, детски-новогоднее — на что-то за Гайворовой спиной он смотрит. И тихо-тихо, восторженным таким шепотом, произносит: “Гля… бобер… Дай я его веслом ебну!…”
С тех пор, как Костик мне это рассказал, я при соприкосновении с любыми ментами первым делом вспоминаю того бобра.
…Я не знаю, чем это объясняется: спецификой характера или личного опыта человека, изначально, в силу происхождения (от людей, приехавших на территорию этой ныне незалэжной страны после “оккупационного” 1940 года), лишенного гражданских прав (при сохранении, разумеется, обязанностей) и самого гражданства, а следовательно, ощущения даже номинальной причастности к какому-либо государству, но я всегда искренне ненавидел все, связанное с властью. Тем более — властью фискальной. Со структурами учета, контроля, хватания и непущания.
Никогда в жизни не делал я ничего всерьез криминального. Но люди, облеченные полномочиями и облаченные в униформу, с самого бессознательного детства были для меня враждебным биологическим видом. Трамвайные контролеры вычисляли безбилетного меня, чтобы стрясти с малолетнего пацана хотя бы карманную мелочь. Школьный гардеробщик пытался отловить меня в момент незаконного проникновения на подведомственную ему территорию для немедленного привода к директору — в справедливой уверенности, что я намерен нагло, с особым цинизмом прогулять богоданные уроки. Охранники Департамента гражданства и иммиграции вальяжно покрикивали на толкущихся в апокалиптических, многодневных очередях “негров”, неграждан, взыскующих очередной, прицельно к летнему сезону сочиненной чиновниками справочки, без которой не выпускали через восточную границу к родным. Раскормленные краснорожие московские мусора радостно вертели мой нероссийский паспорт, перебрасываясь садистки-глумливым: “Та-ак, что у нас за подделку визы?…” Рижские муниципальные полицаи цемерили нас на парковой скамейке за преступным распитием винища — и готовы были десятками минут ругаться, грозить “телевизором” и хвататься за демократизаторы ради вшивых пяти латов на лапу. Менты из “наркотического” отдела караулили нас на Лубане, чтобы упечь на несколько лет за пару найденных в кармане косяков.
С тех пор, как Костик мне это рассказал, я при соприкосновении с любыми ментами первым делом вспоминаю того бобра.
…Я не знаю, чем это объясняется: спецификой характера или личного опыта человека, изначально, в силу происхождения (от людей, приехавших на территорию этой ныне незалэжной страны после “оккупационного” 1940 года), лишенного гражданских прав (при сохранении, разумеется, обязанностей) и самого гражданства, а следовательно, ощущения даже номинальной причастности к какому-либо государству, но я всегда искренне ненавидел все, связанное с властью. Тем более — властью фискальной. Со структурами учета, контроля, хватания и непущания.
Никогда в жизни не делал я ничего всерьез криминального. Но люди, облеченные полномочиями и облаченные в униформу, с самого бессознательного детства были для меня враждебным биологическим видом. Трамвайные контролеры вычисляли безбилетного меня, чтобы стрясти с малолетнего пацана хотя бы карманную мелочь. Школьный гардеробщик пытался отловить меня в момент незаконного проникновения на подведомственную ему территорию для немедленного привода к директору — в справедливой уверенности, что я намерен нагло, с особым цинизмом прогулять богоданные уроки. Охранники Департамента гражданства и иммиграции вальяжно покрикивали на толкущихся в апокалиптических, многодневных очередях “негров”, неграждан, взыскующих очередной, прицельно к летнему сезону сочиненной чиновниками справочки, без которой не выпускали через восточную границу к родным. Раскормленные краснорожие московские мусора радостно вертели мой нероссийский паспорт, перебрасываясь садистки-глумливым: “Та-ак, что у нас за подделку визы?…” Рижские муниципальные полицаи цемерили нас на парковой скамейке за преступным распитием винища — и готовы были десятками минут ругаться, грозить “телевизором” и хвататься за демократизаторы ради вшивых пяти латов на лапу. Менты из “наркотического” отдела караулили нас на Лубане, чтобы упечь на несколько лет за пару найденных в кармане косяков.