Страница:
Розовые, розово-оранжевые обширные спилы с бледными прожилками — кажется даже, что с всамделишными годовыми кольцами. Лосось сырой, лосось слабой соли, лосось соленый, лосось копченый всех стадий и способов копчения, лососевая икра — опять же свежая, подсоленная, просоленная основательно, опять же копченая по-всякому, — лососевые хребты по смешной цене в поллата кило (а супчик из них выходит улетнейший, совершенно не жирный, но оченно притом наваристый и пахучий — Никин копирайт).
— Это вы домой закупаетесь? — снова суюсь к Вайлю. — В Прагу?
— Мы оба с женой вообще больше всего на свете из еды любим рыбу. А тут такие козыри… Мясо есть и в других местах, а рыбы такой больше нигде нет. Тут солят и коптят все, что плавает, ползает и летает.
Выложенная в лотках тушка к тушке маслянисто-золотая скумбрия похожа на артиллерийские снаряды в ящике. Кажущаяся мятой салака — на пулеметные патроны.
— А насколько латвийская… э-э… стратегия в отношении рыбы схожа с общеевропейской?
— Если совсем просто, то все европейские соленья — это маринады. Это уксус. То, к чему мы, выросшие здесь, не привыкли. А здесь найден некий замечательный баланс между европейским и русским вкусом… Империя для кухни оказалась очень полезной!…
Острый дух солений-маринадов. Серебристые сверточки рольмопсов в кадках.
Подходим к закутку, явно высмотренному Вайлем еще накануне:
— Здрасьтe! Я тут вчера разговаривал насчет миног… Их нужно упаковать таким манером… Вот можно в коробочку штук восемь? Крупненьких… Все главные козыри русской кухни — из-за пределов России. Кавказский шашлык, грузинское сациви, узбекский плов, еще более ранние колониальные приобретения — украинский борщ, уральские пельмени. Все нерусское! Собственно в русской кухне я могу назвать только один шедевр — это уха. Но прямо противоположную роль империя сыграла в напитках. Она ввезла водку во все те места, где о ней не слыхали, — и споила Азию. Кавказ не удалось споить, потому что на Кавказе было вино. Там водка в него уперлась, и они отбились. А Средняя Азия, северные малые народы — там полная катастрофа! Водка была самым страшным орудием империи! Более страшным, чем пушки.
Тетка трамбует миноги в пластмассовую коробку, я сдвигаюсь в сторонку, а безответный Эгил запечатлевает для вечности спонтанную беседу профессионалов о способах упаковки данного позвоночного:
— …В банках — огромная разница! Огромная! Я покупал — совсем не то… Очень хорошо… В вашем ведении что еще есть?…
Окунь (горячего копчения). Рассматривается и отвергается. Скумбрия (холодного копчения… запеченная в сыре — развернутая, как пергаментный протограф, расплавленный и застывший сыр обрел рельеф изрытого ветром песчаника…).
— А чем она от этой отличается? Дайте, пожалуйста, одну такую и одну такую… А эта чем отличается?
— Это королевская скумбрия, она суховата немножко…
— Суховата? Не надо!
Veja zivis (буквально — “ветровая рыба”): острые шиловидные рыла, частые-частые, мелкие-мелкие зубы — как край почтовой марки. Saules zivis (буквально — “солнечная рыба”): густого коньячного цвета круги с вырезанным треугольным сегментом. Обжаренная тресковая печень — сердечки калибра от кошачьего до медвежьего. Загогулины креветок (лохмы усов). Бежевые торцы палтуса. Мокрые листы камбалы. Luci — желтоватые страшноватые черви. Окровавленный breksis. Громадный — метра полтора — судак с обалдело раззявленной пастью. Вобла, плотными пучками вбитая в прозрачные пластиковые ведерки. Угловой прилавок — лобное место: ящик с нарубленными рыбьими бошками. Кафельные квадратные бассейны с бурно булькающими и шевелящимися в воде шлангами.
Прогулку по рыбному павильону Рижского рынка (в девять утра!) предложил сам Вайль — и исключительно из-за нехватки времени: сегодня уже он улетает к себе в Прагу, вояж за рыбицей запланировал заранее и лишнего часа на ответы перед камерой у него не было. Пришлось соглашаться. Полевая работа, конечно, отдельная запара (для Эгила, бедняги, в первую очередь — потаскайте, блин, эту бандуру на плече, да еще в толчее!) — но я уже вижу: получится лучше любой срежиссированной съемки. Вайль, Петр Вайль, бывший рижанин, потом нью-йоркер, потом пражанин, блистательный эссеист, автор близящегося к гениальности культурно-кулинарно-географического “Гения места” — in actu: умности на фоне вкусностей. В десятку.
На канале “Россия” затеяли “Ближний круг” — серию коротких фильмов про столицы бывших союзных республик, про знаменитых выходцев оттуда, про то, что там делается сейчас и насколько это радикально отличается от того, что творилось некогда. И — бонусная выгода постберлинского пиара: получилось законнектиться с кучей московского теленарода… Так что сюжет про Ригу делаю я.
Я им наделаю…
— Кстати об империи… В вашей последней книге “Карта родины”… да и в ваших с Генисом “60-х”… проводится мысль, что нация советских людей все-таки существовала…
Мы уже бредем по замусоренной набережной замусоренного городского канала — в сторону автовокзала. Справа сменяют друг друга гигантские бигуди эксклюзивных наших рыночных павильонов, когдатошние ангары для дирижаблей.
— Есть влиятельная точка зрения, что не было никакого советского человека; я считаю, что, конечно же, был. В рекордно короткие исторические сроки удалось создать совершенно новое явление…
— Но мы, вероятно, говорим сейчас о явлении все-таки в основном идеологическом… А если взять “советского человека” именно в национальном аспекте? Не кажется ли вам, что Советский Союз как государство распался как раз в тот момент, когда в имперском котле готова была синтезироваться новая нация? Или даже сверхнация?
— А это очень интересно! Очень может быть, что тут именно какие-то силы… исторического процесса, или силы провидения… в этот-то момент и вмешались, чтобы не получилось некоего уродливого исторического явления.
— Может быть, это проявление — на своем уровне — закона неубывания энтропии? Возникновению сверхнаций препятствуют основы физики?
— Ну да, так же, как работают механизмы саморегулирования — когда, скажем, возникает угроза перенаселения; рост населения идет по экспоненте, взрывным образом, — и начинается эпидемия чумы. Или СПИД. Который можно счесть бичом божьим, а можно — проявлением работы этого вот механизма саморегулирования. Может, и с имперской сверхнацией так…
Я оборачиваюсь к Эгилу: как оно — пишется? Все пишется. Вот оно, главное для моей безумной идеи…
Отцом этой идеи — как минимум наполовину — был ФЭД (так что, строго говоря, ему с меня пузырь — если сюжет получится… и если мы с ним где-нибудь когда-нибудь пересечемся). Заочным. Просто в силу своей этнической эклектики. А также юридического аспекта биографии. Родившийся в конце июля 1975-го Федька первый свой паспорт — еще стандартный советский — получил в начале августа 1991 года. Где-то так числах в десятых. За несколько дней до известных событий. Благодаря которым закончился Советский Союз. Так или иначе, но — единственное государство, признавшее его, казаха с немецкой фамилией и русским именем, своим гражданином.
Во всех далее получаемых им — как, кстати, и на четыре года отставшим от ФЭДа мною — ксивах (исправно вводящих в ступор работников всех европейских таможен и отелей) значится то же, что в титрах голливудского ужасника: alien. Чужой.
Чужой — и этой долбаной без пяти минут евросоюзовской стране, где еще физически имею место я, и уже давно не имеет (к счастью для него) Федька. И — в не меньшей степени — чужой государству ЭрЭф, которое начало свое существование как государства с того, что сдало и меня, и ФЭДа, и двадцать пять миллионов “соотечественников” новоиспеченным этнократиям (а теперь дерет с “защищаемых” им нас бешеные бабки за российскую визу, ур-роды)…
Как там было у Аксенова? Мы не лабусы по национальности, мы не русские по идеологии. Наша национальная и гражданская принадлежность (по боку идеология!) — советские люди.
Когда-то мы базарили об этих материях с ФЭДом и решили, что мы оба — я, родившийся на Украине и болтавший некогда по-грузински, и он, kazahs Deutsch, блондин с монголоидными скулами — принадлежим к одной нации. Несуществующей нации. Точнее — существующей лишь в незначительном количестве опытных образцов (то есть нас). Образцов, не пошедших в серию.
Какая разница, что при семи (если я правильно помню) Федькиных и четырех моих кровях — ни одной общей у нас нет? Если оба мы — апатриды, лица без гражданства, этнические миксы с родным русским языком, нероссийского места рождения и места жительства, нероссийского образа мышления и поведения (ибо не только тяжкое недоумение сопровождает каждый просмотр мною тамошних теленовостей, но и четкое отчуждение — каждый визит даже в Москву и Питер)… В конце концов, за последнее частичное спасибо Риге.
…На Элияс, в монтажной ЛНТ (телевизоры, телевизоры, телевизоры) просматриваю еще одно сделанное для “ближнекруговского” сюжета интервью. В Москве три недели назад. С Артемием Троицким, хроникером “советской народной электрической музыки”, первым “рулевым” русского “Playboy” и “арбитром вкуса”. Хоть и не рижанином, но человеком, городу этому не чуждым, постоянно сюда наезжающим (на “Новую волну”, например, попсовейший юрмальский фестивальчик).
То, как изуродовали наш с ними общий город братья лабусы всего за несколько лет новейшего строительного бума, тот наглый, предельно циничный пофигизм, с которым они бесповоротно гадят в своей собственной, черт побери, столице, то, в какое безобразно-эклектическое фуфло на глазах превращается изначально стильная и оттого требующая особо осторожного к себе отношения Рига — мое растерянное опупение от всего этого — и было, между прочим, одним из основных “исходняков” для идеи, которую я пытаюсь в сюжете своем артикулировать…
Нет, я все понимаю… Цены на земельные участки в историческом центре. Стоимость подрядов. Взятки. Воровство. На одном “восстановлении” Ратуши, раскуроченной в сорок первом немецкой артиллерией до такого состояния, что после войны было решено, мол, смысла ее воспроизводить по новой нет, тем паче что и историко-архитектурная ценность здания была невелика… — но все же отстроенной стахановскими темпами несколько лет назад (причем с ненавязчивыми отступлениями — совершенно дикообразными — от оригинального облика!), украли, по некоторым сведениям, порядка двух миллионов латов… И так далее…
Но черт вас дери… Патриоты, блин! Мастурбаторы на национальную идею! Так любящие поорать, что эта страна и эта столица у вас одна и другой не будет… Что вы, блин, с ней делаете?! Почему я, почитаемый вами оккупантом, я, который, скорее всего, здесь не задержусь, — почему Я дергаюсь, когда ВЫ ради воровства очередных нескольких тыщ латей в самой сердцевине Старого города клепаете эту неизвестно кем и с чьего разрешения спроектированную дичайшую пошлятину? Почему вам всем так дружно насрать на место, где жить вашим, блин, детям, внукам, блин, и прочим правнукам?!.
Я даже знаю, почему. Не только потому, что вы, несмотря на скорое вступление в Евросоюз, — самые обыкновенные безответственные совки, которым покласть вообще на все, кроме собственных бабок. Но еще и потому, что вы не ощущаете этот город своим. А не ощущаете потому, что он и в самом деле — не ваш.
Он — вовсе не плоть от плоти этой страны. Он не соприроден ей и не сомасштабен… Это — часть несравнимо более амбициозного проекта… Сюжет мой будет и про это тоже.)
Так. Мотаем Артемий Кивыча. Не то, не то…
Стоп… Вот!
Рига, я говорю, — это круто задуманный и с треском проваленный проект. Точнее, не проект даже. А часть проекта. Весьма небольшая. Но дьявольски показательная.
…Если сюжет получится, все-таки одному человеку я пузырь проставлю — Джефу, благо он-то вполне в пределах досягаемости (благо со мной же он тот пузырь и выпьет). Потому что на вторую половину идея сюжета родилась из моих базаров с Женькой.
Когда-то Джеф писал большую байку про рижскую улицу Яуниела. Знаменита эта улочка Старого города тем, что на ней снята куча культовых советских фильмов. Например, Бейкер-стрит из масленниковских “Приключений Шерлока Холмса и доктора Ватсона” — это Яуниела. А также бернская Блюменштрассе, Цветочная улица из “Семнадцати мгновений” — и бедняга Плейшнер прыгал из окна дома как раз напротив не чужой мне Киногалереи (в Риге вообще “Мгновения” отсняты на огромный процент). Так вот, Джеф написал про все это — да и задумался. Каких только городов не сыграла Рига — и как редко она при этом играла саму себя!
Стал думать дальше — уже в компании моей и пивасика-вискарика: почему не написано ни единого реально состоятельного литературного текста, действие которого происходило бы в Риге? Ну да, у местной русской диаспоры традиционно небогато с талантами — да и те, что становятся хоть сколько-нибудь востребованы за пределами нашей ганзейской провинции, немедля сваливают в метрополию, Москву ту же. А пропо, и “Белая гвардия” написана Михал Афанасьичем не в Киеве, и “Золотой теленок” не в Одессе, и “Одесские…” даже “…рассказы”… Про Ригу же не пишут ни в ней сидючи, ни вне ее…
А вот неинтересно про нее писать. Хоть и красивый город (был!), и немалый, и портовый. И больше — окраина империи (была опять же), место стыковки какого ни есть Востока с каким ни есть Западом… Ан — при всех бонусах, нет у этого места своего лица.
Засада — в несоответствии того города, который в результате всех исторических пертурбаций получился, тому городу, каким Рига должна была стать по сути своей. Она должна была стать городом, без дураков, великим. Но не столицей, нет — проходным двором. С Востока опять же на Запад и обратно. Ну да, ну да — из России в Европу.
Собственно, и генетически Рига, крепость, построенная Ливонским орденом на землях совершенно диких еще балтийских племен в начале тринадцатого века, — восточный форпост Запада. Каковой после Петра Великого, отбившего Ригу уже у шведов, стал западным форпостом России.
И в этом именно качестве Рига почти-таки стала реальным мегаполисом, средоточием жизни экономической и культурной. Причем дважды. И оба раза — почти.
И оба раза все обломилось.
Первая попытка была — перед революцией, когда на фоне общеимперской индустриализации-капитализации Рига со своими “Руссо-Балтами”, со своей космополитической смесью немецкого наследия, русского вливания и пробуждающегося латышского национального самосознания действительно была одним из самых динамичных городов гигантской страны, одним из главных ее портов и культурных центров. И эта вот Рига кончилась вместе с Российской империей, пережила экономический обвал и мощнейший людской отток — и на несколько десятилетий ухнула в прозябание столицы мелкого провинциального государства в зоне санитарного кордона Европы у границ страшного ЭсЭсЭсЭра.
Второй заход — времена позднего совка. ВЭФы, РЭЗы, “Радиотехники”, западная витрина, прибалтийский культурный либерализм. Население приближалось к лимону, для строительства метро уже делали пробы грунта. Про то, что творилось в культурной жизни, вон г-н (сеньор) Троицкий как красочно говорит… И снова все кончилось — вместе с империей. И снова — что мы имеем? Столицу мелкого провинциального этнократического государства с изоляционистской идеологией и хуторским образом мышления в зоне санитарного кордона НАТО (население сокращается, про метро все забыли). В утиль.
Вот она, концепция сюжета. Рига, безусловно, была проектом имперского масштаба. Двухсерийный крах этого проекта — это облом двух редакций империи. Мне жалко этого проекта: ей-богу, он виделся импозантным. И мне, черт побери, жалко этой империи — вовсе не потому, конечно, что я ностальгирую в кулачок по Православию-Самодержавию, по Его Императорскому Величеству на белом кобыле, по парадам на Ред-Сквер, выводку зомбаков на мавзолее и прочей государственнической херне, которую я видал не то что в гробу — осиновым колом проткнутой (никогда меня не очаровывали атрибуты никакого государства и никакой власти — это, наверное, уже специфика личного опыта человека, выросшего на фоне многоступенчатого государственного развала и государственного предательства). А потому что я, как и было сказано, — гражданин этой империи в силу национальной принадлежности.
И город, в котором я живу, и сам я, как представитель своей нации — мы такие “каспийские монстры”, советские экранопланы, одни из последних масштабных высокотехнологичных имперских разработок. Здоровенная была штука, диковинная на вид и дерзостная по замыслу, с беспрецедентными возможностями…Так и не успели ее толком реализовать. А ведь классно, мать вашу, было придумано!…
Может, слишком классно. Не случайно же закон неубывания энтропии среагировал именно на нас?…
12
— Это вы домой закупаетесь? — снова суюсь к Вайлю. — В Прагу?
— Мы оба с женой вообще больше всего на свете из еды любим рыбу. А тут такие козыри… Мясо есть и в других местах, а рыбы такой больше нигде нет. Тут солят и коптят все, что плавает, ползает и летает.
Выложенная в лотках тушка к тушке маслянисто-золотая скумбрия похожа на артиллерийские снаряды в ящике. Кажущаяся мятой салака — на пулеметные патроны.
— А насколько латвийская… э-э… стратегия в отношении рыбы схожа с общеевропейской?
— Если совсем просто, то все европейские соленья — это маринады. Это уксус. То, к чему мы, выросшие здесь, не привыкли. А здесь найден некий замечательный баланс между европейским и русским вкусом… Империя для кухни оказалась очень полезной!…
Острый дух солений-маринадов. Серебристые сверточки рольмопсов в кадках.
Подходим к закутку, явно высмотренному Вайлем еще накануне:
— Здрасьтe! Я тут вчера разговаривал насчет миног… Их нужно упаковать таким манером… Вот можно в коробочку штук восемь? Крупненьких… Все главные козыри русской кухни — из-за пределов России. Кавказский шашлык, грузинское сациви, узбекский плов, еще более ранние колониальные приобретения — украинский борщ, уральские пельмени. Все нерусское! Собственно в русской кухне я могу назвать только один шедевр — это уха. Но прямо противоположную роль империя сыграла в напитках. Она ввезла водку во все те места, где о ней не слыхали, — и споила Азию. Кавказ не удалось споить, потому что на Кавказе было вино. Там водка в него уперлась, и они отбились. А Средняя Азия, северные малые народы — там полная катастрофа! Водка была самым страшным орудием империи! Более страшным, чем пушки.
Тетка трамбует миноги в пластмассовую коробку, я сдвигаюсь в сторонку, а безответный Эгил запечатлевает для вечности спонтанную беседу профессионалов о способах упаковки данного позвоночного:
— …В банках — огромная разница! Огромная! Я покупал — совсем не то… Очень хорошо… В вашем ведении что еще есть?…
Окунь (горячего копчения). Рассматривается и отвергается. Скумбрия (холодного копчения… запеченная в сыре — развернутая, как пергаментный протограф, расплавленный и застывший сыр обрел рельеф изрытого ветром песчаника…).
— А чем она от этой отличается? Дайте, пожалуйста, одну такую и одну такую… А эта чем отличается?
— Это королевская скумбрия, она суховата немножко…
— Суховата? Не надо!
Veja zivis (буквально — “ветровая рыба”): острые шиловидные рыла, частые-частые, мелкие-мелкие зубы — как край почтовой марки. Saules zivis (буквально — “солнечная рыба”): густого коньячного цвета круги с вырезанным треугольным сегментом. Обжаренная тресковая печень — сердечки калибра от кошачьего до медвежьего. Загогулины креветок (лохмы усов). Бежевые торцы палтуса. Мокрые листы камбалы. Luci — желтоватые страшноватые черви. Окровавленный breksis. Громадный — метра полтора — судак с обалдело раззявленной пастью. Вобла, плотными пучками вбитая в прозрачные пластиковые ведерки. Угловой прилавок — лобное место: ящик с нарубленными рыбьими бошками. Кафельные квадратные бассейны с бурно булькающими и шевелящимися в воде шлангами.
Прогулку по рыбному павильону Рижского рынка (в девять утра!) предложил сам Вайль — и исключительно из-за нехватки времени: сегодня уже он улетает к себе в Прагу, вояж за рыбицей запланировал заранее и лишнего часа на ответы перед камерой у него не было. Пришлось соглашаться. Полевая работа, конечно, отдельная запара (для Эгила, бедняги, в первую очередь — потаскайте, блин, эту бандуру на плече, да еще в толчее!) — но я уже вижу: получится лучше любой срежиссированной съемки. Вайль, Петр Вайль, бывший рижанин, потом нью-йоркер, потом пражанин, блистательный эссеист, автор близящегося к гениальности культурно-кулинарно-географического “Гения места” — in actu: умности на фоне вкусностей. В десятку.
На канале “Россия” затеяли “Ближний круг” — серию коротких фильмов про столицы бывших союзных республик, про знаменитых выходцев оттуда, про то, что там делается сейчас и насколько это радикально отличается от того, что творилось некогда. И — бонусная выгода постберлинского пиара: получилось законнектиться с кучей московского теленарода… Так что сюжет про Ригу делаю я.
Я им наделаю…
— Кстати об империи… В вашей последней книге “Карта родины”… да и в ваших с Генисом “60-х”… проводится мысль, что нация советских людей все-таки существовала…
Мы уже бредем по замусоренной набережной замусоренного городского канала — в сторону автовокзала. Справа сменяют друг друга гигантские бигуди эксклюзивных наших рыночных павильонов, когдатошние ангары для дирижаблей.
— Есть влиятельная точка зрения, что не было никакого советского человека; я считаю, что, конечно же, был. В рекордно короткие исторические сроки удалось создать совершенно новое явление…
— Но мы, вероятно, говорим сейчас о явлении все-таки в основном идеологическом… А если взять “советского человека” именно в национальном аспекте? Не кажется ли вам, что Советский Союз как государство распался как раз в тот момент, когда в имперском котле готова была синтезироваться новая нация? Или даже сверхнация?
— А это очень интересно! Очень может быть, что тут именно какие-то силы… исторического процесса, или силы провидения… в этот-то момент и вмешались, чтобы не получилось некоего уродливого исторического явления.
— Может быть, это проявление — на своем уровне — закона неубывания энтропии? Возникновению сверхнаций препятствуют основы физики?
— Ну да, так же, как работают механизмы саморегулирования — когда, скажем, возникает угроза перенаселения; рост населения идет по экспоненте, взрывным образом, — и начинается эпидемия чумы. Или СПИД. Который можно счесть бичом божьим, а можно — проявлением работы этого вот механизма саморегулирования. Может, и с имперской сверхнацией так…
Я оборачиваюсь к Эгилу: как оно — пишется? Все пишется. Вот оно, главное для моей безумной идеи…
Отцом этой идеи — как минимум наполовину — был ФЭД (так что, строго говоря, ему с меня пузырь — если сюжет получится… и если мы с ним где-нибудь когда-нибудь пересечемся). Заочным. Просто в силу своей этнической эклектики. А также юридического аспекта биографии. Родившийся в конце июля 1975-го Федька первый свой паспорт — еще стандартный советский — получил в начале августа 1991 года. Где-то так числах в десятых. За несколько дней до известных событий. Благодаря которым закончился Советский Союз. Так или иначе, но — единственное государство, признавшее его, казаха с немецкой фамилией и русским именем, своим гражданином.
Во всех далее получаемых им — как, кстати, и на четыре года отставшим от ФЭДа мною — ксивах (исправно вводящих в ступор работников всех европейских таможен и отелей) значится то же, что в титрах голливудского ужасника: alien. Чужой.
Чужой — и этой долбаной без пяти минут евросоюзовской стране, где еще физически имею место я, и уже давно не имеет (к счастью для него) Федька. И — в не меньшей степени — чужой государству ЭрЭф, которое начало свое существование как государства с того, что сдало и меня, и ФЭДа, и двадцать пять миллионов “соотечественников” новоиспеченным этнократиям (а теперь дерет с “защищаемых” им нас бешеные бабки за российскую визу, ур-роды)…
Как там было у Аксенова? Мы не лабусы по национальности, мы не русские по идеологии. Наша национальная и гражданская принадлежность (по боку идеология!) — советские люди.
Когда-то мы базарили об этих материях с ФЭДом и решили, что мы оба — я, родившийся на Украине и болтавший некогда по-грузински, и он, kazahs Deutsch, блондин с монголоидными скулами — принадлежим к одной нации. Несуществующей нации. Точнее — существующей лишь в незначительном количестве опытных образцов (то есть нас). Образцов, не пошедших в серию.
Какая разница, что при семи (если я правильно помню) Федькиных и четырех моих кровях — ни одной общей у нас нет? Если оба мы — апатриды, лица без гражданства, этнические миксы с родным русским языком, нероссийского места рождения и места жительства, нероссийского образа мышления и поведения (ибо не только тяжкое недоумение сопровождает каждый просмотр мною тамошних теленовостей, но и четкое отчуждение — каждый визит даже в Москву и Питер)… В конце концов, за последнее частичное спасибо Риге.
…На Элияс, в монтажной ЛНТ (телевизоры, телевизоры, телевизоры) просматриваю еще одно сделанное для “ближнекруговского” сюжета интервью. В Москве три недели назад. С Артемием Троицким, хроникером “советской народной электрической музыки”, первым “рулевым” русского “Playboy” и “арбитром вкуса”. Хоть и не рижанином, но человеком, городу этому не чуждым, постоянно сюда наезжающим (на “Новую волну”, например, попсовейший юрмальский фестивальчик).
“— …Вообще в Риге я был в первый раз в шестьдесят пятом году, мне было десять лет, но я ее совершенно не помню, поскольку большую часть времени проводил в Юрмале с бабушкой и дедушкой. А вот Ригу восьмидесятых помню очень хорошо. Насколько она изменилась? Начнем с архитектуры хотя бы… У новой Риги стиля нет. Вот все эти стандартные европейские универмаговские стекляшки и гостиницы построили… Все эти новоделы в Старой Риге, то ли под готику, то ли под раннее барокко… Мне кажется, новая застройка Риги очень хаотична и абсолютно не является цельной с точки зрения стиля. У меня такое ощущение, что нет ни малейшей идеи, концепции какого-то единого архитектурного развития…”[5](Ну да, ну да, как говаривал мой друг Серега. Интеллигентнейший Артемий Кивович еще мягко выражается…
То, как изуродовали наш с ними общий город братья лабусы всего за несколько лет новейшего строительного бума, тот наглый, предельно циничный пофигизм, с которым они бесповоротно гадят в своей собственной, черт побери, столице, то, в какое безобразно-эклектическое фуфло на глазах превращается изначально стильная и оттого требующая особо осторожного к себе отношения Рига — мое растерянное опупение от всего этого — и было, между прочим, одним из основных “исходняков” для идеи, которую я пытаюсь в сюжете своем артикулировать…
Нет, я все понимаю… Цены на земельные участки в историческом центре. Стоимость подрядов. Взятки. Воровство. На одном “восстановлении” Ратуши, раскуроченной в сорок первом немецкой артиллерией до такого состояния, что после войны было решено, мол, смысла ее воспроизводить по новой нет, тем паче что и историко-архитектурная ценность здания была невелика… — но все же отстроенной стахановскими темпами несколько лет назад (причем с ненавязчивыми отступлениями — совершенно дикообразными — от оригинального облика!), украли, по некоторым сведениям, порядка двух миллионов латов… И так далее…
Но черт вас дери… Патриоты, блин! Мастурбаторы на национальную идею! Так любящие поорать, что эта страна и эта столица у вас одна и другой не будет… Что вы, блин, с ней делаете?! Почему я, почитаемый вами оккупантом, я, который, скорее всего, здесь не задержусь, — почему Я дергаюсь, когда ВЫ ради воровства очередных нескольких тыщ латей в самой сердцевине Старого города клепаете эту неизвестно кем и с чьего разрешения спроектированную дичайшую пошлятину? Почему вам всем так дружно насрать на место, где жить вашим, блин, детям, внукам, блин, и прочим правнукам?!.
Я даже знаю, почему. Не только потому, что вы, несмотря на скорое вступление в Евросоюз, — самые обыкновенные безответственные совки, которым покласть вообще на все, кроме собственных бабок. Но еще и потому, что вы не ощущаете этот город своим. А не ощущаете потому, что он и в самом деле — не ваш.
Он — вовсе не плоть от плоти этой страны. Он не соприроден ей и не сомасштабен… Это — часть несравнимо более амбициозного проекта… Сюжет мой будет и про это тоже.)
Так. Мотаем Артемий Кивыча. Не то, не то…
Стоп… Вот!
“— …Вы наверняка помните Андрея Левкина, у которого публиковались в знаменитом рижском журнале «Родник»?Я знаю, в чем дело. И в деньгах, конечно, и в администрации — но это все частности. На самом деле (по-моему) проблема куда шире и интересней. И безнадежнее.
— Конечно. И Колю Судника из вашей группы «Зга», который незадолго до Левкина уехал из Риги — правда, в Питер, а не в Москву…
— Мне в интервью перед отъездом Левкин говорил, что в Риге конца восьмидесятых была какая-то эйфория, все ожидали тут чуть ли не второго Берлина периода двадцатых-тридцатых или хотя бы уровня Праги… Этого не произошло, и…
— Я понял вас. И отчасти могу разделить досаду. Я бы даже сказал о более раннем времени — середине-конце восьмидесятых, времени так называемой перестройки. Я у вас тогда еще «Видеоритмы» на ЛТВ вел. Рига тогда на самом деле превратилась едва ли не в культурную столицу бывшего Советского Союза. Это проявлялось в самых разных вещах. Тут происходили раз в год Makslas dienas, «Дни искусства», и это было нечто такое, чего больше нигде не было. Действительно — на несколько дней в году наезжали какие-то художники, анархисты, концептуалисты и прочая богемная братва, и они становились хозяевами города. Я помню, что тогда привозил сюда каких-то английских журналистов, которые были в полном обалдении и говорили, что вообще это фантастика, ведь ни в каком Лондоне, Берлине и Париже вообще такого не было… Бруно Бирманис делал потом «Ассамблею неукрощенной моды», это было совершенно уникальное событие не только для экс-USSR, но и для всей Европы. А может, и для всего мира. Это был полуфестиваль, полухеппенинг, куда приезжали какие-то дизайнерские радикалы со всего мира, прекрасно себя чувствовали… Опять же это все происходило с большим размахом, с какими-то фейерверками в центре и уличными парадами. Это было и этого теперь нет. То есть у Риги определенно был человеческий и художественный энергетический потенциал для того, чтобы стать очень мощным культурным центром. К тому же этот потенциал был до некоторой степени оправдан с географической точки зрения, потому что Рига действительно находится как бы по пути из России в Западную Европу. Тут и ганзейские традиции, и все такое прочее. Почему этого не произошло — не у меня надо спрашивать. Пусть уж сеньор Бирманис сам объяснит, почему загнулась «Ассамблея…» или почему Makslas dienas из события международного масштаба превратились в маленькое и локальное. Не знаю… Может быть, дело в деньгах, может, в администрации или в чем-то еще…”
Рига, я говорю, — это круто задуманный и с треском проваленный проект. Точнее, не проект даже. А часть проекта. Весьма небольшая. Но дьявольски показательная.
…Если сюжет получится, все-таки одному человеку я пузырь проставлю — Джефу, благо он-то вполне в пределах досягаемости (благо со мной же он тот пузырь и выпьет). Потому что на вторую половину идея сюжета родилась из моих базаров с Женькой.
Когда-то Джеф писал большую байку про рижскую улицу Яуниела. Знаменита эта улочка Старого города тем, что на ней снята куча культовых советских фильмов. Например, Бейкер-стрит из масленниковских “Приключений Шерлока Холмса и доктора Ватсона” — это Яуниела. А также бернская Блюменштрассе, Цветочная улица из “Семнадцати мгновений” — и бедняга Плейшнер прыгал из окна дома как раз напротив не чужой мне Киногалереи (в Риге вообще “Мгновения” отсняты на огромный процент). Так вот, Джеф написал про все это — да и задумался. Каких только городов не сыграла Рига — и как редко она при этом играла саму себя!
Стал думать дальше — уже в компании моей и пивасика-вискарика: почему не написано ни единого реально состоятельного литературного текста, действие которого происходило бы в Риге? Ну да, у местной русской диаспоры традиционно небогато с талантами — да и те, что становятся хоть сколько-нибудь востребованы за пределами нашей ганзейской провинции, немедля сваливают в метрополию, Москву ту же. А пропо, и “Белая гвардия” написана Михал Афанасьичем не в Киеве, и “Золотой теленок” не в Одессе, и “Одесские…” даже “…рассказы”… Про Ригу же не пишут ни в ней сидючи, ни вне ее…
А вот неинтересно про нее писать. Хоть и красивый город (был!), и немалый, и портовый. И больше — окраина империи (была опять же), место стыковки какого ни есть Востока с каким ни есть Западом… Ан — при всех бонусах, нет у этого места своего лица.
Засада — в несоответствии того города, который в результате всех исторических пертурбаций получился, тому городу, каким Рига должна была стать по сути своей. Она должна была стать городом, без дураков, великим. Но не столицей, нет — проходным двором. С Востока опять же на Запад и обратно. Ну да, ну да — из России в Европу.
Собственно, и генетически Рига, крепость, построенная Ливонским орденом на землях совершенно диких еще балтийских племен в начале тринадцатого века, — восточный форпост Запада. Каковой после Петра Великого, отбившего Ригу уже у шведов, стал западным форпостом России.
И в этом именно качестве Рига почти-таки стала реальным мегаполисом, средоточием жизни экономической и культурной. Причем дважды. И оба раза — почти.
И оба раза все обломилось.
Первая попытка была — перед революцией, когда на фоне общеимперской индустриализации-капитализации Рига со своими “Руссо-Балтами”, со своей космополитической смесью немецкого наследия, русского вливания и пробуждающегося латышского национального самосознания действительно была одним из самых динамичных городов гигантской страны, одним из главных ее портов и культурных центров. И эта вот Рига кончилась вместе с Российской империей, пережила экономический обвал и мощнейший людской отток — и на несколько десятилетий ухнула в прозябание столицы мелкого провинциального государства в зоне санитарного кордона Европы у границ страшного ЭсЭсЭсЭра.
Второй заход — времена позднего совка. ВЭФы, РЭЗы, “Радиотехники”, западная витрина, прибалтийский культурный либерализм. Население приближалось к лимону, для строительства метро уже делали пробы грунта. Про то, что творилось в культурной жизни, вон г-н (сеньор) Троицкий как красочно говорит… И снова все кончилось — вместе с империей. И снова — что мы имеем? Столицу мелкого провинциального этнократического государства с изоляционистской идеологией и хуторским образом мышления в зоне санитарного кордона НАТО (население сокращается, про метро все забыли). В утиль.
Вот она, концепция сюжета. Рига, безусловно, была проектом имперского масштаба. Двухсерийный крах этого проекта — это облом двух редакций империи. Мне жалко этого проекта: ей-богу, он виделся импозантным. И мне, черт побери, жалко этой империи — вовсе не потому, конечно, что я ностальгирую в кулачок по Православию-Самодержавию, по Его Императорскому Величеству на белом кобыле, по парадам на Ред-Сквер, выводку зомбаков на мавзолее и прочей государственнической херне, которую я видал не то что в гробу — осиновым колом проткнутой (никогда меня не очаровывали атрибуты никакого государства и никакой власти — это, наверное, уже специфика личного опыта человека, выросшего на фоне многоступенчатого государственного развала и государственного предательства). А потому что я, как и было сказано, — гражданин этой империи в силу национальной принадлежности.
И город, в котором я живу, и сам я, как представитель своей нации — мы такие “каспийские монстры”, советские экранопланы, одни из последних масштабных высокотехнологичных имперских разработок. Здоровенная была штука, диковинная на вид и дерзостная по замыслу, с беспрецедентными возможностями…Так и не успели ее толком реализовать. А ведь классно, мать вашу, было придумано!…
Может, слишком классно. Не случайно же закон неубывания энтропии среагировал именно на нас?…
12
Вилнис, Никин двоюродный брат, работал начальником техчасти информагентства BNS. Я его почти не знал, но пару раз видел: интеллигентный худощавый мужик лет тридцати с лишним, с ухоженными усиками и мягким выговором. Неглупый. Приятный. Женат. Ребенку — сыну — сейчас, кажется, пять…
Полтора года назад Вилнис — “внезапно, без объявления войны” — огорошил родню известием: он уезжает. С женой и сыном. В Сибирь. В Красноярский край. В колонию к Виссариону. С работы уволился. Жилье и имущество продал. И уехал. И с тех пор никто, ближайших родственников включая, ничего о нем не слышал.
До минувшего января, когда Вилнис позвонил Нике на мобильный. Она обрадовалась было: кузен нашелся — рановато, как оказалось. Слегка смущенный Вилнис пояснил, что собирался вообще-то звонить кому-то другому… но вот набрал номер автоматически, бывает, да-да… но тебе я тоже перезвоню, обязательно, непременно, само собой… И снова пропал.
Вообще виссарионовская организация, основанная в девяностом в Минусинске на базе местного Уфологического центра “по указанию из космоса” бывшим слесарем, художником и милиционером Сергеем Торопом (ставшим, приняв “крещение от самого Отца Небесного”, Виссарионом), называется “Церковь последнего завета”. (Мента-пророка я видел как-то по ящику: ангелоподобный лик, сусальная улыбка, каштановая волна волос, васильковые глаза.) Самые упертые адепты, числом в пару тысяч, со всего бывшего Союза обитают вблизи озера Тиберкуль в отгороженном от мира религиозном изоляте в условиях практически первобытных и на строжайшей вегетарианской диете. Туда Вилнис и уехал.
Еще пару лет назад виссарионовские “заветчики” с их шестнадцатью только российскими организациями в списке зарегистрированных Минюстом РФ новых религиозных движений занимали пятую позицию. Уступая Обществу сознания Кришны (97 организаций), Церкви Божией Матери Державной, она же бывший Богородичный центр (29 организаций), Церкви Христа (24) и язычникам (19). И опережая Мунистскую ассоциацию “церквей объединения” (10), сайентологов, “Духовное единство” толстовцев и “Живую этику” рериховцев…
С некоторых пор я — специалист по данному вопросу. О чем уже готов пожалеть.
Что-то не нравится мне происходящее. С самого начала оно мне не нравилось.
Хотя что тут считать началом, понятно не слишком. Может, тот звонок Леры с сообщением, что по делу “Нового Ковчега” — точнее, никакого не “Ковчега”, вестимо, а старых моих заочных знакомцев Маховского и Яценко, — таки готовят процесс. И что адвокат Маховского очень — ну очень! — хочет нового психиатрического освидетельствования своего клиента (и признания его, бедолаги, невменяемым)…
А может, уже этот звоночек, свеженький. Сегодняшний. От некоего Никиты Яценко (“…Вы, вероятно, меня помните…”) С просьбой о встрече. Переходящей в ультиматум…
Хотя, если по совести — считать надо с того плохо памятного мне момента, когда я взялся (без чрезмерного, кстати, энтузиазма и сколь-нибудь ясного представления о перспективе) за работу, что спустя много времени и разных более-менее непредсказуемых событий принесла мне… кое-что. Например, какие-никакие имя и статус, которыми я по мере возможности пользуюсь сейчас. А также энное количество проблем, которые, возможно — вероятно! — воспоследуют в самое ближайшее время…
Момент, о котором идет речь, имел место два года назад. Я тогда был — отнюдь не я нынешний. В профессиональном отношении. Точнее, в отношении профессиональной специфики. По крайней мере, ни с какого рода криминалом не работал и работать не помышлял. Снимал про серфингистов, которые каждый год собираются на Колке, — там хорошие волны и свой “северный Казантип”. Сделал нарез из интервью с бывшими местными-молодыми, успешно обосновавшимися в Штатах и Канаде (фильм стал вдруг маленьким хитом, на сеансы в Киногалерее, к изумлению ее дирекции, ломанулся народ — на полу сидели… Дело, правда, было не в художественных достоинствах, а в чисто практическом интересе: куча молодняка из Латвии нацеливается сваливать тем же североамериканским маршрутом)…
Про самоубийство Димы Якушева мне рассказал ФЭД — причем Дима не был даже его близким знакомым: Федя общался с Микушевичами, семейной парой (он музыкант, она учительница), затеявшей когда-то подобие молодежного литературного кружка, и Дима еще школьником туда ходил (Микушевичи о его юношеских писаниях отзывались самым восторженным образом).
Когда Якушеву было восемнадцать, он связался с какой-то вроде бы сектой — причем что за секта, толком не знали ни родители (с которыми до того момента у Димы, домашнего ребенка, отношения были вполне идиллические), ни друзья: в отличие от типичных неофитов-энтузиастов, принимающихся нести свет новообретенного знания в массы, Дима про единоверцев глухо молчал и от расспросов последовательно уклонялся. А расспросы были, и чем дальше, тем больше, потому что чем дальше, тем страннее вел себя Дима. Тогдашние стихи его — потом — я читал и сам: видно было, что парень, действительно, отчетливо талантливый — и абсолютно сумасшедший. И — может, конечно, это искажение восприятия постфактум, но все же — безумие выглядело прогрессирующим… Объявились новые приятели, никогда не представляющиеся по телефону и никогда не заходящие в квартиру. В какой-то момент — без поводов и предупреждений — Якушев просто ушел из дома; родители кинулись его искать, стали обзванивать всех знакомых, и выяснилось, что Дима ночует каждый день в новом месте, всем при этом врет (и каждому врет по-разному) и насчет причин, и насчет планов на следующий ночлег, словом — откровенно путает след, словно избавляется от слежки.
Полтора года назад Вилнис — “внезапно, без объявления войны” — огорошил родню известием: он уезжает. С женой и сыном. В Сибирь. В Красноярский край. В колонию к Виссариону. С работы уволился. Жилье и имущество продал. И уехал. И с тех пор никто, ближайших родственников включая, ничего о нем не слышал.
До минувшего января, когда Вилнис позвонил Нике на мобильный. Она обрадовалась было: кузен нашелся — рановато, как оказалось. Слегка смущенный Вилнис пояснил, что собирался вообще-то звонить кому-то другому… но вот набрал номер автоматически, бывает, да-да… но тебе я тоже перезвоню, обязательно, непременно, само собой… И снова пропал.
Вообще виссарионовская организация, основанная в девяностом в Минусинске на базе местного Уфологического центра “по указанию из космоса” бывшим слесарем, художником и милиционером Сергеем Торопом (ставшим, приняв “крещение от самого Отца Небесного”, Виссарионом), называется “Церковь последнего завета”. (Мента-пророка я видел как-то по ящику: ангелоподобный лик, сусальная улыбка, каштановая волна волос, васильковые глаза.) Самые упертые адепты, числом в пару тысяч, со всего бывшего Союза обитают вблизи озера Тиберкуль в отгороженном от мира религиозном изоляте в условиях практически первобытных и на строжайшей вегетарианской диете. Туда Вилнис и уехал.
Еще пару лет назад виссарионовские “заветчики” с их шестнадцатью только российскими организациями в списке зарегистрированных Минюстом РФ новых религиозных движений занимали пятую позицию. Уступая Обществу сознания Кришны (97 организаций), Церкви Божией Матери Державной, она же бывший Богородичный центр (29 организаций), Церкви Христа (24) и язычникам (19). И опережая Мунистскую ассоциацию “церквей объединения” (10), сайентологов, “Духовное единство” толстовцев и “Живую этику” рериховцев…
С некоторых пор я — специалист по данному вопросу. О чем уже готов пожалеть.
Что-то не нравится мне происходящее. С самого начала оно мне не нравилось.
Хотя что тут считать началом, понятно не слишком. Может, тот звонок Леры с сообщением, что по делу “Нового Ковчега” — точнее, никакого не “Ковчега”, вестимо, а старых моих заочных знакомцев Маховского и Яценко, — таки готовят процесс. И что адвокат Маховского очень — ну очень! — хочет нового психиатрического освидетельствования своего клиента (и признания его, бедолаги, невменяемым)…
А может, уже этот звоночек, свеженький. Сегодняшний. От некоего Никиты Яценко (“…Вы, вероятно, меня помните…”) С просьбой о встрече. Переходящей в ультиматум…
Хотя, если по совести — считать надо с того плохо памятного мне момента, когда я взялся (без чрезмерного, кстати, энтузиазма и сколь-нибудь ясного представления о перспективе) за работу, что спустя много времени и разных более-менее непредсказуемых событий принесла мне… кое-что. Например, какие-никакие имя и статус, которыми я по мере возможности пользуюсь сейчас. А также энное количество проблем, которые, возможно — вероятно! — воспоследуют в самое ближайшее время…
Момент, о котором идет речь, имел место два года назад. Я тогда был — отнюдь не я нынешний. В профессиональном отношении. Точнее, в отношении профессиональной специфики. По крайней мере, ни с какого рода криминалом не работал и работать не помышлял. Снимал про серфингистов, которые каждый год собираются на Колке, — там хорошие волны и свой “северный Казантип”. Сделал нарез из интервью с бывшими местными-молодыми, успешно обосновавшимися в Штатах и Канаде (фильм стал вдруг маленьким хитом, на сеансы в Киногалерее, к изумлению ее дирекции, ломанулся народ — на полу сидели… Дело, правда, было не в художественных достоинствах, а в чисто практическом интересе: куча молодняка из Латвии нацеливается сваливать тем же североамериканским маршрутом)…
Про самоубийство Димы Якушева мне рассказал ФЭД — причем Дима не был даже его близким знакомым: Федя общался с Микушевичами, семейной парой (он музыкант, она учительница), затеявшей когда-то подобие молодежного литературного кружка, и Дима еще школьником туда ходил (Микушевичи о его юношеских писаниях отзывались самым восторженным образом).
Когда Якушеву было восемнадцать, он связался с какой-то вроде бы сектой — причем что за секта, толком не знали ни родители (с которыми до того момента у Димы, домашнего ребенка, отношения были вполне идиллические), ни друзья: в отличие от типичных неофитов-энтузиастов, принимающихся нести свет новообретенного знания в массы, Дима про единоверцев глухо молчал и от расспросов последовательно уклонялся. А расспросы были, и чем дальше, тем больше, потому что чем дальше, тем страннее вел себя Дима. Тогдашние стихи его — потом — я читал и сам: видно было, что парень, действительно, отчетливо талантливый — и абсолютно сумасшедший. И — может, конечно, это искажение восприятия постфактум, но все же — безумие выглядело прогрессирующим… Объявились новые приятели, никогда не представляющиеся по телефону и никогда не заходящие в квартиру. В какой-то момент — без поводов и предупреждений — Якушев просто ушел из дома; родители кинулись его искать, стали обзванивать всех знакомых, и выяснилось, что Дима ночует каждый день в новом месте, всем при этом врет (и каждому врет по-разному) и насчет причин, и насчет планов на следующий ночлег, словом — откровенно путает след, словно избавляется от слежки.