Страница:
Эмилем Юсуф стал — в телетитрах — во время карабахского конфликта. Имя, распространенное в Азербайджане, — могли обвинить в необъективности… За пятнадцать лет стрингерства он побывал в тридцати четырех “горячих точках”. В Баку снимал, как азербайджанцы резали армян. В Фергане — как узбеки резали турок-месхетинцев. В Киргизии, в Оше — как киргизы резали уже узбеков. В Тбилиси — как штурмовали дворец Гамсахурдии. В Карабахе — как два села полтора года имитировали войну (ни одного убитого, один раненый, и то случайно); стрельба прекращалась ровно в двадцать ноль-ноль — все шли смотреть по ящику “Дикую Розу”…
Но таких жизнеутверждающих курьезов в духе фильмов Кустурицы было раз-два и обчелся, а в основном — мясорубка. На ирано-иракском фронте (“настоящая, скажу тебе, Курская дуга была!…”), в Афгане, в Приднестровье, в Югославии, в Южной Осетии, в Абхазии, на Первой чеченской и на Второй…
После нескольких рейдов в самом начале Второй чеченской кампании Юсуф со стрингерства “слез”. Бесповоротно. И никому (во всяком случае — никому из наших общих знакомых) ни разу не обмолвился, из-за чего именно. Хотя прочими воспоминаниями делился с остроумным равнодушием и обилием красочно-жутких подробностей. Хотя сам же говорил, что стрингером перестать быть трудней, чем наркоманом…
Я с кавалером орденов и медалей — Красной Звезды, “За мужество”, “За личное мужество”, обладателем парочки бешено дорогих часов от Саддама Хусейна (оделявшего ими тех журналистов, которым посчастливилось добиться интервью), самым, наверное, знаменитым из полутора десятков русских стрингеров-профи (всего по миру активно действующих стрингеров — человек семьдесят) Юсуфом Нурсалиевым познакомился, когда стрингерство для него уже осталось в прошлом. На нормальной московской коллективной пьянке — со сменяющимся составом участников и непрогнозируемым перемещением из ресторана на антикварно обставленную квартиру дочки великого кинооператора Рерберга (на Тверской, напротив Долгорукого), оттуда — на седьмой этаж Дома аспирантов и студентов МГУ… В ДАСе, оказалось, обитал именно приятель Юсуфа — контуженный афганец Хатак. В обоих смыслах афганец — и по месту рождения (а так он был, кажется, таджик), и по “ветеранству” (воевал в армии ДРА, потом — иммигрировал в СССР)… С Хатаком разговаривать было одновременно весьма сложно (приходилось реветь на манер прогреваемого реактивного движка) и очень просто (на все твои реплики он реагировал совершенно одинаково: благодушным покачиванием головы и кривоватой ухмылкой). Хатаковы соотечественники тут же, в перегороженном фанерными стенками ДАСовском помещении калибра школьного класса деловито варили в кастрюльке что-то на опийной основе, Нурсалиев (которого собутыльники любили сокращать до НУРСа — неуправляемого ракетного снаряда), не глядя, утилизировал через окно очередные полбанки из-под “Кузьмича”, а я меланхолично представлял, как этот пузырь добавит чудесности растущему под аспирантско-студенческими окнами “чудо-дереву”: какой-то банальнейшей условной ольхе, чьи ветки сплошь были увешаны подобным же образом утилизированными презервативами.
Поставив крест на “своей войне”, Нурс отрастил хайр и заплел его в дреды (“всегда хотелось, но на фронте же запаришься с такой прической…”) и стал снимать экстримные спортивные репортажи и экстримные же реалити-шоу. Когда в очередном “Русском экстриме” кто-нибудь куда-нибудь прыгает, карабкается или погружается, то человеком, о котором ты в процессе глядения на экран не задумываешься, но благодаря которому (тому, что он тоже — прыгает, карабкается и погружается) на это глядишь, сплошь и рядом бывает Юсуф.
Про Нурса я вспомнил, когда ни обзвон московских парашютных клубов (кучу бабок, наверное, международный тариф сожрал), ни попытки расспросить кого-нибудь из тамошних бэйсеров не дали ничего: о Феде Дейче или не слышали, или слышали, но контактов с ним не поддерживали. Набирая нурсалиевский номер, я не особо-то и рассчитывал застать Юсуфа в пределах досягаемости. Мне, однако, повезло… точней, не повезло ему; можно сказать, комически, поучительно, по крайней мере: Нурс отснял целый цикл программ с дайверами в подводных пещерах на Окинаве, в сложнейших условиях, реально рисковал башкой и дорогущим оборудованием, пару раз чуть действительно не загнулся, но — не загнулся, не получил ни царапины и вообще все сделал тип-топ… И вот когда они это дело коллективно отмечали — уже в Москве, — он, великий профессионал бухалова (“Что есть одно из главных стрингерских умений? Квасить — для смазки — с каждым, кто предлагает… и при этом оставаться готовым в любой момент вскочить по тревоге, влезть на «броню» и быть в стопроцентно рабочей форме…”), нажрался в кашу, упал на ровном месте, заработал сложный перелом ноги — и валялся сейчас дома, под Питером, — в гипсе, обихаживаемый полузабытыми в ходе беспрерывных профессиональных отлучек женой и двумя сыновьями-близнецами.
На мой вопрос он долго хмыкал, покряхтывал, напрягал извилину — и сказал в итоге, что такого Дейча он да, помнит… хотя не видел уже давненько… но, кажется, он же варился с трэйсерами? Нет, кажется, именно с трэйсерами… Нет, координат трэйсеров у Юсуфа нет. Но вроде бы про них писали с год назад? В мужском каком-то журнале… Не, не помню, в каком…
Ну, и чего теперь? Год назад, неизвестно, в каком журнале… И вообще: чего я, собственно, добиваюсь-то? Что узнать хочу? Ну, дозвонюсь я до Федьки — и что он мне скажет?…
Это просто от незнания, что делать. От незнания ситуации, с одной стороны, и нежелания сидеть, ожидая очередных подарков из пространства, — с другой…
Телефонный облом в совокупности с воспоминаниями о московских пьянках побуждают меня извлечь безналоговую литруху “Tullamore Dew”, подогнанную работающим в порту и имеющим доступ к “таксфришным” товарам, которыми обеспечивают экипажи судов, Ромкой, — и недобитую (позор!) аж с Нью Йиера (пр-роклятые годы, однако). И тут звонит Лера. Добровольный и бескорыстный мой помощник, перед коим я во все увеличивающемся, хотя давно уже неоплатном, моральном долгу.
Она таки смогла узнать про Славика Доренского. Что самое интересное — так все, оказывается, и было. Насчет выгребной ямы. В ней его и утопили. Выломали деревянное сиденье в дачном сортире и затолкали Славика туда. Живого — экспертиза показала, что он именно захлебнулся этим добром. Причем пролежал в яме почти неделю, прежде чем нашли. Да, все как ты, Дэн, и предполагал — ни улик, ни подозреваемых, ни мотива. Архив.
Я наливаю себе “Туламора” полный стакан (дотрясаю последние капли), треть выпиваю залпом, а остальное принимаюсь тянуть ма-аленькими глоточками.
Когда мочканули Дашкиного брательника, у меня с Дашкой уже все кончилось. Но — только-только. За три прошедших с тех пор года подробно я всю эту историю не вспоминал ни разу — и предпочел бы, пожалуй, не вспоминать никогда…
Из всех моих довольно многочисленных уже девиц (скромное удовлетворение или “мы, оглядываясь, видим лишь руины…”) Дашка точно была самой красивой и самой… сложной. Я сам, в общем, не подарочек, наверное, — так что достойно удивления, как мы с ней ладили больше полугода. Однако же как-то ладили. И, глядишь, ладили бы дальше, что самое забавное…
Дашку у меня увел ФЭД. Самым откровенным образом. ФЭД, которого я тогда полагал лучшим другом. Причем отлично зная, что меня на ней зарубало довольно здорово. Причем послал ее через месяц. Сам послал — ФЭДа девки не посылали, по-моему, никогда — только он…
От всего этого разило мексикой, бразилией — и вообще много чем разило… Почему я и не хотел вспоминать. С Федькой мы тогда разосрались здорово. Единственный раз — но, я даже думал, напрочь… Ничего. Потом помирились. Девки, типа, приходят и уходят, а пацаны… это пацаны.
Делаю последний глоток вискаря, врубаю комп и кликаю иконку Internet.
24
Но таких жизнеутверждающих курьезов в духе фильмов Кустурицы было раз-два и обчелся, а в основном — мясорубка. На ирано-иракском фронте (“настоящая, скажу тебе, Курская дуга была!…”), в Афгане, в Приднестровье, в Югославии, в Южной Осетии, в Абхазии, на Первой чеченской и на Второй…
После нескольких рейдов в самом начале Второй чеченской кампании Юсуф со стрингерства “слез”. Бесповоротно. И никому (во всяком случае — никому из наших общих знакомых) ни разу не обмолвился, из-за чего именно. Хотя прочими воспоминаниями делился с остроумным равнодушием и обилием красочно-жутких подробностей. Хотя сам же говорил, что стрингером перестать быть трудней, чем наркоманом…
Я с кавалером орденов и медалей — Красной Звезды, “За мужество”, “За личное мужество”, обладателем парочки бешено дорогих часов от Саддама Хусейна (оделявшего ими тех журналистов, которым посчастливилось добиться интервью), самым, наверное, знаменитым из полутора десятков русских стрингеров-профи (всего по миру активно действующих стрингеров — человек семьдесят) Юсуфом Нурсалиевым познакомился, когда стрингерство для него уже осталось в прошлом. На нормальной московской коллективной пьянке — со сменяющимся составом участников и непрогнозируемым перемещением из ресторана на антикварно обставленную квартиру дочки великого кинооператора Рерберга (на Тверской, напротив Долгорукого), оттуда — на седьмой этаж Дома аспирантов и студентов МГУ… В ДАСе, оказалось, обитал именно приятель Юсуфа — контуженный афганец Хатак. В обоих смыслах афганец — и по месту рождения (а так он был, кажется, таджик), и по “ветеранству” (воевал в армии ДРА, потом — иммигрировал в СССР)… С Хатаком разговаривать было одновременно весьма сложно (приходилось реветь на манер прогреваемого реактивного движка) и очень просто (на все твои реплики он реагировал совершенно одинаково: благодушным покачиванием головы и кривоватой ухмылкой). Хатаковы соотечественники тут же, в перегороженном фанерными стенками ДАСовском помещении калибра школьного класса деловито варили в кастрюльке что-то на опийной основе, Нурсалиев (которого собутыльники любили сокращать до НУРСа — неуправляемого ракетного снаряда), не глядя, утилизировал через окно очередные полбанки из-под “Кузьмича”, а я меланхолично представлял, как этот пузырь добавит чудесности растущему под аспирантско-студенческими окнами “чудо-дереву”: какой-то банальнейшей условной ольхе, чьи ветки сплошь были увешаны подобным же образом утилизированными презервативами.
Поставив крест на “своей войне”, Нурс отрастил хайр и заплел его в дреды (“всегда хотелось, но на фронте же запаришься с такой прической…”) и стал снимать экстримные спортивные репортажи и экстримные же реалити-шоу. Когда в очередном “Русском экстриме” кто-нибудь куда-нибудь прыгает, карабкается или погружается, то человеком, о котором ты в процессе глядения на экран не задумываешься, но благодаря которому (тому, что он тоже — прыгает, карабкается и погружается) на это глядишь, сплошь и рядом бывает Юсуф.
Про Нурса я вспомнил, когда ни обзвон московских парашютных клубов (кучу бабок, наверное, международный тариф сожрал), ни попытки расспросить кого-нибудь из тамошних бэйсеров не дали ничего: о Феде Дейче или не слышали, или слышали, но контактов с ним не поддерживали. Набирая нурсалиевский номер, я не особо-то и рассчитывал застать Юсуфа в пределах досягаемости. Мне, однако, повезло… точней, не повезло ему; можно сказать, комически, поучительно, по крайней мере: Нурс отснял целый цикл программ с дайверами в подводных пещерах на Окинаве, в сложнейших условиях, реально рисковал башкой и дорогущим оборудованием, пару раз чуть действительно не загнулся, но — не загнулся, не получил ни царапины и вообще все сделал тип-топ… И вот когда они это дело коллективно отмечали — уже в Москве, — он, великий профессионал бухалова (“Что есть одно из главных стрингерских умений? Квасить — для смазки — с каждым, кто предлагает… и при этом оставаться готовым в любой момент вскочить по тревоге, влезть на «броню» и быть в стопроцентно рабочей форме…”), нажрался в кашу, упал на ровном месте, заработал сложный перелом ноги — и валялся сейчас дома, под Питером, — в гипсе, обихаживаемый полузабытыми в ходе беспрерывных профессиональных отлучек женой и двумя сыновьями-близнецами.
На мой вопрос он долго хмыкал, покряхтывал, напрягал извилину — и сказал в итоге, что такого Дейча он да, помнит… хотя не видел уже давненько… но, кажется, он же варился с трэйсерами? Нет, кажется, именно с трэйсерами… Нет, координат трэйсеров у Юсуфа нет. Но вроде бы про них писали с год назад? В мужском каком-то журнале… Не, не помню, в каком…
Ну, и чего теперь? Год назад, неизвестно, в каком журнале… И вообще: чего я, собственно, добиваюсь-то? Что узнать хочу? Ну, дозвонюсь я до Федьки — и что он мне скажет?…
Это просто от незнания, что делать. От незнания ситуации, с одной стороны, и нежелания сидеть, ожидая очередных подарков из пространства, — с другой…
Телефонный облом в совокупности с воспоминаниями о московских пьянках побуждают меня извлечь безналоговую литруху “Tullamore Dew”, подогнанную работающим в порту и имеющим доступ к “таксфришным” товарам, которыми обеспечивают экипажи судов, Ромкой, — и недобитую (позор!) аж с Нью Йиера (пр-роклятые годы, однако). И тут звонит Лера. Добровольный и бескорыстный мой помощник, перед коим я во все увеличивающемся, хотя давно уже неоплатном, моральном долгу.
Она таки смогла узнать про Славика Доренского. Что самое интересное — так все, оказывается, и было. Насчет выгребной ямы. В ней его и утопили. Выломали деревянное сиденье в дачном сортире и затолкали Славика туда. Живого — экспертиза показала, что он именно захлебнулся этим добром. Причем пролежал в яме почти неделю, прежде чем нашли. Да, все как ты, Дэн, и предполагал — ни улик, ни подозреваемых, ни мотива. Архив.
Я наливаю себе “Туламора” полный стакан (дотрясаю последние капли), треть выпиваю залпом, а остальное принимаюсь тянуть ма-аленькими глоточками.
Когда мочканули Дашкиного брательника, у меня с Дашкой уже все кончилось. Но — только-только. За три прошедших с тех пор года подробно я всю эту историю не вспоминал ни разу — и предпочел бы, пожалуй, не вспоминать никогда…
Из всех моих довольно многочисленных уже девиц (скромное удовлетворение или “мы, оглядываясь, видим лишь руины…”) Дашка точно была самой красивой и самой… сложной. Я сам, в общем, не подарочек, наверное, — так что достойно удивления, как мы с ней ладили больше полугода. Однако же как-то ладили. И, глядишь, ладили бы дальше, что самое забавное…
Дашку у меня увел ФЭД. Самым откровенным образом. ФЭД, которого я тогда полагал лучшим другом. Причем отлично зная, что меня на ней зарубало довольно здорово. Причем послал ее через месяц. Сам послал — ФЭДа девки не посылали, по-моему, никогда — только он…
От всего этого разило мексикой, бразилией — и вообще много чем разило… Почему я и не хотел вспоминать. С Федькой мы тогда разосрались здорово. Единственный раз — но, я даже думал, напрочь… Ничего. Потом помирились. Девки, типа, приходят и уходят, а пацаны… это пацаны.
Делаю последний глоток вискаря, врубаю комп и кликаю иконку Internet.
24
Wall flip. Сальто назад после отталкивания от вертикальной стенки. Hand jump. Преодоление препятствия с использованием только рук. Twist. Сальто вперед и сразу же сальто назад. Tree flip. Сальто назад после отталкивания от дерева. “Есть дополнительная опасность промазать ногой по дереву”… Get over the wall. С разбегу толкаетесь ногой об стену, затем, когда вы в воздухе, нужно опереться руками и перелететь через стену. Blind jump. “Прыжок, выполняемый без созерцания точки приземления”. Так и написано — “без созерцания”… Ну не буддисты они.
“Люди, преодолевающие препятствия”. По-английски — одним коротким словом: трэйсеры. Хотя то, что они делают, именуется иначе и на другом языке.
Паркур. Французский термин из области вообще-то конного спорта: скачки по полосе препятствий, максимально разнообразных и заковыристых. Все, чтоб коняшке переломать ноги, а жокею свернуть шею. Теперь — последний вяк экстремальной моды: предельно скоростное перемещение по городу не там, где положено, а там, где хочется — через заборы, по крышам, стенам, карнизам. Поверх барьеров. Без страховки (это — принцип). Адреналиновый концентрат, выжимка, экстрим в степени, комплексный, синтетический — как все синтетическое, искусственный (но экстремальный спорт вообще штука искусственная — когда смертельно опасные препоны изобретательно воздвигаются на пустом месте), и, как многое синтетическое, сильнодействующий.
Паркур — комбинация разных видов “урбанистического лазанья” с языколомными названиями вроде билдеринга, скейтбординга, акробатики, даже восточных единоборств (у “восточников” детально проработана техника падения — как, значит, нетравматичнее и безболезненнее себя уронить… вообще полезное умение).
Придумал эту штуку француз Давид Белль из города Лисса, сын вьетнамского ветерана. Папа натаскивал мальчонку с детства, и уже подросшему Давиду оченно в кайф оказалось взбегать по стенкам, сыпаться с крыш, перепрыгивать через полицейские “рено”… а городские власти и ажаны на это увлечение Белля и прочего быстро сгрудившегося вокруг него молодняка смотрели сквозь пальцы. Скоро первая в мире паркур-команда прославилась, про них стали писать газетчики и снимать телевизионщики. Трэйсеров позвали участвовать с трюками в гастролях мюзикла “Нотр-Дам” — надо было подмахнуть контракт на два года.
Отказались двое: “отец-основатель” Белль и его ближайший сподвижник Себастьян Фука. В лом им было вязать себя юридическими обязательствами. Правда, потом и они расплевались: Фука решил зарабатывать бабло, брать плату за тренировки — и учредил Федерацию паркура.
Трэйсеров-“конформистов” тем временем залучил к себе в проект продюсер Бессон, и фильм “Ямакаси: новые самураи” (смотрел-смотрел… фуфло стопроцентное. Я, правда, не думал, что это имеет прямое отношение к реальности) сделался прокатным хитом. Что характерно: вся компашка дружно возражала против участия в проекте Белля (который особо и не напрашивался): дескать, его класс настолько несравнимо выше, что прочие трэйсеры на фоне Давида мигом стушуются и поблекнут.
После “Ямакаси”, однако, на паркур стали подсаживаться экстремалы по всему шарику (как на “спид рэйсиз”, ночные полулегальные гонки, после “The Fast and the Furious”, — Лера вон у себя слышит летом, как наши спидрэйсеры с ревом гоняют по Улманя гатве). В России в том числе. Первопрестольная, как положено, прореагировала первой: пионеры русского паркура собрались в Москве — четырнадцать, пишут, человек, в основном фанаты скалолазанья… Забирались на крышу Театра на Таганке, лазали по Дому дружбы, по особнякам на Тверской. Особенности национальной правоохраны: трэйсеров-москвичей регулярно вязали за нарушение границ частной собственности и тому подобное — и сажали в “обезьянники”, саркастически переименованные ими по такому случаю в “паркурники”. Потом уже и по стране появились паркур-команды — в Питере, на Урале…
Трэйсеры — народ поголовно молодой, русские в том числе, так что двадцатисемилетний Дейч в этой тусовке оказался уникумом. Хотя он вообще уникум: занимается паркуром меньше года, а прочие трэйсеры уже смотрят снизу вверх и называют “русским Беллем”…
Действительно — мужской журнал. XXL. Я просто набрал слова “трэйсеры” и “паркур” в Яндексе. Перелопатил вываленную мне поисковиком груду инфы. Но в итоге нашел-таки линк на ту самую байку в ИксИксЭле, в которой поминался ФЭД. Там же, на сайте (главная страница: иконостас серийных обложечных телок в купальниках — умилительно честная адресация к основам), — координаты редакции. Телефон. Секретарша долго и неохотно ищет номерок Карена, автора статьи про “паркурщиков”…
— …Трэйсеры? (Поразительно и восхищения достойно — не в первый и не во второй раз мною встречаемое умение в нескольких нейтральнейших слогах, да еще по телефону, продемонстрировать всю меру превосходственного снисхождения, из сакрального факта наличия московской прописки проистекающего.) Да-да, было такое дело, писал… Только, извините, вы не могли бы перезвонить часика через четыре… или лучше вечерком?
Вечерком он вне зоны. На следующий день. “Дейч? Ага, был такой. Он у них, типа, вообще суперстар. Не, я, естественно, как раз с ним хотел пообщаться, про него мне много восхищенных слов наговорили всяких… Но он, кажется, не очень общительный такой человек… (Федька-то? вечное ядро конденсации любой компании, трепло почти профессиональных шоуменских дарований, постоянно со всеми трущий, стрелкующийся, знакомящийся и всех присных знакомящий, каждый день носящийся с новой идеей?…) Трюки он показывал, да… действительно, знаете, очень впечатляюще… а вот разговора не получилось. Так что не знаю… С кем поговорить? Сейчас посмотрю… Не уверен, правда, что у меня с собой… А, нет, как раз есть номер. Лика такая… Записывайте…”
Лика.
— Друг детства?… Нет, друг детства, я вам вряд ли могу помочь… — Нотки не самой доброй иронии в чуть тягучем голосе: они, они — неплохо знакомые мне интонации бесчисленных Дейчевых бывших… — Мы с Федором больше не общаемся.
— А он что, у вас в команде больше не состоит?
— Нет.
— Ну погодите, он же у вас чуть ли не главная звезда был…
— Был.
— Извините… Может, все-таки скажете, что произошло-то?
— А ничего не произошло. Просто взял и исчез… — Медлит секунду. — К нам как раз Давид собирался… Белль в смысле… на мастер-класс… Мы уже Фредом нацелились перед ним хвастаться. А он свалил.
Узнаю, узнаю брата Федю. Фредю. Снова неуловимые. (И еще — какая-то мимолетная ассоциация мелькает по краю сознания — не успеваю ее ухватить…)
— И что, вообще не сказал, куда?
— Не-а. Не сказал. Ну, я узнала потом… сама…
— Мне не скажете?
Пауза.
— Динозавров ловить.
Смешок.
— Простите?…
— Динозавров, говорю, ловить. Где-то там на Чукотке, что ли…
Повисло напряженное гнетущее молчание…
— Ну есть такие… чудики… всяких Несси ищут… Ну и он с ними ломанулся… искать.
Я знаю, что это за чудики. Криптозоологи. Действительно люди, ищущие то, чего на самом деле нет. По Филатову: исхитрись ты мне добыть то, чего не может быть. Например, зажившегося в шотландском “лохе” пресноводного плезиозавра. Или йети, он же биг-фут, он же алмасты, он же… снежного, короче, человека. Или… как же это было-то? А! Мбиелу-мбиелу-мбиелу. Что на наречии аборигенов Центральной Африки означает “несколько вязанок хвороста”. Так якобы эта тварь и выглядит: как несколько вязанок. Всплывает на поверхность реки только в абсолютный штиль. И при малейшей попытке приблизиться к ней немедля уходит под воду. Надо же, запомнил. Видимо, по принципу абсурдности…
В свое время все мы были экспертами по этой ЛСДшной фауне — ученики “А”-класса гуманитарного рижского колледжа. Все это мы узнавали на уроках, как сие ни смешно, истории — одних из немногих уроков, которые мы старались не прогуливать. Просто потому, что не было на них никакой истории. На них былИ — историИ. И про мбиелу-мбиелу-мбиелу, и про его собрата мокеле-мбембе, и про зверя андабарру, похожего одновременно на свинью и носорога (свинорог? нососвин?). И про “мангупского мальчика” (крымское привидение, на которое идет долгая малоуспешная фотоохота). И про артефакты доисторической цивилизации гипербореев на плато Путорана: гигантские стелы из черного камня с нерасшифрованными письменами… микроскопические непонятные детали из металлов, в естественном виде на Земле не существующих…
При этом он был действительно вполне дельный и историк, и учитель, Андрей Геннадьевич Спицын. Но про мокеле-мбембе было интереснее, чем про министров Первой республики. И ему, и нам. А в экспедиции — в Крым, в Карелию, на Алтай, на ту же Путорану — он мотался активно, и водил знакомство со всем этим народом, со всеми этими безумными племенами: криптозоологами, уфологами, “черными следопытами”, “черными палеонтологами”, “черными археологами”… Подозреваю, что к последним он и сам принадлежал “хотя б отчасти”: вроде, все его экспедиции были вполне “в законе”, но хрена бы он прокормил семью с малолетней дочкой при таком-то образе жизни на зарплату школьного учителя.
Хотя когда мы прозвали Спицына Индианой Джонсом, никакой “черной археологии” мы в виду не имели, а имели — шрамик на физиономии аккурат на том же месте, по которому Инди в начале третьей части засветил себе кнутом… и вообще Спицын смахивал на молодого Харрисона Форда. Разумеется, он не ползал (опережая нацистов из института “Аненербе”) по полным ловушек мистическим подземельям на манер доктора Джонса… но курганы раскапывал и амфоры с черноморского дна поднимал. Это и есть хлеб “черного археолога” — довольно опасный местами: на тебя охотятся и государственные охранительные службы, и — частенько — бандиты, нанятые теми самыми дилерами, с которыми ты имеешь дело…
Что Чукотка, помянутая обиженной девушкой Ликой, на самом деле Якутия, я догадался и сам — опять порывшись в net’е. Озера Лабынкыр, Ворота и Хайыр. Где многочисленные очевидцы тоже лицезрели нессиобразных химер. Этим, впрочем, полезная интернет-информация и ограничивалась.
Однако же Инди-Спицын не подвел. Он не только знал, что экспедиция в Якутию прошлым летом действительно имела место, но даже был в курсе, кто именно ее устраивал: Виталий Кондрашин… И даже знал его телефон. И даже электронный адрес.
Телефон не отвечал — ничего, даже “вне зоны”: просто отделывался длинными гудками. Зато на е-мейл пришел ответ.
Одна знакомая девица утверждала, что он похож на молодого Патрика Суэйзи. Другая — что на молодого Рутгера Хауэра. Разброс достаточный, чтобы догадаться не только, что он не был похож ни на того, ни на другого, но и как у него обстояло с бабами. Хотя знал я и баб, которых Федька всерьез раздражал — с ходу. Все-таки в нем было слишком много агрессии и пофигизма.
Последнего — и по отношению к девкам тоже. В большой степени. Что почти не скрывалось ни на каком из этапов отношений. Так что, если по совести, они — все они — знали, на что идут. Разумеется, это не мешало им ни идти, ни затаивать потом смертные обиды, которых — суммированных и переведенных в мегатонны — хватило бы на непрерывную термоядерную реакцию. И все равно глупо было на него обижаться.
Принцип fuck and forget он исповедовал ведь не только из стихийного мачизма, но и просто в силу гиперактивности, наличия “шила в жопе”. Он никогда не сидел на месте — в обоих смыслах: не только срывался беспрестанно в вояжи и авантюры, лихорадочно менял девиц и сферы деятельности, но и буквально — постоянно двигался, быстро и порывисто.
…Это была интересная порывистость, плавная, мягкая, почти завораживающая: от зрелища ФЭДа, лезущего на тот же Алдара Торнис — не только без остановки, но и без видимого глазу промедления, безошибочно чередуя верхние, боковые, нижние захваты, лишь геснеровские монстры на лопатках то морщатся, то скалятся попеременно в такт сокращениям мышц, — и правда было трудно оторваться.
…И это была интересная мягкость и плавность — опасная. Взрывоопасная. Драться, например, с ним я бы не посоветовал никому, независимо от весовой категории и цвета пояса — не столько даже из-за собственных Федькиных неординарных габаритов, сколько по причине абсолютной его непредсказуемости. Он всегда бил внезапно: и в ситуациях, когда конфликт лишь зрел и, наверное, еще сохранял потенцию к ненасильственному разрешению, и когда супостат окончательно убеждался, что этот шкаф на самом деле полнейший слизняк и вот сейчас послушно отдаст лопатник… И всегда бил беспощадно. В нос, в “солнышко”, по яйцам. В полную силу. “А сил у него немерено”.
Непредсказуем он был, впрочем, во всем. Местами — сплошь и рядом, если уж честно, — это была не слишком комфортная для окружающих непредсказуемость. Тем более — близких. Отчего опять же несть числа обиженным на Федьку, причем обоих полов. В разных странах. Нужно было знать его почти с младенчества, расти с ним в одном дворе, входить во все возглавляемые им компании, шайки, банды и музыкальные группы, выпить с ним гектолитры алкоголя, прыгать с ним с парашютом в Цесисе и на байде с Абавас Румбы, разделить с ним (в разной очередности) не так мало девок, нужно было иметь, словом, мой уникальный опыт — чтобы суметь оставаться его другом. Столько лет. Несмотря ни на что.
И чтобы все равно — в какой-то момент он исчез без предупреждения и с концами. Как исчезал всегда, ото всех и отовсюду.
Да. Кстати. О девках.
Ну — что? Пора? Пора… Пора бы. Больше недели, однако, прошло.
Верчу в руках телефон. Дьявол, пальцы двигаться не желают. Надо же. Что это — ложно понятая гордость?…
Я знаю, что она ответит. Я совершенно точно знаю, что она ждет, когда я позвоню. Я знаю даже, догадываюсь, что эту неделю-с-лишним ее колбасило больше, чем меня… И все равно — не хотят пальцы двигаться.
Чертова мужская прерогатива действовать первому… Ладно-ладно…
Все. Поехали.
Не останавливаясь, под зеленый проходим перекресток с Дзирциема и плавно взлетаем на имантский путепровод.
Морозная четкость, ясность, лаконизм, предельно, болезненно усилившиеся в последние перед погрязанием в вечерней дымке мгновения. Два цвета остались, только два. Победивший серый: матовый серый асфальта, стен, мертвых газонов с сошедшим снегом, не помышляющих еще о зелени; прозрачный, в голубизну переходящий серый неба. И проигравший — густой, отчаянный оранжевый слоеного заката, проседающего в темную щетину леса за микрорайоном; он же, но поблекший до желтовато-опалового — у косо воткнутого в эти небесные волокна полуразвалившегося инверсионного следа; он же, но бесстрастно-розоватый — скользит в стеклах верхних этажей, стекает по трамвайным рельсам вниз с горба путепровода. Навстречу всплывает вереница ксеноновых фар — с их интенсивным отсутствием цвета.
Я поворачиваю голову влево, смотрю на нее в профиль, чувствуя на собственной роже неконтролируемое расползание кретинической совершенно лыбы. Она косится на меня, слабо улыбается и, словно стесняясь этой улыбки, но не будучи в состоянии с ней справиться, наклоняет голову, исподлобья глядя на дорогу, скатывающуюся, расширяясь, к перекрестку с Имантас.
…Есть мужики, способные по-собачьи неотрывно пялиться на своих женщин, искательно заглядывая в глаза. У меня так никогда не выходило. Я наоборот — никак не могу заставить себя на нее посмотреть. Поэтому смотрю на телек, вечно работающий под потолком “Кугитиса”. (На экране англоязычный, кажется — звук все равно отрублен, несинхронным саундтреком — радио Skonto… — музканал, рекламный блок. Фэнтезийного сауронистого вида магус в надвинутом куколе мечет из полиартритной длани шаровые молнии. Из-за рамки телеэкрана докатывается оранжевое эхо разрывов. Лаконичный титр: “Fireball”. Камера рывком смещается — по линии огня. В дачном креслице, развалившись, закинув ногу на ногу, молодой раздолбай мотает в такт только ему слышному плейерному музону кучерявой башкой, прихлебывает ежесекундно из красно-черной жестяной баночки… Одесную его магусовы файерболлы безвредно разлетаются в клочья, натыкаясь на невидимую непрошибаемую стену, силовое поле комфорта и спокойствия. Крупно — надпись на баночке: “FireWall”. Слоган: “Nothing Can Get at You”.)
“Люди, преодолевающие препятствия”. По-английски — одним коротким словом: трэйсеры. Хотя то, что они делают, именуется иначе и на другом языке.
Паркур. Французский термин из области вообще-то конного спорта: скачки по полосе препятствий, максимально разнообразных и заковыристых. Все, чтоб коняшке переломать ноги, а жокею свернуть шею. Теперь — последний вяк экстремальной моды: предельно скоростное перемещение по городу не там, где положено, а там, где хочется — через заборы, по крышам, стенам, карнизам. Поверх барьеров. Без страховки (это — принцип). Адреналиновый концентрат, выжимка, экстрим в степени, комплексный, синтетический — как все синтетическое, искусственный (но экстремальный спорт вообще штука искусственная — когда смертельно опасные препоны изобретательно воздвигаются на пустом месте), и, как многое синтетическое, сильнодействующий.
Паркур — комбинация разных видов “урбанистического лазанья” с языколомными названиями вроде билдеринга, скейтбординга, акробатики, даже восточных единоборств (у “восточников” детально проработана техника падения — как, значит, нетравматичнее и безболезненнее себя уронить… вообще полезное умение).
Придумал эту штуку француз Давид Белль из города Лисса, сын вьетнамского ветерана. Папа натаскивал мальчонку с детства, и уже подросшему Давиду оченно в кайф оказалось взбегать по стенкам, сыпаться с крыш, перепрыгивать через полицейские “рено”… а городские власти и ажаны на это увлечение Белля и прочего быстро сгрудившегося вокруг него молодняка смотрели сквозь пальцы. Скоро первая в мире паркур-команда прославилась, про них стали писать газетчики и снимать телевизионщики. Трэйсеров позвали участвовать с трюками в гастролях мюзикла “Нотр-Дам” — надо было подмахнуть контракт на два года.
Отказались двое: “отец-основатель” Белль и его ближайший сподвижник Себастьян Фука. В лом им было вязать себя юридическими обязательствами. Правда, потом и они расплевались: Фука решил зарабатывать бабло, брать плату за тренировки — и учредил Федерацию паркура.
Трэйсеров-“конформистов” тем временем залучил к себе в проект продюсер Бессон, и фильм “Ямакаси: новые самураи” (смотрел-смотрел… фуфло стопроцентное. Я, правда, не думал, что это имеет прямое отношение к реальности) сделался прокатным хитом. Что характерно: вся компашка дружно возражала против участия в проекте Белля (который особо и не напрашивался): дескать, его класс настолько несравнимо выше, что прочие трэйсеры на фоне Давида мигом стушуются и поблекнут.
После “Ямакаси”, однако, на паркур стали подсаживаться экстремалы по всему шарику (как на “спид рэйсиз”, ночные полулегальные гонки, после “The Fast and the Furious”, — Лера вон у себя слышит летом, как наши спидрэйсеры с ревом гоняют по Улманя гатве). В России в том числе. Первопрестольная, как положено, прореагировала первой: пионеры русского паркура собрались в Москве — четырнадцать, пишут, человек, в основном фанаты скалолазанья… Забирались на крышу Театра на Таганке, лазали по Дому дружбы, по особнякам на Тверской. Особенности национальной правоохраны: трэйсеров-москвичей регулярно вязали за нарушение границ частной собственности и тому подобное — и сажали в “обезьянники”, саркастически переименованные ими по такому случаю в “паркурники”. Потом уже и по стране появились паркур-команды — в Питере, на Урале…
Трэйсеры — народ поголовно молодой, русские в том числе, так что двадцатисемилетний Дейч в этой тусовке оказался уникумом. Хотя он вообще уникум: занимается паркуром меньше года, а прочие трэйсеры уже смотрят снизу вверх и называют “русским Беллем”…
Действительно — мужской журнал. XXL. Я просто набрал слова “трэйсеры” и “паркур” в Яндексе. Перелопатил вываленную мне поисковиком груду инфы. Но в итоге нашел-таки линк на ту самую байку в ИксИксЭле, в которой поминался ФЭД. Там же, на сайте (главная страница: иконостас серийных обложечных телок в купальниках — умилительно честная адресация к основам), — координаты редакции. Телефон. Секретарша долго и неохотно ищет номерок Карена, автора статьи про “паркурщиков”…
— …Трэйсеры? (Поразительно и восхищения достойно — не в первый и не во второй раз мною встречаемое умение в нескольких нейтральнейших слогах, да еще по телефону, продемонстрировать всю меру превосходственного снисхождения, из сакрального факта наличия московской прописки проистекающего.) Да-да, было такое дело, писал… Только, извините, вы не могли бы перезвонить часика через четыре… или лучше вечерком?
Вечерком он вне зоны. На следующий день. “Дейч? Ага, был такой. Он у них, типа, вообще суперстар. Не, я, естественно, как раз с ним хотел пообщаться, про него мне много восхищенных слов наговорили всяких… Но он, кажется, не очень общительный такой человек… (Федька-то? вечное ядро конденсации любой компании, трепло почти профессиональных шоуменских дарований, постоянно со всеми трущий, стрелкующийся, знакомящийся и всех присных знакомящий, каждый день носящийся с новой идеей?…) Трюки он показывал, да… действительно, знаете, очень впечатляюще… а вот разговора не получилось. Так что не знаю… С кем поговорить? Сейчас посмотрю… Не уверен, правда, что у меня с собой… А, нет, как раз есть номер. Лика такая… Записывайте…”
Лика.
— Друг детства?… Нет, друг детства, я вам вряд ли могу помочь… — Нотки не самой доброй иронии в чуть тягучем голосе: они, они — неплохо знакомые мне интонации бесчисленных Дейчевых бывших… — Мы с Федором больше не общаемся.
— А он что, у вас в команде больше не состоит?
— Нет.
— Ну погодите, он же у вас чуть ли не главная звезда был…
— Был.
— Извините… Может, все-таки скажете, что произошло-то?
— А ничего не произошло. Просто взял и исчез… — Медлит секунду. — К нам как раз Давид собирался… Белль в смысле… на мастер-класс… Мы уже Фредом нацелились перед ним хвастаться. А он свалил.
Узнаю, узнаю брата Федю. Фредю. Снова неуловимые. (И еще — какая-то мимолетная ассоциация мелькает по краю сознания — не успеваю ее ухватить…)
— И что, вообще не сказал, куда?
— Не-а. Не сказал. Ну, я узнала потом… сама…
— Мне не скажете?
Пауза.
— Динозавров ловить.
Смешок.
— Простите?…
— Динозавров, говорю, ловить. Где-то там на Чукотке, что ли…
Повисло напряженное гнетущее молчание…
— Ну есть такие… чудики… всяких Несси ищут… Ну и он с ними ломанулся… искать.
Я знаю, что это за чудики. Криптозоологи. Действительно люди, ищущие то, чего на самом деле нет. По Филатову: исхитрись ты мне добыть то, чего не может быть. Например, зажившегося в шотландском “лохе” пресноводного плезиозавра. Или йети, он же биг-фут, он же алмасты, он же… снежного, короче, человека. Или… как же это было-то? А! Мбиелу-мбиелу-мбиелу. Что на наречии аборигенов Центральной Африки означает “несколько вязанок хвороста”. Так якобы эта тварь и выглядит: как несколько вязанок. Всплывает на поверхность реки только в абсолютный штиль. И при малейшей попытке приблизиться к ней немедля уходит под воду. Надо же, запомнил. Видимо, по принципу абсурдности…
В свое время все мы были экспертами по этой ЛСДшной фауне — ученики “А”-класса гуманитарного рижского колледжа. Все это мы узнавали на уроках, как сие ни смешно, истории — одних из немногих уроков, которые мы старались не прогуливать. Просто потому, что не было на них никакой истории. На них былИ — историИ. И про мбиелу-мбиелу-мбиелу, и про его собрата мокеле-мбембе, и про зверя андабарру, похожего одновременно на свинью и носорога (свинорог? нососвин?). И про “мангупского мальчика” (крымское привидение, на которое идет долгая малоуспешная фотоохота). И про артефакты доисторической цивилизации гипербореев на плато Путорана: гигантские стелы из черного камня с нерасшифрованными письменами… микроскопические непонятные детали из металлов, в естественном виде на Земле не существующих…
При этом он был действительно вполне дельный и историк, и учитель, Андрей Геннадьевич Спицын. Но про мокеле-мбембе было интереснее, чем про министров Первой республики. И ему, и нам. А в экспедиции — в Крым, в Карелию, на Алтай, на ту же Путорану — он мотался активно, и водил знакомство со всем этим народом, со всеми этими безумными племенами: криптозоологами, уфологами, “черными следопытами”, “черными палеонтологами”, “черными археологами”… Подозреваю, что к последним он и сам принадлежал “хотя б отчасти”: вроде, все его экспедиции были вполне “в законе”, но хрена бы он прокормил семью с малолетней дочкой при таком-то образе жизни на зарплату школьного учителя.
Хотя когда мы прозвали Спицына Индианой Джонсом, никакой “черной археологии” мы в виду не имели, а имели — шрамик на физиономии аккурат на том же месте, по которому Инди в начале третьей части засветил себе кнутом… и вообще Спицын смахивал на молодого Харрисона Форда. Разумеется, он не ползал (опережая нацистов из института “Аненербе”) по полным ловушек мистическим подземельям на манер доктора Джонса… но курганы раскапывал и амфоры с черноморского дна поднимал. Это и есть хлеб “черного археолога” — довольно опасный местами: на тебя охотятся и государственные охранительные службы, и — частенько — бандиты, нанятые теми самыми дилерами, с которыми ты имеешь дело…
Что Чукотка, помянутая обиженной девушкой Ликой, на самом деле Якутия, я догадался и сам — опять порывшись в net’е. Озера Лабынкыр, Ворота и Хайыр. Где многочисленные очевидцы тоже лицезрели нессиобразных химер. Этим, впрочем, полезная интернет-информация и ограничивалась.
Однако же Инди-Спицын не подвел. Он не только знал, что экспедиция в Якутию прошлым летом действительно имела место, но даже был в курсе, кто именно ее устраивал: Виталий Кондрашин… И даже знал его телефон. И даже электронный адрес.
Телефон не отвечал — ничего, даже “вне зоны”: просто отделывался длинными гудками. Зато на е-мейл пришел ответ.
“Здравствуйте, уважаемый Денис. Я действительно знаю Федора Дейча, и он действительно участвовал в нашей экспедиции на Лабынкыр. Экспедиция, правда, вышла безрезультатной и вообще неудачной. Мы, к сожалению, стартовали слишком поздно, и сворачиваться пришлось слишком спешно: в октябре в Якутии уже зима. А Федор с нами расстался на обратном пути, на пересадке в Якутске. Надо сказать, довольно экстравагантно: оставил записку, что у него срочные дела, и исчез из гостиницы. Так что, сами понимаете, в его поисках я Вам помочь не могу. Если найдете Федора — передавайте ему от меня и от ребят привет. Никаких претензий в связи с «пропажей» у меня к нему нет, естественно:) — наоборот, он со своими умениями был неоценимый товарищ. С пожеланием всяческих успехов — ВК”.
Одна знакомая девица утверждала, что он похож на молодого Патрика Суэйзи. Другая — что на молодого Рутгера Хауэра. Разброс достаточный, чтобы догадаться не только, что он не был похож ни на того, ни на другого, но и как у него обстояло с бабами. Хотя знал я и баб, которых Федька всерьез раздражал — с ходу. Все-таки в нем было слишком много агрессии и пофигизма.
Последнего — и по отношению к девкам тоже. В большой степени. Что почти не скрывалось ни на каком из этапов отношений. Так что, если по совести, они — все они — знали, на что идут. Разумеется, это не мешало им ни идти, ни затаивать потом смертные обиды, которых — суммированных и переведенных в мегатонны — хватило бы на непрерывную термоядерную реакцию. И все равно глупо было на него обижаться.
Принцип fuck and forget он исповедовал ведь не только из стихийного мачизма, но и просто в силу гиперактивности, наличия “шила в жопе”. Он никогда не сидел на месте — в обоих смыслах: не только срывался беспрестанно в вояжи и авантюры, лихорадочно менял девиц и сферы деятельности, но и буквально — постоянно двигался, быстро и порывисто.
…Это была интересная порывистость, плавная, мягкая, почти завораживающая: от зрелища ФЭДа, лезущего на тот же Алдара Торнис — не только без остановки, но и без видимого глазу промедления, безошибочно чередуя верхние, боковые, нижние захваты, лишь геснеровские монстры на лопатках то морщатся, то скалятся попеременно в такт сокращениям мышц, — и правда было трудно оторваться.
…И это была интересная мягкость и плавность — опасная. Взрывоопасная. Драться, например, с ним я бы не посоветовал никому, независимо от весовой категории и цвета пояса — не столько даже из-за собственных Федькиных неординарных габаритов, сколько по причине абсолютной его непредсказуемости. Он всегда бил внезапно: и в ситуациях, когда конфликт лишь зрел и, наверное, еще сохранял потенцию к ненасильственному разрешению, и когда супостат окончательно убеждался, что этот шкаф на самом деле полнейший слизняк и вот сейчас послушно отдаст лопатник… И всегда бил беспощадно. В нос, в “солнышко”, по яйцам. В полную силу. “А сил у него немерено”.
Непредсказуем он был, впрочем, во всем. Местами — сплошь и рядом, если уж честно, — это была не слишком комфортная для окружающих непредсказуемость. Тем более — близких. Отчего опять же несть числа обиженным на Федьку, причем обоих полов. В разных странах. Нужно было знать его почти с младенчества, расти с ним в одном дворе, входить во все возглавляемые им компании, шайки, банды и музыкальные группы, выпить с ним гектолитры алкоголя, прыгать с ним с парашютом в Цесисе и на байде с Абавас Румбы, разделить с ним (в разной очередности) не так мало девок, нужно было иметь, словом, мой уникальный опыт — чтобы суметь оставаться его другом. Столько лет. Несмотря ни на что.
И чтобы все равно — в какой-то момент он исчез без предупреждения и с концами. Как исчезал всегда, ото всех и отовсюду.
Да. Кстати. О девках.
Ну — что? Пора? Пора… Пора бы. Больше недели, однако, прошло.
Верчу в руках телефон. Дьявол, пальцы двигаться не желают. Надо же. Что это — ложно понятая гордость?…
Я знаю, что она ответит. Я совершенно точно знаю, что она ждет, когда я позвоню. Я знаю даже, догадываюсь, что эту неделю-с-лишним ее колбасило больше, чем меня… И все равно — не хотят пальцы двигаться.
Чертова мужская прерогатива действовать первому… Ладно-ладно…
Все. Поехали.
Не останавливаясь, под зеленый проходим перекресток с Дзирциема и плавно взлетаем на имантский путепровод.
Морозная четкость, ясность, лаконизм, предельно, болезненно усилившиеся в последние перед погрязанием в вечерней дымке мгновения. Два цвета остались, только два. Победивший серый: матовый серый асфальта, стен, мертвых газонов с сошедшим снегом, не помышляющих еще о зелени; прозрачный, в голубизну переходящий серый неба. И проигравший — густой, отчаянный оранжевый слоеного заката, проседающего в темную щетину леса за микрорайоном; он же, но поблекший до желтовато-опалового — у косо воткнутого в эти небесные волокна полуразвалившегося инверсионного следа; он же, но бесстрастно-розоватый — скользит в стеклах верхних этажей, стекает по трамвайным рельсам вниз с горба путепровода. Навстречу всплывает вереница ксеноновых фар — с их интенсивным отсутствием цвета.
Я поворачиваю голову влево, смотрю на нее в профиль, чувствуя на собственной роже неконтролируемое расползание кретинической совершенно лыбы. Она косится на меня, слабо улыбается и, словно стесняясь этой улыбки, но не будучи в состоянии с ней справиться, наклоняет голову, исподлобья глядя на дорогу, скатывающуюся, расширяясь, к перекрестку с Имантас.
…Есть мужики, способные по-собачьи неотрывно пялиться на своих женщин, искательно заглядывая в глаза. У меня так никогда не выходило. Я наоборот — никак не могу заставить себя на нее посмотреть. Поэтому смотрю на телек, вечно работающий под потолком “Кугитиса”. (На экране англоязычный, кажется — звук все равно отрублен, несинхронным саундтреком — радио Skonto… — музканал, рекламный блок. Фэнтезийного сауронистого вида магус в надвинутом куколе мечет из полиартритной длани шаровые молнии. Из-за рамки телеэкрана докатывается оранжевое эхо разрывов. Лаконичный титр: “Fireball”. Камера рывком смещается — по линии огня. В дачном креслице, развалившись, закинув ногу на ногу, молодой раздолбай мотает в такт только ему слышному плейерному музону кучерявой башкой, прихлебывает ежесекундно из красно-черной жестяной баночки… Одесную его магусовы файерболлы безвредно разлетаются в клочья, натыкаясь на невидимую непрошибаемую стену, силовое поле комфорта и спокойствия. Крупно — надпись на баночке: “FireWall”. Слоган: “Nothing Can Get at You”.)