Гайворонская Елена Михайловна. Пепел звезд

   Лена принялась было объяснять, но сбилась, запуталась, наткнувшись на толстую стену ироничного недоверия. Может, стоит начать с Франсуа Рено? Нет, будет только хуже.
   Эти люди не слушали ее, не верили ей и даже не пытались. Усталый майор, кажется, заранее знал все ответы. Длинный лейтенант, надремавшись, таращился теперь на ее вырисовывавшуюся под джемпером грудь. Рыжеволосый капитан с непроницаемым лицом вовсе глядел на нее как на мебель.
   Лена замолчала. По шелковым стенам весело скакали, отражаясь от зеркальной плоскости, солнечные блики.
   «– Ты мне изменил, дорогой, и будешь за это наказан…
   Ярко накрашенная женщина на экране подняла пистолет, нацелив дуло на перепуганного мужичка.»
   – А, «Замужем за мафией», – оживился Соломатин.
   – У вас есть оружие? – спросил майор.
   – Только дамский газовый.
   – Покажите.
   Лена принесла маленький «Умарекс» – безобидную хлопушку, продающуюся без регистрации.
   – И зачем он вам?
   – На всякий случай.
   «Не рассказывать же им про чокнутых „сталкеров“, вроде Ника. А уж про уличную шпану и сами должны сообразить. По роду деятельности.»
   – Вы не возражаете? – майор положил перед ней бумажку с печатью.
   – Что это?
   – Ордер на обыск. Соломатин, найди понятых.
   Все, происходящее дальше, казалось невероятным, фантастическим кошмаром. Под любопытные взгляды богатеньких домохозяек-соседушек – понятых – чужие мужчины рылись в ее белье, перетряхивали книги, высыпали косметику, шарили в постели… Ей хотелось плакать, кричать от унижения, но, в каком-то странном оцепенении, она отрешенно следила за происходящим. Маска Коломбины свалилась со стены и пустыми глазницами смотрела в потолок. Лена подняла ее, села на диван, положила маску на колени.
   – Это че? – ткнув пальцем, спросил Соломатин.
   – Память о Венеции.
   – Вы и в Венеции побывали… – с плохо скрытой завистью констатировал Соломатин. И принялся рассказывать майору анекдот.
   – А это что? – Сухоруков сунул Лене под нос пластиковую баночку.
   – «Свитли» – заменитель сахара. Вы читать не умеете?
   – А… – разочарованно протянул майор, убирая находку в карман. Жена как-то говорила о такой штуке.
   Потом они ушли шарить в кабинете, и Лена осталась одна. Зашел Фролов.
   Он ненавидел обыски. Всем своим существом. Всячески от них отлынивал. Обошлось бы и на этот раз, не реши майор показать «кто из них главный». Лучше три очных выезда.
   Девчонка сидела на диване. Униженная. Раздавленная. Может, она и виновата, но это не повод, чтобы Соломатин, подмигивая, перетряхивал ее трусы и лифчики.
   – Извините. Такая работа, – угрюмо сказал Фролов.
   Девушка вскинула на него огромные, полные слез, глаза, в глубине которых таилась горечь и упрек.
   Фролов невольно отвернулся. Он не мог видеть этот взгляд. Взгляд загнанного в угол существа. Взгляд жертвы… Сколько раз он видел его ТАМ…
   Женщины, дети, старики падали на колени, целовали им руки, умоляя не оставлять их, взять с собой.
   Но они не могли. Они уходили. Они выполняли приказ. Зная, что завтра сюда придут совсем другие люди. Чтобы исполнить другой приказ… Они знали, что завтра может случиться с этими женщинами, детьми, стариками. Только потому, что они были русскими. Чужими на чужой земле. Эти лица, эти взгляды, мольбы о помощи преследовали его по ночам… Хуже отрезанных голов и разодранных взрывами тел. Зачем эта девочка смотрит так же?
   – У вас можно курить? – спросил Фролов.
   – Пожалуйста.
   Фролов задымил «Примой».
   – Сейчас закончим, проедете с нами в отделение, со следователем еще побеседуете, во всяком случае, попрошу Вас никуда пока далеко и надолго не выезжать, – объявил из коридора майор.
   – Но я… у меня контракт…
   – Какой еще контракт?
   – С Домом Монтана. В Париже. На год.
   – Вот как?! – протянул майор. – И давно вы его подписали?
   – Позавчера. Послушайте, вы всерьез считаете, что я убила Олега и собиралась скрыться во Франции?
   – Следствие покажет, – многозначительно заметил майор. – Во всяком случае, как ни прискорбно, но Францию придется отложить.
   Он удалился на кухню.
   – У вас есть адвокат? – спросил Фролов.
   – Нет. А что, уже нужен?
   – Всякое может быть.
   Она поникла, закрыв лицо ладонями.
   – Постойте… – она подняла голову. Но теперь в ее глазах разгорался иной огонек. Фролов даже удивился столь непонятному преображению.
   – Можно я позвоню?
   – Куда вы собираетесь звонить? – навострил уши, вылезший с очередной порцией улик в виде банок со специями, майор.
   – Моему адвокату, – отчеканила она, смерив Сухорукова ледяным взглядом, – Дмитрию Грачевскому.
   Она вдруг перестала быть жертвой. И Фролов не мог не испытывать невольного уважения.
   – Это тому самому, что по телеку выступал? – кисло осведомился майор.
   Молча кивнув, девушка принесла телефонный справочник и, найдя нужную страницу, принялась набирать номер.
   На майора Сухорукова было жалко смотреть. Только что мимо него, прощально помахав бумажными крыльями, пролетели змейкой «тринадцатая», а за ней – вероятная возможность повышения до подполковника.
 
   – Дмитрий Сергеевич, с вами срочно хочет поговорить некая Елена Веденеева. Соединить?
   Покрытые шершавыми обоями стены вдруг расступились, и в помещение консультации пахнуло пряным жасминовым майским сумраком.
   – Простите, – не своим голосом сказал Дмитрий сидевшему перед ним клиенту, – вы не могли бы минутку подождать в коридоре?
   Спустя полчаса в «Тойоте» цвета мокрого асфальта он несся по запутанным лабиринтам московских дорог, боясь проскочить поворот. Трезвонил мобильный телефон. Дмитрий не брал трубку. Конечно, это Иван Иваныч, и, конечно, потребует объяснений, с какой такой стати один из лучших адвокатов срывается посреди рабочего дня, когда в коридоре ожидает толпа оплативших его услуги клиентов, запирает кабинет и стремглав несется неизвестно куда…
   «Меня обвиняют в убийстве», – сказала она.
   «Абсурд. Чушь. Она не могла этого сделать. Только не она!» Его Лена. Худенькая, большеглазая, опустившаяся на корточки, чтобы понюхать пион в розарии… С ее застенчивой улыбкой, неумелыми ласками…
   Стоп! Она уже давно перестала быть Его Леночкой. Его белым пионом. Она поменяла милые смешные прозвища на пышные эпитеты, фальшивые звания. Его девочка была умилительно-старомодной, стеснительной в постели. Она еще не знала силы своей тонкой аристократической красоты… Она плохо разбиралась в моде, зато цитировала Шекспира и Гумилева, Золя и Ремарка… Он был у нее первым. И мог стать последним. Не захотел. Из-за глупого эгоизма. Дурацкой напыщенности.
   In vino veritas, – сказал классик. Он прав. Но не в вине, что льется из бутылки, даже самом лучшем, дорогом. Истина в другом. Она – в извечной вине зрелого, опытного мужчины перед юной Незнакомкой, Прекрасной Дамой, втоптанной им в грязь в угоду своему «эго»…
   Он мог бы сейчас сказать самому себе со вздохом облегчения: «Какое счастье, что не связался с ней…»
   Но он не мог сказать этого. Потому что счастье ушло из его жизни вместе с ней, запахом жасмина и майскими сумерками.
   «Я должен вытащить ее. Даже если она виновна. Я сделаю это. Ради себя.»
 
   Вечеринка у Натали выдалась на редкость скучной. Одна половина гостей была чопорна, вторая – бестактна. И, в довершение ко всему, к Аде прицепился какой-то субтильный человечек с шизофреническим взглядом, назвавшийся поэтом и принявшийся долго и нудно бубнить о превосходстве еврейской нации над остальными.
   – Вы со мной согласны? – вопрошал он, встряхивая нечесанной гривой над Адиным коктейлем.
   – Нет, – резко ответила она, – все это человечество проходило не так давно. Всего полвека назад. В нацистской Германии.
   – Как вы можете сравнивать?! – оскорбленно взвился собеседник, словно ему наступили «шпилькой» на голый палец.
   – А почему нет? По-моему, все идеи превосходства одних людей над другими порочны в корне. И потому не выдерживают проверки Историей.
   – Вы не гордитесь тем, что вы – еврейка?
   – Гордиться можно наукой, культурой, тем, что тысячелетиями создавали поколения людей. Когда я слушаю Вивальди, меня менее всего интересует, кто он по национальности. А как можно гордиться, что ты родился у тех или иных отца с матерью, а не у других? Так же глупо, как кичиться своей внешностью:
   вот мои ручки, ножки, глазки… Где в этом моя заслуга? Вот когда я добьюсь чего-то в жизни такого, о чем не стыдно будет сказать – это сделала я, Ада Беркер, – тогда и гордиться стану. Сейчас, извините, пока нечем.
   Ада спокойно поставила свой бокал и под негодующее шипение оскорбленного поэта проследовала к выходу. Она решила удалиться по-английски.
   – Здорово вы его, – услышала она за спиной негромкий обволакивающий голос.
   Ада обернулась.
   Мужчина лет тридцати, чуть полноватый, круглолицый улыбался дружелюбно и обаятельно, демонстрируя идеальные ровные, белые зубы. – Позвольте заметить – я с вами полностью согласен.
   – Рада за вас, – сухо сказала Ада, твердо решив больше не поддаваться на мужские чары.
   Словно не замечая хмурого лица девушки, мужчина, продолжая улыбаться, протянул мягкую теплую ладонь:
   – Борис Эдельман. Еврей – по отцу, русский – по матери, космополит – по убеждениям. Программист. Живу и работаю в Штатах. Приехал в отпуск, к Новому году, навестить мать.
   «Мы знакомы минуту, а я скоро узнаю, что он предпочитает на завтрак и какого цвета его зубная щетка,» – подумала Ада, но почему-то без особого раздражения. Уж больно по-детски непосредственно держался этот парень.
   Вслух произнесла:
   – Ада. Было приятно познакомиться, но, к сожалению, мне пора.
   – Как, вы уже уходите? – на его живом лице отразилось искреннее неподдельное огорчение. – В таком случае, я вас провожу.
   – Это вовсе ни к чему… – попыталась отделаться от него Ада, но новый знакомый, сделав энергичный жест рукой, безапелляционно заявил:
   – И не возражайте. Это бесполезно. Моя мама говорит, что я упрям, как осел. И если уж мне взбрело в голову вас проводить – то так тому и быть. Россия – не та страна, где молодая красивая девушка может ходить одна по темным улицам.
   – Вообще-то, – заметила Ада, – я довольно долго живу в этой стране и частенько возвращаюсь домой вечером. Но ваша мама абсолютно права в отношении вас.
   – Уверен, вы нашли бы общий язык, – он снова улыбнулся, настолько обаятельно и располагающе, что Ада невольно улыбнулась в ответ. И тотчас мысленно выругала себя за это. Неужто жизнь так ничему ее и не научила? Она вновь сдвинула брови, решив казаться неприступнее Китайской стены.
   – Где ваше пальтишко?
   – Вот оно, – она ткнула в соболя от Нины Риччи, краем глаза наблюдая за реакцией. Но программист, судя по всему, не был силен в мехах. Спокойно произнеся: «Красивое», он галантно накинул шубку Аде на плечи, распахнул дверь.
   – А вы, Ада, чем занимаетесь, если не секрет?
   Ада внимательно поглядела на спутника, стараясь уловить хотя бы малейший намек на фальшь. Но, похоже, тот и вправду не знал, кто она.
   Невольно Ада ощутила крохотный укол самолюбия.
   – Преподаю вокал в музыкальной школе, – сказала она неожиданно для себя.
   – Правда! – радостно воскликнул Борис. – Значит, вы хорошо поете?! А мне медведь на ухо наступил. Моя машина – там. То есть она не совсем моя, а моей мамы, потому что моя осталась в Кливленде. – Он широким жестом указал на старенький «Москвич». – Знаете, я давно хочу купить ей другую, но мама к ней привыкла, и – ни в какую. Все же это лучше, чем трястись на метро.
   – Разумеется, – согласилась Ада. – Спасибо, что проводили.
   Она нажала на пульт сигнализации, и «Феррари» с готовностью свистнул в ответ. Рот провожатого открылся так широко, точно он собирался запихнуть туда целый Биг Мак.
   – О! Это ваша машина?! – Он резво обежал вокруг. – Что, после кризиса учителя стали СТОЛЬКО зарабатывать?! Или… это машина вашего мужа?
   Его изумление и огорчение были настолько неподдельными, что Ада рассмеялась.
   – Я не замужем. Никому не рассказывайте, – она заговорщицки подмигнула, – по вечерам я подрабатываю на Тверской. Девушкой. Но это тайна. Смотрите, не проболтайтесь. Желаю приятно провести вечер.
   Она быстро села в автомобиль, вставила ключ в зажигание.
   – Погодите! – Борис забарабанил по стеклу.
   – Ну что вам еще?
   – Разве вы не оставите мне никакой надежды?!
   Если бы она повстречала его до Ника, возможно все сложилось бы иначе. Но теперь она была сыта мужчинами по горло. Сперва нужно разобраться в себе самой. Потом, когда-нибудь…
   Ей отчего-то стало грустно. Но, нажав кнопку стеклоподъемника, она решительно отсекла себя от внешнего мира и от этого человека. В зеркальце Ада увидела, что парень прыгнул в «Москвич». Наивный! Усмехнувшись, она вдавила педаль, и через секунду высотка на Котельнической сделалась далекой, как Америка.
   Борис проводил красную молнию восхищенным взглядом и, присвистнув, произнес мечтательно:
   – Какая женщина!
 
   Сотовый Маслова по-прежнему не отвечал.
   – Может, что случилось? – предположила Лена накануне.
   Но Юлька тотчас отогнала эту мысль. «Вечно Ленка пытается всех оправдать. И всем помочь. Оттого и влипла. Послала бы этого Крылова… А Маслов – козел.»
   В этом году маман гуляла в «Праге». Юлька с трудом втиснула свой кабриолетик в ряд величавых иномарок – поздравить Ксению Величко собрался весь цвет российской номенклатуры. Надушенный метрдотель любезно осведомился о наличии у Юльки приглашения на торжество.
   – Позовите хозяйку вечера, – мрачно сказала Юлька. – Я ее дочь. Хотя уверена, меня нет в списках.
   Метрдотель расплылся в приторной улыбке, сделав приветственный жест в сторону зала.
   От Юлькиных глаз не ускользнуло, что за прошедший год маман сделала очередную подтяжку.
   «Скоро мы будем выглядеть одинаково», – кисло подумала девушка.
   – Юлия! Что ты здесь делаешь? Какой приятный сюрприз!
   В маман пропала неплохая актриса – тонюсенькие ниточки-брови приветливо приподнялись, заиграли ямочки в уголках чувственно-изогнутых губ. И все же она фальшивила. Недоставало школы Станиславского. Маман могла обмануть кого угодно, только не дочь. Потому что Юлька тоже в совершенстве овладела основной наукой семейства Величко – лицемерием.
   – С днем рождения, мамочка. Тебе, как всегда, сорок?
   Юлька протянула затянутую в искрящуюся фольгу коробку, перехваченную кокетливым бантом, чмокая именинницу в благоухающую чем-то новеньким и свежим щечку.
   – Спасибо, но, право, не стоило… – Продолжая улыбаться, маман переминалась с ноги на ногу, кося по сторонам синими глазами. Прежде они были карими. И не так блестели. Видно, контактные линзы. Как у Маринки.
   – Мне можно войти?
   – О! – синие глаза округлились. – Ты уверена, что тебе не будет скучно?
   – Посмотрим.
   – Ксения, дорогая, почему ты не приглашаешь Юлию к нам?
   Даже Антуан, и тот, похоже, был ей больше рад. Годы не брали его, как и маман. Все тот же респектабельный парижский буржуа – элегантный, лощёный, с небольшим брюшком, аккуратно подстриженными висками, ровной ниткой бархатистых усов над полной губой.
   – Жюли… Какая стала красавица! Рад тебя видеть, дорогая.
   – Взаимно.
   Юлька мрачно подумала, что с прошлой их встречи она, вероятно, стала лучше выглядеть. Последние года три они общались исключительно по телефону и только по делу – после того, как Жюли вышла из наркологической клиники.
   В зале кондиционеры работали, как звери. Маман куталась в шиншилловую горжетку, бросая на дочь обеспокоенные взгляды. Она была права – тусовка скучнейшая. Бесконечные разговоры о политике, недвижимости, болезнях и диетах. В довершение ко всему какой-то господин с лоснящимися щеками, весь провонявший чем-то сладким а-ля «Кензо», крайне бесцеремонно принялся интересоваться, сколько Юльке лет и не снималась ли она в кино.
   – Двадцать, – ответила она, отхлебнув «Колы», – и в кино я не снимаюсь. Принципиально.
   И тотчас поймала благодарный взгляд маман.
   Юлька посидела немного и решила, что, наверно, пора смываться. Она и впрямь была здесь чужой. И ни рев оркестра, ни шик стола, ни звон бокалов не могли развеять хмурых облаков ее раздумий. Маслов исчез. И сколько бы Юлька не повторяла себе: «Наплевать», не могла заглушить какой-то одинокой струны своей души, спрятанной где-то глубоко внутри, вздыхающей о том, что вместе с бесшабашным парнем, ушло, в который раз нечто очень важное из ее жизни.
   «В самом деле, зачем ему капризная избалованная девка, которая никогда не сможет родить ребенка…»
   При всей его эгоистичной испорченности Маслов, Юлька видела, питал слабость к детям. Хоть и твердил, что они лишь мешают нормально жить… Они лгали друг другу и самим себе. Так не могло долго продолжаться. Хорошо, что закончилось теперь, а не после… Нет, хватит, довольно мрачных мыслей! Здесь не слишком-то повеселишься. Надо смываться.
   – Давай потанцуем, Жюли!
   Антуан. Что же, нет причин отказать, отчим все-таки. И, кажется, слегка набрался. Ей тоже не мешает пропустить еще рюмочку…
   Они закружились под эротичную мелодию старого добро Джо Дассена.
   – Ты потрясающе выглядишь, Жюли, просто потрясающе… – он шептал в самое ухо, обдавая жаркой смесью запаха Сен-Лорановского парфюма и «Мартеля» лохматой выдержки.
   Не сразу Юлька поняла, что повлажневшая ладонь отчима переместилась с ее талии значительно ниже. А вторая, придерживавшая в танце Юлькино запястье, медленно, но верно касается обнаженной ложбинки между плечом и стянутой шелком грудью.
   – Жюли, – зашептал он неприятно-хриплым голосом, полностью перейдя на французский, – тебе нужен настоящий мужчина, который берег бы тебя, заботился, содержал, не требуя ничего…
   Юлька остолбенела. Хлопала, как дура, глазами, не в состоянии вымолвить ни слова. Полуоткрыв рот, как кукла, произносящая: «Ма-ма».
   – Я приеду к тебе, Жюли, – прохрипел Антуан, – сегодня вечером… Проси все, что хочешь, радость моя…
   Антуан… Помогший ей с разводом… Оплативший дорогую клинику… Даже родной папочка отвернулся от дочери-наркоманки, снявшейся в порно за дозу героина… Она всегда думала о нем как о самом приличном, порядочном мужчине, которого встречала когда-либо. Даже втайне завидовала маман, тому, какой ей достался внимательный заботливый муж… Кажется, Антуан был единственным, кто ей сочувствовал, даже, когда Юлька сама себя презирала. Неужели пришла пора расплаты?
   Он такой же, как все. Ничем не лучше.
   – Свинья! – завопила Юлька визгливо, по-бабьи, – убери вонючие лапы, скотина!
   Как назло, именно в тот момент музыка стихла. Десятки пар разгоряченных жадных до сплетен глаз уставились на них с разных концов зала.
   – Что происходит? – подскочила взволнованная маман. Даже густой слой тонального крема не скрывал проступивших красных пятен.
   «Твой муж подонок, сволочь, он лапал меня! Хотел стать моим любовником!» Каково услышать это на пятидесятилетии?
   Юлька молчала, глядя на переносицу маман с сетью мелких морщинок.
   Взгляд Антуана был невинно-оскорбленным.
   – Ксени, – прошептал он, наклонившись к розовому ушку маман, – по-моему, твоя дочь… м-м слегка не в себе. Я боюсь, не принялась ли она за старое… Понимаешь, о чем я?
   – Дорогая, – улыбнувшись ослепительно-тревожно, обнимая Юльку за плечи, маман медленно, но решительно двигалась в сторону выхода. – Я думаю, нам лучше встретиться в другой раз. Как-нибудь, заскочу к тебе, поболтаем… Где-нибудь, после праздников, на Новый год мы с Антуаном едем в Альпы, покататься на лыжах… Ах, так трудно поддерживать форму после сорока… Какая ты счастливая, что еще не понимаешь этого!
   – Да, – эхом повторила Юлька, – я счастливая.
   – Юлия, – неожиданно мать заговорила в повелительном наклонении, – я надеюсь, Антуан ошибается, решив, будто ты… ну знаешь, о чем я…
   – Не волнуйся, со мной все в порядке.
   – Ну, слава Богу, – маман вздохнула с заметным облегчением. – Тогда это еще можно было понять, выкидыш, операция, все такое… Хотя до сих пор в голове не укладывается, как можно было связаться с наркотиками! – Маман томно завела синие глаза. – Ведь у тебя было столько родных, готовых протянуть руку помощи…
   – Да, ну и где же все они были? – резко сказала Юлька, высвобождаясь из цепких объятий матери. – Когда Пьер избивал меня, а полиция была не его стороне, потому что он называл меня русской шлюхой, вышедшей за него ради денег. Когда валялась в Красном Кресте, и сами врачи не знали, выживу я или нет. После диагноза о возможном бесплодии Пьер, подав на развод, вытряхнул меня с вещами на улицу.
   Куда мне было идти? Я не могла вернуться в Россию, Пьер сжег мой паспорт. Где ты была, мамочка? Я звонила тебе, звонила отцу… Может, нужно было бить в набат? Прости, я сломалась. Зато теперь моих сил хватит на всех. Мне никто не нужен. Мне на все наплевать.
   – Ну, знаешь! – оскорбленно взвилась маман. – В чем ты меня обвиняешь?! Не я выбирала тебе мужей! Мне никогда не нравился ни тот, первый… А Пьер казался таким приличным… Ты же знаешь, у меня слабое здоровье, я поправляла его в Швейцарской клинике… («делала очередную подтяжку» – механически подумала Юлька.) Мне и в голову не могло прийти, что вы с Пьером затеете… И вообще, этот разговор не к месту и не ко времени! Ты решила испортить мне прием? Большое спасибо. У тебя проблемы, нужно, чтобы они появились и у других – это всегда было девизом твоей жизни, Юлия!
   – Просто одно мое существование на свете – твоя самая большая проблема, мамочка. Спасибо за чай и торт. Увидимся. Как-нибудь. В Новом году.
   Юлька нырнула в кабриолетик.
   – Ты не хочешь извиниться?! – крикнула маман. Юлька догадывалась, что руки Ксении чешутся надавать дочери хороших оплеух. Обе женщины были слишком похожи. Только Ксения, все же, была леди…
   – Извини, мамочка, – Юлька подарила матери одну из самых своих чарующих улыбок, сводящих с ума поклонников мисс «Вечная молодость».
   Маленький кабриолетик, фыркнув, вписался в броуновское движение вечернего московского шоссе.

Глава 4

   «Он сейчас придет! Боже мой! Не верится, что после стольких лет…»
   Лена заметалась по квартире, совершая какие-то бесцельные движения, поправляя и расставляя на места разбросанные после обыска книги, вазочки, картинки… Вбегала в комнату и тотчас забывала, зачем, уходила в другую, пока не остановилась, как вкопанная, перед зеркалом.
   – Господи, на кого я похожа! Бледная немочь с лихорадочным блеском в глазах!
   Дрожащими непослушными пальцами размазывала тональный крем, подводила ресницы… Она, которая безо всякого стеснения общалась с известнейшими людьми от индустрии Мировой Моды…Но это было другое. А теперь она – пламя на ветру, готовое в мгновение разгореться или погаснуть…
   Что надеть?! Эксклюзивные, с кучей нулей на ценниках, платья расшвыривались как ненужный хлам.
   Слишком вычурное. Слишком откровенное. Это – ничего, но красное. Ему не нравилось, когда она в красном. Он любил изумрудный. Цвет спелой листвы. Но она не носит его больше. С тех пор, как они расстались. Сперва – не могла. Затем убедила себя, что лучше красный или черный. И еще белый? Может быть, белый? Куда ей сейчас белый… И «Диориссимо» у нее тоже нет. Он любил этот запах. Говорил, что ее кожа пахнет жасмином… С тех пор она не выносит жасмин.
   Надо надеть черное, из последней коллекции Шанель. Оно выгодно оттенит белизну кожи, неповторимый жемчужный оттенок волос…
   Как она может думать об этом сейчас! Когда Олег мертв. И она, похоже, главный подозреваемый. А она мажется и перетряхивает платья, как последняя дрянь, бесчувственная, эгоистичная…
   Она упала на диван, закрыв лицо руками. Платья так и остались висеть на вешалках в шкафу.
 
   ОНА. Совсем не изменилась. Та же жасминовой нежности кожа. Те же глаза цвета спелой майской листвы. Та же улыбка, застенчивая, немного растерянная. Головка, чуть склоненная набок в водопаде волос, густых и невесомых, как вечерний туман… Он ожидал, что она станет другой – капризно-надменной, стервозно-распущенной, в прозрачном дорогом платье, с крикливым макияжем на подувядшем лице…
   А перед ним – девушка из душного мая. В потертых джинсиках и светлом джемпере. С опущенными ресницами и горящими щеками, и длинными тонкими пальцами без намека на кольца, теребящими деревянную заколку, выпавшую из непослушной пряди…
   Вот она вскинула огромные зеленые глазищи, и у Дмитрия глухо ухнуло сердце.
   – Здравствуй.
   – Здравствуй. Проходи, пожалуйста.
   – Спасибо.
   – Ты… совсем не изменился… – ее голос прерывисто срывался.
   – Только волосы малость поредели, – он неловко улыбнулся, чтобы преодолеть смущение, проводя рукой по голове.
   – Я тоже не помолодела, – она улыбнулась вслед, снова опустив глаза.
   «Как она хороша… По-прежнему. Чертовски. До боли в легких. Желанна, как никто… Если бы…»