Гайворонская Елена Михайловна. Пепел звезд

   – Уже не увлекаюсь. Всего лишь остатки институтских знаний. Зря что ли трубила пять лет на философском в МГУ?
   – Ты никогда не говорила, что закончила университет. – Ада во все глаза глядела на подругу, точно видела ее впервые.
   – Ты никогда не спрашивала, – пожала плечами Юлька. – Впрочем, какая разница? То было давно. Наша фарфоровая красавица Ленка права – это не интересно. Вот как, когда и с кем я трахаюсь, а также – объем груди и ляжек люди будут обсуждать с пеной у рта. Всегда пожалуйста. К сожалению, в наши дни манекены-куклы популярнее и нужнее философов. Вот ты, в прошлом музыкант, кто был твоим любимым композитором?
   – Вивальди, – озадаченно произнесла Ада.
   – Когда ты в последний раз слушала его?
   – Не помню, – тихо проронила Ада.
   – В том-то и дело, – неожиданно Юлька сделалась серьезной. – Поэтому нам так хреново. Не из-за того, что изменили нам – это можно пережить. Главное, мы сами изменили себе. Это гораздо хуже.
 
   Марина сидела на прохладном бархатном песке и задумчиво наблюдала, как игривые маленькие волны прозрачными язычками лижут податливый берег.
   – Не помешаю? – подошедший Антон сел рядом.
   Девушка с улыбкой покачала головой.
   – Тебе здесь нравится?
   – Чудесно. Море куда прекраснее, чем я могла себе представить. – Впрочем, – она лукаво покосилась на собеседника, – твой домишко тоже неплох.
   – Да, – Антон с гордостью оглянулся на утопающую в сени деревьев трехэтажную виллу. – Я купил именно ее, потому, что вместе с ней продавался этот кусок пляжа.
   – Откуда ты так хорошо знаешь французский?
   – Мы все учились понемногу…
   – Меня поражает обилие твоих талантов. Надо будет использовать тебя в качестве переводчика. Может, ты еще и английским владеешь?
   – Немного.
   Антон, сложив губы в трубочку, присвистнул.
   – Ты любишь учиться?
   – Просто никогда не угадаешь, что в жизни пригодится.
   – Ты права, – сказал Антон.
   Марина очертила указательным пальцем круг на его груди, в области сердца.
   – Я хотела спросить, твоя татуировка что-нибудь означает?
   Антон, усмехнувшись, расстегнул несколько пуговиц на джемпере, обнажив оскаленную волчью голову.
   – Так, ерунда… Грехи юности.
   – И где проходила твоя юность? В Воркуте или под Магаданом?
   Он взял ее руку и принялся закапывать в мягкий песок.
   – Ты умная девочка. Сколько тебе лет?
   – Двадцать пять.
   – В самом деле? – он изумленно приподнял брови. – Я думал, не больше двадцати. Ты такая… хрупкая…
   – А я уже старушка, по меркам «новых русских», – рассмеялась Марина. – Разочаровала?
   – Что ты думаешь обо мне? – спросил он вдруг, пристально глядя ей в глаза.
   – Надеюсь, – сказала Марина, что ты не сутенер, не торговец наркотиками и не киллер.
   – Нет, я не исполнитель. – Он принялся рисовать пальцем на песке ломаные линии. – Но я тот, кто стоит над ними. Так что, возможно, я – и то, и другое, и третье.
   – Вот именно это я и думала.
   – Тебя это не пугает?
   Марина пожала плечами.
   – Меня уже давно ничто не пугает.
   Он медленно провел ладонью по ее волосам.
   – Ты совсем не знаешь своих родителей?
   Она покачала головой, высвобождая руку из песчаной западни.
   – Я подкидыш. Меня нашли у дверей Дома малютка в субботу утром. Поэтому и дали фамилию Субботина. Спасибо, что имя нормальное записали. А то у нас в детском доме была девочка, Эсмеральда Сидорова, представляешь?
   – А мои родители были алкоголиками, – помолчав, сказал Антон. – Трезвыми их не помню. Отец посылал нас с сестрой за деньгами на бутылку. Не достанешь – домой не возвращайся. Избивал до полусмерти. Мне тогда лет семь было, Катьке – пять. Воровали, конечно. Потом к компании старших прибились. В милицию заметут – я малолетка, что взять? Потом сестра умерла, от дифтерии. Все думали – ангина, сама пройдет. Тогда я от них ушел. И пошло-поехало… Ты – молодец, что нашла в себе силы стать нормальным человеком. Не сломалась…
   В какой-то момент Марине показалось, что в его взгляде промелькнула грустная нежность.
   – Как ты решила стать гримером?
   – Пожалуй, профессия меня выбрала. Всегда раскрашивала девчонок в детдоме. Потом, когда мне было двенадцать, мои подружки, они постарше были, нашли заработок. Ходили на площадь трех вокзалов. Вдвоем, без меня. А я им макияж перед работой накладывала… Однажды Вика ушла с клиентом и не вернулась. Через неделю нашли. В каком-то тоннеле… Мужик оказался настоящим психом, так ее изуродовал… Когда тело опознавали, директор чуть в обморок не грохнулся. А, как в себя пришел, заявил, у детдома денег нет, чтобы Вику в порядок привести. Хоронить в закрытом гробу. Ребята стали возмущаться, все проститься хотели по-человечески. Столько лет вместе… Взяла я тогда Викину косметичку и цепочку золотую – все, что у нее было. Прихожу в морг вечером. Там парень сидит, санитар или сторож, хрен его знает… Морда – во. Говорю: так, мол, и так, хочу загримировать подругу. Он: «Не положено». Я ему: «Может, договоримся?» Он отвечает: «Что с тебя возьмешь?» Я намекнула, что кое-что умею… Глазки у него заблестели. Махнул рукой: «Заходи.» И стоит, смотрит. Стала я цепку надевать, а этот ублюдок увидел и отнял. Ей, мол, уже не пригодится.
   Плохо помню, что дальше было. После как дурнота накатила… Этот, морда, говорит: «С непривычки. На, спиртику глотни. И – на колени…»
   Зато все сказали, что лежала Вика, как живая…
   Марина отвела взгляд от ласковой лазурной глади.
   – Никогда прежде об этом ни с кем не говорила.
   – Я тоже, – сказал Антон.
   Марина откинулась на спину, в ее глазах отразилось ярко-синее небо, по которому, не спеша, проплывали пушистые ватные хлопья.
   – Ты никогда не задумывался, на что похожи облака? Вон то, лохматое – птица с раскинутыми крыльями. Летит, куда захочет.
   – А то, что справа, – улегшись рядом, заметил Антон, – на крокодила.
   – Почему?
   – Смотри, какая зубастая пасть.
   – А то, что левее?
   – Которое?
   – Ну вон, длинное.
   – На автомат Калашникова.
 
   Мобильный телефон зазвонил, едва Дмитрий отъехал от Матросского СИЗО. Властный, с металлическими нотками, мужской голос заявил, что желает поговорить с господином Грачевским.
   – Я слушаю.
   – Здравствуйте, – отчеканил собеседник. – Меня зовут Виталий Кротов. Я бизнесмен. Пока мое имя мало о чем говорит. Но очень скоро обо мне узнает вся страна, и, надеюсь, весь мир. Я намерен стать президентом России.
   – Рад за вас, – сообщил Дмитрий, с грустью подумав, что осеннее обострение у звонящего явно затянулось.
   – У меня к вам деловое предложение, – тоном, не терпящим возражений, продолжал рубить собеседник. – Мне понадобится личный адвокат. Вы подходите. Я хочу, чтобы вы работали только на меня. Назовите вашу цену.
   – Что?
   – Сколько вы просите? Двадцать штук зеленых в месяц вам хватит?
   – Вы говорите о двадцати тысячах долларов? – поправил Дмитрий.
   – Именно, – раздраженно рявкнул оппонент. – Вам мало? Можем договориться.
   – Боюсь, я вынужден вас огорчить, – осторожно произнес Дмитрий. – Я люблю работать на разных людей. Мне это больше по душе.
   – Вам деньги не нужны?!
   – Честно говоря, не слишком, – признался Дмитрий. – Мне на жизнь вполне хватает. Уверен, найдется много желающих вам помочь.
   – Может, вы думаете, я блефую? – взвился звонящий. – Могу приехать к вам и оставить задаток. Сколько хотите? Сто кусков, двести?
   И тут на Дмитрия снизошло озарение, что он общается отнюдь не с сумасшедшим. Но от этого собеседник не показался ему безопаснее.
   – Не стоит утруждать себя, – возразил Дмитрий. – Вряд ли я изменю решение.
   – Подумайте как следует, – фыркнула трубка. – Перезвоню вечером.
   – Поздравляю, – ехидно сказал себе Дмитрий. – Всю жизнь идти к тому, чтобы получить предложение стать адвокатом мафии, рвущейся к власти…

Глава 4

   Вот и наступил декабрь. Холодный и неотвратимый, как старость. Сидя в непрогретом «Феррари», Ада с тоской глядела на кружащиеся в медленном вальсе снежные хлопья. На людей, спешащих по домам с улыбками на лицах и нарядными сверточками в руках. Для кого-то наступление зимы означало коньки и лыжи, милые хлопоты, большой праздничный стол, за которым вскоре соберутся все родные и близкие, с тем, чтобы вместе, хлопнув пробкой, пусть недорогого, «Игристого», встретить приходящие с Новым годом желания, надежды и мечты…
   На душе у Ады было тоскливо и бесприютно, как в заброшенном зимнем саду. Меньше всего хотелось ей сейчас возвращаться в пустынный дом, напоминающий теперь огромный дорогой склеп.
   Ада чувствовала мучительный стыд, вспоминая ссору с Леной. Еще хуже становилось от мысли, что подруга была права, она, действительно, не в себе. Что-то происходило с Адой, мучаясь навязчивыми воспоминаниями, одиночеством, она срывалась на людей и рыдала по ночам в подушку, разламывая голову на сотни мелких кусочков…
   Ада с силой сжала пальцами виски.

 
«Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума…»^[4]
 

   – Нет, – затрясла она головой, – нет, нет! Со мной все в порядке.
   Лихорадочно, путая кнопки, Ада набрала номер матери.
   – Мама, можно я приеду? Мне нужно с кем-нибудь поговорить!
   – Ты всегда находишь время, когда надо тебе, – отрезала мать. – Я собираюсь лечь спать. В отличие от тебя, я работаю с утра.
   В трубке раздались гудки. Ада поглядела на часы. Восемь.
   Она позвонила Юльке. Вибрирующий эротичный голос автоответчика попросил перезвонить позже или оставить сообщение.
   Ада в сердцах швырнула телефон на соседнее сиденье. Повернула ключ зажигания. Она поехала к Лене.
 
   Подъезжая к дому, Лена издали заметила одиноко стоящий черный джип «Чероки». Она скорчила такую гримасу, что ей мог бы позавидовать пожиратель лимона без сахара. Джип принадлежал Нику Португалу.
   Всего за несколько дней Нику удалось превратить ее жизнь в тщательно спланированный кошмар. Он звонил, добиваясь встречи, присылал охапки цветов, которые Лена тут же отправляла обратно. Караулил ее в тренажерном зале. Однажды даже явился на показ и сидел в партере, после чего Ада перестала с ней разговаривать. Его навязчивость не знала границ. Лена была непреклонна, и дело было не только в Аде. Несмотря на красивую внешность, безупречные манеры и светский лоск, было в Нике нечто недоброе, отталкивающее. Лена не смогла бы объяснить, что именно, если бы ее спросили. Просто подчас она даже спиной ощущала его взгляд, тяжелый, пронизывающий насквозь, как рентгеновский луч.
   Завидев Ленину «Вольво», Ник вылез из машины и замер: ноги – на ширине плеч, руки скрещены на груди. Его поза напомнила девушке стойку гестаповца из военных фильмов.
   «Ну, хватит. Сколько это может продолжаться?»
   – Здравствуй, Ник.
   – Привет, – он улыбнулся, самоуверенно и, как показалось Лене, нагловато.
   «Вот ты и сдалась, крошка», – торжествовал фиалковый взгляд.
   «Дудки», – парировали из-под нахмуренных бровей зеленые стрелы.
   – Что ты здесь делаешь?
   – Тебя жду.
   – Зачем?
   – Поговорить.
   – О чем?
   – О погоде, о моде, – он ухмыльнулся, – о твоей подруге Аде. Думаю, тебе это будет интересно.
   – Что с ней? – встревожилась Лена.
   – Мы так и дальше станем общаться через окно?
   – А что ты имеешь против?
   – У тебя красивая машина. Но становится прохладно, – Ник поежился. – Может, пригласишь в гости? Не бойся, я хорошо воспитан и не собираюсь набрасываться на тебя в первый вечер или красть твои драгоценности. – Он улыбнулся, на сей раз очень обаятельно. Должно быть, именно так он смотрел когда-то на Аду и еще на добрую сотню доверчивых дурочек…
   Лена нахмурилась.
   – Если и попытаешься – у охранников тяжелые дубинки. Заходи.
 
   – Почему ты живешь так низко?
   – Высоты боюсь, – сухо сказала Лена. – Мы раньше на первом жили.
   – Я не знал, что звезды боятся неба.
   – Чем выше заберешься, тем больнее падать.
   Ник прошествовал в гостиную.
   – Ты, вообще, очень осторожная, да?
   – Не твое дело. Что с Адой?
   Телефон затрезвонил, как всегда, не вовремя.
   – Извини, – Лена сняла трубку, одним глазом наблюдая, как Ник с хозяйским видом прохаживался по квартире. – Мам, ты? Я позже перезвоню, хорошо?
   – Я на минутку, – затараторила трубка. – Только предупредить, ты в это воскресенье не приезжай. Нас с отцом дома не будет. Мы на митинг пойдем, в поддержку бюджетников регионов.
   – Какой митинг? – присутствие незваного гостя мешало сосредоточиться. Лена уже повернулась на сто восемьдесят градусов, обмотавшись телефонным проводом. – Какая зарплата? Вам еще деньги нужны?
   Я же на тумбочке в спальне оставляла.
   – Да нет! Я же говорю – в поддержку бюджетников, которым зарплату не платят.
   Я же учитель, как-никак, а отец – научный работник.
   – И сторож, – сказала Лена. – Мам, когда он прекратит дурью маяться? Разве я зарабатываю недостаточно?
   – Ты же знаешь папу, – вздохнула мать. – «Не желаю сидеть на шее богатой дочки…» Его уже не изменишь.
   – Ладно, – Лена поняла, что возражать бесполезно. Если мать что решила – так тому и быть. – Поосторожнее там, на митинге. Мало ли, что… Поставь, пожалуйста! – Это уже предназначалось Нику.
   – Что поставить? – удивилась мать. – Ты не одна?
   – Я попозже перезвоню, ладно? Пока.
   – Кто твои родители? – поинтересовался Ник.
   – Простые смертные, – Лена забрала из его рук греческую вазочку, сделанную в виде амфоры. – Ты пришел говорить об Аде, забыл? Я тебя слушаю. Только, прошу покороче, я очень устала.
   – Знаешь, какое средство самое лучшее от усталости? – Ник смерил девушку взглядом, в котором весьма откровенно читалось нескрываемое желание.
   Лена поежилась, приготовившись занять глухую оборону.
   – У нас с Адой все кончено. Я никогда ее не любил, всего лишь легкое увлечение. А вот с тобой все может быть иначе. Ты вполне подходишь на роль жены. Что смешного?! – взвился Ник.
   – Извини, – сказала Лена, становясь серьезной. – Здесь, должно быть, мне надлежит пасть на колени, целовать подол твоего плаща и благодарить за оказанную честь… Почему бы тебе не уйти и не оставить меня в покое.
   Ник, будто не слыша, отошел в сторону, снял висевшую на стене маску.
   – Коломбина?
   – Да. Память о Венеции.
   – Весь мир – театр, а люди в нем – актеры…
   Мы не живем, а лишь играем роль… – улыбнулся Ник.
   – Это Шекспир. Повесь на место маску. Пожалуйста.
   – Ого! – поднял брови Ник. – Девушка, рекламирующая нижнее белье, разбирается в зарубежной литературе? Я же знаю, ты вовсе не так, какой кажешься.
   Внезапно фиалковые глаза его потемнели, взгляд сделался тяжелым, как свинец.
   – Ты никогда не хотела снять маску?
   Лена почувствовала, как мурашки пробежали по спине от странной интонации и тембра его голоса, глухого, как эхо в колодце. Изо всех сил она старалась не поддаваться непонятному ощущению опасности, возникшему подспудно изнутри. Впрочем, она всегда была излишне мнительной.
   – Ты плохо слышишь? Я прошу тебя, – повысила голос Лена, – уйти и никогда больше не возвращаться. Ты не нравишься мне, Ник. Между нами ничего не может быть.
   – Дорогая моя, – подойди вплотную, – вкрадчиво проговорил Ник, – я привык добиваться своего. Тебе придется полюбить меня. Рано или поздно.
   – Знаешь что, – с презрением сказала Лена, с вызовом глядя в его сузившиеся зрачки. – Ты просто избалованный мальчик, который, желая новую игрушку, топает ножкой и бьется в истерике. Но со мной это не пройдет, понятно? Ты значишь для меня не более пятна зеленки, оставленного на паркете – раздражает, но, постепенно, стирается. И, чем скорее, тем лучше.
   Она вышла в коридор, нажала кнопку вызова охраны.
   – Будьте добры, поднимитесь в двадцать седьмую. Мой гость боится заплутать.
 
   За десять минут до этого красный «Феррари» Ады подъехал к дому на Маленковке. У ворот стоял черный джип «Чероки» со знакомыми посольскими номерами. Несколько секунд девушка разглядывала его из окна, затем резко развернулась и, сбив одиноко стоявшую урну и едва не протаранив дерево, безумный алой стрелой пронеслась по заснеженной сонной улочке в сторону шумной магистрали.
 
   Юлька заглянула в голодный зев пустого холодильника. Выругавшись с досады, она накинула «шиншиллу» прямо на роскошное нижнее белье и отправилась в соседнюю «стекляшку».
   В супермаркете было пусто. Переживший очередной кризис народ не спешил затариваться деликатесами и полуфабрикатами по ценам, намного превышающим рыночные. Но, несмотря ни на что, магазин стойко держался на плаву. Бывали минуты, когда площадка вокруг «стекляшки» напоминала дорогой автосалон.
   Знакомый охранник Сережа, скучавший в винном отделе, увидев Юльку, радостно улыбнулся. Она ощутила приятное возбуждение. Маслов Масловым, а этот голубоглазый парень был чудно хорош, и Юлька вовсе не собиралась давать обет вечной верности.
   – Как обычно, что-нибудь для разогрева в СВЧ и бутылочку хорошего коньячку. Сдачи не надо, – сказала Юлька подбежавшей девушке-продавщице.
   – Привет, – она подошла к Сереже, облокотилась на прилавок. Его немое восхищение будоражило, как мягкое скольжение прохладного шелка на подкладке дорогого манто по полуобнаженному телу. – Что не заглядываешь?
   – Я хотел, – пробормотал он, тщетно пытаясь отвести взгляд от Юлькиного декольте, – да как-то неудобно…
   – Неудобно трахаться на льду, – поведала Юлька, – ноги разъезжаются. Пойдем, посидим, поболтаем…
   – Я же на работе, – неуверенно пробормотал Сережа. – Уволят…
   – Ну, как знаешь.
   – Слушай, – сказал Сережа девушке-продавцу, – я отлучусь ненадолго, а?
   Та внимательно поглядела на него и на Юльку и, видимо прикинув, что оставленной сдачи хватит не только на чай, но и на банку неплохого кофе, кивнула:
   – Сейчас. Только вот тех двоих обслужу. Вид у них больно… подозрительный.
   Юлька рассеянно оглянулась на вошедших в магазин мужчин. Оба были в черных кожанках, натянутых на глаза вязаных шапочках-«презервативчиках» и шарфах, закрывающих нижнюю часть лица до носа. Один, похожий на бабушкин комод, здоровенный, пузатый, на толстых кривых ножках, шепнул что-то другому, чем-то неуловимо напоминавшему Юльке лягушку. Тот прошел в винный отдел. Стрельнул по Юльке выпученными, болотного цвета, глазенками. Дальнейшее напоминало плохо снятый боевик.
   Оба посетителя синхронно достали пистолеты вроде тех, что продаются на каждом шагу в лавках с игрушками.
   – Не двигаться! – скомандовал «комод» девушке-продавцу. – Гони «бабки», живо!
   Сережа протянул было руку к кобуре, но второй оглушительно рявкнул:
   – Положь грабли на прилавок, падла! Пристрелю!
   Широко распахнув глаза, Юлька наблюдала, как побелевшая, с дрожащими губками, продавщица выкладывает из кассы бумажные купюры, а «комод» сгребает их в полиэтиленовый пакет с рекламой чая «Липтон». Страха, как ни странно, не было. Лишь изумление. Впрочем, у Юльки чувство опасности всегда было слегка атрофировано. «Болотноглазый», не отводя от остолбеневшего Сережи черного дула, покосившись на Юлькино манто, спросил:
   – Что за мех?
   – Кошка крашеная, – усмехнулась Юлька.
   – Умничаешь, с-сука… – злобно процедил грабитель и свободной рукой наотмашь ударил девушку по щеке.
   – Снимай шубу и золото, живо!
   В глазах поплыли черные, с красным, круги. Юлька, на мгновенье, прикрыла лицо ладонью. Боль от удара отдалась в правый висок, как при приступе мигрени. И в этот момент она услышала срывающийся голос Сережи:
   – Оставь ее, ты…
   – Заткни пасть, козел! – завопил грабитель, тыча стволом пистолета в грудь охранника. – Раздевайся, б…! Продырявлю!
   Ватными пальцами Юлька расстегнула два верхних крючка. «Болотноглазый» застыл, уставившись остекленевшим взглядом на Юлькину грудь, вырывавшуюся из сексуального черного шелка и кружева. Его мутные глазки увеличились вдвое. Свободной рукой грабитель ослабил шарф так, что стали видны его узкие потрескавшиеся губы, из уголка которых просочилась слюна.
   – Ты… – выдохнул он. – Поедешь с нами, шлюха…
   Юлька почему-то вспомнил Пьера, своего второго мужа. Его перекошенное лицо, когда он кричал: «Шлюха!» и бил, бил ее здоровенными кулаками по голове, плечам, животу… Она тупо смотрела на грабителя, не двигаясь с места.
   Каким-то невероятным прыжком Сережа оказался возле нее. Он толкнул Юльку за прилавок, и она повалилась, как куль. Что-то оглушительно хлопнуло. Как разорвавшаяся в пути покрышка. Или пробка от шампанского. Только еще громче.
   – Вася! – заверещал истеричным фальцетом чей-то голос, – он меня ранил, гад!
   Раздались еще два хлопка. Взрыв ругательств, истошный вопль: «Ты убил его! Смываемся!» Топот, хлопанье дверьми, рев мотора на улице.
   Юлька, на четвереньках, выползла из-за прилавка. Сережа лежал на полу, лицом вниз, подогнув под себя руку. Девушка-продавщица, размазывая черные подтеки туши по лицу, что-то бормотала себе под нос, будто молилась, трясясь всем телом, как при ломке или очень высокой температуре.
   – Сережа, вставай, – Юлька потрепала паренька за плечо. – Они ушли.
   Он не шевелился и не отвечал. Юлька перевернула его на спину.
   Половина лица Сережи и часть слипшихся волос были залиты бурой жидкостью, сочившейся из черной, с рваными краями дырки на том месте, где раньше находился глаз. Ею же насквозь пропиталась камуфляжная рубашка охранника. Юлька медленно поднесла к лицу свои руки, которые теперь стали так же красновато-бурыми и пахли противно, сладковато. Несколько секунд она недоуменно их разглядывала, а потом закричала, что есть мочи:
   – Помогите!!!
 
   – Дамы и господа, – сказала накрахмаленная стюардесса, – наш самолет произвел посадку в аэропорту «Шереметьево-2» города Москвы. Температура за бортом…
   «Ну, вот и все. Сказка закончилась», – подумала Марина, запахивая пальто из палевой норки.
   За окном «Мерседеса» проплывали заляпанные грязью подмосковные дома.
   – Все-таки обдумай мое предложение, – сказал Антон. – Я сниму тебе квартиру, где захочешь. Выберешь сама.
   Марина покачала головой.
   – Спасибо. Но я привыкла быть сама по себе. Вольной птицей. И не хочу меняться.
   – Я тоже не хочу, чтобы ты менялась, – возразил Антон. – Ты нравишься мне такой, какая есть. Но это не значит, что ты должна прозябать в вонючей коммуналке.
   – Но это МОЯ коммуналка. Я в ней хозяйка. Меня никто не может вышвырнуть из нее, когда надоем.
   – Послушай, – недовольно поморщился Антон. – Я куплю тебе квартиру, если ты мне доверяешь. Ты пропишешься в нее, она станет твоей собственностью.
   – Извини. Мы хорошо провели время, но дальше каждый из нас должен идти своей дорогой. Здесь наши пути расходятся, Антон.
   Ни одни слова прежде не давались ей так тяжело.
   – Вот как? – ей показалось, что в его лице что-то дрогнуло. – Это из-за моего образа жизни?
   – Не только.
   – Что же еще?
   – Я сама, – глядя в окно, тихо произнесла Марина. – Когда я с тобой, я другая… Трудно объяснить. Иногда я чувствую себя глупой девчонкой. Мне это не нравится. И… я ни к кому не хочу привязываться.
   Антон снял правую руку с руля, положил на ее запястье.
   – Я тебя понимаю. Правда. Но от одиночества устаешь. Мы хорошо подходим друг другу. Может, попробуем жить вместе? Мне тоже нелегко это предложить.
   – Я оценила твой героизм, – улыбнулась Марина. – Но это лишнее. Мы приехали. Спасибо тебе за все. Если что… знаешь, где меня найти.
   – Это окончательное решение?
   – Да.
   – Ну… тогда прощай?
   – Прощай! – Она не хотела встречаться с ним взглядом.
   Через дверной проем в подъезде она смотрела, словно школьница, вжавшись в стену, как «Мерседес» бесшумно развернувшись, величественно проплыл миом мусорных баков. Затем, до боли прикусив губу, повернула ключ в поржавевшем замке.
   Трезвый и злой Степаныч, в семейных трусах разгуливавший по коридору, увидев Марину, набрал воздуха в щеки и издал громкий непристойный звук.
   – Привет, Степаныч, – сказала Марина. – Что застыл, как статуя в лучах заката?
   Она порылась в новенькой сумочке, вытащила аккуратно сложенный «полтинник».
   – На, сбегай в «ночной», купи что-нибудь, только не самое дерьмовое. Обмоем приезд.
 
   Ада лежала на кровати и, глядя в лепной потолок, пыталась понять, когда же она перестала чувствовать себя счастливой.
   Вот отец. Подбрасывает ее высоко-высоко над головой. Подбрасывает и ловит. И она не чувствует страха. Совсем. Никакого. Потому что знает – ее всегда подхватят его сильные руки. Сколько ей было? Шесть или семь? Он называл ее «принцессой», «своей любимой девочкой». А потом все кончилось.
   Потому что он умер. Все закончилось с его смертью. Больше никто не звал ее «любимой девочкой».
   Никогда.
   Говорят, Господь милосерден. Зачем тогда он забрал отца? Неужели ему кардиолог Абрам Беркер был гораздо нужнее, чем жене и восьмилетней дочери? Кто может ей объяснить, какой же высший смысл в этой потере?
   Вот ей четырнадцать. Они идут по кладбищу – громадному городу мертвых. В руках у матери большая хозяйственная сумка с рассадой.
   – Сейчас высадим травку на могилке, и будет красиво, – говорит мать.
   Ада кивает. Они вообще мало разговаривают. Должно быть, скоро совсем разучатся понимать друг друга. Или станут общаться жестами, как глухонемые. Вот если бы был жив отец…