Гейман Нил. Задверье

   В ее сне он протягивает ей навесной замок. Она берет его в руки. Руки у нее того же размера и формы, что и сегодня, хотя она знает, что в действительности все происходило, когда она была совсем маленькой, что она впитывала мгновения, разговоры и наставления за десяток лет и все их ужала сейчас до одного урока.
   — Открой его, — просит отец.
   Она держит его в руке, ощущая холод металла, вес замка в ладони. Что-то не дает ей покоя. Есть что-то, что ей нужно знать. Открывать д'Верь научилась вскоре после того, как научилась ходить. Она помнит, как мать крепко ее обнимает и открывает дверь из спальни д'Вери в игровую, помнит, как ее брат Брод разделяет семь соединенных колец, а потом снова соединяет их в цепь.
   Д'Верь пытается открыть навесной замок. Шарит по нему пальцами, мыслями. Ничего. Она бросает замок на пол и ударяется в слезы. Отец молча нагибается и, подняв замок, снова вкладывает его ей в руку. Его длинные пальцы стирают слезу с ее щеки.
   — Запомни, — говорит он ей, — замок хочет открыться. Тебе нужно только дать ему сделать то, что он хочет.
   Замок лежит у нее в руке, холодный, недвижимый, тяжелый. А потом она вдруг понимает и где-то — в сердце, наверное, — позволяет ему быть тем, чем он хочет быть. Раздается громкий щелчок, и дужка выскакивает из механизма. Отец улыбается.
   — Вот, — говорит она.
   — Молодец, — отзывается отец. — В этом — все открывание, никаких больше секретов нет. Все остальное — дело техники.
   И тут она понимает, что именно не дает ей покоя.
   — Отец? — спрашивает она. — Твой дневник. Кто его убрал? Кто мог его спрятать?
   Но отец тускнеет, она уже забывает. Она зовет его, но он ее не слышит, и хотя из дальнего далека доносится его голос, она уже не различает слов.
   В мире бодрствующих д'Верь чуть слышно стонет. Потом перекатывается на спину, забрасывает локоть на лицо, раз-другой всхрапывает и засыпает снова — на сей раз без сновидений.
 
   Ричард знает, что оно его ждет. С каждым туннелем, по которому он идет, с каждым поворотом, с каждым ответвлением это ощущение становится все настойчивее, все тяжелее. Он знает, что оно здесь. С каждым шагом предчувствие надвигающейся катастрофы все усиливается. И когда он заворачивает за последний угол и видит его, обрамленного каменными стенами, поджидающего, ему, наверное, следовало бы испытать облегчение. Но испытывает он один только ужас. В его сне оно размером с планету.
   В мире не осталось ничего, кроме Зверя, от боков которого валит пар. Обломки старинного оружия торчат у него из шкуры точно щетина. На его рогах и бивнях — запекшаяся кровь. Зверь — тучный, громадный и злобный.
   И вдруг эта злобная туша устремляется к нему. Он замахивается (но поднимается не его рука) и бросает в чудовище копье.
   В несущихся на него красных звериных глазах стоит издевка и тупая злоба, он ясно видит их в ту долю секунды, которая, казалось, тянется вечно. И вот Зверь уже…
   Вода была холодной и в лицо Ричарду ударила точно кулак. Глаза у него разом открылись, от холода занялся дух. Сверху вниз на него смотрела Охотник, держа в руках пустой деревянный ушат. Ричард с трудом поднял руку. Волосы у него были мокрыми. Стерев воду с лица, он поежился.
   — Совсем не обязательно было это делать, — пробормотал он.
   Во рту был такой привкус, будто несколько мелких зверьков пользовались им как отхожим местом, а потом сами растворились во что-то неприятно зеленое. Он попытался встать, но вынужден был снова рухнуть на солому.
   — У-ух! — сказал он вместо объяснения.
   — Как твоя голова? — тоном профессионала спросила Охотник.
   — Бывало и лучше, — ответил Ричард.
   От двери Охотник притащила волоком по полу конюшни еще один ушат, на сей раз полный. Зачерпнув из него, она плеснула водой в лицо д'Вери.
   — Не знаю, что вы пили. Но, сдается, оно было очень крепкое.
   Веки д'Вери дрогнули.
   — Неудивительно, что Атлантида утонула, — пробормотал Ричард. — Если они все себя так по утрам чувствовали, то помереть, наверное, было большим счастьем. Где мы?
   Охотница плеснула в лицо д'Вери еще пригоршню воды.
   — В конюшне друга.
   Ричард огляделся по сторонам. И верно, стойло отчасти походило на конюшню. Интересно, для лошадей ли оно, спросил себя он. Да и вообще какие лошади могут жить под землей? На стене было что-то нарисовано: изогнувшаяся змеей латинская «S», а может, кириллическая «3» (а может быть, просто змея? Ричард все равно не смог бы распознать) в окружении семи звезд.
   Неуверенно подняв руку, д'Верь для пробы потрогала себя за голову, будто вообще была не уверена, что там найдет.
   — Ух, — прошептала она. — Темпль и Арч! Наверное, я умерла.
   — Нет, — ответила Охотник.
   — А жаль.
   Охотник помогла ей встать на ноги.
   — Что ж, — сонно пробормотала д'Верь, — он нас предупреждал, что вино крепкое.
   А потом она вдруг очнулась окончательно и бесповоротно, очень болезненно, очень быстро. Схватив Ричарда за плечо, девушка указала на герб на стене, на змеящуюся «S» и окружающие ее звезды. Она охнула от страха, и вид у нее стал совсем как у мыши, сообразившей, что проснулась она в кошачьей корзинке.
   — Серпентина! — сказала она Ричарду и Охотнику. — Это же рисунок с герба Серпентины. Вставай, Ричард! Надо бежать… пока она не обнаружила нас здесь.
   — А ты что думала, дитя? — спросил от входа сухой голос. — Будто можешь войти в дом Серпентины, а она об этом не узнает?
   Д'Верь распласталась по деревянной стене конюшни. Ее била дрожь. Невзирая на стук в висках, до Ричарда вдруг дошло, что он никогда прежде не видел д'Верь настолько перепуганной.
   В дверях стояла Серпентина. Одета она была в белый кожаный корсет, высокие белые кожаные сапоги и остатки того, что по виду когда-то давным-давно было свадебным шедевром портновского искусства из шелка и кружев, который теперь был порван в клочья и заляпан грязью. Она возвышалась надо всеми: высокая прическа касалась дверной притолоки. Волосы седые. С властного лица смотрели проницательные глаза, губы сжались в жесткую линию. На д'Верь она поглядела так, будто ужас считала положенной ей данью, будто не только привыкла к страху, но уже ожидала его, даже находила в нем удовольствие.
   — Успокойся, — сказала д'Вери Охотник.
   — Но это же Серпентина, — заскулила д'Верь. — Одна из Семи Сестер.
   Серпентина изящно наклонила голову и лишь потом оттолкнулась от косяка и направилась к ним. Позади нее оказалась худая женщина со строгим лицом и черными волосами до пояса, длинное черное платье было стянуто так, что талия казалась осиной. Спутница Серпентины не произнесла ни слова, а ее госпожа подошла к Охотнику.
   — Охотник когда-то давным-давно работала на меня, — сказала Серпентина и, подняв изящную белую руку, нежно погладила пальцем Охотника по карамельной щеке жестом собственническим и любовным одновременно. — Ты сохранилась лучше меня, Охотник. — Охотник опустила глаза. — Ее друзья — мои друзья, дитя, — сказала Серпентина. — Так ты д'Верь?
   — Да, — пересохшими губами произнесла девушка. Серпентина повернулась к Ричарду.
   — А ты кто такой? — спросила она без особого интереса.
   — Ричард, — назвался он.
   — Я Серпентина, — учтиво сказала она.
   — Я так и понял, — ответил Ричард.
   — Всех вас ждет еда, если у вас есть желание позавтракать.
   — О господи, нет, — вежливо простонал Ричард. Д'Верь промолчала. Она все еще вжималась в стену, все еще слегка дрожала, как осиновый лист на осеннем ветерке. Тот факт, что Охотник принесла их сюда как в безопасную гавань, нисколько не умерял ее ужаса.
   — А что у тебя на завтрак? — поинтересовалась Охотник. Серпентина обернулась к застывшей в дверном проеме женщине с осиной талией.
   — И что же? — подстегнула она.
   Женщина улыбнулась самой холодной улыбкой, какую только видел на человеческом лице Ричард, и монотонно возвестила:
   — Яичница-глазунья яйца-пашот дичь под карри маринованный лук маринованная сельдь копченая сельдь соленая сельдь грибное жаркое соленый бекон фаршированные кабачки тушеная баранина с овощами студень из телячьей ноги…
   Ричард открыл рот, чтобы умолять ее остановиться, но было слишком поздно. Его внезапно, с силой, ужасно стошнило.
   Ему хотелось, чтобы кто-то поддержал его, сказал, что все будет хорошо, что вскоре он почувствует себя лучше, чтобы кто-нибудь дал ему стакан воды и аспирин и отвел назад в кровать. Но никто ничего не сделал, а кровать осталась в другой жизни. Блевотину с рук и лица он смыл водой из деревянного ушата. Потом прополоскал рот. А затем, слегка пошатываясь, проследовал за четырьмя женщинами к завтраку.
 
   — Передай телячий студень, — попросила с набитым ртом Охотник.
   Столовая Серпентины располагалась на самой маленькой платформе метро, какую только видел Ричард. Длиной она была около двенадцати футов, и значительную ее часть занимал обеденный стол, покрытый дамастовой скатертью, на которой красовался парадный серебряный сервиз. Стол ломился от кошмарно пахнущей еды. Ричард решил, что хуже всего воняют маринованные перепелиные яйца.
   Кожа у него была липкой на ощупь, глаза как будто кто-то переставил — правый на место левого, — и по общему впечатлению, пока он спал, череп ему заменили на другой, на два или три размера меньше.
   В нескольких футах прогремел поезд метро, поднятый им ветер пронесся над столом, взметнул углы скатерти. Шум и лязг прошили голову Ричарда, как раскаленный шип — коровьи мозги. Ричард застонал.
   — Вижу, твой герой плохо переносит спиртное, — бесстрастно заметила Серпентина.
   — Он не мой герой, — возразила д'Верь.
   — Боюсь, я все же права. Со временем научаешься распознавать обожание. Наверное, что-то во взгляде. — Она повернулась к женщине в черном, которая была, очевидно, кем-то вроде мажордома. — Укрепляющую настойку для джентльмена.
   Скупо улыбнувшись, женщина уплыла прочь. Д'Верь ковыряла грибное жаркое.
   — Мы очень благодарны вам за все, леди Серпентина, — сказала она.
   Серпентина дернула углом рта.
   — Просто Серпентина, дитя. Терпеть не могу глупых званий и воображаемых титулов. Итак, ты старшая дочь Портико.
   — Да.
   Серпентина обмакнула палец в горько-соленый соус, в котором как будто плавали несколько мелких миног. Облизнув его, она одобрительно кивнула.
   — Я не слишком жаловала твоего отца. Все эти глупости с объединением Подмирья. Пустые бредни. Глупый человечек. Сам искал на свою голову неприятностей. В последнюю нашу встречу я ему сказала, что, если он еще раз придет сюда, я превращу его в слепозмейку. — Она повернулась к д'Вери. — Кстати, как поживает твой отец?
   — Он мертв, — ответила д'Верь.
   Вид у Серпентины стал весьма удовлетворенный.
   — Вот видишь? Именно это я и имела в виду. Д'Верь промолчала.
   Серпентина поймала что-то, шевелившееся в ее седой прическе, придирчиво осмотрела и, раздавив между большим и указательным пальцами, бросила на платформу. Потом повернулась к Охотнику, которая уничтожала небольшую гору маринованной селедки.
   — Значит, вернулась охотиться на Зверя? Охотник с полным ртом кивнула.
   — Тогда тебе, разумеется, понадобится копье, — сказала Серпентина.
   У стула Ричарда возникла женщина с осиной талией, в руках она держала небольшой поднос, на котором стоял стаканчик с даже не ярко, а агрессивно изумрудной жидкостью. Ричард уставился на питье, потом перевел взгляд на д'Верь.
   — Что вы ему подали? — спросила д'Верь.
   — Ему это не повредит, — с морозной улыбкой ответила Серпентина. — Вы же гости.
   Ричард опрокинул в себя зеленую жидкость, ощутив на языке тимьян, мяту и вкус зимнего утра. Почувствовал, как она проваливается вниз, и приготовился сделать все, чтобы она не вышла обратно. Но вместо этого вдохнул полной грудью и с некоторым удивлением обнаружил, что голова у него больше не болит.
   И что он умирает от голода.
 
   По природе своей Старый Бейли был не из тех, кто рожден на свет, чтобы рассказывать анекдоты. Несмотря на такой свой недостаток, он в этом упорствовал. Анекдоты, которые он настойчиво рассказывал, обычно бывали тягомотными, необычайно длинными и заканчивались печальной остротой, которую в пяти случаях из десяти Старый Бейли, подходя к концу своего повествования, уже никак не мог вспомнить. Единственная его публика состояла из небольшой плененной аудитории птиц, которые — в особенности грачи — воспринимали эти анекдоты как глубоко философские притчи, заключавшие в себе проникновенные озарения относительно того, что значит быть человеком, и которые и впрямь время от времени просили им что-нибудь рассказать.
   — Ладно, ладно, ладно, — довольно ворчал Старый Бейли. — Остановите меня, если вы уже раньше это слышали. Жили-были муж с женой. Нет, старик со старухой. Нет-нет, не у синего моря. Старик не рыбачил, но был глухой как пень. В том-то и соль. Извините. Так вот жили-были старуха и глухой старик.
   Огромный старый грач прокаркал вопрос. Старый Бейли потер подбородок и пожал плечами:
   — Где жили? Да какая разница! Это же анекдот. В анекдоте ничего про это не сказано. И однажды старуха решила старика приласкать.
   Грач изумленно каркнул.
   — Не бывает? Как это не бывает? Ну вот она и говорит: «Ты мне защита и оборона». А старик — ну ее бить и приговаривать: «Я тебе не щипана ворона! Я тебе не щипана ворона!» Понимаешь? Он не расслышал. Очень смешно, просто умора.
   Скворцы вежливо засвистели. Грачи покивали и склонили головы набок. Самый старый прокаркал что-то Старому Бейли.
   — Еще? С бурным весельем у меня туговато, знаешь ли. Дай-ка подумать…
   Из палатки донесся какой-то шум. Низкий пульсирующий звук, будто биение далекого сердца. Старый Бейли поспешил внутрь. Звук исходил от старого деревянного сундучка, в котором Старый Бейли хранил свои самые ценные вещи. Он откинул крышку.
   Пульсирующий звук стал гораздо громче. Поверх сокровищ Старого Бейли лежал маленький серебряный ларчик. Осторожно протянув старческую, с узловатыми пальцами руку, он нерешительно взял его. Изнутри сиял и ритмично пульсировал, точно биение сердца, красный свет, пробиваясь через серебряную филигрань и трещины, выскальзывая из-под застежек.
   — Он в беде, — сказал Старый Бейли. Самый старый грач вопросительно каркнул.
   — Нет, это не анекдот. Это маркиз, — ответил ему Старый Бейли. — Он в большой беде.
 
   Ричард до половины опустошил вторую наполненную с горкой тарелку, когда Серпентина отодвинула от стола стул.
   — Думаю, на сегодня с меня достаточно гостеприимства, — сказала она. — Доброго вам дня, дитя, молодой человек… Охотник… — Она помедлила, потом провела скрюченным, похожим на коготь пальцем по скуле Охотника. — Тебе всегда здесь рады.
   Надменно кивнув, она встала и удалилась. Мажордом с осиной талией двинулась следом.
   — Нам надо уходить немедленно, — сказала Охотник и тоже встала. Ее примеру, но с гораздо большей неохотой последовали д'Верь и, наконец, Ричард.
   Вышли они по коридору, слишком узкому, чтобы идти в нем бок о бок, а потому растянулись в цепь. Потом поднялись по лестнице. Пересекли в темноте железный мост, под которым эхо разносило грохот и лязг поездов. Затем они вступили в казавшуюся бесконечной сеть подземных пещер, где пахло гнилью и сыростью, кирпичом, гранитом и временем.
   — Это была твоя бывшая босс, да? — спросил Ричард. — Как будто приятная дама.
   Охотник промолчала.
   Д'Верь, которая все это время выглядела притихшей, сказала:
   — Когда у нас, в Подмирье, хотят унять детей, то говорят им: «Веди себя хорошо, не то тебя заберет Серпентина».
   — Ну и ну! — удивился Ричард. — И ты на нее работала, Охотник?
   — Я работала на всех Семь Сестер.
   — Я думала, они уже — сколько? — лет тридцать друг с другом не разговаривают, — вставила д'Верь.
   — Вполне возможно. Но тогда еще разговаривали.
   — Так сколько же тебе лет? — удивилась д'Верь. Ричарда порадовало, что это она задала вопрос, сам он ни за что бы не осмелился.
   — Столько же, сколько моему языку, — ответила Охотник, — и чуть больше, чем моим зубам.
   — И все равно, — сказал Ричард тоном человека, которого отпустило похмелье и который знает, что где-то над головой у кого-то отличный день. — Это было неплохо. Вкусная еда. И никто не пытался нас убить.
   — Уверена, этот недостаток в течение дня выправится, — заверила Охотник, ни на йоту не отступив от истины. — В какую сторону к Чернецам, госпожа?
   Помедлив, д'Верь сосредоточилась.
   — Пойдем вдоль реки, — сказала она. — Вон туда.
 
   — Он уже приходит в себя? — спросил мистер Круп. Одним длинным пальцем мистер Вандермар ткнул распростертое ничком тело маркиза. Тело едва дышало.
   — Еще нет, мистер Круп. Кажется, я его сломал.
   — Нужно быть аккуратнее с игрушками, мистер Вандермар, — наставительно сказал мистер Круп.

Глава одиннадцатая

   — Ну а к чему стремишься ты? — спросил Ричард у Охотника.
   С большой осторожностью они шли по берегу подземной реки. Берег был скользким — узкая тропинка вдоль темной скалы и острых валунов. Ричард с уважением смотрел, как всего на расстоянии вытянутой руки несется и перекатывается серая вода. Раз упав в такую реку, из нее уже не выберешься.
   — Стремлюсь?
   — Ну да. Лично я пытаюсь вернуться назад — в реальный Лондон и к прежней жизни. Д'Верь хочет узнать, кто приказал убить ее семью. А ты чего хочешь?
   Берег стал топкий, они продвигались с трудом, шедшая впереди Охотник то и дело оборачивалась, чтобы жестом указать, куда лучше поставить ногу, но молчала. Течение замедлилось, река разлилась, впадая в подземное озерцо. Они пошли вдоль озерца, в черной воде отражался свет фонарей, размазанный туманом.
   — Так что же это? — не унимался Ричард, хотя никакого ответа не ожидал.
   Голос Охотника был тихим и напряженным. Она не только не остановилась, даже не замедлила шаг.
   — Я сражалась с огромным слепым царем белых аллигаторов в канализации под Нью-Йорком. Он разжирел на отбросах, был тридцать футов в длину и свиреп в битве. И я одолела и убила его. Его пустые глаза сияли в темноте гигантскими жемчужинами. — Ее голос эхом отдавался в подземелье, сливался с туманом, с ночью в подземелье под Лондоном. — Я билась с медведем, наводившим страх на город под Берлином. Он убил тысячи охотников, его когти стали бурыми и черными от запекшейся на них за века крови, но от моей руки он пал. Умирая, он прошептал слова на человеческом языке.
   Над озерцом туман висел низко. Ричарду чудилось, он видит в нем тварей, о которых она рассказывает, различает извивающиеся в испарениях белые силуэты.
   — В подземельях Калькутты жил черный тиф. Этот людоед, вскормленный на человечине, гениальный, озлобленный, вырос размером с небольшого слона. Тигр — достойный противник. Я победила его голыми руками.
   Ричард глянул на д'Верь. Девушка напряженно слушала Охотника: выходит, для нее этот рассказ тоже внове.
   — И я зарублю Лондонского Зверя. Говорят, его шкура щетинится мечами, копьями и кинжалами, которые вонзили в него те, кто сражался с ним и потерпел поражение. Его бивни — как бритвы, его копыта — как удары молний. Я убью его или погибну, пытаясь.
   Ее глаза сияли — она мысленно созерцала свою добычу.
   Белесая дымка над рекой начала сгущаться в плотный желтый туман. Неподалеку трижды ударил колокол, эхо принесло слабый звук над водой. Становилось светлее, и Ричарду показалось, что вокруг он различает силуэты приземистых построек. Желтовато-зеленый туман еще больше сгустился, от него на языке оставался привкус пепла и городской угольной пыли, въевшейся за тысячу лет. Он льнул к фонарям, приглушая свет.
   — Что это такое? — спросил он.
   — Лондонский смог, — ответила Охотник.
   — Но ведь такие туманы уже давно исчезли! Ведь приняли «Акт о чистом воздухе», ввели бездымный бензин! — Ричард поймал себя на том, что вспоминает книги про Шерлока Холмса из своего детства. — Как их тогда называли?
   — Так и называли, смог, — ответила д'Верь. — Лондонский туман. Густой желтый речной туман, смешанный с угольным дымом и всей той дрянью, что уходила в воздух последние пятьсот лет. В Надмирье их вот уже лет сорок как нет. А у нас тут остались их призраки. М-м-м… Не совсем призраки. Скорее это эхо или отражение.
   Вдохнув глоток желто-зеленого тумана, Ричард закашлялся.
   — Не нравится мне твой кашель, — задумчиво сказала д'Верь.
   — Туман горло дерет, — извинился Ричард.
   Почва под ногами становилась все более липкой, все более илистой, с каждым шагом чавкая у Ричарда под ногами.
   — Немного тумана, — сказал он, утешая самого себя, — еще никому не вредило.
   Д'Верь посмотрела на него, расширив многоцветные глаза.
   — Считается, что туман тысяча девятьсот пятьдесят второго унес четыре тысячи человек.
   — Эти четыре тысячи здесь погибли? — спросил Ричард. — В Под-Лондоне?
   — Нет, в твоем Лондоне, — ответила за д'Верь Охотник. Ричард вполне готов был в это поверить, он подумал, не задержать ли ему дыхание, но туман становился все гуще, а земля под ногами все больше превращалась в кашу.
   — Не понимаю. Откуда берутся туманы у вас внизу, когда у нас наверху их уже нет?
   Д'Верь почесала нос.
   — В Лондоне много таких мелких осколков былых времен, они — как пузырьки воздуха в янтаре, в них предметы и места навсегда остаются неизменными, — объяснила она. — В Лондоне времени много, должно же оно куда-то уходить, ведь оно не используется все разом.
   — Наверное, у меня еще похмелье не прошло, — вздохнул Ричард. — Твое объяснение почти логично.
 
   Настоятель знал, что этот день чреват приходом паломников. Знание наплывало в снах, окружало, как тьма. Поэтому день обратился в ожидание, иными словами, в грех: мгновения следовало переживать, а ожидание — грех как против времени, которое еще настанет, так и против минут, которыми пренебрегаешь ныне. Тем не менее он ждал. Во время каждой службы, во время скудных трапез настоятель напряженно вслушивался, ожидая ударов колокола, стремясь узнать, сколько их будет, кто они будут.
   Он поймал себя на том, что надеется на чистую смерть. Последний паломник протянул почти год, превратившись в кричащую тараторящую тварь. Свою слепоту настоятель принимал не как благословение и не как проклятие: она просто была, и все же он благодарил судьбу, что ему не дано увидеть лица несчастного. Брат Гагат, ухаживавший за беднягой, до сих пор с криком просыпался по ночам, когда ему являлось в снах искаженное лицо.
   Колокол пробил после полудня. Трижды. Стоя на коленях в часовне, настоятель созерцал отданное им на попечение. Поднявшись на ноги, он, нащупывая каждый шаг, вышел в коридор и там остался ждать.
   — Отец? — Голос принадлежал брату Фулигину.
   — Кто охраняет мост? — спросил его настоятель. Никто бы не заподозрил столь глубокий и мелодичный голос у такого старца.
   — Брат Соболь, — ответили из темноты.
   Протянув руку, настоятель нашарил локоть молодого человека и бок о бок с ним медленно проследовал по коридорам аббатства.
 
   Здесь не было твердой почвы, но это было и не озеро. В желтом тумане чавкала и хлюпала под ногами страшная топь.
   — Это, — во всеуслышание объявил Ричард, — отвратительно.
   «Это» забиралось ему в кроссовки, наводняло носки и гораздо ближе знакомилось с пальцами Ричарда, чем его устраивало.
   Впереди вставал из болота горбатый мост, у основания которого их ждала облаченная в черное фигура. Еще через несколько шагов Ричард разобрал, что это плащ доминиканского монаха. Кожа у стража была темной, цвета старого красного дерева. Монах был высок и опирался на посох с себя ростом.
   — Стой! — крикнул он. — Назовите свое имя и звание!
   — Я леди д'Верь, — сказала д'Верь. — Дочь лорда Портико из Дома Порогов.
   — Я Охотник. Ее телохранительница.
   — Ричард Мейхью, — сказал Ричард. — Мокрый.
   — Вы желаете пройти? Ричард выступил вперед.
   — По правде сказать, да. Мы пришли за ключом. Монах промолчал. Подняв посох, он несильно ткнул концом Ричарда в грудь, но Ричард поскользнулся, ноги у него разъехались, и он приземлился в илистую воду (или, чтобы быть на йоту точнее, в водянистый ил).
   Монах подождал, не вскочит ли Ричард, чтобы драться. Ричард не вскочил. Зато прыгнула вперед Охотник.
   Кое-как оторвавшись от засасывающего ила, Ричард, разинувший от удивления рот, стал свидетелем первого в своей жизни поединка на дубинах с железным наконечником. Монах свое дело знал. Он был массивнее Охотника и, как заподозрил Ричард, сильнее. С другой стороны, Охотник двигалась быстрее. Деревянные посохи ухали и клацали в тумане.
   Посох монаха внезапно соприкоснулся с диафрагмой Охотника. Она споткнулась в грязи. Монах придвинулся ближе — слишком близко — и слишком поздно понял, что это ее шатание — обманный маневр, но ее посох уже сильно и метко ударил его под колени, и ноги у него подкосились, отказавшись поддерживать тело. Монах упал в жидкую грязь, и концом посоха Охотник пригвоздила к ней его шею.
   — Достаточно! — крикнул голос с моста.
   Отступив на шаг, Охотник стала подле Ричарда и д'Вери, она даже не вспотела. Дюжий монах поднялся из грязи. На рассеченной губе у него проступила кровь. Поклонившись в пояс Охотнику, он отошел к основанию моста.
   — Кто они, брат Соболь? — спросил из тумана голос.
   — Леди д'Верь, дочь лорда Портико из Дома Порогов, Охотник, ее телохранительница, и Ричард Мейхью Мокрый, их спутник, — разбитыми губами произнес брат Соболь. — Она одолела меня в честном поединке, брат Фулигин.