Геймс С. Книга царя Давида

толчется у городских ворот; посыпались шуточки насчет крыс, бегущих из
чумного дома, кто-то крикнул, что кровь Адонии, дескать, лишь начало, скоро
на холмах иерусалимских по-
вырастают виселицы и на каждой заболтается паразит, сосавший кровь из
народа, из простого труженика.
Взмахнув многохвостной плеткой, офицер гаркнул:
-- А ну молчать, чертово отродье, нечисть поганая. Видать, зады без
розги зачесались; вот языки-то вам повырвут. Слишком много воли дал вам
Господь, избаловал царь своими милостями. Мозги у вас ссохлись, не больше
горошины стали. Или вы забыли, кто правит страной -- мудрейший из царей
Соломон, его верная опора Ванея с хелефеями и фелефеями, они каждого видят
насквозь и умеют заткнуть рот болтуну. Мне же он сказал:
-- Убирайся отсюда поскорее. Сам видишь, вы, книжники, только
возбуждаете народ, да и царским слугам от вас одни хлопоты.
И я отправился на север, к Беф-Сану, по ведущей мимо храма в Номве
дороге, которой некогда воспользовался Давид, бежавший от Саула.
Меня печалила мысль об Есфири, моей оставленной дома больной жене, о
моей наложнице Лилит, которая почему-то не проводила меня, и о моем
собственном будущем, представлявшемся мне весьма ненадежным: допустим,
покинув Иерусалим, я увернулся на сей раз от прямого удара, но я уже слишком
стар и чересчур привязан к определенному жизненному укладу, чтобы привыкать
теперь, скажем, к длительному прозябанию в горных пещерах или в пустыне.
Доехав до большого камня, из-под которого тек пограничный ручей,
названный так потому, что когда-то он служил границей земли иевуссеев, до
того как Давид разбил их и завоевал Иерусалим, я вдруг увидел тонкую женскую
фигурку, закутанную в белое одеяние; в руках женщина держала узелок.
Сердце мое радостно подпрыгнуло, ибо я узнал Лилит; горло мое
неожиданно пересохло, поэтому, сойдя с осла, я некоторое время не мог
вымолвить ни слова.
Открыв лицо, Лилит подошла ко мне, взяла за руку и сказала:
-- Не гони меня, любимый. Я пойду за тобой; когда ты будешь есть, мне
хватит крошек, а когда ты ляжешь спать, я согрею тебя, ибо люблю больше
жизни. Я обнял ее, крепко прижал к себе и подумал, что не переживу, если
придется отдать ее царю Соломону, невыносимо представить себе, как он
тискает ее своими жирными лапами; я понимал, сколь небезопасно одинокому
путнику странствовать по дорогам Израиля с красивой женщиной; ведь всюду нас
поджидают разбойники, солдатня и прочий сброд, готовый надругаться над
Лилит, как это бывало во времена Судей, когда развратные жители города Гивы
взяли наложницу одного молодого левита, промучили ее всю ночь и отпустили
лишь на заре; весь Израиль поднялся, чтобы покарать жителей Гивы, после того
как левит разрезал свою наложницу на двенадцать частей и разослал их по всем
пределам Израиля. Однако это было во времена Судей, ныне режь свою невесту
хоть на тысячу кусков, рассылай их блюстителям по стране, никто даже пальцем
не шевельнет.
-- Лилит, милая, -- сказал я. -- Бог -- свидетель, больше всего на
свете мне хочется взять тебя с собой. Все тяготы пути вмиг превратились бы в
сплошные удовольствия, каждый день стал бы для нас днем медового месяца. Но
в стране весьма неспокойно, именно поэтому мне приходится уезжать из
столицы, а на большой дороге еще опасней.
Она взглянула на меня своими огромными глазами и сказала: -- Ведь я
спала у ног твоих, мой любимый; я ласкала и нежила тебя. Когда ты купил меня
у моего отца за дюжину хороших овец, четыре козы и дойную корову, то вначале
ты показался мне стариком, брюзгой, мне даже чудилось, что от тебя должно
пахнуть плесенью; но ты научил меня твоим песням, был добр ко мне и
постепенно стал для меня возлюбленным, супругом и отцом в едином лице. Перед
тем как прийти сюда, я все хорошенько обдумала, не сомневайся; я прекрасно
знаю, каково молодой женщине путешествовать в такие времена с мужчиной,
который учен, мягок характером, но не умеет обращаться с кинжалом. Однако
даже если ты прогонишь меня, я все равно не вернусь домой, а пойду за тобой
словно тень; не дано человеку уйти от своей тени, так и тебе не избавиться
от меня, если только не скажешь, что разлюбил и хочешь по дороге
позабавиться с другими, с деревенскими потаскушками и городскими шлюхами,
тогда я стану молить Господа, чтобы он покарал тебя язвами на чреслах,
геморроем и мужской немочью.
Признаюсь, была у меня мыслишка попробовать в пути чего-нибудь
свеженького, хотя бы и девку деревенскую. Мужчина в дороге вроде птицы в
полете -- все зыркает по сторонам, нету ли где мышки полевой. Но любовь моей
Лилит покорила меня; устыдившись своей мыслишки, я сказал:
-- Лилит, милая, почему это мужчины устроены так, что они редко
понимают всю силу любви, на какую способна женщина, и потому сами
отказываются от ее чудесных даров? Пусть то и то сделает со мною Бог, если я
забуду преподанный тобою урок и обману твою любовь. Нет, ты не пойдешь за
мною пешком, мы по очереди поедем на осле, будем делить хлеб, на ночь
укрываться одним одеялом, и согревать друг друга, и ласкать, а потом станем
глядеть в небо и слушать вздохи ветра.
С тем мы и тронулись в путь от большого камня пограничного ручья, лицо
у Лилит сияло, будто отражало свет сотен звезд.
На седьмой день пути, в час, когда подобное огромному красному шару
солнце уже садилось, вдали показались стены Беф-Сана, низкие, местами
полуразвалившиеся, как, впрочем, и дозорные башни; мудрейший из парей
Соломон предпочитал расходовать деньги на строительство Храма и расширение
своего дворца, а также на крепость Милло, на стены Иерусалимские, на Гадор,
Межддо, на царские склады для зерновых запасов, помещения для колесниц,
конюшни и на прочее царское строительство в Иерусалиме и Ливане; все
остальное приходило в упадок и запустение.
Нам повстречался человек, тянувший за собою на веревке старого упрямого
козла; человек бранился, клял день своего рождения и тот день, когда на свет
появился злополучный козел, но пуще всего он ругал священников Беф-Сана.
-- Послушай, любезный, -- обратился я к нему, -- чего ты мучаешься с
этой дохлятиной? Мяса-то у козла почти нет, одни кожа да кости, рога
крошатся, шерсть облезла; не будет тебе от твоей скотины никакого проку, так
пожалей ее ради Бога, дай спокойно околеть.
-- Никакого проку? -- Человек проклял мою мать за то, что родила меня
на свет, и мать Лилит, а заодно ослицу, родившую осла, который меня вез.
Затем он слегка успокоился и сказал: -- Козел мой вполне еще в соку и силе,
а пылу у него побольше, чем у тебя, чужак. Что же до его погибели, то она
близка, ибо я веду его к священникам, чтобы принести в жертву Господу у
храмового алтаря.
Я похвалил незнакомца за благочестие, после чего тот снова закричал,
пнул козла, а мне объяснил, что первого числа каждого месяца должен
жертвовать священникам Беф-Сана козу, барана или теленка на содержание
своего сына, придурка от рождения; жертвы эти так разорительны, что ни жене,
ни остальным детям, ни ему самому уже есть нечего. Оставив город Беф-Сан
слева, мы двинулись вслед за хозяином козла вверх по склону холма и
добрались до храма уже после вечерней молитвы, когда там зажигали
светильники. Неподалеку от храма мы разыскали гостиницу, где нас встретил
священник, с лица и рук которого грязь отслаивалась прямо-таки кусками. Он
протянул руку, чтобы получить с нас плату за ночлег вперед, сказав при этом:
-- Господь зрит прямо в сердце, а для нас душа человеческая -- потемки,
начнешь доверяться, сразу разоришься.
Поужинали мы ломтем хлеба и куском мяса, такого жилистого, что, видно,
было оно от старшего брата того козла, который попался нам по дороге. Потом
залезли под одеяло, прижались друг к другу и долго не могли заснуть из-за
храпа паломников, издалека пришедших к святому храму помолиться и вознести
жертвы Господу, а также из-за криков, шума, стенаний, доносившихся от хижин,
где ютились умалишенные: казалось, будто все злые духи собрались здесь на
свою сходку. Лилит дрожала. Ей страшно не разбойников и не солдат, шепнула
она мне, и не сыщиков Ваней; ей жутко, что злой дух вдруг накинется на нее и
станет таскать за волосы, щупать за соски или того хуже -- вложит в чрево
урода.
-- Лилит, голубка моя, -- сказал я, -- мне известно надежное заклятие
против злых духов: перед тем как лечь, я обвел нас магическим кругом, и
теперь ничего плохого с нами не случится.
Тихонько всхлипнув один-единственный раз, Лилит положила мне на плечо
голову и заснула.
Утром я пошел засвидетельствовать мое почтение первосвященнику, который
был розоволиц, упитан, но не менее грязен, чем прочие здешние
священнослужители.
По выражению его лица я никак не мог понять, верит он мне или нет, во
всяком случае, когда я кончил говорить, он сказал:
-- Мы не держим болящего ни за решеткой, ни под запором и не применяем
никакого насилия. Три главные вещи, твержу я собратьям, способствуют
успешному лечению -- терпение, сострадание и любовь. Конечно, если болящий
взбунтуется, его могут стукнуть, чтобы привести в чувство и утихомирить, но
ведь эта боль мгновенна, то есть ее как бы и нет. Не мучайте недужных,
наставляю я братию, а молитесь с ними. Для посещений отведены определенные
часы, любой может прийти и послушать, что лепечут несчастные. Есть немало
серьезных и весьма состоятельных людей, которые пытаются так или иначе
истолковать услышанные здесь слова и в зависимости от этого заключают
крупные сделки. Кормить и дразнить больных запрещено. За наши услуги мы
рассчитываем на воздаяния Господу, для чего во дворе храма имеется
достаточный выбор скота, и благочестивец может купить у левита скотину для
жертвы либо целиком, либо частью -- короче, останешься нами доволен, а
Господь возлюбит тебя за щедроты и исполнит все твои желания. Я отправился с
Лилит во двор храма, куда родные и близкие больных действительно привели
множество овец, коз и телят. Эту скотину левиты тут же продавали паломникам,
шел оживленный торг, слышались громкие крики, божба, жалобы на непомерные
цены. В одном уголке я заметил нашего знакомого -- того самого козла, что
был скорее дохлым, чем живым; сжалившись, я попросил левита прикончить его
одним точным ударом и отволочь к алтарю, чтобы я мог пожертвовать заднюю
четверть, если цена, конечно, не превысит разумных пределов; левит пообещал
назначить приемлемую цену в благодарность за то, что Господь послал меня
именно к нему, тем более что и другие благочестивцы не преминут войти в
долю, стало быть, богоугодное дело скоро свершится, и несчастной скотине
осталось недолго мучиться. В качестве расписки за оплату и пропуска к
больному левит выдал мне глиняный черепок.
В приемный час я пошел к лачугам умалишенных, Лилит сопровождала меня,
хотя очень боялась и была ужасно бледна.
Лачуг оказалось три; одна для припадочных, другая для тех, кто
находился в столбняке или страдал недержанием; третья для прочих больных,
включая буйнопомешанных. В каждой лачуге дежурили двое священников с
железными ручищами и воловьими мордами, на которых застыло полнейшее
равнодушие. Больные заметно боялись их, при появлении священника одинаково
вздрагивали и жалобно скулили независимо от недуга. Смрад был столь ужасен,
что душил даже шагах в двадцати от лачуг, внутри же было и вовсе невыносимо;
многие из несчастных сидели голыми или в жалких лохмотьях, измаранные
собственными нечистотами, исходя слюной и мокротой; кое-кто лежал трупом, не
шевелясь.
Я спросил священников, где найти Фамарь, дочь Давида. Они разинули
пасти, давясь от беззвучного смеха, потом один сказал:
-- Что значат тут имя и звание? У нас есть царь персидский, два
фараона, несколько ангелов, в том числе две женщины, а уж пророков и
прозорливцев вовсе не счесть. Хочешь, покажу богиню любви Астарту? Правда,
груди иссохлые, волосы посеклись, ногти послазили, глаза гноятся. Подавай
ему Фамарь, дочь Давида! А Еву, жену Адама, не желаешь?
Схватив Лилит за руку, я бросился вон из лачуги, прочь от храма;
отбежав на край поля, мы остановились, Лилит упала на землю, закрыла лицо
ладонями. Сколь же многотрудны и извилисты пути Господни, подумал я. Вдруг
поодаль на тропинке появилась женщина в многоцветном платье, какое носят
царские дочери до замужества. Странно склонив голову набок, женщина напевала
тоненьким детским голоском:
...отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!
потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои -- ночною влагою...
Я заметил, что ее многоцветное платье все в заплатах; лицо у женщины
было старым, изможденным, черты искажены, глаза смотрят куда-то в пустоту.
Лилит встала и почтительно проговорила:
-- Госпожа Фамарь, дочь Давида... Женщина, будто слепая, прошла мимо,
продолжая напевать:
Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел.
Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его;
звала его, и он не отзывался мне.
Лилит бросилась к ней, чтобы остановить.
-- Фамарь, милая сестра моя...
Но женщина шла дальше. -- Фамарь, послушай. Это Ефан, мой возлюбленный;
он нежен и добр, его руки легки, как морской ветерок...
В лице женщины вроде бы что-то промелькнуло.
-- Сердце мое с тобою, Фамарь. Я хочу помочь тебе. А мой возлюбленный
знает заклинание, которое прогонит от тебя злого духа... Женщина
остановилась.
-- Погляди на Ефана, возлюбленного моего; он мудр, ему ведомы пути
Господни и пути людские.
Женщина оглянулась. В глазах ее засветилась искорка жизни. Я шагнул к
ней. Она вскинула руки, будто защищаясь от удара, потом руки поникли, но
лицо перестала искажать гримаса испуга.
Лилит по-сестрински поцеловала ее, и женщина пошла с нами.
О ЧЕМ РАССКАЗАЛА ФАМАРЬ, ДОЧЬ ДАВИДА,
ЕФАНУ, СЫНУ ГОШАЙИ, ЛЕЖА В ПОЛЕВОЙ ТРАВЕ
И ПОКОЯ ГОЛОВУ НА КОЛЕНЯХ ЕГО НАЛОЖНИЦЫ
ЛИЛИТ
...Боже мой это даже не бесчестье он просто швырнул меня на кровать
навалился сорвал одежду мне было больно он ударил меня в лицо чтобы я
замолчала это было ужасно но еще ужасней другое ведь я понимала что без
девственности царская дочь ничего не стоит правда дочерей у царя много и во
всех горячая кровь Давида лет с восьми-девяти мы уже знали что творится в
царском гареме девочки ходили по ночам друг к другу пробовали вино и гашиш
баловались со служанками ложились вместе в постель я сама видела все это и
может стала бы такой же любила бы женщин если бы не мать моя Мааха дочь
гессурского царя она говорила мне Фамарь если я застану тебя в постели с
одной из потаскушек и узнаю что ты лишилась девственности то запорю помни в
тебе царская кровь и по отцу и по матери ты не из выскочек каких-нибудь или
скоробогатчиков жаль отец твой не всегда разборчив при выборе жен -- вот
какой была моя мать я ужасно боялась ее не то что мой брат Авессалом тот
упрямец отрастил себе длинные волосы а однажды пнул мать ногой и укусил
когда она выбранила его мать пожаловалась отцу тот велел выпороть Авессалома
только я про другое -- так вот я была еще девушкой а Амнон мой брат от
другой отцовой жены израильтянки Ахиноамы начал приставать пробовал затащить
в кусты тискал но я сказала если хочешь дружить как брат с сестрой то давай
а лапать себя не позволю ты же всегда потный у тебя дурно пахнет изо рта
Амнон жутко разозлился и от злости сделался совсем уродом он и от рождения
бледен губы узкие а тут совсем больной сделался будто его взамен отца
поразил разгневавшись Господь мать же Амнона везде носилась со своим
сыночком словно с младенцем вот она и принялась жаловаться отцу довела его
до отчаяния он пришел ко мне и сказал дочь моя знаешь как мне трудно оттого
что Господу неугодны некоторые мои дела а тут еще Амнон захворал и твердит
будто смерть как хочет поесть таких биточков которые только ты умеешь
готовить из мелко порубленного мяса со всяческими приправами и запекаешь в
тонком тесте и подаешь с куриным взваром Амнон говорит дескать если ты
сготовишь ему биточки то он сразу поправится на это я ответила что раз дело
только за биточками то я сготовлю их и отошлю Амнону домой но отец сказал
мол Амнон непременно хочет чтобы ты пришла сама приготовила там и подала
своими руками я говорю это уж слишком пусть не ставит условий с него
довольно того что я согласилась стряпать но отец сказал дескать мальчик
хворает а у больных свои причуды к тому же он тебе наполовину брат будь же
доброй сестричкой ступай к нему приготовь биточки делать нечего я пошла к
Амнону он лежал в постели с больным видом сказал еле слышно мол хочу
биточков поднял руку как для приветствия но рука упала слуги качают головами
шепчут бедняжка Амнон совсем ослаб от хворобы скорей готовь биточки а то
помрет не дождавшись Амнон стонет жалуется ох как болит голова не могу
слышать вашей болтовни подите прочь слуги ушли я осталась со своими горшками
и сковородками биточками и куриным взваром он все стонет о Фамарь сестричка
дай глоточек может полегчает я говорю осторожно не пролей, а он уже тянет
меня за руку вот говорю и пролил вдруг откуда у него только силы взялись он
схватил меня швырнул на постель на эти злосчастные биточки и шепчет ложись
со мною нет нет нет говорю не бесчести меня ибо в Израиле так не делают куда
я пойду потом с моим позором лучше поговори с отцом он тебе не откажет но
Амнон уже ничего не слышит он сильнее меня поэтому вскоре совладал со мной а
когда пресытился то отвернулся от меня и говорит ты не женщина а деревяшка я
говорю чего же ты хочешь от девушки которую насилуешь ты причиняешь боль
лишаешь девственности и ждешь страсти? когда я лежу на постели среди
биточков? в другой раз все будет иначе -- но Амнон кричит другого раза не
будет убирайся прочь я говорю как же так изнасиловал собственную сестру а
теперь гонишь ее как последнюю шлюху? так уж и изнасиловал смеется он не
очень-то ты сопротивлялась но говорю я ты же меня избил чуть не до
беспамятства он ухмыляется когда ты шла ко мне то знала чего я хочу короче
такая кто спит с кем попало не подходит в жены царю Израиля поэтому вставай
и убирайся прочь я прошу не гони меня это еще большее зло чем то что ты
сделал со мной но он позвал слуг велел им выгнать меня и запереть за мною
дверь а вслед мне бросил мое пестрое платьице слуги потащили меня я услышала
как позади лязгнула щеколда тогда я закричала разодрала одежды посыпала
голову пеплом тут меня пронзила боль она разрасталась выплескиваясь через
глаза наружу лицо у меня горело его кривила судорога вдруг появился мой брат
Авессалом он спросил ты была у Амнона? я только молча взглянула на него и он
сказал никому ни слова Амнон твой брат -- я молчала -- не принимай близко к
сердцу -- я молчала -- он взял меня за руку отвел к себе домой останься пока
тут -- я молчала -- а боль во мне все росла и росла но я -- молчала молчала
молчала...
МОЛИТВА ГОСПОДУ ОБ ИЗБАВЛЕНИИ И ПОМОЩИ В ВЕЛИКОЙ БЕДЕ. ПЛАЧЕВНАЯ ПЕСНЬ
ЕФАНА ИЗ ЕЗРАХА
Пожалей, Господи, детей Духа Твоего,
тех, кого Ты сотворил из праха земного.
Ты даровал им разум, чтобы разуметь,
и язык, чтобы говорить.
Ты даешь и берешь по мудрости Твоей.
Ты даровал им сердце, которое
достаточно сокрушить единожды.
Помилосердствуй, Господи, не закрывай Твой слух
для воплей наших и жалоб немых.
Вот она, идет в пестром платье;
она говорила пред Тобою,
а теперь встала и ушла,
и унесла обиду в своем сердце.
Унижена дочь сильного, глаза ее мертвы, руки поникли.
Я слышу голоса с темных берегов,
лепет безумцев, и молю Тебя, Господи, о моей душе.
Поспеши, Боже, избавить меня,
поспеши. Господи, на помощь мне.
Да постыдятся и посрамятся
ищущие души моей!
Да будут обращены назад и преданы посмеянию
желающие мне зла!
Я же беден и нищ; Боже, поспеши ко мне!
Ты помощь моя и избавитель мой;
Господи! не замедли.
Под вечер вдали поднялись столбы пыли, с равнины донеслись крики, затем
показалось множество боевых колесниц и всадников, направляющихся к Беф-Сану.
Лилит сказала:
-- Милый, не жди, пока хелефеи и фелефеи доберутся до храма, давай
поскорее уедем отсюда.
Мы купили у левита солонины и хлеба, Лилит села на осла и закрылась
накидкой.
-- Для отца красивая дочь дороже жемчуга, -- заметил левит,
отвешивавший солонину. -- И воистину мудр тот, кто прячет сокровище от
солдатни.
Лилит хихикнула под накидкой, я разозлился, хлестнул осла, а когда он
тронулся с места, объяснил Лилит, что мужчины -- вроде вина: от молодого
проку мало, от него только живот пучит да голова болит, зато выдержанное
вино и на вкус мягче, и пьянит сильнее.
На ночлег мы устроились у русла высохшего ручья, укрывшись от чужих
глаз зарослями дрока; на следующий день мы достигли предгорий и прибыли в
Гило, откуда был родом Ахитофел, советник царя Давида, примкнувший к
Авессалому. Ахитофел имел богатый дом, Господь щедро наградил его и иными
милостями, однако он был человеком беспокойным по натуре. У торговца
маринованными оливками я спросил, где найти дом Ахитофела, но торговец
вытянул ко мне растопыренные пальцы и сказал:
-- Дом Ахитофела? Лучше спроси, где живет Велиар, средоточие зла. По
решению гилонянских старейшин Ахитофела вычеркнули из людской памяти. Улица,
прежде носившая его имя, теперь называется улицей Великах Свершений
Давидовых, а сиротский приют, основанный и содержавшийся Ахи-
тофелом, ныне закрыт, сироты побираются, кто постарше -- идет к
разбойникам, девочки становятся шлюхами. В общем, дом -- не будем говорить
чей -- вон на том холме, ты его сразу узнаешь, ограда у него повалилась,
двор зарос бурьяном; между прочим, в башне по соседству бродят привидения,
особенно в новолуние.
Мы пошли туда, куда показал торговец, и довольно быстро разыскали дом
Ахитофела. Солнце стояло в небе высоко, ни листик не шевелился в зарослях,
бывших некогда роскошным садом, в тишине слышался только стрекот цикад. Мы
прошлись по пустым комнатам, наши шаги гулко звучали меле стен, облицованных
на сидонский манер, и потолков, расписанных по-тирски. Я думал о человеке,
построившем этот дом, присоединившемся к заговору против Давида, а потом
покончившем с собой, когда ему стало ясно, что восстание обречено и все его
усилия оказались напрасны. Каким был Ахитофел? Что двигало им и Авессаломом,
а может, и самим Давидом?
Послышался негромкий кашель. Лилит испуганно вздрогнула.
Я обернулся, В проеме двери, ведущей в сад, стоял худенький человечек,
его силуэт резко выделялся на фоне ослепительного полуденного света. Но в
самом человечке было нечто призрачное, казалось, он может исчезнуть так же
внезапно, как появился. Однако он остался на пороге и, почесав подбородок,
скромно поинтересовался целью нашего прихода; ведь по решению гилонянских
старейшин имя Ахитофела вычеркнуто из памяти людей и заходить в этот дом
запрещено.
Я объяснил, что путешествую -- отчасти по делам, отчасти ради
собственного удовольствия, а женщина меня сопровождает; дом мы увидели
издалека, нам понравились его архитектура и месторасположение, поэтому
захотелось взглянуть поближе.
Человек подошел к нам; место действительно удачное, подтвердил он,
вообще, Гило и окрестности славятся своим прекрасным, здоровым воздухом.
Конечно, дом надо отремонтировать, но даже при сравнительно небольших
затратах можно превратить его прямо-таки в райский уголок, каким дом и был,
пока в прежнего хозяина не вселился злой дух и он не присоединился к
долгогривому Авессалому, взбунтовавшемуся против Давида. Учитывая размеры
участка, замечательное расположение, все это можно приобрести за смехотворно
низкую цену, которую даже неловко называть, настолько она не соответствует
истинной стоимости. Мы спросили, почему же он тогда запрашивает такую цену.
Человечек ответил, что, как ему кажется, он говорит с порядочными людьми,
потому и сам честен; кроме того, гилоняне все равно рассказали бы нам о
главном недостатке этого дома: в новолуние на башне появляется призрак
бывшего хозяина. Однако если сделка интересует нас всерьез, то опасаться
нечего -- привидение совершенно безобидно, оно не хрипит, не воет, не
чихает, просто стоит немое и белое в окне башни, где повесился прежний
хозяин.
Поблагодарив за предложение, я сказал, что подумаю, и спросил, а кто он
собственно сам и по какому праву ищет покупателей для дома и сада.
-- Меня зовут Иоглия, сын Ахитофела. -- Человек грустно пожал плечами.
-- Я тут последний из семьи, а когда все распродам, тоже уйду.
Вдруг Господь надоумил меня на одну мысль.
-- Слушай, Иоглия, -- сказал я, -- а не осталось ли от твоего отца еще
чего-нибудь, кроме дома и сада?
-- Была еще его одежда для торжеств и церемоний, золотая цепь
советника, чаша и блюдо, несколько изящных вещиц, но все это давно заложено.
-- Он задумался. -- Впрочем, за сараем стоят бочки с глиняными табличками. Я
пробовал их продать, но говорят, раз это записи Ахитофела, то они наверняка
богопротивны и злоумышлены против царя.
-- Надо же, -- я изобразил удивление, -- какое совпадение! А я как раз
собиратель старинных рукописей. Покажи-ка мне свои бочки, глядишь -- и
сговоримся. Только предупреждаю: возможно, меня заинтересует лишь немногое,
да и средства мои ограниченны.
Но Иоглия, сын Ахитофела, уже ничего не слышал. Не обращая внимания на
цепляющийся за ноги бурьян и репейник, он бросился к полуразвалившемуся