Страница:
времени я проводил в конюшне, где все еще хранились царские архивы; там я
уходил с головой в тексты глиняных табличек и перга-ментов, стараясь
пополнить мои сведения о последних годах царствования Давида.
ДАВИДА
Подавление восстания под предводительством Авессалома не устранило ни
одной из коренных причин этого восстания -- ни недовольства обнищавшего
народа ростом богатств у крупных землевладельцев и царского дома, ни той
враждебности, с которой старейшины племен и священники относились к усилению
власти царских чиновников; недаром все колена, за исключением Иуды,
поддерживают ряд новых, правда более слабых, разрозненных бунтов против
Давида, из которых самый значительный возглавлялся неким Савеей (его девиз:
"Нет нам чести в Давиде, и нет нам доли в сыне Иессеевом!"). На этот раз
Давид удержал столицу и территорию от Иерусалима до Иордана, а поскольку
Савее, как и ранее Авессалому, не хватало опытных военачальников, младших
командиров, Иоав оттеснил его в Авель-Беф-Маах. Тут Иоав насыпал вал перед
городом и подступил к стене, но одна умная женщина догадалась, как спасти
жителей -- она повела переговоры с Иоавом, предлагая голову Савея, которую
вскоре отрубили и перебросили осаждающим через стену; в награду Давид
поставил Иоава пожизненно над всем войском израильским, но для равновесия
одновременно назначил Ванею начальником над царской гвардией, хелефеями и
фелефеями; Давид преобразует армию (численность которой прежде зависела от
настроения племенных старейшин) и государственный аппарат (которому не давал
развернуться недостаток сведений о количестве народонаселения, об имуществе,
о производимых товарах, о торговле, о налогах, повинностях и т. п.); Давид
проводит перепись Израиля и Иуды, чем нарушает один из величайших запретов
(древнее желание народа защититься безымянностью массы облечено Господом в
следующую формулу: "Я сделаю потомство твое, как песок морской, которого не
исчислить от множества"); произвести перепись приказано военным, те
упрямятся; Иоав говорит Давиду: "Не все ли они, господин мой царь, рабы
господина моего? Для чего же требует сего господин мой? Чтобы вменилось это
в вину Израилю?"; однако Давид настаивает на своем решении; через девять
месяцев и двадцать дней все население Израиля исчислено, за исключением
вениамитян (горцы скрывались от счетчиков) и левитов (они не могут носить
оружия и владеть имуществом); с учетом известных погрешностей итог таков:
"Израильтян тысяча тысяч и сто тысяч мужей, обнажающих меч, а иудеев
четыреста семьдесят тысяч мужей, обнажающих меч". Грех Давида навлек Божью
кару; малый пророк Гад (Нафан в подобные дела предпочитает не вмешиваться)
вещает Давиду от имени Господа: "Три наказания предлагаю Я тебе, выбери себе
одно из них, которое свершилось бы над тобою: а) чтобы был голод в стране
твоей семь лет, или б) чтобы ты три месяца бегал от неприятелей твоих и они
преследовали тебя, или в) чтобы в продолжении трех дней была моровая язва в
стране твоей". Давид выбирает моровую язву, поскольку она поразила бы более
горожан, нежели деревню, в городах же (за исключением Иерусалима, его
собственного города) проживали в основном ханаанеи, обедневшее прежнее
население страны, то есть не слишком большая утрата для народа Израиля. За
три дня от Дана до Вирсавии умерло семьдесят тысяч человек; по словам самого
Давида, "Ангел Господень стоял между землею и небом с обнаженным в руке его
мечом, простертым над Иерусалимом; тут Господь пожалел о сем бедствии и
сказал Ангелу-истребителю: довольно! теперь опусти руку твою. Ангел же
Господень стоял тогда над гумном Орны Иевусеянина". Пророк Гад вновь вещает
Давиду от имени Господа:
"Пусть Давид придет и поставит жертвенник Господу на гумне Орны
Иевусеянина". Давид купил гумно и прилежащую землю для строительства
будущего Храма за шестьсот сиклей золотом, о чем в архиве имеется документ
(одиннадцатое стойло, третий ряд, правая сторона -- впрочем, документ,
похоже, составлен задним числом как свидетельство щедрости Давида, когда
дело касается Господа, ибо ни один земельный участок Иерусалима или
окрестностей не стоил таких денег); после купли стройплощадки под Храм
Давид, подобно иным деспотам, воспылал любовью к архитектуре -- он самолично
следит за созданием проекта, по его приказу десятки тысяч подневольных
каменотесов готовят камни для дома Божия, идет сбор прочих стройматериалов:
кедрового дерева, железа, меди, гвоздей, петель и крючьев. В это же время
Давид осуществляет перемены в правительстве; ловко перераспределив должности
и.приходы, он укрепляет влияние царского дома -- многочисленные священники и
чиновники получают новые места (из тридцати восьми тысяч левитов двадцать
четыре тысячи назначаются для храмовой службы, шесть тысяч -- писцами и
судьями, четыре тысячи -- привратниками, и еще четыре тысячи лучших
музыкантов должны славить Господа); создается государственная казна (под
началом Шевуила, сына Гирсона), а также ведомство внешнего служения (то есть
дипломатическая служба, возглавляемая Хенанией из племени Цугарова);
старейшины племен заменяются вельможами, именуемыми "главами семейстNo
причем все они отобраны из колена Иуды, откуда вышел и сам Давид (у Хашавия
из Хеврона их тысяча семьсот человек, которые надзирают за племенами, что
западнее Иордана; у Иерии из Хеврона две тысячи семьсот глав семейств, они
Надзирают над коленами Рувимовым и Гадовым и полуколеном Манассиным);
закончена перестройка армии: теперь в распоряжении Давида есть наемное
войско (царская гвардия -- хелефеи, фе-лефеи и т. п.) для обеспечения
внутреннего порядка и для немедленного использования в боевых действиях, а
также двенадцать войсковых подразделений по двадцать четыре тысячи человек в
каждом -- в мирное время их призывали ежегодно на одномесячные учебные
сборы; чтобы покрыть расходы блестящего царского двора, увеличиваются
царские землевладения, расширяются виды хозяйственных работ: виноградарство
и виноделие, изготовление оливкового масла (в Шароне и других долинах),
разведение племенных верблюдов и ослов; Давид становится крупнейшим
предпринимателем в Израиле, часть доходов от его личного состояния
откладывается на строительство будущего Храма, в том числе (по архивным
записям -- второе стойло, первый ряд, правая сторона): "семь тысяч талантов
серебра чистого и три тысячи талантов золота офирского для светильников и
лампад их, для столов предложения хлебов, для вилок и чаш, и кропильниц, и
блюд, и для жертвенника курения, и для колесницы с херувимами на ковчеге
Господнем, и для внутреннего убранства". Здоровье царя ухудшается, он
жалуется на усталость, озноб, мужское бессилие, становится раздражителен,
часто хандрит; ему ищут девицу, которая согревала бы его своими ласками,
однако все усилия сунамитянки Ависаги тщетны; Давид говорит Господу:
"...странник я у Тебя и пришлец, как и все отцы мои; дни мои -- как
уклоняющаяся тень, никто на земле не вечен".
Зеленый паланкин с золотыми планками и красной бахромой на крыше
остановился у дверей моего дома, и слуга возвестил о прибытии главного
царского евнуха Аменхотепа. У меня подкосились колени, когда Аменхотеп,
выйдя из паланкина и протянув мне руку, сказал:
-- Ефан, друг мой, я принес тебе радостную весть от мудрейшего из царей
Соломона. Благоухая тончайшими египетскими духами, он вошел в дом, где щедро
осыпал всех своими милостями -- любезно поинтересовался у Есфири ее
самочувствием, у Олданы здоровьем сыновей, у Лилит недавним путешествием, у
Сима и Селефа школьными успехами, и каждому он сообщал, что мне оказана
высокая честь.
После этого он обратился ко мне:
-- Вижу, ты потупился и бормочешь себе под нос нечто невнятное. Уж не
благодарные ли молитвы твоему Богу?
Я действительно молил Бога, но о том, чтобы он поразил египтянина, а
заодно мудрейшего из царей и в придачу всю комиссию по составлению
Единственно истинной и авторитетной, исторически достоверной и официально
одобренной Книги об удивительной судьбе и т. д.
Положив руку на мое плечо, Аменхотеп легонько подтолкнул меня в рабочую
комнату, где сообщил о царском желании в связи со скорым приездом дочери
фараона незамедлительно доставить во дворец мою наложницу Лилит, а именно до
завтрашнего захода солнца, таким образом царь Соломон оказывает мне высокую
честь, делая Лилит наперсницей своей будущей супруги.
-- А теперь скажи ей о том, какое ей выпало счастье, -- заключил он. --
Не сомневаюсь, она будет рада.
Я ответил, что, по-моему, лучше подготовить Лилит постепенно, ведь, как
известно, неожиданные известия порой вызывают у женщин всевозможные
расстройства -- одни теряют дар речи, другие начинают дергаться, третьи и
вовсе впадают в слабоумие. Евнух заломил руки; этот жест означал, что
сопротивление бесполезно, поэтому я встал, подошел к двери и позвал Лилит.
Когда она пришла, я взял ее за руку, подвел к Аменхотепу и сказал таким
голосом, будто я ей совершенно чужой человек:
-- Лилит, любимая, когда я взял тебя у твоего отца, отдав взамен дюжину
хороших овец, четырех коз и дойную корову, ты стала отрадой моему сердцу,
моей усладой, поэтому теперь я не уступил бы тебя за все стада Израиля. Но
за тобой пришел тот, кто могущественнее меня, и он требует тебя. Так что
готовься, дочь моя, умасти себя миром и розовым маслом и отврати от меня
твое сердечко, ибо придется нам разлучиться и пойти каждому своим путем: мне
в безрадостную старость, а тебе...
-- Ефан! -- воскликнула она.
-- ...а тебе во дворец.
-- Ефан, любимый мой, -- сказала она, -- когда в прошлый раз ты уезжал
из Иерусалима, а я ждала тебя у большого камня, что стоит близ дороги, то я
пообещала тебе сделаться твоей тенью: как не может человек избавиться от
своей тени, так и меня нельзя оторвать от тебя, если только ты меня сам не
разлюбишь. Разве ты больше не любишь меня? Я заговорил о преимуществах жизни
во дворце, где она будет пользоваться покровительством дочери фараона и
постоянно лицезреть мудрейшего из царей.
-- Ты больше не любишь меня?
Я объяснил ей, что в моем положении нельзя не ублажить царя Соломона и
что она, если она действительно любит меня, не должна думать только о себе и
собственных чувствах.
-- Ты больше не любишь меня?
-- Я больше не люблю тебя, -- проговорил я.
-- Тогда я покончу с собой, -- спокойно решила она, -- ибо только
благодаря тебе я зажила настоящей жизнью.
-- Именно этого я и опасался, -- сказал Аменхотеп, -- воистину есть
женщины (слава богам египетским и твоему Господу, их немного, но все же
достаточно), которые приносят немало беспокойства; никаких хранилищ не
хватит для их чувствительных историй, если записать их на глиняных
табличках. Ефан, друг мой, проследи, чтобы с этой барышней ничего не
приключилось, пока она не очутится в царском дворце, в моих руках, иначе ты
мне лично за все ответишь.
Итак, жертва моего предательства сполна изведала всю его гнусность. Я
же был подобен червю, который гложет прах свой.
А ЧТО толку?
Позднее я отправился к дому пророка Нафана и уселся, как проситель, у
его двери, дожидаясь, когда он соблаговолит принять меня.
Слуга проворчал:
-- Мой господин занят. Я попросил его:
-- Передай, что Господь послал мне сон насчет твоего господина.
Через некоторое время слуга вернулся и сказал:
-- Заходи.
Нафан сидел в спальне, вид у него был нездоровый, некогда полные щеки
обвисли, глазки бегали, словно пара мышей в корзинке. Вдруг я понял, что и
он боится слуг Ваней, сына Иодая.
-- Какой же тебе привиделся сон? -- спросил он. -- Был там Ангел Божий,
если да, то откуда появился -- справа или слева? Крылья его были
распростерты или сложены, имел ли он меч? Я тоже видел сон, ко мне слетел с
небес черный Ангел и замахнулся на меня огненным мечом. .
-- О, да будет Господь милосерден к моему господину, -- воскликнул я,
-- от такого сна можно до смерти перепугаться. Нет, слава Богу, сон мой
никому не сулит смерти и для господина моего весьма приятен, ибо он
отправился в нем к царю Соломону со своей знаменитой притчей.
-- Это правда? -- усомнился он. -- Вы поведали царю ту же самую притчу,
что некогда рассказывали его отцу, Давиду, а именно историю о богатом
человеке, который имел очень много разного скота, и о бедняке, у которого
ничегошеньки не было, кроме одной-единственной овечки; и вот когда к
богатому человеку пришел странник, скупец пожалел взять из своих овец или
волов, чтобы приготовить обед, а взял овечку у бедняка и приготовил ее для
гостя.
-- Догадываюсь, -- сказал Нафан, -- что в твоем сне мудрейший из царей
Соломон разгневался не менее сильно, чем в свое время его отец царь Давид, и
тоже сказал: "Достоин смерти человек, сделавший это, за то, что не имел
сострадания". А дальше я в твоем сне растолковал царю мою притчу и намекнул:
дело, мол, легко поправить, надо только отказаться ему от прихоти сделать
наложницу Ефана Лилит наперсницей дочери фараона.
Я восхитился великим провидческим даром Нафана и его умением
заглядывать в тайники человеческих сердец.
-- Ты глупец, Ефан! -- сказал он. -- Даже если бы я выдумал притчу в
десять раз лучше, жалостливей, чем история об единственной овечке, и пришел
бы с ней к Соломону, он все равно послал бы меня ко всем чертям. Его отец,
царь Давид, был настоящим поэтом, он обладал поэтическим воображением,
оттого и имел особые отношения с Богом; он был избранник Господа, но в то же
время слуга Божий, призванный целиком отдать себя Святому делу. Царь Давид
мог понять простого человека с его единственной овечкой, А этот? -- Нафан
сплюнул. -- Жалкий подражатель, себялюбец, воображения ни на грош, сны его
весьма посредственны, стихи плоски, преступления -- следствие трусости, а не
великих замыслов. Он жаждет преклонения. Ему нужны постоянные доказательства
собственного превосходства. Вот он и собирает их всюду, где только можно,
гонясь прежде всего за количеством: золото, войско, иностранные послы,
женщины. Ему понадобилась твоя Лилит. Он хочет доказать самому себе, что не
только мудрее тебя, но и лучше как мужчина.
Нафан выпрямился, в этот миг он казался настоящим пророком. Однако
огонь его быстро угас. Какая бы причина ни вызвала той страстности, с
которой он вынес свой приговор царю Соломону, она выдохлась, и остался лишь
жалкий, ничтожный старик.
-- Никому не передавай моих слов, Ефан, -- взмолился он, -- я все равно
от них отопрусь. Я. скажу, что это было твое наущение. Поклянусь, что злой
дух перенес в мою голову твои мысли, ибо моя голова -- лишь сосуд,
предназначенный для заполнения.
Я сказал, чтобы он не беспокоился, встал и ушел восвояси.
Дочь фараона прибыла в Иерусалим с огромной свитой, караван верблюдов
привез золото, драгоценные камни, виссон и другие тонкие ткани, а также
благовония; ее сопровождало множество придворных дам. Царь Соломон со всеми
своими вельможами встретил ее у городских ворот; грохотали барабаны, гремели
трубы и кимвалы, шум стоял такой, что его было слышно в противоположном
конце Иерусалима. Народ сбежался к воротам, обступил по обе стороны улицу,
ведущую во дворец, и радостно приветствовал принцессу, славил мудрость
мудрейшего из царей, воздавал хвалы его могуществу -- все это было заранее
разучено, подготовлено слугами Ваней и левитами.
Есфирь, любимая жена моя, сказала: -- Ей пора!
Лилит вымылась, умастила себя маслом, Олдана убрала ее волосы, которые
блестели теперь, словно лунный свет на глади озера Кинареф. Ей подкрасили
веки и губы, нарумянили розовой пудрой щеки, чтобы вернуть живость ее
бледному лицу. Между грудей, подобных двойне молодой серны, Лилит повесила
мирровый пучок, опрыснула себя розовой водой с корицей. Потом она надела
зелено-алое платье и сандалии из мягчайшей кожи, подчеркивающие изящную
форму ступни. Однако лицо ее оставалось неподвижным, взгляд -- тупым, так
что Лилит походила скорее на мертвую куклу, чем на живую женщину.
- Главный царский евнух Аменхотеп прислал за Лилит свой паланкин, она
села в него, и ее унесли. Я пошел рядом, чтобы провести с ней эти последние
минуты, а еще потому, что Аменхотеп возложил на меня всю ответственность за
ее благополучное прибытие во дворец.
Мы прокладывали себе дорогу сквозь толпу, возвращавшуюся с
торжественной встречи дочери фараона у городских ворот и у царского дворца.
Но я не видел ни людей, ни даже носильщиков паланкина. Я уставился на
красную бахрому, лишь бы не смотреть на Лилит, мою наложницу, которая любила
меня и которую я предал ради ненадежной благосклонности царя Соломона, ради
того, чтобы ненадолго отсрочить неизбежную опалу. Мне казалось, будто я
участвую в похоронной процессии. Хоронили же часть моей жизни и мое
человеческое достоинство.
Однако по милости Божьей -- благословенно будь Его имя -- даже в эти
минуты сильнейших душевных потрясений я не утратил способности наблюдать за
собой как бы со стороны, что весьма полезно, если не хочешь вконец
рехнуться. Вид у меня, бредущего рядом с паланкином, был донельзя
непригляден, но я понимал, что я пленник своего века и мне не дано выскочить
из его рамок. Ведь человек подобен камню, запущенному из пращи в неведомую
ему цель. Человеку остается только одно -- попытаться, чтобы мысль его стала
хоть чуть-чуть долговечнее, нежели он сам, то есть попытаться оставить после
себя некий знак, пусть невнятный, для грядущих поколений. И эту попытку я
сделал.
А там пусть судят меня судом, которого я заслужил.
Господь послал Есфири, любимой жене моей, глубокий сон; она проспала
всю ночь, а утром проснулась бодрой и сказала, что чувствует себя почти
здоровой.
Я поверил, что мои молитвы, лекарства и снадобья левитов, а также воля
Есфири к жизни превозмогли ангела тьмы, и тот отступился от своей жертвы. Мы
знаем, смерть неизбежна, но она для нас всегда непостижима, поэтому даже
мудрец не может примириться с ней.
Есфирь сказала мне:
-- Ефан, супруг мой, твой труд приближается к завершению. Книга об
удивительной судьбе, богобоязненной жизни и т. д. будет вскоре закончена, а
значит, мы сможем вернуться в Езрах, в наш дом под тенистыми оливами,
которые мы посадили сами. До чего же хочется попить из нашего колодца, ведь
там такая сладкая и целебная вода, лучше всякого лекарства.
Мы и впрямь скоро вернемся, ответил я, сядем под оливами, будем глядеть
на вьющийся виноград и слушать, как журчит вода.
-- Очутиться бы там в месяце Сиф, -- мечтательно сказала Есфирь.
Тут поднялся шум, в дверь дома забарабанили кулаки, к нам вбежали Сим и
Селеф; они закричали, что у дома стоит боевая колесница и люди Ваней с
мечами. Рука Есфири, которую я продолжал держать в своей, дрогнула.
-- Отоприте им, -- велел я Симу и Селефу, -- сейчас я к ним выйду.
Я чувствовал себя вполне спокойным, почему-то все мне виделось теперь с
особенной отчетливостью: пятна на стене, светильник, покрывало, едва
очерчивающее изможденное тело Есфири.
Когда я поднялся, она слабым голоском спросила:
-- Разве ты не поцелуешь меня в последний раз, Ефан?
Я тотчас обернулся к ней:
-- Почему же в последний? Я скоро вернусь. Когда люди Ваней забирают
кого-нибудь, то берут его еще затемно.
Я нежно поцеловал ее, слегка устыдившись того, что в эту трудную минуту
подумал только о себе; Есфирь же, подняв руку, коснулась моей брови и виска.
С этим я и ушел навстречу тому, что меня ожидало.
Люди Ваней неслись по иерусалимским улицам, совершенно забыв об
осторожности: они щелкали кнутами, орали, требуя освободить дорогу. Того,
кто не успевал посторониться, сбивали с ног, кто-то попадал под колеса,
поэтому вслед нам неслись вопли раненых, проклятья.
Меня держали в колеснице двое, на крутых поворотах скрипели оси,
колесница неслась то в гору, то под горку, пока наконец мы не затормозили у
одного из боковых входов царского дворца. Потом те же двое, протащив меня по
лестницам и коридорам мимо молчаливых стражников, бросили в каморку, куда
свет проникал лишь сквозь узкую щель под самым потолком. Здесь я пробыл, как
мне показалось, довольно долго.
Я молился Господу: "Простри мне руку Твою, проведи над пропастью, чтобы
вновь мне увидеть солнце и свет дневной. Не оставляй меня, будь
снисходителен к прегрешениям моим и ошибкам, пожалей близких моих, вспомни о
моем усердии. Ибо что есть человек в очах Твоих? Не по образу ли Твоему он
создан, не отсвет ли Твой душа его? В Тебе, Господи, достигаем мы полноты
своей жизни, без Тебя же мы потеряны, как песчинка в море. Не покидай меня,
Господи, не дай низвергнуться в пучины темные, а вознеси на высоты Твои, к
Твоей благости, чтобы встал я под небом Твоим и воспел хвалу Тебе".
Вдруг раздался скрип, часть стены отъехала в сторону, и кто-то
приказал:
-- Сын Гошайи, входи!
Я очутился в просторной зале. Даже тряхнул головой, не веря глазам
своим, ибо мне почудилось, будто все это я прежде уже видел: царь Соломон
сидел на троне между херувимов, рядом -- дееписатель Иосафат, сын Ахилуда,
дальше священник Садок и пророк Нафан, Ванея, сын Иодая, писцы Елихореф и
Ахия, сыновья Сивы, приготовили свои восковые дощечки, чтобы записать все,
что будет сказано. Точно так же здесь все и начиналось, только царь еще
больше пожелтел, взгляд его стал совсем колючим, а губы скривились, отчего
лицо сделалось похожим на маску, какими язычники отгоняют злых духов;
впрочем, на каждом из собравшихся время оставило свой след, лишь Ванея
служил исключением -- недаром говорит пословица: "Кто бесчувствен, тот не
стареет".
Бросившись в ноги царю, я сказал:
-- О, господин, раб ваш у ваших ног, наступите на него пятой своей, но
не раздавите совсем, ведь я был полезен и пригожусь еще.
Я поднял глаза и увидел, что мои слова не тронули ни царя, ни его
приближенных; тогда я догадался: это -- суд, я -- обвиняемый; и чаша весов
склоняется не в мою пользу.
Иосафат, сын Ахилуда, велел мне подняться, после чего сказал:
-- Не прикидывайся невинным агнцем, Ефан, ибо мудрейший из царей
разгадал твое лукавство и все твои хитрости. Лучше сознавайся. Если
чистосердечно раскаешься, ничего не утаишь и назовешь сообщников, то,
возможно, царь смягчит твою участь.
-- Если так угодно моему господину царю и остальным господам, я тут же
во всем признаюсь, -- сказал я, -- было бы в чем. Однако нету за рабом вашим
ни малейшей вины, ибо я работал над Книгой царя Давида добросовестно и
усердно, следуя духу и букве тех указаний, которые давались мне членами
комиссии и мудрейшим из царей Соломоном.
-- Ах, Ефан, -- проговорил царь, -- я ожидал от тебя большей
находчивости; ныне любой злодей уверяет меня, что во всем признался бы, да
не в чем. -- Повернувшись к Иосафату, он распорядился: -- Зачитай обвинение.
Обвинение оказалось весьма пространным документом, полным ссылок на
слова Господа и мудрейшего из царей, оно пестрело косноязычными
канцеляризмами, а главное, такими выражениями, как "клевета ", "подрывная
работа", "очернительство", "ложь", "фальсификация", и "литературное
предательство", и "государственная измена ".
Когда Иосафат закончил чтение, царь, прищурившись, спросил:
-- Итак, сын Гошайи, признаешь ли ты себя виновным по сути
предъявленного обвинения в государственной измене, осуществлявшейся устно и
письменно путем протаскивания сомнений, нежелательных мыслей и вредных
взглядов в Единственно истинную и авторитетную, исторически достоверную и
официально одобренную Книгу об удивительной судьбе, богобоязненной жизни, а
также о героических подвигах и чудесных деяниях царя Давида, сына Иессеева,
который царствовал над Иудою семь лет и над всем Израилем и Иудою тридцать
три года, избранника Божьего и отца царя Соломона, причем форма для
протаскивания вышеупомянутых сомнений, нежелательных мыслей и вредных
взглядов нарочито избиралась внешне безобидной и даже как бы угодной
Господу?
-- Не виновен, -- сказал я.
Последовало молчание. Банея играл желваками на скулах, Нафан с испугом
глядел на меня, а царь потирал нос херувима. Наконец Соломон обратился ко
мне:
-- Говори,
Если уж мне суждено быть повешенным, подумал я, надо хотя бы
выговориться, поэтому начал так:
-- В Уре халдейском, откуда родом наш праотец Авраам, жил некогда один
мудрец. И его мудрость была столь велика, что он
мог объяснить все что ни на есть на земле и под землей и в небесах:
растения, которые сами себя оплодотворяют, и деревья, которые приносят плоды
-- каждое свой особый, и огромных рыб, которые плавают в море, и пернатых
птиц, которые летают в поднебесье, и вообще все живое. Он мог объяснить даже
то, чего никогда не видел: мысль, которая рождается в голове, и чувство,
которое волнует сердце, и страх, который пронзает человека от головы до пят.
И вот подступил однажды к этому мудрецу Ангел и стал его искушать, говоря:
"Правда ли, будто ты можешь объяснить все что ни на есть на свете?"
"Правда", -- ответил мудрец. Ангел спросил: "А можешь ли ты объяснить то,
чего на свете нет? Можешь ли ты объяснить мысль, которой никогда не
существовало, и чувство, которого никогда не возникало, и страх, которого
никто не испытал?" Тогда мудрец пал ниц пред Ангелом и воскликнул: "Воистину
один Бог может объяснить то, чего нет. Да смилостивится надо мною Пославший
уходил с головой в тексты глиняных табличек и перга-ментов, стараясь
пополнить мои сведения о последних годах царствования Давида.
ДАВИДА
Подавление восстания под предводительством Авессалома не устранило ни
одной из коренных причин этого восстания -- ни недовольства обнищавшего
народа ростом богатств у крупных землевладельцев и царского дома, ни той
враждебности, с которой старейшины племен и священники относились к усилению
власти царских чиновников; недаром все колена, за исключением Иуды,
поддерживают ряд новых, правда более слабых, разрозненных бунтов против
Давида, из которых самый значительный возглавлялся неким Савеей (его девиз:
"Нет нам чести в Давиде, и нет нам доли в сыне Иессеевом!"). На этот раз
Давид удержал столицу и территорию от Иерусалима до Иордана, а поскольку
Савее, как и ранее Авессалому, не хватало опытных военачальников, младших
командиров, Иоав оттеснил его в Авель-Беф-Маах. Тут Иоав насыпал вал перед
городом и подступил к стене, но одна умная женщина догадалась, как спасти
жителей -- она повела переговоры с Иоавом, предлагая голову Савея, которую
вскоре отрубили и перебросили осаждающим через стену; в награду Давид
поставил Иоава пожизненно над всем войском израильским, но для равновесия
одновременно назначил Ванею начальником над царской гвардией, хелефеями и
фелефеями; Давид преобразует армию (численность которой прежде зависела от
настроения племенных старейшин) и государственный аппарат (которому не давал
развернуться недостаток сведений о количестве народонаселения, об имуществе,
о производимых товарах, о торговле, о налогах, повинностях и т. п.); Давид
проводит перепись Израиля и Иуды, чем нарушает один из величайших запретов
(древнее желание народа защититься безымянностью массы облечено Господом в
следующую формулу: "Я сделаю потомство твое, как песок морской, которого не
исчислить от множества"); произвести перепись приказано военным, те
упрямятся; Иоав говорит Давиду: "Не все ли они, господин мой царь, рабы
господина моего? Для чего же требует сего господин мой? Чтобы вменилось это
в вину Израилю?"; однако Давид настаивает на своем решении; через девять
месяцев и двадцать дней все население Израиля исчислено, за исключением
вениамитян (горцы скрывались от счетчиков) и левитов (они не могут носить
оружия и владеть имуществом); с учетом известных погрешностей итог таков:
"Израильтян тысяча тысяч и сто тысяч мужей, обнажающих меч, а иудеев
четыреста семьдесят тысяч мужей, обнажающих меч". Грех Давида навлек Божью
кару; малый пророк Гад (Нафан в подобные дела предпочитает не вмешиваться)
вещает Давиду от имени Господа: "Три наказания предлагаю Я тебе, выбери себе
одно из них, которое свершилось бы над тобою: а) чтобы был голод в стране
твоей семь лет, или б) чтобы ты три месяца бегал от неприятелей твоих и они
преследовали тебя, или в) чтобы в продолжении трех дней была моровая язва в
стране твоей". Давид выбирает моровую язву, поскольку она поразила бы более
горожан, нежели деревню, в городах же (за исключением Иерусалима, его
собственного города) проживали в основном ханаанеи, обедневшее прежнее
население страны, то есть не слишком большая утрата для народа Израиля. За
три дня от Дана до Вирсавии умерло семьдесят тысяч человек; по словам самого
Давида, "Ангел Господень стоял между землею и небом с обнаженным в руке его
мечом, простертым над Иерусалимом; тут Господь пожалел о сем бедствии и
сказал Ангелу-истребителю: довольно! теперь опусти руку твою. Ангел же
Господень стоял тогда над гумном Орны Иевусеянина". Пророк Гад вновь вещает
Давиду от имени Господа:
"Пусть Давид придет и поставит жертвенник Господу на гумне Орны
Иевусеянина". Давид купил гумно и прилежащую землю для строительства
будущего Храма за шестьсот сиклей золотом, о чем в архиве имеется документ
(одиннадцатое стойло, третий ряд, правая сторона -- впрочем, документ,
похоже, составлен задним числом как свидетельство щедрости Давида, когда
дело касается Господа, ибо ни один земельный участок Иерусалима или
окрестностей не стоил таких денег); после купли стройплощадки под Храм
Давид, подобно иным деспотам, воспылал любовью к архитектуре -- он самолично
следит за созданием проекта, по его приказу десятки тысяч подневольных
каменотесов готовят камни для дома Божия, идет сбор прочих стройматериалов:
кедрового дерева, железа, меди, гвоздей, петель и крючьев. В это же время
Давид осуществляет перемены в правительстве; ловко перераспределив должности
и.приходы, он укрепляет влияние царского дома -- многочисленные священники и
чиновники получают новые места (из тридцати восьми тысяч левитов двадцать
четыре тысячи назначаются для храмовой службы, шесть тысяч -- писцами и
судьями, четыре тысячи -- привратниками, и еще четыре тысячи лучших
музыкантов должны славить Господа); создается государственная казна (под
началом Шевуила, сына Гирсона), а также ведомство внешнего служения (то есть
дипломатическая служба, возглавляемая Хенанией из племени Цугарова);
старейшины племен заменяются вельможами, именуемыми "главами семейстNo
причем все они отобраны из колена Иуды, откуда вышел и сам Давид (у Хашавия
из Хеврона их тысяча семьсот человек, которые надзирают за племенами, что
западнее Иордана; у Иерии из Хеврона две тысячи семьсот глав семейств, они
Надзирают над коленами Рувимовым и Гадовым и полуколеном Манассиным);
закончена перестройка армии: теперь в распоряжении Давида есть наемное
войско (царская гвардия -- хелефеи, фе-лефеи и т. п.) для обеспечения
внутреннего порядка и для немедленного использования в боевых действиях, а
также двенадцать войсковых подразделений по двадцать четыре тысячи человек в
каждом -- в мирное время их призывали ежегодно на одномесячные учебные
сборы; чтобы покрыть расходы блестящего царского двора, увеличиваются
царские землевладения, расширяются виды хозяйственных работ: виноградарство
и виноделие, изготовление оливкового масла (в Шароне и других долинах),
разведение племенных верблюдов и ослов; Давид становится крупнейшим
предпринимателем в Израиле, часть доходов от его личного состояния
откладывается на строительство будущего Храма, в том числе (по архивным
записям -- второе стойло, первый ряд, правая сторона): "семь тысяч талантов
серебра чистого и три тысячи талантов золота офирского для светильников и
лампад их, для столов предложения хлебов, для вилок и чаш, и кропильниц, и
блюд, и для жертвенника курения, и для колесницы с херувимами на ковчеге
Господнем, и для внутреннего убранства". Здоровье царя ухудшается, он
жалуется на усталость, озноб, мужское бессилие, становится раздражителен,
часто хандрит; ему ищут девицу, которая согревала бы его своими ласками,
однако все усилия сунамитянки Ависаги тщетны; Давид говорит Господу:
"...странник я у Тебя и пришлец, как и все отцы мои; дни мои -- как
уклоняющаяся тень, никто на земле не вечен".
Зеленый паланкин с золотыми планками и красной бахромой на крыше
остановился у дверей моего дома, и слуга возвестил о прибытии главного
царского евнуха Аменхотепа. У меня подкосились колени, когда Аменхотеп,
выйдя из паланкина и протянув мне руку, сказал:
-- Ефан, друг мой, я принес тебе радостную весть от мудрейшего из царей
Соломона. Благоухая тончайшими египетскими духами, он вошел в дом, где щедро
осыпал всех своими милостями -- любезно поинтересовался у Есфири ее
самочувствием, у Олданы здоровьем сыновей, у Лилит недавним путешествием, у
Сима и Селефа школьными успехами, и каждому он сообщал, что мне оказана
высокая честь.
После этого он обратился ко мне:
-- Вижу, ты потупился и бормочешь себе под нос нечто невнятное. Уж не
благодарные ли молитвы твоему Богу?
Я действительно молил Бога, но о том, чтобы он поразил египтянина, а
заодно мудрейшего из царей и в придачу всю комиссию по составлению
Единственно истинной и авторитетной, исторически достоверной и официально
одобренной Книги об удивительной судьбе и т. д.
Положив руку на мое плечо, Аменхотеп легонько подтолкнул меня в рабочую
комнату, где сообщил о царском желании в связи со скорым приездом дочери
фараона незамедлительно доставить во дворец мою наложницу Лилит, а именно до
завтрашнего захода солнца, таким образом царь Соломон оказывает мне высокую
честь, делая Лилит наперсницей своей будущей супруги.
-- А теперь скажи ей о том, какое ей выпало счастье, -- заключил он. --
Не сомневаюсь, она будет рада.
Я ответил, что, по-моему, лучше подготовить Лилит постепенно, ведь, как
известно, неожиданные известия порой вызывают у женщин всевозможные
расстройства -- одни теряют дар речи, другие начинают дергаться, третьи и
вовсе впадают в слабоумие. Евнух заломил руки; этот жест означал, что
сопротивление бесполезно, поэтому я встал, подошел к двери и позвал Лилит.
Когда она пришла, я взял ее за руку, подвел к Аменхотепу и сказал таким
голосом, будто я ей совершенно чужой человек:
-- Лилит, любимая, когда я взял тебя у твоего отца, отдав взамен дюжину
хороших овец, четырех коз и дойную корову, ты стала отрадой моему сердцу,
моей усладой, поэтому теперь я не уступил бы тебя за все стада Израиля. Но
за тобой пришел тот, кто могущественнее меня, и он требует тебя. Так что
готовься, дочь моя, умасти себя миром и розовым маслом и отврати от меня
твое сердечко, ибо придется нам разлучиться и пойти каждому своим путем: мне
в безрадостную старость, а тебе...
-- Ефан! -- воскликнула она.
-- ...а тебе во дворец.
-- Ефан, любимый мой, -- сказала она, -- когда в прошлый раз ты уезжал
из Иерусалима, а я ждала тебя у большого камня, что стоит близ дороги, то я
пообещала тебе сделаться твоей тенью: как не может человек избавиться от
своей тени, так и меня нельзя оторвать от тебя, если только ты меня сам не
разлюбишь. Разве ты больше не любишь меня? Я заговорил о преимуществах жизни
во дворце, где она будет пользоваться покровительством дочери фараона и
постоянно лицезреть мудрейшего из царей.
-- Ты больше не любишь меня?
Я объяснил ей, что в моем положении нельзя не ублажить царя Соломона и
что она, если она действительно любит меня, не должна думать только о себе и
собственных чувствах.
-- Ты больше не любишь меня?
-- Я больше не люблю тебя, -- проговорил я.
-- Тогда я покончу с собой, -- спокойно решила она, -- ибо только
благодаря тебе я зажила настоящей жизнью.
-- Именно этого я и опасался, -- сказал Аменхотеп, -- воистину есть
женщины (слава богам египетским и твоему Господу, их немного, но все же
достаточно), которые приносят немало беспокойства; никаких хранилищ не
хватит для их чувствительных историй, если записать их на глиняных
табличках. Ефан, друг мой, проследи, чтобы с этой барышней ничего не
приключилось, пока она не очутится в царском дворце, в моих руках, иначе ты
мне лично за все ответишь.
Итак, жертва моего предательства сполна изведала всю его гнусность. Я
же был подобен червю, который гложет прах свой.
А ЧТО толку?
Позднее я отправился к дому пророка Нафана и уселся, как проситель, у
его двери, дожидаясь, когда он соблаговолит принять меня.
Слуга проворчал:
-- Мой господин занят. Я попросил его:
-- Передай, что Господь послал мне сон насчет твоего господина.
Через некоторое время слуга вернулся и сказал:
-- Заходи.
Нафан сидел в спальне, вид у него был нездоровый, некогда полные щеки
обвисли, глазки бегали, словно пара мышей в корзинке. Вдруг я понял, что и
он боится слуг Ваней, сына Иодая.
-- Какой же тебе привиделся сон? -- спросил он. -- Был там Ангел Божий,
если да, то откуда появился -- справа или слева? Крылья его были
распростерты или сложены, имел ли он меч? Я тоже видел сон, ко мне слетел с
небес черный Ангел и замахнулся на меня огненным мечом. .
-- О, да будет Господь милосерден к моему господину, -- воскликнул я,
-- от такого сна можно до смерти перепугаться. Нет, слава Богу, сон мой
никому не сулит смерти и для господина моего весьма приятен, ибо он
отправился в нем к царю Соломону со своей знаменитой притчей.
-- Это правда? -- усомнился он. -- Вы поведали царю ту же самую притчу,
что некогда рассказывали его отцу, Давиду, а именно историю о богатом
человеке, который имел очень много разного скота, и о бедняке, у которого
ничегошеньки не было, кроме одной-единственной овечки; и вот когда к
богатому человеку пришел странник, скупец пожалел взять из своих овец или
волов, чтобы приготовить обед, а взял овечку у бедняка и приготовил ее для
гостя.
-- Догадываюсь, -- сказал Нафан, -- что в твоем сне мудрейший из царей
Соломон разгневался не менее сильно, чем в свое время его отец царь Давид, и
тоже сказал: "Достоин смерти человек, сделавший это, за то, что не имел
сострадания". А дальше я в твоем сне растолковал царю мою притчу и намекнул:
дело, мол, легко поправить, надо только отказаться ему от прихоти сделать
наложницу Ефана Лилит наперсницей дочери фараона.
Я восхитился великим провидческим даром Нафана и его умением
заглядывать в тайники человеческих сердец.
-- Ты глупец, Ефан! -- сказал он. -- Даже если бы я выдумал притчу в
десять раз лучше, жалостливей, чем история об единственной овечке, и пришел
бы с ней к Соломону, он все равно послал бы меня ко всем чертям. Его отец,
царь Давид, был настоящим поэтом, он обладал поэтическим воображением,
оттого и имел особые отношения с Богом; он был избранник Господа, но в то же
время слуга Божий, призванный целиком отдать себя Святому делу. Царь Давид
мог понять простого человека с его единственной овечкой, А этот? -- Нафан
сплюнул. -- Жалкий подражатель, себялюбец, воображения ни на грош, сны его
весьма посредственны, стихи плоски, преступления -- следствие трусости, а не
великих замыслов. Он жаждет преклонения. Ему нужны постоянные доказательства
собственного превосходства. Вот он и собирает их всюду, где только можно,
гонясь прежде всего за количеством: золото, войско, иностранные послы,
женщины. Ему понадобилась твоя Лилит. Он хочет доказать самому себе, что не
только мудрее тебя, но и лучше как мужчина.
Нафан выпрямился, в этот миг он казался настоящим пророком. Однако
огонь его быстро угас. Какая бы причина ни вызвала той страстности, с
которой он вынес свой приговор царю Соломону, она выдохлась, и остался лишь
жалкий, ничтожный старик.
-- Никому не передавай моих слов, Ефан, -- взмолился он, -- я все равно
от них отопрусь. Я. скажу, что это было твое наущение. Поклянусь, что злой
дух перенес в мою голову твои мысли, ибо моя голова -- лишь сосуд,
предназначенный для заполнения.
Я сказал, чтобы он не беспокоился, встал и ушел восвояси.
Дочь фараона прибыла в Иерусалим с огромной свитой, караван верблюдов
привез золото, драгоценные камни, виссон и другие тонкие ткани, а также
благовония; ее сопровождало множество придворных дам. Царь Соломон со всеми
своими вельможами встретил ее у городских ворот; грохотали барабаны, гремели
трубы и кимвалы, шум стоял такой, что его было слышно в противоположном
конце Иерусалима. Народ сбежался к воротам, обступил по обе стороны улицу,
ведущую во дворец, и радостно приветствовал принцессу, славил мудрость
мудрейшего из царей, воздавал хвалы его могуществу -- все это было заранее
разучено, подготовлено слугами Ваней и левитами.
Есфирь, любимая жена моя, сказала: -- Ей пора!
Лилит вымылась, умастила себя маслом, Олдана убрала ее волосы, которые
блестели теперь, словно лунный свет на глади озера Кинареф. Ей подкрасили
веки и губы, нарумянили розовой пудрой щеки, чтобы вернуть живость ее
бледному лицу. Между грудей, подобных двойне молодой серны, Лилит повесила
мирровый пучок, опрыснула себя розовой водой с корицей. Потом она надела
зелено-алое платье и сандалии из мягчайшей кожи, подчеркивающие изящную
форму ступни. Однако лицо ее оставалось неподвижным, взгляд -- тупым, так
что Лилит походила скорее на мертвую куклу, чем на живую женщину.
- Главный царский евнух Аменхотеп прислал за Лилит свой паланкин, она
села в него, и ее унесли. Я пошел рядом, чтобы провести с ней эти последние
минуты, а еще потому, что Аменхотеп возложил на меня всю ответственность за
ее благополучное прибытие во дворец.
Мы прокладывали себе дорогу сквозь толпу, возвращавшуюся с
торжественной встречи дочери фараона у городских ворот и у царского дворца.
Но я не видел ни людей, ни даже носильщиков паланкина. Я уставился на
красную бахрому, лишь бы не смотреть на Лилит, мою наложницу, которая любила
меня и которую я предал ради ненадежной благосклонности царя Соломона, ради
того, чтобы ненадолго отсрочить неизбежную опалу. Мне казалось, будто я
участвую в похоронной процессии. Хоронили же часть моей жизни и мое
человеческое достоинство.
Однако по милости Божьей -- благословенно будь Его имя -- даже в эти
минуты сильнейших душевных потрясений я не утратил способности наблюдать за
собой как бы со стороны, что весьма полезно, если не хочешь вконец
рехнуться. Вид у меня, бредущего рядом с паланкином, был донельзя
непригляден, но я понимал, что я пленник своего века и мне не дано выскочить
из его рамок. Ведь человек подобен камню, запущенному из пращи в неведомую
ему цель. Человеку остается только одно -- попытаться, чтобы мысль его стала
хоть чуть-чуть долговечнее, нежели он сам, то есть попытаться оставить после
себя некий знак, пусть невнятный, для грядущих поколений. И эту попытку я
сделал.
А там пусть судят меня судом, которого я заслужил.
Господь послал Есфири, любимой жене моей, глубокий сон; она проспала
всю ночь, а утром проснулась бодрой и сказала, что чувствует себя почти
здоровой.
Я поверил, что мои молитвы, лекарства и снадобья левитов, а также воля
Есфири к жизни превозмогли ангела тьмы, и тот отступился от своей жертвы. Мы
знаем, смерть неизбежна, но она для нас всегда непостижима, поэтому даже
мудрец не может примириться с ней.
Есфирь сказала мне:
-- Ефан, супруг мой, твой труд приближается к завершению. Книга об
удивительной судьбе, богобоязненной жизни и т. д. будет вскоре закончена, а
значит, мы сможем вернуться в Езрах, в наш дом под тенистыми оливами,
которые мы посадили сами. До чего же хочется попить из нашего колодца, ведь
там такая сладкая и целебная вода, лучше всякого лекарства.
Мы и впрямь скоро вернемся, ответил я, сядем под оливами, будем глядеть
на вьющийся виноград и слушать, как журчит вода.
-- Очутиться бы там в месяце Сиф, -- мечтательно сказала Есфирь.
Тут поднялся шум, в дверь дома забарабанили кулаки, к нам вбежали Сим и
Селеф; они закричали, что у дома стоит боевая колесница и люди Ваней с
мечами. Рука Есфири, которую я продолжал держать в своей, дрогнула.
-- Отоприте им, -- велел я Симу и Селефу, -- сейчас я к ним выйду.
Я чувствовал себя вполне спокойным, почему-то все мне виделось теперь с
особенной отчетливостью: пятна на стене, светильник, покрывало, едва
очерчивающее изможденное тело Есфири.
Когда я поднялся, она слабым голоском спросила:
-- Разве ты не поцелуешь меня в последний раз, Ефан?
Я тотчас обернулся к ней:
-- Почему же в последний? Я скоро вернусь. Когда люди Ваней забирают
кого-нибудь, то берут его еще затемно.
Я нежно поцеловал ее, слегка устыдившись того, что в эту трудную минуту
подумал только о себе; Есфирь же, подняв руку, коснулась моей брови и виска.
С этим я и ушел навстречу тому, что меня ожидало.
Люди Ваней неслись по иерусалимским улицам, совершенно забыв об
осторожности: они щелкали кнутами, орали, требуя освободить дорогу. Того,
кто не успевал посторониться, сбивали с ног, кто-то попадал под колеса,
поэтому вслед нам неслись вопли раненых, проклятья.
Меня держали в колеснице двое, на крутых поворотах скрипели оси,
колесница неслась то в гору, то под горку, пока наконец мы не затормозили у
одного из боковых входов царского дворца. Потом те же двое, протащив меня по
лестницам и коридорам мимо молчаливых стражников, бросили в каморку, куда
свет проникал лишь сквозь узкую щель под самым потолком. Здесь я пробыл, как
мне показалось, довольно долго.
Я молился Господу: "Простри мне руку Твою, проведи над пропастью, чтобы
вновь мне увидеть солнце и свет дневной. Не оставляй меня, будь
снисходителен к прегрешениям моим и ошибкам, пожалей близких моих, вспомни о
моем усердии. Ибо что есть человек в очах Твоих? Не по образу ли Твоему он
создан, не отсвет ли Твой душа его? В Тебе, Господи, достигаем мы полноты
своей жизни, без Тебя же мы потеряны, как песчинка в море. Не покидай меня,
Господи, не дай низвергнуться в пучины темные, а вознеси на высоты Твои, к
Твоей благости, чтобы встал я под небом Твоим и воспел хвалу Тебе".
Вдруг раздался скрип, часть стены отъехала в сторону, и кто-то
приказал:
-- Сын Гошайи, входи!
Я очутился в просторной зале. Даже тряхнул головой, не веря глазам
своим, ибо мне почудилось, будто все это я прежде уже видел: царь Соломон
сидел на троне между херувимов, рядом -- дееписатель Иосафат, сын Ахилуда,
дальше священник Садок и пророк Нафан, Ванея, сын Иодая, писцы Елихореф и
Ахия, сыновья Сивы, приготовили свои восковые дощечки, чтобы записать все,
что будет сказано. Точно так же здесь все и начиналось, только царь еще
больше пожелтел, взгляд его стал совсем колючим, а губы скривились, отчего
лицо сделалось похожим на маску, какими язычники отгоняют злых духов;
впрочем, на каждом из собравшихся время оставило свой след, лишь Ванея
служил исключением -- недаром говорит пословица: "Кто бесчувствен, тот не
стареет".
Бросившись в ноги царю, я сказал:
-- О, господин, раб ваш у ваших ног, наступите на него пятой своей, но
не раздавите совсем, ведь я был полезен и пригожусь еще.
Я поднял глаза и увидел, что мои слова не тронули ни царя, ни его
приближенных; тогда я догадался: это -- суд, я -- обвиняемый; и чаша весов
склоняется не в мою пользу.
Иосафат, сын Ахилуда, велел мне подняться, после чего сказал:
-- Не прикидывайся невинным агнцем, Ефан, ибо мудрейший из царей
разгадал твое лукавство и все твои хитрости. Лучше сознавайся. Если
чистосердечно раскаешься, ничего не утаишь и назовешь сообщников, то,
возможно, царь смягчит твою участь.
-- Если так угодно моему господину царю и остальным господам, я тут же
во всем признаюсь, -- сказал я, -- было бы в чем. Однако нету за рабом вашим
ни малейшей вины, ибо я работал над Книгой царя Давида добросовестно и
усердно, следуя духу и букве тех указаний, которые давались мне членами
комиссии и мудрейшим из царей Соломоном.
-- Ах, Ефан, -- проговорил царь, -- я ожидал от тебя большей
находчивости; ныне любой злодей уверяет меня, что во всем признался бы, да
не в чем. -- Повернувшись к Иосафату, он распорядился: -- Зачитай обвинение.
Обвинение оказалось весьма пространным документом, полным ссылок на
слова Господа и мудрейшего из царей, оно пестрело косноязычными
канцеляризмами, а главное, такими выражениями, как "клевета ", "подрывная
работа", "очернительство", "ложь", "фальсификация", и "литературное
предательство", и "государственная измена ".
Когда Иосафат закончил чтение, царь, прищурившись, спросил:
-- Итак, сын Гошайи, признаешь ли ты себя виновным по сути
предъявленного обвинения в государственной измене, осуществлявшейся устно и
письменно путем протаскивания сомнений, нежелательных мыслей и вредных
взглядов в Единственно истинную и авторитетную, исторически достоверную и
официально одобренную Книгу об удивительной судьбе, богобоязненной жизни, а
также о героических подвигах и чудесных деяниях царя Давида, сына Иессеева,
который царствовал над Иудою семь лет и над всем Израилем и Иудою тридцать
три года, избранника Божьего и отца царя Соломона, причем форма для
протаскивания вышеупомянутых сомнений, нежелательных мыслей и вредных
взглядов нарочито избиралась внешне безобидной и даже как бы угодной
Господу?
-- Не виновен, -- сказал я.
Последовало молчание. Банея играл желваками на скулах, Нафан с испугом
глядел на меня, а царь потирал нос херувима. Наконец Соломон обратился ко
мне:
-- Говори,
Если уж мне суждено быть повешенным, подумал я, надо хотя бы
выговориться, поэтому начал так:
-- В Уре халдейском, откуда родом наш праотец Авраам, жил некогда один
мудрец. И его мудрость была столь велика, что он
мог объяснить все что ни на есть на земле и под землей и в небесах:
растения, которые сами себя оплодотворяют, и деревья, которые приносят плоды
-- каждое свой особый, и огромных рыб, которые плавают в море, и пернатых
птиц, которые летают в поднебесье, и вообще все живое. Он мог объяснить даже
то, чего никогда не видел: мысль, которая рождается в голове, и чувство,
которое волнует сердце, и страх, который пронзает человека от головы до пят.
И вот подступил однажды к этому мудрецу Ангел и стал его искушать, говоря:
"Правда ли, будто ты можешь объяснить все что ни на есть на свете?"
"Правда", -- ответил мудрец. Ангел спросил: "А можешь ли ты объяснить то,
чего на свете нет? Можешь ли ты объяснить мысль, которой никогда не
существовало, и чувство, которого никогда не возникало, и страх, которого
никто не испытал?" Тогда мудрец пал ниц пред Ангелом и воскликнул: "Воистину
один Бог может объяснить то, чего нет. Да смилостивится надо мною Пославший