Геймс С. Книга царя Давида

Рассказывают, будто сошел Дух Божий на Саула, когда он услышал слова сии. Он
взял пару волов и рассек их на части, и послал во все пределы Израильские
через послов. Во всяком случае, собралось к нему столько народу, что он
разделил его на три отряда и отправился с ними в Иавис Галаадский, а там во
время утренней стражи напал на аммонитян и поразил их до дневного зноя, и
освободил город.
Здесь по воле Яхве и родился новый вождь израильский -- как Гидеон, как
Иеффай, как длинновласый Самсон. Но теперь народу нужен был царь, и народ
отправился с ним к святыням Галгала и, принесши мирные жертвы, поставил там
Саула царем.
Народ, а не Самуил.
-- Ты зябнешь, Ефан, мой любимый.
-- Бури, которые изменяют лик мира, веют стужей.
-- Мои бедра теплы, любимый, я раскрою их для тебя.
-- Мед и молоко под языком твоим, Лилит, моя любимая, и благоухание
одежды твоей подобно благоуханию Ливана. Ласки твои лучше вина...
С тех пор как праотец наш Авраам переселился из Ура Халдейского в
Ханаан, на долю нашего народа выпало немало скитаний. Опыт научил нас, что
лучше отправляться в путь с небольшой поклажей, уповая на Бога.
Однако мои архивы состояли из несметных глиняных табличек и
пергаментов, и все это было необходимо взять с собой. Но при виде целого
каравана вьючных ослов, груженных ящиками моих архивов, мог ли я отказать
Есфири, любимой моей супруге, взять ее сундуки и ковры, а Олдане, матери
моих сыновей, забрать ее любимую утварь, а моей наложнице Лилит -- ее
баночки, коробочки, пудреницы? Поклажа и впрямь сама порождает новую
поклажу, ибо на каждую пару ослов с полезным грузом нужен третий осел с
провизией для погонщиков и животных.
Шли дни. Каждый раз, когда я оборачивался назад и видел наш караван,
плетущийся по песчаной дороге -- сорок ослов с погонщиками и моею семьей, --
я вспоминал долгий путь в пустыне Синайской. Возможно, в пересчете на
каждого человека, дети Израиля тащили с собой поменьше скарба из Египта, чем
мы из Езраха, зато нас в Иерусалиме ожидало, пожалуй, столько же
неизве-стностей, сколько их Б земле обетованной.
Есфирь покачивалась на ослике, ее опаляло безжалостное солнце, под
глазами у нее темнели круги; она опиралась на Сима и Селефа, моих сыновей от
Олданы, которые шагали рядом. Сердце мое сжалилось над Есфирью, и я велел
сделать привал в тени большого валуна, на макушке которого росло дерево
теревинф.
Но Есфирь сказала:
-- Я знаю, Ефан, ты спешишь в Иерусалим.
Я поглядел на ее осунувшееся лицо, услышал, как трудно ей дышать, и
вспомнил ее прежнюю: своенравную и жизнерадостную, остроумную и веселую
женщину, человека редкой душевной красоты. И я сказал:
-- Мне хочется прибыть туда вместе с тобой, любовь моя.
Она проговорила:
-- Если Господь захочет, я буду жить. А если не захочет, то придет ко
мне Ангел Господень, положит мне руку на сердце, и оно замрет.
И послал Господь ей сон, она спала в тени, пока не подул вечерний ветер
и не настала пора вновь отправиться в путь. Долгим он оказался, и
продвигались мы медленно, ибо приходилось останавливаться каждый раз, когда
Есфирь слабела. Но на седьмой день мы достигли перевала над рекой Кедрон,
откуда открывался вид на Иерусалим -- на его валы, и ворота, и башни над
воротами, на его поблескивающие крыши, на его скинию, пурпурное пятно на
ослепительно белом фоне дворца и крепости.
Тут я пал ниц перед Господом и возблагодарил его за то, что он сподобил
меня и моих близких увидеть Иерусалим; я поклялся принести на жертвенник,
что воздвиг царь Давид на гумне иевусеянина Орны, жирного барашка и нежного
козленка -- барашка в благодарность за благополучное окончание путешествия,
а козленка с молитвою о Божьей помощи в граде Давидовом и при дворе царя
Соломона.
На стенах и башнях стояли дозорные, которые издалека заметили нас и
следили за нашим приближением к большим воротам. Стражник-хелефей остановил
нас, а когда я показал ему свой пропуск, он позвал начальника привратной
стражи.
-- Гм, историк? -- Начальник стражи оказался грамотным. -- В Иерусалиме
нужны каменотесы, каменщики, носильщики раствора, сапожник тоже пригодился
бы, а тут нате вам, историк пожаловал.
Я показал царскую печать.
-- Этому народу нужна история, -- продолжал начальник стражи, -- как
мне нарыв на члене. Дураками они рождаются, дураками и помрут: они
блудодействуют со своими матерями и овцами, а ты хочешь наделить их
историей. Им и без твоей истории тошно. -- Он тыкнул грязным толстым пальцем
в один из ящиков. -- Что там?
-- Мой архив.
-- Открывай.
-- Но таблички выпадут, все перепутается.
-- Открывай, тебе говорят.
Узел никак не развязывался. Я изо всех сил тянул за ремни. Вдруг ящик
открылся, и бесценные глиняные таблички полетели в пыль. Толпа у ворот
заухмылялась. Кровь бросилась мне в лицо, я хотел прикрикнуть на начальника
стражи, но тут взгляд мой упал на толпу. Это были странные люди, совсем не
такие, каких встречаешь в провинциальном городке вроде Езраха. Это были
воры, бездельники, бродяги, беглые рабы, словом, головорезы; и все в
лохмотьях; тут же были и калеки, которые словно нарочно выставляли всем на
обозрение свои культи, липкие волосы, гноящиеся глаза. Это была трясина, над
которой встал новый Иерусалим, это была обратная сторона величия царя
Соломона -- выродки нового времени, слишком неповоротливые, слишком ленивые
или просто слишком слабые, чтобы шагать в ногу с веком. На меня сыпались
издевки и угрозы; возможно, причиной тому послужили сорок ослов, навьюченных
скарбом, а может, то, что я оказался историком, -- начальнику стражи
достаточно было только кивнуть, и они накинулись бы на нас, как гиены на
падаль.
Но тут начальник стражи выхватил из-за пояса плеть и щелкнул ею над
головами. Сим и Селеф поспешно собирали таблички. Я уложил их в ящик и
увязал его на скорую руку.
Так мы вошли в этот город.
Ох, что это было за лето! То лето в Иерусалиме.
Один знойный день сливается с другим. Есфирь молча страдает. Олдана
дремлет, капельки пота текут по ее щекам. Даже Лилит кажется вялой и
невеселой.
Надо было подумать о жаре, о мухах, о городской духоте, прежде чем
давать согласие приступить к работе над Книгой об удивительной судьбе и т.
д. на второй день после Пасха. Все, кто мог себе это позволить, выехали за
город. Царь и двор, а также гарем отправились в царские поместья у озера
Киннереф, чтобы наслаждаться там водной прохладой; только десяти наложницам
Давида, к которым на глазах всего народа вошел взбунтовавшийся сын Авессалом
и к которым царь с тех пор не ходил, нельзя было поехать со всеми,
бедняжкам. Мне еще повезло: Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, задержался в
Иерусалиме по служебным надобностям, и я смог сообщить ему о своем приезде.
Он послал меня к распорядителю царской недвижимостью. Этот почтенный
человек, который, судя по всему, также стремился как можно скорее покинуть
город, после короткой беседы выделил мне якобы единственное свободное жилье
-- дом No 54 в переулке Царицы Савской; в доме три комнаты, а находится он в
квартале царских чиновников и левитов второго и третьего разряда. Хотя
строители ушли совсем недавно, в штукатурке уже виднелись трещины, с потолка
свисала солома, крыша опасно покосилась. Кроме того, дом был слишком мал, а
я нуждался в рабочей комнате. Ее можно было бы пристроить, как-никак я занял
должность редактора Книги царя Давида, поэтому рассчитывал найти ростовщика,
который -- пусть под грабительские проценты -- ссудит мне денег на
строительство, только где взять в Иерусалиме каменщиков и плотников? Все
наличные строители с восхода до заката, за исключением суббот, работают на
возведении Храма, царского дворца, конюшен и помещений для новых царских
боевых колесниц, а также казарм для хелефеев и фелефеев и общественных
зданий для умножающихся с каждым днем учреждений. Школа сейчас закрыта на
летние каникулы, поэтому Сим и Селеф слоняются по улицам, как бродячие
собаки; они рассказывают, что в Иерусалиме можно достать все, нужно только
иметь связи и знать, кому дать на лапу. Я не против того, чтобы использовать
связи или немного раскошелиться, но в этом городе я еще совсем чужой, а
положение мое слишком шаткое, да и обстановка в целом весьма сложная; при
таком раскладе я просто не мог позволить себе неверного шага. Короче говоря,
от пристройки пришлось отказаться. Кроме того, у меня кончились деньги. В
царском казначействе, что находилось чуть южнее строящегося Храма,
чиновников почти не осталось, да и оставшиеся старались уйти со службы домой
при первой же возможности; после многочасового ожидания мне удалось,
наконец, разыскать некоего Фануила, сына Муши, письмоводителя третьего
разряда, который меня терпеливо выслушал. Затем, перерыв кучу запыленных
глиняных табличек и пергаментов, он сообщил мне, что ни платежных поручений,
ни каких-либо других указаний по моему поводу не поступало и до праздника
Кущей, который будет отмечаться царем Соломоном и его приближенными в
Иерусалиме, вряд ли можно на что-то надеяться.
Я жалобно запричитал и спросил, неужели в Иерусалиме нет совершенно
никого, кто мог бы распорядиться о выплате задатка и кого можно было бы
склонить к такому решению.
На это Фануил, отогнав муху от морщинистого лица, сказал мне: даже если
такой влиятельный человек и нашелся бы сейчас в Иерусалиме, разве его
подписи достаточно? Сегодня он подпишет, завтра его, может, уже и не будет
на прежней должности, чего тогда стоит эта подпись? Кто знает, чьи имена
были в том списке, который царь Давид вручил на смертном одре своему сыну
Соломону? Поэтому на каждом платежном поручении должна стоять либо царская
подпись, либо царская печать. Тут я, чуя, что могу услышать важные сведения,
поинтересовался: я и сам, дескать, слышал о таком списке, но видел ли его
кто-нибудь? Может, сей пресловутый список на самом деле лишь слух,
распускаемый нарочно, чтобы оправдать действия Ваней, сына Иодая.
Фануил, опасаясь, что разговор зашел слишком далеко, пробормотал: не
пора ли подзакусить, солнце, мол, уже высоко, и дело идет к полудню.
Хоть и потощал мой кошелек, однако я тут же спросил Фануила, не
составит ли он мне компанию в скромной трапезе; может, он знает спокойную
харчевню за городской стеной, где найдется тень, приличное вино и хорошее
жаркое?
Ибо занятие историей состоит не только в изучении глиняных табличек.
ИСТОРИЯ РАСПРЕЙ ПРИ ВОСШЕСТВИИ НА ПРЕСТОЛ СОЛОМОНА,
СЫНА ДАВИДА,
ЗАПИСАННАЯ СО СЛОВ ФАНУИЛА, СЫНА МУШИ, ПИСЬМОВОДИТЕЛЯ ТРЕТЬЕГО РАЗРЯДА
ПРИ ЦАРСКОМ КАЗНАЧЕЙСТВЕ;
В СКОБКАХ ДОСЛОВНО ПРИВЕДЕНЫ
ПРИМЕЧАНИЯ ФАНУИЛА, СЫНА МУШИ,
СДЕЛАЛСЯ ВЕСЬМА СЛОВООХОТЛИВ
Когда царь Давид уже состарился и вошел в преклонные лета, то никак не
мог согреться, хотя ему отыскали красивую девицу сунамитянку Ависагу,
которая ходила за ним и лежала с ним, чтобы ему было тепло. А он знал, что
дни его сочтены, но не выказывал предпочтение ни Адонии, ни Соломону, ни
кому-нибудь другому из своих сыновей.
(Царь лежал, глядел в потолок и чувствовал, как власть ускользает у
него из рук. Он хорошо понимал, что все следят за ним и ждут его слова,
чтобы использовать это слово в борьбе за престолонаследие; это слово было
последним, что осталось ему от прежнего могущества.)
Адония, сын Давида отжены его Агифы, красавец, родившийся Давиду после
Авессалома, стал говорить: "Я буду царем!"; он завел себе колесницы и
всадников и пятьдесят человек скороходов, которые бежали впереди и кричали
народу: "Посторонись! Прочь с дороги престодонаследника". Но даже когда шум
доходил до царя, он не стеснял сына вопросами.
(Впрочем, на царя уже обращали мало внимания. Ему же приходилось лишь
ждать, когда Господь сам склонит чашу весов в чью-либо пользу. Правда, за
царем было еще его слово, предсмертное слово; и если, упаси Бог, слово будет
сказано не тому, кому надо, и тот потерпит поражение, что останется от
Давида? Суд людской творится потомками, а от сына зависит, каким сохранится
отец в памяти народа.)
Адония же сговорился с военачальником Давида Иоавом, чтобы заручиться
помощью войска, и с первосвященником Авиафаром, за которым стояли все
священники страны, ибо не хотели потерять своих малых святынь и алтарей на
возвышенностях, с коих имели доход; оба они поддерживали Адонию. И заколол
Адония овец и волов и тельцов у камня Зохелет, что у источника Рогель, и
пригласил всех своих братьев, сыновей царя, со всеми иудеянами, служившими у
царя. Только Соломона, брата своего, он не пригласил.
(Соломон, второй сын Вирсавии, -- думал, вероятно, умирающий царь, --
еще в юные годы прославился своими мудрыми притчами. Бог благоволит
Соломону, это ясно, только никогда не поймешь, что у Соломона на уме. За
старшим, за Адонией, -- войско, но войско сначала нужно собрать, а
священники Авиафара разбросаны по стране, их с места не сдвинешь, зато пить,
жрать да блудить -- это они тут как тут. Все будет зависеть от того, как
поведет себя Ванея, поставленный над хелефеями и фелефеями, царской
гвардией, ибо она была единственным войском, всегда готовым к бою.)
А вот пророк Нафан и Садок, другой первосвященник, который выступал за
установление едино-
го и главного Святилища и за прочную власть надо всеми священниками и
левитами, оба они не были сторонниками Адонии и весьма опасались его. Нафан
внушил Вирсавии, что ей нужно спасать свою жизнь и жизнь своего сына
Соломона. Он посоветовал ей пойти к царю Давиду и сказать: "Не клялся ли ты,
господин мой царь, рабе твоей, говоря: "Сын твой Соломон будет царем после
меня, и он сядет на престоле моем"? Почему же воцарился Адония?" Нафан
пообещал Вирсавии прийти к царю вслед за ней и подтвердить ее слова.
Вирсавия пошла к царю в спальню и сказала ему то, чему научил ее пророк
Нафан, а от себя добавила: "Господин мой царь, глаза всех израильтян
устремлены на тебя, чтобы ты объявил им, кто сядет на престоле господина
моего царя после него. Иначе, когда господин мой царь погибнет с отцами
своими, пострадаю я и сын мой СОЛОМОН".
(Он лежал на постели с девицей Ависагой, которая согревала его, а жена
увещевала его. Неужели он впрямь дал ей когда-то такое обещание? Последняя
страсть у мужчины самая сильная; из-за нее он пошел на убийство, и Соломон
был дитем греха. Но после страшной смерти Амнона и после гибели Авессалома,
повисшего на собственных волосах в ветвях дуба, Адония был следующим
престолонаследником. Старуха, которая просила за сына, и девушка, которая
прижималась к царю,-- нет, это для него слишком; все мы лишь путники на этой
земле, и его путь подошел к концу.)
И вот, когда Вирсавия разговаривала с царем, в спальню вошел пророк
Нафан и сказал: "Господин мой царь! Сказал ли ты: "Адония будет царствовать
после меня, и он сядет на престоле моем?" Ведь он ныне пригласил всех
сыновей царских, и Исава, и военачальников, и священника Авиафара, и вот,
они едят и пьют у него, и говорят: "Да живет царь Адония!" А Соломона, сына
твоего, и меня, раба твоего, и священника Садока, и Ванею, сына Иодаева, не
пригласил". Но царь повернулся к Ависаге, поглядел на нее и сказал: "Так
красива и хороша, а проку мне никакого". Потом он спросил Нафана: "Я
правильно понял -- Ванею он тоже не пригласил?" И пророк Нафан ответил: "Все
так, как я сказал тебе, господин мой царь; ни Ванею, сына Иодаева, ни
царскую гвардию не пригласил Адония к камню у источника Рогель".
Тогда царь Давид приподнялся и сказал Вирсавии: "Как я клялся тебе
Господом Богом Израилевым, так и сделаю это сегодня". И сказал он: "Позовите
ко мне священника Садока и Ванею, сына Иодаева". И когда вошли они к царю,
сказал он им: "Возьмите хелефеев и фелефеев, посадите Соломона, сына моего,
на мула моего и сведите его к Гиону. И да помажет его там Садок священник и
Нафан пророк на царство над Израилем, и затрубите трубою и возгласите: "Да
живет царь Соломон!"" И отвечал Ванея, сын Иодаев, царю: "Аминь, -- и да
скажет так же Господь, Бог господина царя моего!"
(Он откинулся на подушки. Одна чаша весов Господа склонилась, и слово
Божие он ясно услышал. Только было это утомительно и пришлось потерпеть,
пока Соломон не вернется из Гиона; ведь нужно было еще передать ему список,
чтобы сын расквитался с теми, с кем самому ему расквитаться не хватило сил.
Многие искали этот список в моих покоях и хранилище тайнописей. Дураки,
подумал, должно быть, умирающий царь. Все имена были у него в голове. Все до
единого.)
И сделали Нафан и Садок и Ванея так, как велел им царь, и помазали
Соломона и затрубили трубой. Весь народ восклицал: "Да живет царь Соломон!",
и играл народ на свирелях, и весьма радовался, так что земля расседалась от
криков его. А Адония и все приглашенные им услышали шум. Иоав спросил:
"Отчего этот шум волнующегося города?" Тут пришли вестники, среди них сын
священника Авиафара, и рассказали о том, что случилось. Тут все, кто был с
Адонией, увидели, что Иоав, который был главным военачальником, не имел при
себе войска, а при сотниках не было их сотен и при тысячниках их тысяч; зато
Ванея, сын Иодаев, имел при себе своих хелефеев и фелефеев, царскую гвардию.
Тут все приглашенные испугались и, даже не отерев рот после еды, встали и
пошли каждый своею дорогой, Адония же, боясь Соломона, пошел и ухватился за
роги жертвенника. Однако Соломон был еще не уверен в своей власти, и поэтому
он сказал: "Если Адония будет человеком честным, то ни один волос его не
упадет на землю; если же найдется в нем лукавство, то умрет". И Адония
пришел и поклонился царю Соломону; и сказал ему Соломон: "Иди в дом свой". А
дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, который лежал в то время в своем летнем
доме в Ливане, вернулся в Иерусалим и восславил нового царя и был обласкан
Соломоном. Ванею, сына Иодаева, царь поставил военачальником надо всем
войском вместо Иоава. Все же недовольные в Израиле, которые считали себя
утесненными, обратили свои взгляды к Адонии и ждали, когда Иоав затрубит в
свою трубу; но царь Соломон велел Ванее всюду иметь свои уши, и голос
Израиля стал тише ветерка среди колосьев.
К концу своего рассказа Фануил, сын Муши, мой собеседник, захмелел. Он
обнял меня и поведал, что все цари одинаковы, будь то Адония или Соломон;
все они -- кровопийцы ненасытные; и вообще Господь проклял дом Иессеев за
то, что на руках у Давида слишком много крови, и за те беды, что он принес
народу.
Под вечер, когда мы возвращались через городские ворота, вдруг раздался
стук копыт, шум колес и топот скороходов, которые кричали: "Посторонись,
голодранцы! Дорогу Ванее, сыну Иодаеву, верховному начальнику над войском и
над хелефеями и фелефеями, царской гвардией!" Мой новый друг тотчас куда-то
исчез, будто его поглотила преисподняя; я же застыл от неожиданности как
вкопанный. А с высоты раздался зычный голос: "Тпрр, зверюги!"
Колеса визгнули, полетели искры из-под копыт, и прежний голос произнес:
-- То и то пусть сделает со мной Бог, и еще больше сделает, если передо
мною не Ефан, сын Гошайи, редактор Книги об удивительной судьбе и т. д. -
Я хотел было пасть ниц, но властная рука поманила меня в колесницу.
-- Я доставлю тебя домой, Ефан, если ты направляешься туда, -- сказал
Ванея. -- Я уже слышал, что ты в Иерусалиме. Почему не зашел ко мне?
Я вскарабкался в колесницу.
-- Мне казалось, что мой господин также находится в одном из царских
летних домов, -- сказал я, -- на берегу моря или на склонах Ливана, где
ручьи, текущие с вечных снегов, орошают шелестящие кедры.
-- Шелестящие кедры. -- Ванея неожиданно рванул колесницу с места, и я
едва удержался на ногах. -- Кто защитит мирного агнца от лютого медведя, от
рыкающего льва или от шакала, если я уеду из Иерусалима?
Я видел перед собою лоснящиеся крупы лошадей и белые жезлы скороходов;
вокруг снова и снова раздавалось имя Ваней, сына Иодаева. Тут сошел на меня
Дух Господень, и я понял, сколь сладка человеку власть.
Рука Ваней, державшая вожжи, была крупна и жилиста; он гулко
расхохотался и проговорил:
-- Мой отец был рабом в Израиле, он работал на медных рудниках, там
нажил чахотку и умер. А я, Ванея, его сын, обучился грамоте, и твои глиняные
таблички не составляют для меня тайны. Я беру тебя под мою защиту, Ефан,
пока ты будешь писать то, что угодно мне и царю Соломону, но если у тебя
возникнут крамольные мысли и если ты вздумаешь их записать в свои таблички,
то я воздену твою голову на кол, а тулово пригвозжу к городской стене.
Я заверил Ванею, что далек от любой крамолы, более того, как глава
семейства, я весьма почтительно отношусь к государству и всем его
учреждениям, военным, административным или религиозным.
Колесница остановилась.
-- Дальше тебе придется идти пешком. -- Ванея ткнул пальцем в улочку,
которая сужалась настолько, что и двум ослам не разойтись. -- Этот город не
рассчитан на езду в колесницах.
Я соскочил наземь, поблагодарил Ванею и пожелал, чтобы Господь наградил
его здоровьем и богатством; казалось, он не слушал меня. Он заставил коней
попятиться и каким-то чудом исхитрился развернуть колесницу; потом вновь
послышался бег скороходов, топот копыт, стук колес. В наступившей тишине мне
пришло в голову, что стоило бы попросить у него денег. Его подпись наверняка
бы подействовала.
Жара спила. Начался праздник Кущей, город пьянел от вина и запаха мяса,
которое жарилось на жертвенниках.
В царских виноградниках Ваал-Гамона, как всегда об эту пору, были
поставлены кущи, то есть шалаши, напоминающие об исходе из Египта, в шалашах
обнимались парочки -- нередко одного и того же пола. Казалось, ханаанские
боги Ваал и Астарта празднуют свое воскрешение.
На украшенном гирляндами кресле восседал увенчанный-виноградным венком
Аменхотеп, главный евнух царского гарема, видимо, он мнил себя верховным
жрецом этого празднества. По-египетски изящным мановением руки он отправлял
пышногрудых дев и узкобедрых юношей в тот или иной шалаш, а вслед за ними --
рабов, которые несли туда мехи с вином и блюда со сладостями.
-- Ефан, сын Гошайи? -- спросил Аменхотеп гортанно, как говорят жители
берегов Нила, на что я утвердительно кивнул. -- Почему же ты не захватил
никого из своих женщин?
Он был, по слухам, новоприобретением двора, подарком фараона царю
Соломону; Аменхотепа, тонкого знатока женщин, успели оценить в царском
гареме за изысканные манеры, выгодно отличавшие его от здешних надзирателей,
грубых и неотесанных.
-- Честь и без того слишком высока для меня, -- ответил я, --
приглашение застало меня врасплох, поэтому я решил, что оно не
распространяется на кого-либо еще.
-- Да, приглашение и впрямь необычно. Некая весьма высокопоставленная
особа желает познакомиться с тобой.
Он улыбнулся и повернул голову, его профиль четко вырисовался в ярком
свете факела. Аменхотеп был на редкость худощав для евнуха; лишь дряблая
кожа под подбородком да срывающийся порою на высокую ноту голос
свидетельствовали о предпринятой некогда операции.
Аменхотеп подал знак факельщику, я последовал за ним. Ночь наполнилась
голосами, пахла спелым виноградом. Кто-то запел, мелодию подхватила флейта
-- чуточку фальшиво, но с чувством, чей-то смех раздался и тут же смолк.
Я споткнулся и едва не упал. Меня подвели к шалашу, где на низеньком
ложе, облокотясь, сидела стройная женщина в закрытом до горла строгом,
темном одеянии. Факельщик исчез, но тут горел маленький светильник, да и
лунный свет просачивался тонкими полосками сквозь ветки навеса. Женщина
повернула ко мне лицо, на котором время оставило свой след, я разглядел в
полутьме большой подкрашенный рот и большие подведенные глаза. Я пал ниц
-- Принцесса Мелхола!
Я никогда не видел ее, зато, как и все, много слышал о ней, дочери
Саула, которой довелось пережить поочередную гибель всех ее близких вплоть
до хромца Мемфивосфея; дважды становилась она женою Давида, однако осталась
бездетной в наказание за то, что как-то раз посмеялась над ним.
-- О светоч глаз моих, к ногам вашим припадает раб ваш, пес презренный,
-- слова легко слетали у меня с языка; было в этой женщине нечто такое, что
внушало смиренность. -- Моя госпожа повелела мне явиться сюда, в такой час?
Опираясь на локоть, она приподнялась. Выглядела она старее, чем я
представлял себе по рассказам: руки худые, кожа да кости, а зубы -- точнее
то, что от них сохранилось, -- совсем пожелтели.
-- Значит, это ты будешь писать историю Давида?
Голос ее еще доносил отзвук былой звонкости.
-- В лучшем случае, принцесса, я лишь сведу воедино то, что поступит ко
мне от других, однако и это будет делаться только с одобрения мудрейшего из
царей Соломона.
Меня оборвал повелительный жест.
-- Что известно тебе о Давиде?
-- Не считая нынешнего престолонаследника Соломона, он, несомненно, был
величайшим государственным мужем Иудеи и Израиля, избранником Божьим;
недаром Господь заключил свой завет с Давидом, извел его ненавистников и
обетовал, что семя Давидово пребудет во веки веков.
-- Другими словами, -- снова царственный жест, -- тебе ничего не
известно. Я промолчал.
-- И у тебя хватает самонадеянности писать о нем или хотя бы сводить
воедино то, что поступает к тебе от других?
-- Человек велик легендой, создаваемой о нем. -- Ее губы скривились. --
Вы хотите разрушить легенду, моя госпожа?
-- Я хочу, чтобы кто-нибудь узнал о нем правду, когда меня не станет. Я
ждал.
-- Он был очень хорош собою, -- проговорила она, -- но не такой рослый,