Гольбах Поль. Система природы, или О законах мира физического и мира духовного

   Если внешние или внутренние силы и причины, действующие на ум человека, устремлены в разные стороны, то его душа, или мозг, подобно всем прочим телам устремляется по направлению, среднему между направлениями обеих сил; при этом сила действующих на душу импульсов бывает иногда такова, что человек испытывает мучительнейшее состояние и само существование становится ему в тягость; он не жаждет больше самосохранения, он ищет смерти как убежища от самого себя и единственного лекарства от отчаяния. Так несчастные, недовольные собой люди добровольно убивают себя, когда жизнь становится для них невыносимой. Человек дорожит своим существованием лишь до тех пор, пока оно представляет для него прелесть; но когда он испытывает мучительные ощущения или же толкающие его в противоположные стороны импульсы, то его естественное устремление нарушается; он вынужден идти новым путем, который ведет его к смерти, представляющейся ему тогда чем-то желательным и хорошим. Вот как мы можем объяснить поведение тех меланхоликов, которых их ненормальный темперамент, их истерзанная совесть, огорчения и тоска побуждают иногда кончать свои счеты с жизнью. См. гл. XIV. Душевные страдания толкают на самоубийство чаще, чем физические. От телесных страданий нас отвлекают тысячи всяческих причин, между тем как в случае духовных страданий мозг всецело поглощен захватившей его идеей. Поэтому же так называемые духовные наслаждения сильнее всех прочих.
   Различные и часто весьма сложные силы, которые последовательно или одновременно действуют на мозг людей, столь различным образом модифицируя его в разные периоды их жизни, являются истинными причинами неясности их настроений и затруднений, испытываемых нами, когда мы желаем вскрыть тайные пружины их загадочного поведения. Человеческое сердце является для нас лабиринтом лишь потому, что мы редко имеем данные, необходимые, чтобы в нем разобраться. Будь у нас эти данные, мы увидели бы, что непостоянство и непоследовательность человека, его странное или неожиданное поведение являются лишь следствием мотивов, которые последовательно определяют его желания, зависят от частых колебаний, испытываемых его механизмом, и являются необходимым результатом происходящих в нем изменений. Из-за этих изменений одни и те же мотивы не всегда оказывают одно и то же влияние на волю человека, одни и те же предметы не всегда нравятся ему; его темперамент временно или навсегда меняется; и в результате этого должны измениться его вкусы, желания, страсти; его поведение перестает быть единообразным, и нельзя быть уверенным в том, каких действий можно от него ожидать.
   Выбор нисколько не доказывает свободы человека. Человек обдумывает свои действия лишь тогда, когда не знает, какой из многих воздействующих на него предметов ему следует выбрать. Он находится в этом случае в замешательстве, прекращающемся лишь тогда, когда его воля принимает известное решение под влиянием мысли о большей выгоде, ожидаемой им от выбираемого предмета или предпринимаемого поступка. Отсюда следует, что выбор человека совершается необходимым образом, так как человек не остановился бы на каком-нибудь предмете или поступке, если бы не находил в своем решении какой-нибудь выгоды для себя. Для того чтобы человек мог действовать свободно, надо, чтобы он мог желать или выбирать без мотивов или мог помешать мотивам действовать на его волю. Так как действие всегда является результатом определенным образом детерминированной воли и так как волю может определять лишь не находящийся в нашей власти мотив, то мы никогда не властны над причинами, определяющими нашу волю, и, следовательно, никогда не действуем свободно. Поскольку мы обладаем волей и возможностью выбора, думали, что мы свободны, но при этом не обратили внимания на то, что наша воля приводится в действие причинами, не зависящими от нас, свойственными нашей организации или присущими природе вещей, которые воздействуют на нас. Человек проводит значительную часть своей жизни, не обнаруживая признаков воли. Его воля ожидает определяющих ее мотивов. Если бы человек дал себе точный отчет во всем том, что производится им ежедневно начиная с пробуждения и кончая тем моментом, когда он ложится спать, то оказалось бы, что все его поступки совершенно непроизвольны, осуществляются машинально, по привычке и определяются причинами, которых он не мог предвидеть и которым вынужден подчиниться. Он обнаружил бы, что мотивы его работы, его развлечений, разговоров, мыслей и так далее носят необходимый характер, так или иначе заставляя его поступать вполне определенным образом. Разве я властен над собой и могу не пожелать отдернуть свою руку от огня, когда боюсь обжечься? Разве я в силах отнять у огня то свойство, которое заставляет меня бояться его? Разве в моей власти не предпочесть блюдо, которое, как мне известно, приятно или соответствует моему небу, блюду, которое невкусно или опасно? Я сужу о вещах хорошо или дурно всегда согласно своим ощущениям, своему опыту или предположениям; но, каково бы ни было мое суждение, оно необходимым образом зависит от моего обычного или временного способа ощущать и от качеств, которые существуют в действующей на меня причине или которые мой ум в ней предполагает.
   Все воздействующие на волю причины должны действовать на нас достаточно заметным образом, чтобы вызвать в нас какое-нибудь полное или неполное, истинное или ложное ощущение, восприятие, представление. Раз моя воля определена, значит, я сильно или слабо почувствовал что-то, ибо в противном случае мое решение было бы принято мной без всякого мотива. Таким образом, строго говоря, не существует вполне безразличных для воли причин: как бы слабы ни были импульсы, полученные нами от самих предметов, их образов или идей, но раз наша воля действует, значит, эти импульсы были достаточны, чтобы ее определить. Под влиянием легкого и слабого импульса мы и хотим чего-либо слабо; именно эту слабость желаний называют безразличием. В этих случаях наш мозг едва замечает полученное им движение и сообразно с этим производит лишь слабые действия, чтобы получить или устранить модифицировавший его предмет или идею. Если бы импульс был силен, то и волевое побуждение также было бы сильным и заставило бы нас энергично действовать, чтобы получить или устранить предмет, кажущийся нам очень приятным или неприятным.
   Думали, будто человек свободен, ибо вообразили, что его душа может по желанию порождать идеи, которые способны иногда обуздать его самые бурные желания. Блаженный Августин говорит: ("Не во власти человека то, что проходит ему в голову".) Так, мысль о вредных последствиях в отдаленном будущем не позволяет нам иногда наслаждаться благом, которым мы располагаем в настоящем. Так, воспоминание, незаметная и легкая модификация нашего мозга, моментально уничтожает воздействие реальных предметов на нашу волю. Но мы не властны над собой и не можем по произволу вызывать свои идеи; их ассоциации независимы от нас; они расположились в нашем мозгу в известном порядке без нашего ведома и вопреки нам; они оставили в нем более или менее глубокий след; сама наша память находится в зависимости от нашей организации, ее верность зависит от постоянного или временного состояния, в котором мы находимся; и когда наша воля детерминирована каким-нибудь предметом или идеей, возбуждавшими в нас очень интенсивную страсть, то предметы или идеи, которые могли бы остановить нас, исчезают из нашего сознания. Мы закрываем тогда глаза на угрожающие нам опасности, мысль о которых должна была бы нас остановить, и, не рассуждая, стремимся навстречу предмету, который нас притягивает. Размышления не оказывают на нас никакого действия, мы видим лишь предмет наших желаний, а здравые идеи, которые могли бы нас остановить, совсем не приходят нам в голову или вырисовываются слишком туманно и появляются слишком поздно, чтобы помешать нам действовать. В таком положении находятся все люди, ослепленные какой-нибудь сильной страстью и неспособные вспомнить мотивы, мысль о которых могла бы их удержать. Волнение, в котором они пребывают, мешает им судить здраво, предвидеть последствия своих поступков, применять свой опыт, пользоваться своим разумом. Все это предполагает умение правильно ассоциировать идеи, на что наш мозг, испытывающий в такие мгновения приступ безумия, уже не способен, подобно тому как наша рука не способна писать, когда мы с большим усилием выполняем какое-нибудь физическое упражнение.
   Наш образ мысли необходимо определяется нашим способом бытия; следовательно, он зависит от нашей естественной организации и от модификаций, которым подвергается наш организм помимо нашей воли. Отсюда мы вынуждены заключить, что наши мысли и размышления, наш способ видеть, чувствовать, выносить суждения, сочетать идеи не могут быть ни произвольными, ни свободными. Одним словом, наша душа не властна над возникающими в ней движениями и не способна в случае необходимости представить себе образы и идеи, которые могли бы уравновесить импульсы, полученные ею извне. Вот почему охваченные страстью люди перестают рассуждать. В это время так же невозможно внимать голосу разума, как и в состоянии бреда или опьянения. Злые люди - это по существу люди, находящиеся в состоянии опьянения или безумия; они начинают рассуждать лишь тогда, когда в их организме восстанавливается спокойствие; возникающие в это время запоздалые идеи раскрывают перед ними последствия их поступков, что порождает в них расстройство, получившее название стыда, сожалений, угрызений совести.
   Заблуждения философов по вопросу о свободе воли человека происходят оттого, что они усмотрели в воле первый двигатель человеческих поступков и, удовольствовавшись этим объяснением, не заметили многочисленных сложных и не зависящих от человека причин, которые приводят в движение саму эту волю или предрасполагают и модифицируют мозг, который сам по себе чисто пассивно воспринимает получаемые им впечатления. Властен ли я не желать предмета, который кажется мне желательным? Нет, разумеется, скажут мне, но добавят, что я все же могу сопротивляться своему желанию, если стану размышлять над его последствиями. Но властен ли я начать размышлять об этих последствиях, когда моя душа увлечется буйной страстью, зависящей от моей природной организации и модифицирующих ее причин? Могу ли я придать этим последствиям необходимый вес, чтобы уравновесить мое желание? Разве я в силах помешать тому, чтобы качества, делающие известный предмет желательным для меня, находились в нем? Но, скажут мне, вы должны были научиться сопротивляться своим страстям и привыкнуть обуздывать свои желания. Я охотно соглашусь с этим. Однако, возражу я, способна ли была моя натура модифицироваться соответствующим образом? Позволили ли мне моя бурлящая кровь, мое пылкое воображение, огонь, текущий в моих жилах, приобрести соответствующий опыт и применить его в тот момент, когда я в нем нуждался? А если бы мой темперамент и сделал меня способным на это, то могли ли полученное мной с ранних лет воспитание, внушавшиеся мне идеи и примеры выработать во мне привычку подавлять свои желания? Наоборот, не способствовало ли все это тому, чтобы я всячески желал и добивался тех предметов, которым, по вашим словам, я должен был бы сопротивляться? Вы желаете, скажет честолюбец, чтобы я боролся со своей страстью! Но разве мне не повторяли без конца, что чины, почет, власть представляют собой весьма желанные преимущества? Разве я не наблюдал, как мои сограждане мечтают об этих вещах, как вельможи в моей стране жертвуют всем, чтобы добиться их? Разве в том обществе, в котором я живу, мне волей-неволей не приходится ощущать, что без этих благ я обречен на жалкое, презренное, униженное существование? Вы запрещаете мне, скажет скупец, любить деньги и искать средства приобрести их! Но разве все в этом мире не подсказывает мне, что деньги - величайшее из благ и что их достаточно, чтобы сделать человека счастливым? Разве я не вижу, как все мои сограждане жадны до денег и не стесняются в средствах, чтобы добывать их? И разве, разбогатев таким способом, который вы порицаете, они не окружены почетом и уважением? Почему же вы запрещаете мне накапливать сокровища тем же самым, к тому же одобряемым государем способом, называя его грязным и преступным? Вы, следовательно, хотите, чтобы я отказался от счастья? Вытребуете, скажет сластолюбец, чтобы я боролся со своими склонностями! Но разве я властен над своим темпераментом, который не перестает побуждать меня к наслаждениям? Вы называете мои наслаждения постыдными! Но я вижу, что у народа, среди которого я живу, люди самого беспутного поведения занимают важнейшие должности; разговор об адюльтере заставляет краснеть лишь супруга, ставшего жертвой его. Я вижу, как люди хвастают своей развратной жизнью. Вы советуете мне обуздывать свою вспыльчивость и бороться с жаждой мщения, скажет холерик! Но я не могу справиться со своей природой. Кроме того, я бы безвозвратно потерял свою честь в глазах общественного мнения, если бы не смыл нанесенное мне оскорбление кровью моего ближнего. Вы советуете мне быть мягким и снисходительным к взглядам моих ближних, скажет мне восторженный фанатик! Но у меня бурный темперамент; я очень сильно люблю своего бога; меня уверяют, что религиозное рвение угодно богу и что бесчеловечные, кровожадные преследователи были близки ему; я хочу стать угодным богу, следуя их путем.
   Одним словом, поступки людей никогда не бывают свободными; они всегда являются необходимыми следствиями их темперамента, полученных ими идей, их истинных или ложных понятий о счастье, наконец, их взглядов, подкрепленных примером, воспитанием, ежедневным опытом. На земле наблюдается столько преступлений лишь потому, что все способствует тому, чтобы сделать людей преступными и порочными; их религиозные верования, их правительства, их воспитание, наблюдаемые ими примеры - все это непреодолимо толкает их к злу. Не удивительно поэтому, что моралисты тщетно проповедуют людям добродетель, которая была бы лишь мучительным отказом от счастья в обществе, где преступление и порок всегда вознаграждаются и пользуются всеобщим почетом и где самые отвратительные поступки наказываются лишь тогда, когда совершившие их слишком слабы, чтобы иметь право безнаказанно позволить их себе. Общество карает людей низкого происхождения за те же проступки, за которые чтит знатных, и, пренебрегая справедливостью, нередко приговаривает к смертной казни тех, кого сделали преступниками господствующие в этом обществе предрассудки.
   Таким образом, человек ни на одно мгновение не бывает свободным в своей жизни; им всегда неизбежно руководят реальные или фиктивные выгоды, которые он связывает с предметами, возбуждающими его страсти. Эти страсти необходимо присущи существу, которое постоянно стремится к счастью; энергия их необходима, так как зависит от его темперамента; темперамент его необходим, так как зависит от физических элементов, входящих в состав его организации; модификации этого темперамента необходимы, так как являются неизбежными, неустранимыми следствиями того способа, каким беспрестанно действуют на нас физические и духовные явления.
   Несмотря на все эти столь бесспорные доказательства несвобода человека, защитники учения о свободе воли, может быть, все еще будут настаивать на своем тезисе. Нам скажут, что если предложить кому-нибудь пошевелить или не пошевелить рукой, то есть совершить так называемое безразличное действие, то окажется, что человек здесь явно властен в своем выборе и, значит, свободен. Я отвечу, что и в этом случае, на что бы ни решился испытуемый нами человек, его поступок нисколько не докажет его свободы. Вызванное спором желание доказать свою свободу станет в данном случае новым повелительным мотивом, который побудит волю этого человека к тому или другому из этих движений. Думая, будто его воля свободна, он заблуждается, потому что не замечает истинного мотива, побуждающего его действовать, а именно желания убедить меня. Пусть в пылу спора, настаивая на своем, он спросит меня: не властен ли я над собой настолько, чтобы выброситься из окна? Я отвечу отрицательно: пока он в своем разуме, нет основания думать, чтобы желание доказать мне свою свободу стало достаточно сильным мотивом и заставило его пожертвовать жизнью. Если же тем не менее мой собеседник, желая доказать мне, что он свободен, выбросился бы из окна, я не заключил бы на основании этого, что он поступил свободно, а лишь сделал бы вывод, что необузданность его темперамента довела его до этого безумного шага. Помешательство зависит от разгоряченного состояния крови, но совсем не от воли. Для фанатика или героя так же естественно бравировать смертью, как для флегматика или труса избегать ее. Вся разница между человеком, которого выбрасывают из окна, и человеком, который сам из него выбрасывается, заключается лишь в импульсе, приходящем в первом случае извне, а во втором изнутри, из самого организма решившегося на этот шаг человека. Муций Сцевола, держа руку над горящими углями, был понужден к этому странному поступку внутренними мотивами, толкавшими его на это так, как если бы несколько сильных людей удерживали его руку в этом положении. Гордость, желание поразить, удивить и запугать врага своим бесстрашием, отчаяние и так далее были своего рода невидимыми цепями, как бы привязывавшими его к горящим углям. Таким же образом любовь к славе, пылкая привязанность к отечеству заставили Кодра1 и Деция2 пожертвовать собой ради своих сограждан. Точно так же индус Калам3 и философ Перегрин (4) вынуждены были сжечь себя, желая вызвать изумление всей собравшейся смотреть на это Греции.
   Нам говорят, что свобода - это отсутствие помех, которые могли бы препятствовать нашим поступкам или упражнению наших способностей. Нас уверяют, будто всякий раз, когда, пользуясь этими способностями, нам удается добиться поставленной цели, мы свободны. Но в ответ на это достаточно указать на то, что появление или устранение препятствий, побуждающих нас или мешающих нам действовать определенным образом, зависит не от нас. Мотив, заставляющий нас действовать, в нашей власти не больше, чем препятствие, останавливающее нас независимо от того, находятся ли этот мотив и это препятствие в нас самих или вне нас. Я не властен над мыслью, которая приходит мне в голову и определяет мою волю; эта мысль вызвана какой-нибудь совершенно независимой от меня причиной.
   Чтобы убедиться в ошибочности учения о свободе воли, достаточно обратиться к мотиву, определяющему поведение человека, и мы всегда найдем, что этот мотив вне его власти. Вы скажете, может быть, что под влиянием возникшей в нашем уме идеи действуете свободно, если не встречается препятствий. Но что возбудило эту идею в вашем мозгу? Могли ли вы помешать ей возникнуть или повториться? Разве эта идея не зависит от предметов, которые действуют на вас извне, вопреки вам, или от причин, которые без вашего ведома действуют внутри вас и модифицируют ваш мозг? Можете ли вы помешать тому, чтобы неумышленно брошенный вами на какой-нибудь предмет взгляд не вызвал у вас идеи об этом предмете и не подействовал на ваш мозг? Вы точно так же не властны над препятствиями; они являются необходимыми следствиями причин, существующих или внутри, или вне вас; эти причины всегда действуют в зависимости от своих свойств. Если кто-нибудь оскорбит трусливого человека, то последний, конечно, неизбежно рассердится на своего обидчика, но его воля не сможет преодолеть препятствие, которое ставит перед ним его трусость, мешающая ему удовлетворить его желание: природная организация труса, нисколько не зависящая от него, мешает ему быть мужественным. В данном случае трус получает вопреки своей воле оскорбление и вынужден вопреки своей воле проглотить это оскорбление.
   Сторонники учения о свободе воли, по-видимому, всегда смешивали принуждение с необходимостью. Мы считаем, что действуем свободно всякий раз, когда не встречаем никаких препятствий на пути наших действий, не понимая, что мотив, заставляющий нас хотеть, всегда необходим и независим от нас. Закованный в кандалы узник вынужден оставаться в тюрьме; но он не волен не желать вырваться на волю; кандалы мешают ему действовать, но не мешают желать этого. Он убежит, если его кандалы будут разбиты; но он не убежит свободно: страх или мысль о наказании будут необходимыми мотивами его поведения.
   Таким образом, человек может перестать испытывать принуждение, не становясь от этого свободным; как бы он ни действовал, он действует необходимым образом, согласно определяющим его поведение мотивам. Его можно сравнить с тяжелым телом, остановленным в своем падении каким-нибудь препятствием; устраните это препятствие, и тело будет продолжать свое движение, то есть падение. Можно ли сказать, что это тело обладает свободой падать или не падать? Разве его падение не является необходимым следствием присущей ему тяжести? Сократ, человек добродетельный и послушный законам своего отечества, даже несправедливым, не желает бежать из тюрьмы, ворота которой открыты для него. Однако он не действует свободно. Невидимые цепи общественного мнения, благопристойности, уважения к законам, даже несправедливым, боязнь омрачить свою славу удерживают его в темнице и являются достаточно могучими мотивами, чтобы заставить этого энтузиаста добродетели спокойно дожидаться смерти. Не в его власти спастись, так как он не может решиться хотя бы на минуту отказаться от принципов, с которыми свыкся его дух.
   Люди, говорят нам, часто действуют вопреки своим склонностям, на основании чего можно заключить, что они свободны. Но этот вывод ошибочен. Когда люди действуют, по-видимому, вопреки своим склонностям, то их побуждают к этому определенные необходимые мотивы, достаточно сильные, чтобы преодолеть их склонности. Больной человек, желая выздороветь, побеждает свое отвращение к самым отвратительным лекарствам. Боязнь страдания или смерти становится в этом случае необходимым мотивом; следовательно, этот больной не действует свободно.
   Когда мы говорим, что человек не свободен, мы вовсе не собираемся сравнивать его с телом, которое просто приводится в движение внешней причиной. Человек заключает в самом себе свойственные его существу причины, его приводит в движение внутренний орган, который имеет свои собственные законы и состояние которого необходимым образом определяется влиянием идей, восприятий, ощущений, получаемых им от внешних предметов. Так как механизм восприятий и ощущений и тот способ, каким идеи запечатлеваются в нашем мозгу, не известны нам, то, не умея разобраться во всех этих движениях и не будучи в состоянии заметить всей цепи операций нашей души, или действующего в нас движущего начала, мы предполагаем его свободным: это означает, собственно, что оно движется само собой, определяет свои состояния помимо всякой причины или, вернее, что нам не известно, как и почему оно действует так, как мы это наблюдаем. Говорят, правда, что душа обладает свойственной ей активностью; я согласен с этим; но ясно, что эта активность никогда не обнаружится, если какой-нибудь мотив или причина не представят ей такой возможности. В противном случае пришлось бы сказать, что душа может любить или ненавидеть, не испытав никакого воздействия, совсем не зная предметов, не обладая никакой идеей об их качествах. Порох, несомненно, обладает особым способом действия, но последний никогда не обнаружится, если не приблизить к нему огня, который заставляет проявиться скрытую активность пороха.
   Только огромная сложность наших движений, разнообразие наших поступков, многообразие причин, беспрестанно действующих на нас то одновременно, то последовательно, внушают нам мысль, будто мы свободны. Если бы все движения человека были просты, если бы действующие на нас причины, не сливаясь между собой, воспринимались раздельно, если бы наша организация была менее сложной, то, быстро добравшись до причины, которая заставляет нас действовать, мы увидели бы, что все наши поступки необходимы. Человек, который был бы вынужден всегда идти на запад, желал бы всегда идти в этом направлении, но отлично понимал бы, что идет туда не свободно. Если бы у нас было еще одно, шестое чувство, вследствие чего наши поступки и движения были бы более разнообразны и сложны, мы считали бы себя еще более свободными, чем со своими пятью чувствами.
   Таким образом, не добираясь до причин, которые на нас действуют, не умея анализировать и расчленять происходящие в нас сложные движения, мы считаем себя свободными. Это столь глубокое и, однако, иллюзорное чувство, на которое нам указывают как на неопровержимое доказательство этой мнимой свободы, основывается попросту на нашем невежестве. Пусть каждый из нас попытается исследовать свои собственные поступки, отыскать их истинные мотивы, вскрыть их связь, и он убедится, что чувство собственной свободы является лишь химерой и не выдерживает проверки опытом.