Страница:
Несмотря на все эти столь убедительные доказательства материальности души или ее тождества с телом, некоторые мыслители предположили, будто душа в отличие от тела нетленна, будто эта часть человека пользуется особой привилегией бессмертия и освобождена от разложения и изменений форм, которые мы наблюдаем во всех телах природы. Словом, вообразили, будто душа в силу свойственного ей преимущества не умирает. Ее бессмертие казалось особенно бесспорным тем, кто признавал ее духовной; сделав из нее простое, непротяженное, лишенное частей существо, совершенно отличное от всего того, что мы знаем, эти мыслители утверждали, будто душа не подчинена законам, которые господствуют над всеми телами и существами, находящимися, как нам показывает опыт, в процессе непрерывного разложения.
Чувствуя в себе скрытую силу, невидимым образом производящую и направляющую все движения их организма, люди думали, будто и вся природа, энергии и способов действия которой они не знали, должна получать свое движение от некоего активного начала, аналогичного их душе и действующего на великую машину вселенной так, как их душа действует на тело.
Удвоив себя, человек удвоил и природу. Он отличил природу от ее собственной энергии; он обособил ее от ее двигателя, который мало-помалу сделал духовным. Отличное от природы существо было признано душой мира, а души людей - частичными эманациями этой универсальной души. Такой взгляд на происхождение наших душ относится к глубочайшей древности. Его придерживались египтяне, халдеи, евреи, а также большинство восточных мудрецов. В их школах Ферекид1, Пифагор, Платон почерпнули учение, столь лестное тщеславию и воображению смертных. Моисей, по-видимому, верил вместе с египтянами в эманацию души из божества: "И создал господь бог человека из праха земного и вдунул в лицо его дыхание жизни; и стал человек душою живою". См. "Бытие", гл. II, ст. 7. Но христиане в настоящее время отвергают теорию эманации, так как она предполагает делимость божества; кроме того, так как христианская религия нуждается в аде для мучений грешников, то вместе с душой последних пришлось бы осудить на муки и часть божества. Хотя из приведенных выше слов Моисея можно заключить, что душа является частью божества, мы не видим, однако, чтобы учение о бессмертии души проводилось в какой-нибудь из приписываемых ему книг. Евреи усвоили, кажется во время вавилонского пленения, учение о загробных наградах и наказаниях, которое Зороастр проповедовал персам, но которого не знал или по крайней мере не сообщил своему народу законодатель евреев. Таким образом, человек счел себя частью бога, поверив, будто какая-то часть его бессмертна, как и само божество. Но придуманные в дальнейшем религии отказались от этого лестного для человека учения, сочтя его несовместимым с другими элементами своих систем. Они стали утверждать, что владыка природы, или ее двигатель, вовсе не есть ее душа, что благодаря своему всемогуществу он творит человеческие души, по мере того как производит предназначенные для них тела, и что эти души, произведенные всемогущей волей, пользуются бессмертием.
Но, оставив в стороне различные варианты учения о происхождении душ, надо заметить, что те, кто считал, будто душа есть эманация божества, верили, что после смерти тела, служившего оболочкой или темницей души, она возвращается к своему первоисточнику, вновь сливаясь с ним. Сторонники же учения о духовности и бессмертии души, не признававшие догмата о божественной эманации души, были вынуждены допустить существование какой-то особенной области, какого-то местопребывания душ, которое их воображение рисовало им в соответствии с их надеждами и опасениями, желаниями и предрассудками.
Нет ничего более общепринятого, чем догмат о бессмертии души, и ничего более распространенного, чем ожидание загробной жизни. Так как природа вдохнула во всех людей страстную любовь к жизни, то необходимым следствием этого явилось желание, чтобы жизнь длилась вечно. Это желание скоро превратилось в уверенность, а внушенное природой людям стремление к вечному существованию сделали аргументом в пользу того, что человек никогда не перестанет существовать. Наша душа, говорит Аббади2, не имеет бесполезных желаний, она естественным образом желает вечной жизни. Руководствуясь какой-то странной логикой, он заключает отсюда, что это желание не может не быть удовлетворено. Цицерон сказал до Аббади: ("Tuskul. disput.", lib. I.) ("Сама природа безмолвно свидетельствует о бессмертии души; каким-то образом она запечатлела в сознании веков как бы некий пророческий знак этого. В согласии со всеми народами мы полагаем, что души уже пребывают вечно". ("Тускуланские беседы", кн. I.) Таким образом, идея бессмертия души уже превратилась здесь во врожденную идею; однако тот же Цицерон считает Ферекида автором этого догмата. Как бы то ни было, настроенные таким образом люди с жадностью прислушивались к тем, кто преподносил им столь отвечающие их желаниям учения. Однако не будем считать чем-то сверхъестественным желание существовать, которое всегда было и будет свойственно человеку. Не станем поражаться тому, что человек с таким восторгом принял приятную для него гипотезу, обещавшую ему удовлетворение его желаний, но остережемся заключать, будто это желание является несомненным доказательством реальности загробной жизни, которой люди занимаются слишком много и в ущерб своему земному счастью. Любовь к жизни является у нас лишь естественным стремлением одаренного чувствительностью существа, которому свойственно желать самосохранения. У людей это желание пропорционально энергии их души или силе их воображения, и они всегда готовы осуществлять то, чего очень сильно желают. Мы желаем жизни тела, и, однако, это желание остается неудовлетворенным. Почему же желание жизни души не может быть таким же обманчивым, как и первое? Вот как рассуждают сторонники учения о бессмертии души: "Все люди желают жить вечно, следовательно, они будут жить вечно". Но разве нельзя, рассуждая аналогичным образом, сказать: "Все люди естественным образом желают быть богатыми, следовательно, все люди когда-нибудь будут богатыми".
Элементарнейшее размышление о природе нашей души должно было бы убедить нас, что мысль о ее бессмертии является простой иллюзией. Действительно, что такое наша душа, как не принцип чувствительности? Что значит мыслить, наслаждаться, страдать, как не чувствовать? Что такое жизнь, как не совокупность модификаций и движений, свойственных организованному существу? Поэтому, как только тело перестает жить, чувствительность не может больше функционировать, вследствие чего идеи, а значит, и мысли более не могут возникать в мозгу. Идеи, как уже было доказано, являются к нам через посредство органов чувств; но как сможем мы, будучи лишены этих органов, иметь восприятия, ощущения, идеи? Если из души сделали особое существо, отделив ее от одушевленного тела, то почему из жизни не сделали особого существа, отделив ее от живого тела? Жизнь есть сумма движений всего тела, чувство и мысль составляют часть этих движений, поэтому у мертвого человека эти движения прекращаются, как и все остальные.
Действительно, как сумеют нам доказать, что душа, которая способна ощущать, мыслить, желать, действовать лишь при помощи своих органов, сможет страдать и наслаждаться или даже сознавать свое существование, когда сообщавшие ей все эти чувства органы распадутся или будут уничтожены? Разве не очевидно, что душа зависит от размещения частей тела и от порядка, в котором совместно функционируют эти части? Поэтому раз уничтожена органическая структура, то, несомненно, уничтожена и душа. Разве мы не видим в течение всей нашей жизни, что всякие изменения, испытываемые нашими органами, изменяют душу, волнуют ее, приводят в расстройство? А между тем желают, чтобы эта душа действовала, мыслила, существовала, когда эти органы совершенно исчезнут!
Организованное существо можно сравнить с часами, которые, будучи разбиты, уже не могут выполнять своего назначения. Утверждать, что душа будет ощущать, мыслить, страдать после смерти тела,- все равно что утверждать, будто разбитые на тысячу кусков часы смогут продолжать звонить и отмечать время. Те, кто говорит, что наша душа может существовать, несмотря на разрушение тела, утверждают, очевидно, что модификация какого-нибудь тела может сохраниться после того, как уничтожен ее субъект, а это совершенная бессмыслица.
Нам не преминут возразить, что сохранение души после смерти тела следствие божественного всемогущества. Но это значит подкреплять бессмыслицу произвольной гипотезой. Какую бы природу ни приписывать божественному всемогуществу, оно не может сделать, чтобы какая-то вещь существовала и не существовала в одно и то же время; оно не может сделать, чтобы душа ощущала или мыслила без необходимых для мышления посредников.
Пусть же перестанут говорить нам, будто догматы о бессмертии души или о загробном существовании вовсе не противоречат разуму. Эти понятия, предназначенные только для того, чтобы смущать воображение не умеющих мыслить невежд или льстить им, не могут казаться просвещенным умам ни убедительными, ни даже правдоподобными. Разум свободен от иллюзий, рожденных предрассудками, и его, без сомнения, оскорбляет допущение души, которая мыслит, огорчается или радуется, имеет идеи, не имея органов, то есть допущение души, лишенной единственных естественных и известных нам средств, при помощи которых она может иметь восприятия, ощущения и идеи. Если нам возразят, что могут существовать другие сверхъестественные и неизвестные нам средства для достижения тех же целей, мы ответим, что средства сообщать идеи душе, отделенной от тела, не более известны и доступны тем, кто их предполагает, чем нам. Во всяком случае очевидно, что все, кто отвергает учение о врожденных идеях, не могут, не противореча своим принципам, принять столь же мало обоснованный догмат о бессмертии души.
Несмотря на утешение, которое, как утверждают многие люди, они находят в мысли о вечном существовании, несмотря на твердое убеждение столь многих лиц в том, что их души переживут их тела, мы видим, как их волнует разложение тела и с какой тревогой они взирают на приближающийся конец, которого между тем им следовало бы желать как окончания своих страданий. Это только доказывает, что реальность, настоящее существование, даже сопровождаемое страданиями, гораздо больше влияет на людей, чем прекраснейшие мечты о будущем, которое люди всегда видят лишь сквозь дымку неопределенности. Действительно, эта мнимая уверенность в вечном блаженстве и эти столь сладостные надежды не мешают даже самым религиозным людям испытывать страх и содрогаться при мысли о неизбежном разложении их тела. Смерть всегда была для тех, кто называет себя смертными, чем-то самым ужасным. Они всегда смотрели на нее как на странное явление, противное порядку вещей, чуждое природе, одним словом, как на следствие небесного мщения и расплату за грехопадение. Хотя все доказывало им, что эта смерть неизбежна, они никогда не могли примириться с мыслью о ней. Они всегда думали о ней с трепетом, и уверенность в обладании бессмертной душой представляла для них лишь слабое возмещение горя, причиняемого гибелью этого бренного тела. Два обстоятельства способствовали усилению их тревог:
первое заключалось в том, что смерть, обыкновенно сопровождаемая страданиями, лишала их существования, которое им нравилось, которое они знали, к которому они привыкли; второе состояло в незнании состояния, которое должно наступить после смерти.
Знаменитый Бэкон сказал, что люди боятся смерти по той же причине, по какой дети боятся темноты. ("Ибо, как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети, Так же и мы среди белого дня опасаемся часто тех предметов, коих бояться не более надо..."
(Лукреций, О природе вещей, кн. III, ст. 87.)) Мы естественным образом не доверяем всему, чего не знаем; мы желаем видеть ясно, чтобы обезопасить себя от предметов, которые могут нам угрожать, или быть в состоянии доставить себе предметы, которые могут быть нам полезны. Человек, который существует, не может составить себе представления о несуществовании. Так как это состояние тревожит его, то его воображение за недостатком опыта начинает работать над тем, чтобы представить ему в хорошем или дурном свете это неизвестное состояние. Привыкнув мыслить, чувствовать, действовать, наслаждаться обществом, человек видит величайшее несчастье в разложении, которое лишает его предметов и чувств, необходимых ему по его природе, которое будет мешать ему убеждаться в собственном существовании и отнимет у него удовольствия, погрузив его в небытие. Даже предполагая это состояние небытия свободным от страданий, человек всегда смотрит на него как на какое-то удручающее одиночество и пучину глубокого мрака, он видит в нем себя покинутым всеми, лишенным всякой помощи и чувствующим всю тяжесть этого ужасного положения. Но разве глубокий сон не дает нам достаточно полного представления о небытии? Разве он не лишает нас всего? Разве не кажется, будто он уничтожает нас для мира и мир для нас? Разве смерть есть что-нибудь иное, как не длительный и глубокий сон? Человек боится смерти лишь потому, что он не может представить себе ее; если бы он составил себе о ней правильное представление, он перестал бы ее бояться.
Человек не может представить себе состояние, в котором он ничего не чувствует. Поэтому человек полагает, что, когда его больше не будет, он все же будет чувствовать и сознавать те вещи, которые кажутся ему теперь столь печальными и прискорбными. Его воображение рисует ему его похороны, могилу, которую роют для него, горестные песнопения, сопровождающие его до места последнего успокоения, и он начинает думать, что эти ужасные вещи будут так же тяжело действовать на него после его смерти, как в нынешнем состоянии, когда он пользуется всеми своими чувствами. ("Не сознавая того, что при истинной смерти не может быть никого, кто бы мог, как живой, свою гибель оплакать, Видя себя самого терзаемым или сожженным".)
Lucretius, De rerum natura, lib. III, - vers. 885.
Смертный, введенный в заблуждение страхом! После смерти твои глаза не будут видеть, твои уши не будут слышать! Лежа в своем гробу, ты не будешь свидетелем той сцены, которую твое воображение рисует теперь в столь мрачных красках. Ты не будешь больше принимать участия в том, что творится на свете. Ты будешь интересоваться тем, что сделают с твоими бренными останками, не больше, чем интересовался этим накануне того дня, когда ты появился среди смертных. Умереть - это значит перестать мыслить и чувствовать, наслаждаться и страдать; твои идеи погибнут с тобой, твои страдания не последуют за тобой в могилу. Думай о смерти, но не для того, чтобы питать свои страхи и меланхолию, но чтобы приучиться смотреть на нее спокойно и оградить себя от ложных страхов, которые стараются внушить тебе враги твоего покоя.
Страх смерти - пустая иллюзия, которая должна исчезнуть, как только мы начнем смотреть на это необходимое событие под правильным углом зрения. Один великий человек определил философию как размышление о смерти. Лукан3 сказал: ("Знать, что умрешь,- первый удел мужей".) Он не хотел сказать этим, что мы должны предаваться печальным мыслям о нашей кончине с целью поддерживать свои страхи. Он хотел, без сомнения, посоветовать нам свыкнуться с мыслью о неизбежном, вытекающем из законов природы явлении и привыкнуть ожидать его с безоблачным челом. Если жизнь - благо, если необходимо любить ее, то столь же необходимо покинуть ее; и разум должен научить нас с покорностью принимать веления рока. Таким образом, наше благополучие требует усвоить привычку без тревоги созерцать событие, неизбежность которого определяется нашей природой. В наших же собственных интересах не отравлять постоянным беспокойством жизнь, которая потеряет для нас свою прелесть, если мы будем всегда с трепетом думать о ее конце. И голос разума, и правильно понятый интерес одинаково должны вооружить нас против неопределенных страхов, внушаемых нам воображением в связи со смертью. Если мы призовем их на помощь, то они сделают привычным предмет, который пугает нас лишь потому, что мы его не знаем, или потому, что суеверие изобразило его нам в отвратительном виде и в сопровождении ужасных подробностей. Отбросим эти пустые иллюзии о смерти, и мы увидим, что она является просто сном жизни, что этот сон не будет нарушен никаким неприятным сновидением и что за ним никогда не последует тяжелого пробуждения. Умереть - значит заснуть, вернуться в то состояние бесчувственности, в котором мы находились до рождения, до того, как получили чувства и стали сознавать свое нынешнее существование. Законы, столь же необходимые, как и те, что обусловили наше рождение, заставят нас вернуться в лоно природы, откуда они извлекут нас, чтобы воспроизвести впоследствии в какой-нибудь новой форме; которую нам было бы бесполезно знать. Природа, не спрашивая нашего согласия, поместила нас на время среди организованных существ; без нашего ведома она заставит нас покинуть эту среду, чтобы отвести нам другое положение. Не будем жаловаться на ее суровость: она заставляет нас подчиниться закону, от действия которого не избавлено ни одно из существ на свете. ("Сколько бы мы НИ жаловались на природу, она ведет себя хорошо; жизнь, если ты умеешь пользоваться ею, достаточно продолжительна". (Сенека, О бренности жизни.)) Все жалуются на краткость жизни и быстротечность времени, а между тем большинство людей не знают, что делать с временем и жизнью. Раз все рождается и погибает, все изменяется и гибнет, раз рождение какого-нибудь существа всегда является его первым шагом по направлению к смерти, то возможно ли, чтобы человек со своей хрупкой организацией, со всеми своими столь подвижными и сложными частями был изъят из действия всеобщего закона, согласно которому обитаемая нами твердая земля претерпевает изменения, превращения и, быть может, движется к гибели! Слабый смертный! Не требуешь ли ты, мечтая существовать вечно, чтобы природа изменила свой ход для тебя одного? Разве ты не видишь в неожиданном появлении комет, поражающем твой взор, указания на то, что и сами планеты подвержены смерти? Живи же в мире, пока это позволяет природа, и умирай без страха, если твой дух просвещен разумом.
Несмотря на всю простоту этих соображений, очень мало людей, которые действительно закалены против страха смерти: даже мудрец бледнеет при ее приближении; ему необходимо собраться со всеми силами своего духа, чтобы спокойно встретить ее. Не будем же удивляться тому, что мысль о кончине так волнует обыкновенного смертного; она страшит юношу, но она удваивает печали и горести удрученного недугами старца. Для старца она даже страшнее, чем для юноши в расцвете сил. Старик больше привык к жизни, да и дух его более слаб, обладая меньшей энергией. Наконец, и больной, терзаемый страданиями, и несчастный неудачник редко решаются прибегнуть к смерти, на которую они должны были бы смотреть как на конец своих мучений.
Если мы станем искать источник этого малодушия, то найдем его в нашей природе, привязывающей нас к жизни, и в недостатке душевной энергии, которую все, вместо того чтобы усиливать, только ослабляет и сокрушает. Все человеческие учреждения, все наши взгляды способствуют укреплению наших страхов, делая мысль о смерти еще более ужасной и невыносимой. Действительно, суеверие рисует нам смерть в самом ужасающем виде. Оно представляет ее нам как грозное событие, которое не только кладет конец нашим удовольствиям, но и передает нас беззащитными в руки неслыханно сурового, безжалостного деспота, приговоров которого ничто не может смягчить. Согласно этому суеверному учению, самый добродетельный человек не может быть уверенным в том, что угодит этому деспоту. Человек должен трепетать перед суровостью божьего суда: ужасные, вечные муки ждут жертв прихотей бога, являясь наказанием за невольные слабости или неизбежные ошибки, вызвавшие его ярость. Этот неумолимый тиран будет мстить им за их слабости, минутные промахи, склонности, которые сам вложил в их сердце, заблуждения их ума, взгляды, идеи, страсти, усвоенные ими в обществах, где он заставил их родиться. Прежде всего он никогда не простит им того, что они могли не знать непостижимого верховного существа или ошибаться в своих представлениях о нем, что они осмелились мыслить самостоятельно, отказались слушать вождей-фанатиков или лжецов и дерзнули обратиться за содействием к разуму, который, однако, дан им этим непостижимым существом в качестве их руководителя на жизненном пути.
Таковы те печальные предметы, которыми религия занимает мысль своих несчастных и доверчивых последователей. Таковы те страхи, которые тираны человеческой мысли называют благотворными. Несмотря на ничтожное действие этих взглядов на большинство тех, кто называет или считает себя убежденным сторонником последних, их хотят выдать за самое сильное препятствие, какое можно противопоставить безнравственному поведению людей. Однако, как мы скоро покажем, эти грозные учения или, вернее, химеры не производят никакого впечатления на большинство людей, которые редко задумываются над ними и во всяком случае никогда не вспоминают о них в тот момент, когда их увлекают страсть, личный интерес, удовольствие или чужой пример. Если эти страхи и оказывают действие, то всегда лишь на тех, кто и без них сумел бы воздержаться от зла или сделать добро. Они заставляют трепетать добродетельных людей, нисколько не влияя на людей испорченных; они терзают мягкие сердца, оставляя в покое людей закоснелых; они беспокоят покорных и кротких, нисколько не волнуя мятежные умы. Таким образом, они тревожат и без того уже достаточно встревоженных и сдерживают и без того сдержанных людей.
Эти ужасы не оказывают никакого влияния на дурных людей. Если же они случайным образом и воздействуют на последних, то такое воздействие лишь усиливает природную злобность этих людей, оправдывает ее в их глазах, доставляет им предлог обнаруживать ее без всякого страха и стеснения. Действительно, на основании опыта многих веков мы вправе судить, до какого неистовства и ярости доходят в своих страстях и своей злобности люди, когда их побуждает к этому религия или когда они могут по крайней мере прикрыться ее авторитетом. Люди никогда не были более честолюбивыми, жадными, бесчестными, жестокими, буйными, чем тогда, когда они уговаривали себя, что религия позволила или приказала им быть такими. Религия в этих случаях только придавала непреодолимую силу их природным страстям, которым они под ее святым покровительством могли предаваться безнаказанно, без всяких укоров совести. Мало того, величайшие злодеи, предоставляя полный простор гнусным наклонностям своей натуры, считали себя достойными рая на небе, ревнителями интересов которого они себя показали, и полагали, что своими преступлениями во имя веры освободили себя от заслуженных наказаний бога.
Вот какое действие оказывают на людей благотворные учения теологии! Эти соображения могут послужить ответом тем, кто говорит нам, что если бы религия одинаково сулила небесное блаженство дурным и хорошим людям, то не было бы неверующих в загробную жизнь. Мы укажем в ответ, что фактически религия дает это небесное блаженство злодеям и часто открывает двери рая для самых дурных и бесполезных людей. Таковы Моисей, Самуил, Давид у евреев; Магомет - у мусульман; Константин, св. Кирилл, св. Афанасий, св. Доминик и множество других религиозных разбойников и изощренных фанатиков, почитаемых церковью,- у христиан. Сюда же можно отнести участников крестовых походов, войн Лиги4 и так далее. Она, как мы только что видели, усиливает страсти злодеев, оправдывая и узаконивая преступления, которые без нее преступники побоялись или постыдились бы совершать. Наконец, служители религии дают возможность самым дурным людям отвратить от себя кару и добиться вечного блаженства.
Что касается неверующих, то среди них, как и среди верующих, могут, без сомнения, оказаться дурные люди; но неверие так же мало связано со злобой, как вера с добротой. Наоборот, у думающего и размышляющего человека больше основании быть добрым, чем у того, кто слепо руководствуется какими-то неопределенными соображениями или же интересами других людей. Всякий разумный человек весьма заинтересован в том, чтобы исследовать учения, которые, как утверждают, должны оказать влияние на его вечное блаженство. Если он найдет их ошибочными или вредными для земного существования, то из того факта, что ему нечего опасаться загробной жизни или надеяться на нее, он никогда не сделает вывода, будто в земной жизни он может безнаказанно предаваться порокам, которые должны повредить ему самому или навлечь на него презрение и гнев общества. Человек, не ожидающий другой жизни, особенно заинтересован в том, чтобы продлить свое существование и заставить окружающих любить его в единственной известной ему реальной жизни. 0свободившись от страхов, угнетающих других людей, он, делает большой шаг вперед по направлению к своему счастью.
Чувствуя в себе скрытую силу, невидимым образом производящую и направляющую все движения их организма, люди думали, будто и вся природа, энергии и способов действия которой они не знали, должна получать свое движение от некоего активного начала, аналогичного их душе и действующего на великую машину вселенной так, как их душа действует на тело.
Удвоив себя, человек удвоил и природу. Он отличил природу от ее собственной энергии; он обособил ее от ее двигателя, который мало-помалу сделал духовным. Отличное от природы существо было признано душой мира, а души людей - частичными эманациями этой универсальной души. Такой взгляд на происхождение наших душ относится к глубочайшей древности. Его придерживались египтяне, халдеи, евреи, а также большинство восточных мудрецов. В их школах Ферекид1, Пифагор, Платон почерпнули учение, столь лестное тщеславию и воображению смертных. Моисей, по-видимому, верил вместе с египтянами в эманацию души из божества: "И создал господь бог человека из праха земного и вдунул в лицо его дыхание жизни; и стал человек душою живою". См. "Бытие", гл. II, ст. 7. Но христиане в настоящее время отвергают теорию эманации, так как она предполагает делимость божества; кроме того, так как христианская религия нуждается в аде для мучений грешников, то вместе с душой последних пришлось бы осудить на муки и часть божества. Хотя из приведенных выше слов Моисея можно заключить, что душа является частью божества, мы не видим, однако, чтобы учение о бессмертии души проводилось в какой-нибудь из приписываемых ему книг. Евреи усвоили, кажется во время вавилонского пленения, учение о загробных наградах и наказаниях, которое Зороастр проповедовал персам, но которого не знал или по крайней мере не сообщил своему народу законодатель евреев. Таким образом, человек счел себя частью бога, поверив, будто какая-то часть его бессмертна, как и само божество. Но придуманные в дальнейшем религии отказались от этого лестного для человека учения, сочтя его несовместимым с другими элементами своих систем. Они стали утверждать, что владыка природы, или ее двигатель, вовсе не есть ее душа, что благодаря своему всемогуществу он творит человеческие души, по мере того как производит предназначенные для них тела, и что эти души, произведенные всемогущей волей, пользуются бессмертием.
Но, оставив в стороне различные варианты учения о происхождении душ, надо заметить, что те, кто считал, будто душа есть эманация божества, верили, что после смерти тела, служившего оболочкой или темницей души, она возвращается к своему первоисточнику, вновь сливаясь с ним. Сторонники же учения о духовности и бессмертии души, не признававшие догмата о божественной эманации души, были вынуждены допустить существование какой-то особенной области, какого-то местопребывания душ, которое их воображение рисовало им в соответствии с их надеждами и опасениями, желаниями и предрассудками.
Нет ничего более общепринятого, чем догмат о бессмертии души, и ничего более распространенного, чем ожидание загробной жизни. Так как природа вдохнула во всех людей страстную любовь к жизни, то необходимым следствием этого явилось желание, чтобы жизнь длилась вечно. Это желание скоро превратилось в уверенность, а внушенное природой людям стремление к вечному существованию сделали аргументом в пользу того, что человек никогда не перестанет существовать. Наша душа, говорит Аббади2, не имеет бесполезных желаний, она естественным образом желает вечной жизни. Руководствуясь какой-то странной логикой, он заключает отсюда, что это желание не может не быть удовлетворено. Цицерон сказал до Аббади: ("Tuskul. disput.", lib. I.) ("Сама природа безмолвно свидетельствует о бессмертии души; каким-то образом она запечатлела в сознании веков как бы некий пророческий знак этого. В согласии со всеми народами мы полагаем, что души уже пребывают вечно". ("Тускуланские беседы", кн. I.) Таким образом, идея бессмертия души уже превратилась здесь во врожденную идею; однако тот же Цицерон считает Ферекида автором этого догмата. Как бы то ни было, настроенные таким образом люди с жадностью прислушивались к тем, кто преподносил им столь отвечающие их желаниям учения. Однако не будем считать чем-то сверхъестественным желание существовать, которое всегда было и будет свойственно человеку. Не станем поражаться тому, что человек с таким восторгом принял приятную для него гипотезу, обещавшую ему удовлетворение его желаний, но остережемся заключать, будто это желание является несомненным доказательством реальности загробной жизни, которой люди занимаются слишком много и в ущерб своему земному счастью. Любовь к жизни является у нас лишь естественным стремлением одаренного чувствительностью существа, которому свойственно желать самосохранения. У людей это желание пропорционально энергии их души или силе их воображения, и они всегда готовы осуществлять то, чего очень сильно желают. Мы желаем жизни тела, и, однако, это желание остается неудовлетворенным. Почему же желание жизни души не может быть таким же обманчивым, как и первое? Вот как рассуждают сторонники учения о бессмертии души: "Все люди желают жить вечно, следовательно, они будут жить вечно". Но разве нельзя, рассуждая аналогичным образом, сказать: "Все люди естественным образом желают быть богатыми, следовательно, все люди когда-нибудь будут богатыми".
Элементарнейшее размышление о природе нашей души должно было бы убедить нас, что мысль о ее бессмертии является простой иллюзией. Действительно, что такое наша душа, как не принцип чувствительности? Что значит мыслить, наслаждаться, страдать, как не чувствовать? Что такое жизнь, как не совокупность модификаций и движений, свойственных организованному существу? Поэтому, как только тело перестает жить, чувствительность не может больше функционировать, вследствие чего идеи, а значит, и мысли более не могут возникать в мозгу. Идеи, как уже было доказано, являются к нам через посредство органов чувств; но как сможем мы, будучи лишены этих органов, иметь восприятия, ощущения, идеи? Если из души сделали особое существо, отделив ее от одушевленного тела, то почему из жизни не сделали особого существа, отделив ее от живого тела? Жизнь есть сумма движений всего тела, чувство и мысль составляют часть этих движений, поэтому у мертвого человека эти движения прекращаются, как и все остальные.
Действительно, как сумеют нам доказать, что душа, которая способна ощущать, мыслить, желать, действовать лишь при помощи своих органов, сможет страдать и наслаждаться или даже сознавать свое существование, когда сообщавшие ей все эти чувства органы распадутся или будут уничтожены? Разве не очевидно, что душа зависит от размещения частей тела и от порядка, в котором совместно функционируют эти части? Поэтому раз уничтожена органическая структура, то, несомненно, уничтожена и душа. Разве мы не видим в течение всей нашей жизни, что всякие изменения, испытываемые нашими органами, изменяют душу, волнуют ее, приводят в расстройство? А между тем желают, чтобы эта душа действовала, мыслила, существовала, когда эти органы совершенно исчезнут!
Организованное существо можно сравнить с часами, которые, будучи разбиты, уже не могут выполнять своего назначения. Утверждать, что душа будет ощущать, мыслить, страдать после смерти тела,- все равно что утверждать, будто разбитые на тысячу кусков часы смогут продолжать звонить и отмечать время. Те, кто говорит, что наша душа может существовать, несмотря на разрушение тела, утверждают, очевидно, что модификация какого-нибудь тела может сохраниться после того, как уничтожен ее субъект, а это совершенная бессмыслица.
Нам не преминут возразить, что сохранение души после смерти тела следствие божественного всемогущества. Но это значит подкреплять бессмыслицу произвольной гипотезой. Какую бы природу ни приписывать божественному всемогуществу, оно не может сделать, чтобы какая-то вещь существовала и не существовала в одно и то же время; оно не может сделать, чтобы душа ощущала или мыслила без необходимых для мышления посредников.
Пусть же перестанут говорить нам, будто догматы о бессмертии души или о загробном существовании вовсе не противоречат разуму. Эти понятия, предназначенные только для того, чтобы смущать воображение не умеющих мыслить невежд или льстить им, не могут казаться просвещенным умам ни убедительными, ни даже правдоподобными. Разум свободен от иллюзий, рожденных предрассудками, и его, без сомнения, оскорбляет допущение души, которая мыслит, огорчается или радуется, имеет идеи, не имея органов, то есть допущение души, лишенной единственных естественных и известных нам средств, при помощи которых она может иметь восприятия, ощущения и идеи. Если нам возразят, что могут существовать другие сверхъестественные и неизвестные нам средства для достижения тех же целей, мы ответим, что средства сообщать идеи душе, отделенной от тела, не более известны и доступны тем, кто их предполагает, чем нам. Во всяком случае очевидно, что все, кто отвергает учение о врожденных идеях, не могут, не противореча своим принципам, принять столь же мало обоснованный догмат о бессмертии души.
Несмотря на утешение, которое, как утверждают многие люди, они находят в мысли о вечном существовании, несмотря на твердое убеждение столь многих лиц в том, что их души переживут их тела, мы видим, как их волнует разложение тела и с какой тревогой они взирают на приближающийся конец, которого между тем им следовало бы желать как окончания своих страданий. Это только доказывает, что реальность, настоящее существование, даже сопровождаемое страданиями, гораздо больше влияет на людей, чем прекраснейшие мечты о будущем, которое люди всегда видят лишь сквозь дымку неопределенности. Действительно, эта мнимая уверенность в вечном блаженстве и эти столь сладостные надежды не мешают даже самым религиозным людям испытывать страх и содрогаться при мысли о неизбежном разложении их тела. Смерть всегда была для тех, кто называет себя смертными, чем-то самым ужасным. Они всегда смотрели на нее как на странное явление, противное порядку вещей, чуждое природе, одним словом, как на следствие небесного мщения и расплату за грехопадение. Хотя все доказывало им, что эта смерть неизбежна, они никогда не могли примириться с мыслью о ней. Они всегда думали о ней с трепетом, и уверенность в обладании бессмертной душой представляла для них лишь слабое возмещение горя, причиняемого гибелью этого бренного тела. Два обстоятельства способствовали усилению их тревог:
первое заключалось в том, что смерть, обыкновенно сопровождаемая страданиями, лишала их существования, которое им нравилось, которое они знали, к которому они привыкли; второе состояло в незнании состояния, которое должно наступить после смерти.
Знаменитый Бэкон сказал, что люди боятся смерти по той же причине, по какой дети боятся темноты. ("Ибо, как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети, Так же и мы среди белого дня опасаемся часто тех предметов, коих бояться не более надо..."
(Лукреций, О природе вещей, кн. III, ст. 87.)) Мы естественным образом не доверяем всему, чего не знаем; мы желаем видеть ясно, чтобы обезопасить себя от предметов, которые могут нам угрожать, или быть в состоянии доставить себе предметы, которые могут быть нам полезны. Человек, который существует, не может составить себе представления о несуществовании. Так как это состояние тревожит его, то его воображение за недостатком опыта начинает работать над тем, чтобы представить ему в хорошем или дурном свете это неизвестное состояние. Привыкнув мыслить, чувствовать, действовать, наслаждаться обществом, человек видит величайшее несчастье в разложении, которое лишает его предметов и чувств, необходимых ему по его природе, которое будет мешать ему убеждаться в собственном существовании и отнимет у него удовольствия, погрузив его в небытие. Даже предполагая это состояние небытия свободным от страданий, человек всегда смотрит на него как на какое-то удручающее одиночество и пучину глубокого мрака, он видит в нем себя покинутым всеми, лишенным всякой помощи и чувствующим всю тяжесть этого ужасного положения. Но разве глубокий сон не дает нам достаточно полного представления о небытии? Разве он не лишает нас всего? Разве не кажется, будто он уничтожает нас для мира и мир для нас? Разве смерть есть что-нибудь иное, как не длительный и глубокий сон? Человек боится смерти лишь потому, что он не может представить себе ее; если бы он составил себе о ней правильное представление, он перестал бы ее бояться.
Человек не может представить себе состояние, в котором он ничего не чувствует. Поэтому человек полагает, что, когда его больше не будет, он все же будет чувствовать и сознавать те вещи, которые кажутся ему теперь столь печальными и прискорбными. Его воображение рисует ему его похороны, могилу, которую роют для него, горестные песнопения, сопровождающие его до места последнего успокоения, и он начинает думать, что эти ужасные вещи будут так же тяжело действовать на него после его смерти, как в нынешнем состоянии, когда он пользуется всеми своими чувствами. ("Не сознавая того, что при истинной смерти не может быть никого, кто бы мог, как живой, свою гибель оплакать, Видя себя самого терзаемым или сожженным".)
Lucretius, De rerum natura, lib. III, - vers. 885.
Смертный, введенный в заблуждение страхом! После смерти твои глаза не будут видеть, твои уши не будут слышать! Лежа в своем гробу, ты не будешь свидетелем той сцены, которую твое воображение рисует теперь в столь мрачных красках. Ты не будешь больше принимать участия в том, что творится на свете. Ты будешь интересоваться тем, что сделают с твоими бренными останками, не больше, чем интересовался этим накануне того дня, когда ты появился среди смертных. Умереть - это значит перестать мыслить и чувствовать, наслаждаться и страдать; твои идеи погибнут с тобой, твои страдания не последуют за тобой в могилу. Думай о смерти, но не для того, чтобы питать свои страхи и меланхолию, но чтобы приучиться смотреть на нее спокойно и оградить себя от ложных страхов, которые стараются внушить тебе враги твоего покоя.
Страх смерти - пустая иллюзия, которая должна исчезнуть, как только мы начнем смотреть на это необходимое событие под правильным углом зрения. Один великий человек определил философию как размышление о смерти. Лукан3 сказал: ("Знать, что умрешь,- первый удел мужей".) Он не хотел сказать этим, что мы должны предаваться печальным мыслям о нашей кончине с целью поддерживать свои страхи. Он хотел, без сомнения, посоветовать нам свыкнуться с мыслью о неизбежном, вытекающем из законов природы явлении и привыкнуть ожидать его с безоблачным челом. Если жизнь - благо, если необходимо любить ее, то столь же необходимо покинуть ее; и разум должен научить нас с покорностью принимать веления рока. Таким образом, наше благополучие требует усвоить привычку без тревоги созерцать событие, неизбежность которого определяется нашей природой. В наших же собственных интересах не отравлять постоянным беспокойством жизнь, которая потеряет для нас свою прелесть, если мы будем всегда с трепетом думать о ее конце. И голос разума, и правильно понятый интерес одинаково должны вооружить нас против неопределенных страхов, внушаемых нам воображением в связи со смертью. Если мы призовем их на помощь, то они сделают привычным предмет, который пугает нас лишь потому, что мы его не знаем, или потому, что суеверие изобразило его нам в отвратительном виде и в сопровождении ужасных подробностей. Отбросим эти пустые иллюзии о смерти, и мы увидим, что она является просто сном жизни, что этот сон не будет нарушен никаким неприятным сновидением и что за ним никогда не последует тяжелого пробуждения. Умереть - значит заснуть, вернуться в то состояние бесчувственности, в котором мы находились до рождения, до того, как получили чувства и стали сознавать свое нынешнее существование. Законы, столь же необходимые, как и те, что обусловили наше рождение, заставят нас вернуться в лоно природы, откуда они извлекут нас, чтобы воспроизвести впоследствии в какой-нибудь новой форме; которую нам было бы бесполезно знать. Природа, не спрашивая нашего согласия, поместила нас на время среди организованных существ; без нашего ведома она заставит нас покинуть эту среду, чтобы отвести нам другое положение. Не будем жаловаться на ее суровость: она заставляет нас подчиниться закону, от действия которого не избавлено ни одно из существ на свете. ("Сколько бы мы НИ жаловались на природу, она ведет себя хорошо; жизнь, если ты умеешь пользоваться ею, достаточно продолжительна". (Сенека, О бренности жизни.)) Все жалуются на краткость жизни и быстротечность времени, а между тем большинство людей не знают, что делать с временем и жизнью. Раз все рождается и погибает, все изменяется и гибнет, раз рождение какого-нибудь существа всегда является его первым шагом по направлению к смерти, то возможно ли, чтобы человек со своей хрупкой организацией, со всеми своими столь подвижными и сложными частями был изъят из действия всеобщего закона, согласно которому обитаемая нами твердая земля претерпевает изменения, превращения и, быть может, движется к гибели! Слабый смертный! Не требуешь ли ты, мечтая существовать вечно, чтобы природа изменила свой ход для тебя одного? Разве ты не видишь в неожиданном появлении комет, поражающем твой взор, указания на то, что и сами планеты подвержены смерти? Живи же в мире, пока это позволяет природа, и умирай без страха, если твой дух просвещен разумом.
Несмотря на всю простоту этих соображений, очень мало людей, которые действительно закалены против страха смерти: даже мудрец бледнеет при ее приближении; ему необходимо собраться со всеми силами своего духа, чтобы спокойно встретить ее. Не будем же удивляться тому, что мысль о кончине так волнует обыкновенного смертного; она страшит юношу, но она удваивает печали и горести удрученного недугами старца. Для старца она даже страшнее, чем для юноши в расцвете сил. Старик больше привык к жизни, да и дух его более слаб, обладая меньшей энергией. Наконец, и больной, терзаемый страданиями, и несчастный неудачник редко решаются прибегнуть к смерти, на которую они должны были бы смотреть как на конец своих мучений.
Если мы станем искать источник этого малодушия, то найдем его в нашей природе, привязывающей нас к жизни, и в недостатке душевной энергии, которую все, вместо того чтобы усиливать, только ослабляет и сокрушает. Все человеческие учреждения, все наши взгляды способствуют укреплению наших страхов, делая мысль о смерти еще более ужасной и невыносимой. Действительно, суеверие рисует нам смерть в самом ужасающем виде. Оно представляет ее нам как грозное событие, которое не только кладет конец нашим удовольствиям, но и передает нас беззащитными в руки неслыханно сурового, безжалостного деспота, приговоров которого ничто не может смягчить. Согласно этому суеверному учению, самый добродетельный человек не может быть уверенным в том, что угодит этому деспоту. Человек должен трепетать перед суровостью божьего суда: ужасные, вечные муки ждут жертв прихотей бога, являясь наказанием за невольные слабости или неизбежные ошибки, вызвавшие его ярость. Этот неумолимый тиран будет мстить им за их слабости, минутные промахи, склонности, которые сам вложил в их сердце, заблуждения их ума, взгляды, идеи, страсти, усвоенные ими в обществах, где он заставил их родиться. Прежде всего он никогда не простит им того, что они могли не знать непостижимого верховного существа или ошибаться в своих представлениях о нем, что они осмелились мыслить самостоятельно, отказались слушать вождей-фанатиков или лжецов и дерзнули обратиться за содействием к разуму, который, однако, дан им этим непостижимым существом в качестве их руководителя на жизненном пути.
Таковы те печальные предметы, которыми религия занимает мысль своих несчастных и доверчивых последователей. Таковы те страхи, которые тираны человеческой мысли называют благотворными. Несмотря на ничтожное действие этих взглядов на большинство тех, кто называет или считает себя убежденным сторонником последних, их хотят выдать за самое сильное препятствие, какое можно противопоставить безнравственному поведению людей. Однако, как мы скоро покажем, эти грозные учения или, вернее, химеры не производят никакого впечатления на большинство людей, которые редко задумываются над ними и во всяком случае никогда не вспоминают о них в тот момент, когда их увлекают страсть, личный интерес, удовольствие или чужой пример. Если эти страхи и оказывают действие, то всегда лишь на тех, кто и без них сумел бы воздержаться от зла или сделать добро. Они заставляют трепетать добродетельных людей, нисколько не влияя на людей испорченных; они терзают мягкие сердца, оставляя в покое людей закоснелых; они беспокоят покорных и кротких, нисколько не волнуя мятежные умы. Таким образом, они тревожат и без того уже достаточно встревоженных и сдерживают и без того сдержанных людей.
Эти ужасы не оказывают никакого влияния на дурных людей. Если же они случайным образом и воздействуют на последних, то такое воздействие лишь усиливает природную злобность этих людей, оправдывает ее в их глазах, доставляет им предлог обнаруживать ее без всякого страха и стеснения. Действительно, на основании опыта многих веков мы вправе судить, до какого неистовства и ярости доходят в своих страстях и своей злобности люди, когда их побуждает к этому религия или когда они могут по крайней мере прикрыться ее авторитетом. Люди никогда не были более честолюбивыми, жадными, бесчестными, жестокими, буйными, чем тогда, когда они уговаривали себя, что религия позволила или приказала им быть такими. Религия в этих случаях только придавала непреодолимую силу их природным страстям, которым они под ее святым покровительством могли предаваться безнаказанно, без всяких укоров совести. Мало того, величайшие злодеи, предоставляя полный простор гнусным наклонностям своей натуры, считали себя достойными рая на небе, ревнителями интересов которого они себя показали, и полагали, что своими преступлениями во имя веры освободили себя от заслуженных наказаний бога.
Вот какое действие оказывают на людей благотворные учения теологии! Эти соображения могут послужить ответом тем, кто говорит нам, что если бы религия одинаково сулила небесное блаженство дурным и хорошим людям, то не было бы неверующих в загробную жизнь. Мы укажем в ответ, что фактически религия дает это небесное блаженство злодеям и часто открывает двери рая для самых дурных и бесполезных людей. Таковы Моисей, Самуил, Давид у евреев; Магомет - у мусульман; Константин, св. Кирилл, св. Афанасий, св. Доминик и множество других религиозных разбойников и изощренных фанатиков, почитаемых церковью,- у христиан. Сюда же можно отнести участников крестовых походов, войн Лиги4 и так далее. Она, как мы только что видели, усиливает страсти злодеев, оправдывая и узаконивая преступления, которые без нее преступники побоялись или постыдились бы совершать. Наконец, служители религии дают возможность самым дурным людям отвратить от себя кару и добиться вечного блаженства.
Что касается неверующих, то среди них, как и среди верующих, могут, без сомнения, оказаться дурные люди; но неверие так же мало связано со злобой, как вера с добротой. Наоборот, у думающего и размышляющего человека больше основании быть добрым, чем у того, кто слепо руководствуется какими-то неопределенными соображениями или же интересами других людей. Всякий разумный человек весьма заинтересован в том, чтобы исследовать учения, которые, как утверждают, должны оказать влияние на его вечное блаженство. Если он найдет их ошибочными или вредными для земного существования, то из того факта, что ему нечего опасаться загробной жизни или надеяться на нее, он никогда не сделает вывода, будто в земной жизни он может безнаказанно предаваться порокам, которые должны повредить ему самому или навлечь на него презрение и гнев общества. Человек, не ожидающий другой жизни, особенно заинтересован в том, чтобы продлить свое существование и заставить окружающих любить его в единственной известной ему реальной жизни. 0свободившись от страхов, угнетающих других людей, он, делает большой шаг вперед по направлению к своему счастью.