Страница:
- Только, - прибавил он, - я бы, конечно, больше хотел быть в Лондоне,
я бы тогда мог приезжать к вам.
Холли смущенно пошевелила рукой на колене и опустила глаза.
- Вы не забыли, - сказал он вдруг, набравшись храбрости, - что мы
решили с вами отправиться бродяжничать?
Холли улыбнулась.
- О, ведь это мы просто так говорили. Нельзя же всерьез делать такие
вещи, когда становишься взрослым.
- Вздор, - сказал Вэл, - родственникам можно. Следующие большие
каникулы начнутся, знаете, в июне, и они длятся без конца, вот мы с вами это
и устроим.
Но хотя этот тайный заговор и вызывал у Холли приятную дрожь, она
покачала головой.
- Не удастся, - прошептала она.
- Не удастся! - с жаром вскричал Вэл. - А кто же может помешать нам?
Ведь не ваш же отец или ваш брат.
В эту минуту вошли Джолион и Джолли, и романтика юркнула в лакированные
ботинки Вэла и в белые атласные туфельки Холли, где она покалывала и
щекотала их в течение всего вечера, протекавшего в атмосфере, далекой от
непринужденности.
Чуткий к окружающему его настроению, Джолион скоро почувствовал скрытый
антагонизм между мальчиками, а Холли его несколько озадачила; он невольно
впал в иронический тон, что действует весьма губительно на юношескую
экспансивность. Письмо, поданное ему после обеда, погрузило его в полное
молчание, которое почти не нарушалось, пока Джолли с Валом не собрались
уходить. Он вышел вместе с ними, закурив сигару, и проводил сына до ворот
Крайст-Чэрч. На обратном пути он вынул письмо и еще раз перечел его,
остановившись у фонаря:
"Дорогой Джолион!
Сомс приходил опять сегодня вечером, в тридцать седьмую годовщину моего
рождения. Вы были правы, мне нельзя оставаться здесь. Я перееду завтра в
отель "Пьемонт", но я не уеду за границу, не повидав вас. Я чувствую себя
одинокой и несчастной.
Сердечно расположенная к вам Ирэн".
Он положил письмо в карман и зашагал дальше, удивляясь силе охвативших
его чувств. Что он сказал или осмелился сделать, этот субъект?
Он свернул на Хай-стрит и пошел дальше, по Тэрлстрит, шагая среди
лабиринта остроконечных башен и куполов, фасадов и стен бесконечных
колледжей, сверкающих в ярком лунном свете или покрытых густыми темными
тенями. Здесь, в самом сердце английского благородства, трудно было даже
вообразить себе, чтобы одинокая женщина могла подвергаться преследованиям и
домогательствам, но что же еще могло означать это письмо? Сомс, вероятно,
настаивает, чтобы она вернулась к нему, - и на его стороне закон и
общественное мнение! "Тысяча восемьсот девяносто девятый! - думал Джолион,
глядя на битое стекло, сверкавшее на ограде виллы. - Но когда дело касается
нашей собственности, мы все те же язычники! Я завтра же поеду в Лондон.
Конечно, ей лучше уехать за границу". Но мысль эта была ему неприятна. С
какой стати Сомс выживает ее из Англии? А кроме того, он ведь может поехать
за ней, и там ее уже совсем некому будет ограждать от домогательств супруга.
"Я должен действовать очень осторожно, - думал он, - этот тип способен на
любую пакость. Ужасно мне не понравился его тон тогда, в кэбе". Мысль
Джолиона обратилась к его дочери Джун. Не могла бы она помочь? Когда-то Ирэн
была ее лучшим другом, а теперь она тоже "несчастненькая", из тех, что
всегда трогают отзывчивую душу Джун. Он решил послать дочери телеграмму,
чтобы она встретила его на вокзале Пэддингтон. Подходя к "Радуге", он
пытался разобраться в своих чувствах. Стал бы он волноваться так изза каждой
женщины, попавшей в подобное положение? Нет, не стал бы! Это чистосердечное
заключение смутило его, и, узнав, что Холли ушла спать, он отправился в свою
комнату. Но он не мог уснуть и долго сидел у окна, закутавшись в пальто,
глядя на лунный свет, скользивший по крышам.
В комнате рядом Холли тоже не спала и вспоминала ресницы Вэла, верхние
и нижние, особенно нижние, и думала, что бы ей сделать, чтобы Джолли его
полюбил. Запах гардении наполнял всю ее маленькую комнату, и ей это было
приятно.
А Вэл, высунувшись из окна второго этажа Брэйсноз-колледжа, смотрел на
квадрат лунного света, не видя его, и видел вместо этого Холли, тоненькую, в
белом платье, как она сидела у камина, когда он вошел в комнату.
Только Джолли в своей комнатке, узкой, как щель, спал, подложив руку
под щеку, и ему снилось, что он сидит с Вэлом в одной лодке и они
состязаются между собой, а отец кричит с берега: "Второй! Перестань, брось
грести, ах, господи!"
Из всех лучезарных фирм, которые украшают своими витринами лондонский
Вест-Энд, "Гейвз и Кортегел" казалась Сомсу наиболее "видной" - это слово
тогда только что входило в моду. Он никогда не страдал пристрастием своего
дяди Суизина к драгоценным камням, а когда Ирэн в 1887 году, покинув его,
оставила все безделушки, которые он ей подарил, это навсегда отбило у него
охоту к такого рода помещению денег. Но Сомс и теперь знал толк в
бриллиантах, и всю неделю до ее рождения он не упускал случая по дороге в
Полтри или обратно постоять перед витринами крупных ювелиров, у которых
можно было получить за свои деньги если не полный их эквивалент, то во
всяком случае товар с известной маркой.
...Непрерывные размышления, которым он предавался со времени своего
путешествия в кэбе с Джолионом, все больше и больше убеждали его в том, что
в его жизни наступил момент величайшей важности и что ему совершенно
необходимо предпринять шаги, и на этот раз безошибочные. И рядом с этим
сухим и рассудительным соображением о том, что он должен теперь или никогда
позаботиться о продлении своего рода, теперь или никогда устроиться, создать
семью, взывал тайный голос его чувств, пробудившихся при виде женщины,
которая когдато была его страстно любимой женой, и голос глубокого
убеждения, что отказаться от собственной жены было бы преступлением против
здравого смысла и благопристойной скрытности Форсайтов.
Запрошенный по делу Уинифрид королевский адвокат Дример (Сомс предпочел
бы Уотербака, но его назначили судьей, при этом в таких преклонных годах,
что невольно напрашивалось подозрение, нет ли здесь какой-то политической
интриги) посоветовал прежде всего требовать через суд восстановления в
супружеских правах, то есть сказал то, в чем Сомс не сомневался с самого
начала. Получив соответствующее постановление суда, они должны будут
некоторое время выждать, чтобы посмотреть, будет ли оно выполнено. Если нет,
то в глазах закона это будет рассматриваться как действительный уход от
жены, и тогда, представив доказательства дурного поведения, можно возбуждать
дело о разводе. Все это Сомс и сам прекрасно знал. Это простое разрешение
дела сестры приводило его в еще большее отчаяние по поводу запутанности его
собственного положения. Все решительно толкало его к единственному простому
выходу - вернуть Ирэн. Если ей это и не совсем по душе, то ведь и ему
придется подавить свои чувства, простить обиду, забыть перенесенные
страдания! Он, по крайней мере, никогда не оскорблял ее, и он же идет на
такую большую уступку! Он может предложить ей настолько больше того, что у
нее есть сейчас! Он готов положить на ее имя неотъемлемый капитал. В эти дни
он часто рассматривал свою физиономию в зеркале. Он никогда не был павлином,
как этот Дарти, не воображал себя покорителем женщин, но у него была
известная уверенность в своей внешности - и не без основания, ибо он был
хорошо сложен и вполне сохранился, опрятен, здоров, у него был бледный цвет
лица, не испорченный пьянством или какиминибудь другими излишествами.
Форсайтский подбородок и сосредоточенное выражение лица являлись в его
глазах достоинствами. Насколько он сам мог судить, у него не было ни одной
черты, которая могла бы вызывать отвращение.
Мысли и желания, которыми человек живет изо дня в день, становятся для
него естественными, даже если вначале они и казались нелепыми. Если только
он сможет дать ей достаточно ощутимое доказательство того, что он решил
забыть прошлое и готов делать все от него зависящее, чтобы она была
довольна, почему бы ей и не вернуться к нему?
Итак, утром девятого ноября он вошел к "Гейвзу и Кортегелу" купить
бриллиантовую брошь.
- Четыреста двадцать пять фунтов, сэр, это почти даром, сэр, за такую
вещь.
Сомс был в решительном настроении, он взял брошь не раздумывая и,
спрятав плоский зеленый сафьяновый футляр во внутренний карман, отправился в
Полтри. Несколько раз в этот день он открывал футляр, чтобы посмотреть на
семь камней, мягко мерцающих в овальном бархатном гнездышке.
- Если только леди не понравится, сэр, мы с удовольствием обменяем ее,
в любую минуту. Но на этот счет можете не беспокоиться, сэр.
Если бы только действительно можно было не беспокоиться! Он сел за
работу - единственное испытанное средство успокоить нервы. Пока он был в
конторе, принесли каблограмму от агента из Буэнос-Айреса, сообщавшего
некоторые подробности и адрес горничной, служившей на пароходе и готовой в
случае надобности выступить в качестве свидетельницы. Это словно еще
подхлестнуло Сомса, преисполнив его глубочайшим отвращением к подобному
перемыванию грязного белья на людях. А когда он, спустившись в подземку, сел
в поезд и развернул вечернюю газету, подробное описание громкого
бракоразводного процесса еще раз подстегнуло его желание восстановить свою
супружескую жизнь. Инстинктивное тяготение к семье, появлявшееся у всех
истинных Форсайтов, когда у них были заботы или горе, их корпоративный дух,
делавший их сильными и крепкими, побудили его отправиться обедать на
Парк-Лейн. Он не мог, да и не хотел говорить родителям о своем намерении -
он был слишком скрытен и горд, - но мысль, что они, во всяком случае,
порадовались бы, если бы узнали, и пожелали бы ему счастья, ободряла его.
Джемс был в мрачном настроении, ибо огонь, зажженный в нем наглым
ультиматумом Крюгера, был быстро погашен сомнительными успехами этого месяца
и призывами "Таймса" к новым усилиям. Он не знает, чем это кончится. Сомс
старался подбодрить его беспрестанным упоминанием имени Буллера. Но Джемс
ничего не мог сказать! Там еще Колли [17], но он точно прилип к этой горе, а
Ледисмит [18] остается незащищенным на голой равнине, и, по-видимому, тут
заваривается такая каша... Он считает, что туда нужно послать матросов, это
молодцы ребята. Сомс перешел к другому способу утешения. Вэл написал
Уинифрид, что в Оксфорде в день Гая Фокса [19] устраивался маскарад и
фейерверк и он так ловко зачернил себе лицо, что его никто не узнал.
- Да, - пробормотал Джемс, - смышленый мальчишка, - но сейчас же вслед
за этим покачал головой и прибавил, что он не знает, что еще из него выйдет,
и, грустно посмотрев на сына, прошептал, что вот у Сомса никогда не было
ребенка. Ему бы так хотелось иметь внука, который бы носил его имя. А теперь
- вот как оно получается!
Сомс вздрогнул. Он не ожидал такого вызова на признание в своих самых
сокровенных мыслях. А Эмили, которая заметила, как его передернуло, сказала:
- Глупости, Джемс, перестань говорить об этом.
Но Джемс, не глядя ни на кого, продолжал бормотать. Вот Роджер, и
Николае, и Джолион - у всех у них есть внуки. А Суизин и Тимоти так и не
женились. Сам он сделал все, что мог, но теперь его уже скоро не станет. И,
словно сообщив что-то глубоко утешительное, он замолчал и принялся есть
мозги, подцепляя их вилкой и кусочком хлеба и проглатывая вместе с хлебом.
Сомс простился тотчас же после обеда. Хотя было, в сущности, не
холодно, он надел меховое пальто, чтобы защитить себя от приступов нервной
дрожи, которая не покидала его целый день. Кроме того, он как-то безотчетно
сознавал, что так он выглядит лучше, чем в обыкновенном черном пальто.
Затем, нащупав возле сердца сафьяновый футляр, он двинулся в путь. Он редко
курил, но сейчас, выйдя на улицу, достал папироску и закурил на ходу. Он
медленно шел по Роу к Найтсбриджу, рассчитав время так, чтобы попасть в
Челси к четверти десятого. Что она делает вечер за вечером, одна, в этой
жалкой дыре? Загадочные существа женщины! Живешь с ними рядом и ничего о них
не знаешь. Что она такого нашла в этом Боснии, что он ее свел с ума? Потому
что, в конце концов, это же было сумасшествие, все, что она сделала, -
форменный приступ сумасшествия, перевернувший все представления о ценности
вещей, сломавший и ее, и его жизнь! И на мгновение Сомса охватило чувство
какой-то экзальтации, он словно превратился в человека из трогательной
повести, который, проникшись христианским милосердием, возвращает
провинившейся все блага жизни, все прощает, все забывает и становится ее
добрым гением. Под деревом против казарм Найтсбриджа, где лунный свет
ложился яркой белой полосой, он еще раз вытащил сафьяновый футляр и взглянул
на игру камней при свете луны. Да, это бриллианты чистейшей воды! Но когда
он захлопнул футляр, резкий звук защелкнувшейся крышки отдался нервной
дрожью в его теле; он зашагал быстрее, засунув руки в перчатках в карманы
пальто, почти надеясь, что не застанет ее дома. Мысль о том, как она
непостижима, снова завладела им. Обедает одна изо дня в день, наряжается в
вечерний туалет, словно воображает, что находится в обществе! Играет на
рояле - для себя! Около нее нет даже кошки или собаки, насколько он мог
заметить. И внезапно ему вспомнилась кобыла, которую он держал в
Мейплдерхеме для поездок на станцию. Когда бы он ни вошел в конюшню, она
стояла там одна, полусонная, и все же она всегда бежала домой быстрее, чем
на станцию, словно ей не терпелось поскорее снова очутиться одной в своей
конюшне. "Я буду обращаться с нею ласково, - без всякой последовательности
подумал он. Буду очень осторожен". И все его стремления и наклонности к
семейной жизни, которой насмешливая судьба, казалось, лишила его навеки,
ожили в нем с такою силой, что он незаметно для себя остановился,
замечтавшись, против вокзала Саут-Кенсингтон. На Кингс-Род какой-то человек
вышел, пошатываясь, из трактира, наигрывая на концертино. Секунду Сомс
наблюдал, как он бессмысленно топчется на тротуаре под неровные заливистые
звуки своей музыки, потом перешел на другую сторону, чтобы избежать встречи
с этим пьяным идиотом. Проведет ночь в полицейском участке! Бывают же такие
ослы! Но человек заметил, что Сомс перешел от него на другую сторону, и
поток благодушной брани понесся ему вдогонку. "Надеюсь, что его заберут, -
злобно подумал Сомс. - Как это можно, чтобы такие негодяи шатались по
улицам, когда женщины ходят одни?" Мысль эта возникла у него потому, что
впереди шла какая-то женщина. Походка ее показалась ему странно знакомой, а
когда она свернула за тот угол, к которому он направлялся, сердце его
усиленно забилось. Он прибавил шагу, чтобы поскорее дойти до угла и
убедиться. Да! Это была Ирэн; он не мог ошибиться, это ее походка. Она
прошла еще два поворота, и у последнего угла Сомс увидел, как она завернула
в свой подъезд. Чтобы не упустить ее, он пробежал эти несколько шагов,
взбежал по лестнице и нагнал ее у самой двери. Он слышал, как щелкнул ключ в
замке, и остановился около нее как раз в ту минуту, когда она, открыв дверь,
обернулась и замерла в удивлении.
- Не пугайтесь, - сказал он, едва переводя дыхание. - Я вас увидел на
улице. Разрешите мне зайти на минуту.
Она прижала руку к груди, в лице ее не было ни кровинки, глаза
расширились от ужаса. Затем, по-видимому овладев собой, она наклонила голову
и сказала:
- Хорошо.
Сомс закрыл за собою дверь. Ему тоже нужно было прийти в себя, и, когда
она прошла в гостиную, он целую минуту стоял молча, с трудом переводя
дыхание, чтобы успокоить биение своего сердца. В эту минуту, которая решала
все его будущее, вынуть сафьяновый футляр казалось как-то грубо. Однако у
него нет никакого иного предлога, чтобы объяснить свой приход. И это
неловкое положение вызвало в нем досаду на всю эту церемонию предлогов и
оправданий. Предстояла, сцена, ничего другого быть не может, и надо на это
идти.
Он услышал ее голос, встревоженный, томительно мягкий:
- Зачем вы, пришли опять? Разве вы не поняли, что мне приятней было бы,
чтобы вы этого не делали?
Он обратил внимание на ее костюм - темно-коричневый бархат, соболье боа
и маленькая круглая шапочка того же меха. Все это удивительно шло к ней. У
нее, по-видимому, хватает денег на туалеты. Он сказал отрывисто:
- Сегодня ваше рождение, я принес вам вот это, - и он протянул ей
зеленый сафьяновый футляр.
- О нет, нет!
Сомс нажал замочек; семь камней сверкнули на бледносером бархате.
- Почему нет? - сказал он. - Просто в знак того, что вы не питаете ко
мне больше дурных чувств.
- Я не могу.
Сомс вынул брошь из футляра.
- Дайте мне взглянуть, как это будет на вас.
Она отшатнулась и попятилась. Он шагнул к ней, протягивая руку с брошью
к ее груди. Она снова отшатнулась.
Сомс опустил руку.
- Ирэн, - сказал он, - забудем прошлое. Если я могу, то и вы, конечно,
можете. Давайте начнем снова, как будто ничего не было. Хотите?
В голосе его звучало невысказанное желание, а в глазах, устремленных на
ее лицо, было почти молящее выражение.
Она стояла, прижавшись к стене, и теперь только судорожно глотнула это
был весь ее ответ. Сомс продолжал:
- Неужели вы действительно хотите прожить здесь всю жизнь, полумертвая,
в этой жалкой дыре? Вернитесь ко мне, и я дам вам все, что вы хотите. Вы
будете жить своей собственной жизнью, я клянусь в этом.
Он увидел, как ее лицо иронически дрогнуло.
- Да, - повторил он, - но теперь я говорю это всерьез. Я прошу от вас
только одного. Я только хочу... я хочу сына. Не смотрите на меня так. Да, я
хочу сына. Мне тяжело.
Слова срывались поспешно, так что он едва узнавал собственный голос, и
он дважды закидывал голову назад, точно ему не хватало воздуха. Но вид ее
глаз, устремленных на него, ее потемневший, словно застывший от ужаса взгляд
привели его в себя, и мучительная бессвязность сменилась гневом.
- Разве это так неестественно? - проговорил он сквозь зубы. - Разве так
неестественно желать ребенка от собственной жены? Вы разбили нашу жизнь,
из-за вас все спуталось. Мы влачим какое-то полумертвое существование, и у
нас нет ничего впереди. Разве уж так унизительно для вас, что, несмотря на
все это, я... я все еще хочу считать вас своей женой? Да говорите же бога
ради! Скажите что-нибудь!
Ирэн как будто сделала попытку заговорить, но у нее это не вышло.
- Я не хочу пугать вас, - сказал Сомс, смягчая голос, - боже упаси. Я
только хочу, чтобы вы поняли, что я не могу так больше жить. Я хочу, чтобы
вы вернулись ко мне, хочу, чтобы вы были со мной.
Ирэн подняла руку и закрыла нижнюю часть лица, но глаза ее по-прежнему
не отрывались от его глаз, словно она надеялась, что они удержат его на
расстоянии. И все эти пустые, мучительные годы - с каких пор? ах да, почти с
того дня, как он познакомился с нею, - вдруг словно одной громадной волной
встали в памяти Сомса, и судорога, с которой он не в состоянии был
совладать, исказила его лицо.
- Еще не поздно, - сказал он, - нет, если вы только захотите поверить в
это.
Ирэн отняла руку от губ, и обе ее руки судорожно прижались к груди.
Сомс схватил ее за руки.
- Не смейте! - задыхаясь, сказала она. Но он продолжал держать их и
старался смотреть ей прямо в глаза, которых она не отводила Тогда она
спокойно сказала: - Я здесь одна. Вы не позволите себе того, что позволили
однажды.
Отдернув руки, точно от раскаленного железа, он отвернулся. Как может
существовать такая жестокая злопамятность? Неужели все еще живет в ее памяти
этот единственный случай насилия? И неужели это так бесповоротно оттолкнуло
ее от него? И, не поднимая глаз, он сказал упрямо:
- Я не уйду отсюда, пока вы не ответите мне. Я предлагаю вам то, что
немногие мужчины могли бы предложить. Я хочу... я жду разумного ответа.
И почти с удивлением он услышал ее слова:
- Тут не может быть разумного ответа. Разум здесь ни при чем. Вы можете
услышать только грубую правду: я бы скорее умерла.
Сомс смотрел на нее в остолбенении.
- О! - сказал он, а потом у него словно отнялись язык и способность
двигаться, и он почувствовал, что весь дрожит, как человек, которому нанесли
смертельное оскорбление и который еще не знает, как ему быть, или, вернее,
что теперь с ним будет.
- О! - повторил он еще раз. - Вот даже как! В самом деле! Скорее бы
умерли! Недурно!
- Мне очень жаль. Вы хотели, чтобы я вам ответила. Что же мне делать,
если это правда? Разве я могу это изменить?
Этот странный и несколько отвлеченный вопрос вернул Сомса к
действительности. Он захлопнул футляр с брошью и сунул его в карман.
- Правда! - сказал он. - Это как раз то, чего не знают женщины. Все это
только нервы, нервы.
Он услышал ее шепот:
- Да, нервы не лгут. Разве вы не убедились в этом?
Он молчал, поглощенный одной только мыслью: "Я заставлю себя
возненавидеть эту женщину. - Заставлю". В этом-то и было все горе. Если бы
он только мог! Он украдкой взглянул на нее: она стояла неподвижно,
прижавшись к стене, подняв голову и скрестив руки, словно ждала, что ее
убьют. И он сказал быстро:
- Я не верю ни одному вашему слову. У вас есть любовник. Если бы это
было не так, вы не были бы такой... дурочкой.
Прежде чем изменилось выражение ее глаз, он понял, что сказал не то,
позволил себе слишком резко вернуться К той свободе выражений, которую он
усвоил во времена своего супружества. Он повернулся и пошел к двери. Но он
не мог уйти. Что-то в самой глубине его существа - самое глубокое, самое
скрытое свойство Форсайтов: невозможность упустить, невозможность поверить в
то, что упорство тщетно и бесцельно, - мешало ему. Он снова повернулся и
стал, прислонившись к двери, так же, как она стояла, прислонившись к стене,
не замечая, что, как-то нелепо стоят" вот так друг против друга на разных
концах комнаты.
- Вы когда-нибудь думаете о ком-нибудь, кроме себя? - сказал он.
У Ирэн задрожали губы; она медленно ответила:
- Думали ли вы когда-нибудь, что я поняла свою ошибку - ужасную,
непоправимую ошибку - в первую же неделю после свадьбы; что я три года
старалась переломить себя? Вы знаете, что я старалась? Разве я делала это
для себя?
Сомс стиснул зубы.
- Бог вас знает, что это такое было. Я никогда не понимал вас, никогда
не пойму. У вас было все, что вы могли желать, и вы снова можете иметь все
это и даже больше Что же во мне такого? Я задаю вам прямой вопрос: что вам
не нравится? - не сознавая всего трагизма этого вопроса, он продолжал с
жаром: - Я не калека, не урод, не неотесанный дурак, не сумасшедший. В чем
же дело? Что тут за секрет?
В ответ последовал только глубокий вздох.
Он сжал руки, и этот жест был исполнен необычайной для него
выразительности.
- Когда я шел сюда сегодня, я был... я надеялся, я хотел сделать все,
что в моих силах, чтобы покончить с прошлым и начать новую жизнь. А вы
встречаете меня "нервами", молчанием и вздохами. В этом нет ничего
конкретного. Это как... это точно паутина.
- Да.
Этот шепот с другого конца комнаты снова взорвал Сомса.
- Ну, так я не хочу сидеть в паутине. Я разорву ее! - он шагнул к ней.
- Я...
Зачем он шагнул к ней, он и сам не знал. Но когда он очутился около
нее, на него вдруг пахнуло прежним, знакомым запахом ее платья. Он положил
руки ей на плечи и наклонился, чтобы поцеловать ее. Но он поцеловал не губы,
а тонкую твердую линию стиснутых губ; потом он почувствовал, как ее руки
отталкивают его лицо; он услышал ее голос: "О нет!" Стыд, раскаяние,
сознание, что все оказалось напрасным, нахлынули, поглотили его - он круто
повернулся и вышел.
На вокзале Пэддингтон Джолион встретился с Джун, поджидавшей его на
платформе. Она получила его телеграмму за завтраком. У Джун было убежище -
мастерская с двумя спальными комнатами в Сент-Джонс-Вуд-парке, - которое она
выбрала потому, что оно обеспечивало ей полную независимость. Там, не
опасаясь привлечь внимание миссис Грэнди [20], не стесненная постоянным
присутствием прислуги, она могла принимать своих "несчастненьких" в любой
час дня или ночи, и нередко какой-нибудь горемыка, не имеющий своей
мастерской, пользовался мастерской Джун. Она наслаждалась своей свободой и
распоряжалась собой с какой-то девичьей страстностью; весь тот пыл, который
предназначался Босини и от которого он, принимая во внимание ее форсайтское
упорство, вероятно, скоро устал бы, она расточала теперь на неудачников, на
выхаживание будущих гениев артистического мира. Она, в сущности, только и
жила тем, что старалась обратить своих питомцев из гадких утят в лебедей,
веря всей душой, что они истинные лебеди. Самая страстность, которую она
вносила в свое покровительство, мешала правильности ее оценки. Но она была
честной и щедрой. Ее маленькая энергичная ручка всегда готова была защитить
каждого от притеснения академических и коммерческих мнений, и хотя сумма ее
доходов была весьма значительна, ее текущий счет в банке нередко представлял
собой отрицательную величину.
Она приехала на вокзал, взволнованная до глубины души свиданием с
Эриком Коббли. Какой-то гнусный салон отказал этому длинноволосому гению в
устройстве выставки его произведений. Наглый администратор, посетив его
мастерскую, заявил, что с коммерческой точки зрения это будет очень уж
убого. Сей бесподобный пример коммерческой трусости по отношению к ее
я бы тогда мог приезжать к вам.
Холли смущенно пошевелила рукой на колене и опустила глаза.
- Вы не забыли, - сказал он вдруг, набравшись храбрости, - что мы
решили с вами отправиться бродяжничать?
Холли улыбнулась.
- О, ведь это мы просто так говорили. Нельзя же всерьез делать такие
вещи, когда становишься взрослым.
- Вздор, - сказал Вэл, - родственникам можно. Следующие большие
каникулы начнутся, знаете, в июне, и они длятся без конца, вот мы с вами это
и устроим.
Но хотя этот тайный заговор и вызывал у Холли приятную дрожь, она
покачала головой.
- Не удастся, - прошептала она.
- Не удастся! - с жаром вскричал Вэл. - А кто же может помешать нам?
Ведь не ваш же отец или ваш брат.
В эту минуту вошли Джолион и Джолли, и романтика юркнула в лакированные
ботинки Вэла и в белые атласные туфельки Холли, где она покалывала и
щекотала их в течение всего вечера, протекавшего в атмосфере, далекой от
непринужденности.
Чуткий к окружающему его настроению, Джолион скоро почувствовал скрытый
антагонизм между мальчиками, а Холли его несколько озадачила; он невольно
впал в иронический тон, что действует весьма губительно на юношескую
экспансивность. Письмо, поданное ему после обеда, погрузило его в полное
молчание, которое почти не нарушалось, пока Джолли с Валом не собрались
уходить. Он вышел вместе с ними, закурив сигару, и проводил сына до ворот
Крайст-Чэрч. На обратном пути он вынул письмо и еще раз перечел его,
остановившись у фонаря:
"Дорогой Джолион!
Сомс приходил опять сегодня вечером, в тридцать седьмую годовщину моего
рождения. Вы были правы, мне нельзя оставаться здесь. Я перееду завтра в
отель "Пьемонт", но я не уеду за границу, не повидав вас. Я чувствую себя
одинокой и несчастной.
Сердечно расположенная к вам Ирэн".
Он положил письмо в карман и зашагал дальше, удивляясь силе охвативших
его чувств. Что он сказал или осмелился сделать, этот субъект?
Он свернул на Хай-стрит и пошел дальше, по Тэрлстрит, шагая среди
лабиринта остроконечных башен и куполов, фасадов и стен бесконечных
колледжей, сверкающих в ярком лунном свете или покрытых густыми темными
тенями. Здесь, в самом сердце английского благородства, трудно было даже
вообразить себе, чтобы одинокая женщина могла подвергаться преследованиям и
домогательствам, но что же еще могло означать это письмо? Сомс, вероятно,
настаивает, чтобы она вернулась к нему, - и на его стороне закон и
общественное мнение! "Тысяча восемьсот девяносто девятый! - думал Джолион,
глядя на битое стекло, сверкавшее на ограде виллы. - Но когда дело касается
нашей собственности, мы все те же язычники! Я завтра же поеду в Лондон.
Конечно, ей лучше уехать за границу". Но мысль эта была ему неприятна. С
какой стати Сомс выживает ее из Англии? А кроме того, он ведь может поехать
за ней, и там ее уже совсем некому будет ограждать от домогательств супруга.
"Я должен действовать очень осторожно, - думал он, - этот тип способен на
любую пакость. Ужасно мне не понравился его тон тогда, в кэбе". Мысль
Джолиона обратилась к его дочери Джун. Не могла бы она помочь? Когда-то Ирэн
была ее лучшим другом, а теперь она тоже "несчастненькая", из тех, что
всегда трогают отзывчивую душу Джун. Он решил послать дочери телеграмму,
чтобы она встретила его на вокзале Пэддингтон. Подходя к "Радуге", он
пытался разобраться в своих чувствах. Стал бы он волноваться так изза каждой
женщины, попавшей в подобное положение? Нет, не стал бы! Это чистосердечное
заключение смутило его, и, узнав, что Холли ушла спать, он отправился в свою
комнату. Но он не мог уснуть и долго сидел у окна, закутавшись в пальто,
глядя на лунный свет, скользивший по крышам.
В комнате рядом Холли тоже не спала и вспоминала ресницы Вэла, верхние
и нижние, особенно нижние, и думала, что бы ей сделать, чтобы Джолли его
полюбил. Запах гардении наполнял всю ее маленькую комнату, и ей это было
приятно.
А Вэл, высунувшись из окна второго этажа Брэйсноз-колледжа, смотрел на
квадрат лунного света, не видя его, и видел вместо этого Холли, тоненькую, в
белом платье, как она сидела у камина, когда он вошел в комнату.
Только Джолли в своей комнатке, узкой, как щель, спал, подложив руку
под щеку, и ему снилось, что он сидит с Вэлом в одной лодке и они
состязаются между собой, а отец кричит с берега: "Второй! Перестань, брось
грести, ах, господи!"
Из всех лучезарных фирм, которые украшают своими витринами лондонский
Вест-Энд, "Гейвз и Кортегел" казалась Сомсу наиболее "видной" - это слово
тогда только что входило в моду. Он никогда не страдал пристрастием своего
дяди Суизина к драгоценным камням, а когда Ирэн в 1887 году, покинув его,
оставила все безделушки, которые он ей подарил, это навсегда отбило у него
охоту к такого рода помещению денег. Но Сомс и теперь знал толк в
бриллиантах, и всю неделю до ее рождения он не упускал случая по дороге в
Полтри или обратно постоять перед витринами крупных ювелиров, у которых
можно было получить за свои деньги если не полный их эквивалент, то во
всяком случае товар с известной маркой.
...Непрерывные размышления, которым он предавался со времени своего
путешествия в кэбе с Джолионом, все больше и больше убеждали его в том, что
в его жизни наступил момент величайшей важности и что ему совершенно
необходимо предпринять шаги, и на этот раз безошибочные. И рядом с этим
сухим и рассудительным соображением о том, что он должен теперь или никогда
позаботиться о продлении своего рода, теперь или никогда устроиться, создать
семью, взывал тайный голос его чувств, пробудившихся при виде женщины,
которая когдато была его страстно любимой женой, и голос глубокого
убеждения, что отказаться от собственной жены было бы преступлением против
здравого смысла и благопристойной скрытности Форсайтов.
Запрошенный по делу Уинифрид королевский адвокат Дример (Сомс предпочел
бы Уотербака, но его назначили судьей, при этом в таких преклонных годах,
что невольно напрашивалось подозрение, нет ли здесь какой-то политической
интриги) посоветовал прежде всего требовать через суд восстановления в
супружеских правах, то есть сказал то, в чем Сомс не сомневался с самого
начала. Получив соответствующее постановление суда, они должны будут
некоторое время выждать, чтобы посмотреть, будет ли оно выполнено. Если нет,
то в глазах закона это будет рассматриваться как действительный уход от
жены, и тогда, представив доказательства дурного поведения, можно возбуждать
дело о разводе. Все это Сомс и сам прекрасно знал. Это простое разрешение
дела сестры приводило его в еще большее отчаяние по поводу запутанности его
собственного положения. Все решительно толкало его к единственному простому
выходу - вернуть Ирэн. Если ей это и не совсем по душе, то ведь и ему
придется подавить свои чувства, простить обиду, забыть перенесенные
страдания! Он, по крайней мере, никогда не оскорблял ее, и он же идет на
такую большую уступку! Он может предложить ей настолько больше того, что у
нее есть сейчас! Он готов положить на ее имя неотъемлемый капитал. В эти дни
он часто рассматривал свою физиономию в зеркале. Он никогда не был павлином,
как этот Дарти, не воображал себя покорителем женщин, но у него была
известная уверенность в своей внешности - и не без основания, ибо он был
хорошо сложен и вполне сохранился, опрятен, здоров, у него был бледный цвет
лица, не испорченный пьянством или какиминибудь другими излишествами.
Форсайтский подбородок и сосредоточенное выражение лица являлись в его
глазах достоинствами. Насколько он сам мог судить, у него не было ни одной
черты, которая могла бы вызывать отвращение.
Мысли и желания, которыми человек живет изо дня в день, становятся для
него естественными, даже если вначале они и казались нелепыми. Если только
он сможет дать ей достаточно ощутимое доказательство того, что он решил
забыть прошлое и готов делать все от него зависящее, чтобы она была
довольна, почему бы ей и не вернуться к нему?
Итак, утром девятого ноября он вошел к "Гейвзу и Кортегелу" купить
бриллиантовую брошь.
- Четыреста двадцать пять фунтов, сэр, это почти даром, сэр, за такую
вещь.
Сомс был в решительном настроении, он взял брошь не раздумывая и,
спрятав плоский зеленый сафьяновый футляр во внутренний карман, отправился в
Полтри. Несколько раз в этот день он открывал футляр, чтобы посмотреть на
семь камней, мягко мерцающих в овальном бархатном гнездышке.
- Если только леди не понравится, сэр, мы с удовольствием обменяем ее,
в любую минуту. Но на этот счет можете не беспокоиться, сэр.
Если бы только действительно можно было не беспокоиться! Он сел за
работу - единственное испытанное средство успокоить нервы. Пока он был в
конторе, принесли каблограмму от агента из Буэнос-Айреса, сообщавшего
некоторые подробности и адрес горничной, служившей на пароходе и готовой в
случае надобности выступить в качестве свидетельницы. Это словно еще
подхлестнуло Сомса, преисполнив его глубочайшим отвращением к подобному
перемыванию грязного белья на людях. А когда он, спустившись в подземку, сел
в поезд и развернул вечернюю газету, подробное описание громкого
бракоразводного процесса еще раз подстегнуло его желание восстановить свою
супружескую жизнь. Инстинктивное тяготение к семье, появлявшееся у всех
истинных Форсайтов, когда у них были заботы или горе, их корпоративный дух,
делавший их сильными и крепкими, побудили его отправиться обедать на
Парк-Лейн. Он не мог, да и не хотел говорить родителям о своем намерении -
он был слишком скрытен и горд, - но мысль, что они, во всяком случае,
порадовались бы, если бы узнали, и пожелали бы ему счастья, ободряла его.
Джемс был в мрачном настроении, ибо огонь, зажженный в нем наглым
ультиматумом Крюгера, был быстро погашен сомнительными успехами этого месяца
и призывами "Таймса" к новым усилиям. Он не знает, чем это кончится. Сомс
старался подбодрить его беспрестанным упоминанием имени Буллера. Но Джемс
ничего не мог сказать! Там еще Колли [17], но он точно прилип к этой горе, а
Ледисмит [18] остается незащищенным на голой равнине, и, по-видимому, тут
заваривается такая каша... Он считает, что туда нужно послать матросов, это
молодцы ребята. Сомс перешел к другому способу утешения. Вэл написал
Уинифрид, что в Оксфорде в день Гая Фокса [19] устраивался маскарад и
фейерверк и он так ловко зачернил себе лицо, что его никто не узнал.
- Да, - пробормотал Джемс, - смышленый мальчишка, - но сейчас же вслед
за этим покачал головой и прибавил, что он не знает, что еще из него выйдет,
и, грустно посмотрев на сына, прошептал, что вот у Сомса никогда не было
ребенка. Ему бы так хотелось иметь внука, который бы носил его имя. А теперь
- вот как оно получается!
Сомс вздрогнул. Он не ожидал такого вызова на признание в своих самых
сокровенных мыслях. А Эмили, которая заметила, как его передернуло, сказала:
- Глупости, Джемс, перестань говорить об этом.
Но Джемс, не глядя ни на кого, продолжал бормотать. Вот Роджер, и
Николае, и Джолион - у всех у них есть внуки. А Суизин и Тимоти так и не
женились. Сам он сделал все, что мог, но теперь его уже скоро не станет. И,
словно сообщив что-то глубоко утешительное, он замолчал и принялся есть
мозги, подцепляя их вилкой и кусочком хлеба и проглатывая вместе с хлебом.
Сомс простился тотчас же после обеда. Хотя было, в сущности, не
холодно, он надел меховое пальто, чтобы защитить себя от приступов нервной
дрожи, которая не покидала его целый день. Кроме того, он как-то безотчетно
сознавал, что так он выглядит лучше, чем в обыкновенном черном пальто.
Затем, нащупав возле сердца сафьяновый футляр, он двинулся в путь. Он редко
курил, но сейчас, выйдя на улицу, достал папироску и закурил на ходу. Он
медленно шел по Роу к Найтсбриджу, рассчитав время так, чтобы попасть в
Челси к четверти десятого. Что она делает вечер за вечером, одна, в этой
жалкой дыре? Загадочные существа женщины! Живешь с ними рядом и ничего о них
не знаешь. Что она такого нашла в этом Боснии, что он ее свел с ума? Потому
что, в конце концов, это же было сумасшествие, все, что она сделала, -
форменный приступ сумасшествия, перевернувший все представления о ценности
вещей, сломавший и ее, и его жизнь! И на мгновение Сомса охватило чувство
какой-то экзальтации, он словно превратился в человека из трогательной
повести, который, проникшись христианским милосердием, возвращает
провинившейся все блага жизни, все прощает, все забывает и становится ее
добрым гением. Под деревом против казарм Найтсбриджа, где лунный свет
ложился яркой белой полосой, он еще раз вытащил сафьяновый футляр и взглянул
на игру камней при свете луны. Да, это бриллианты чистейшей воды! Но когда
он захлопнул футляр, резкий звук защелкнувшейся крышки отдался нервной
дрожью в его теле; он зашагал быстрее, засунув руки в перчатках в карманы
пальто, почти надеясь, что не застанет ее дома. Мысль о том, как она
непостижима, снова завладела им. Обедает одна изо дня в день, наряжается в
вечерний туалет, словно воображает, что находится в обществе! Играет на
рояле - для себя! Около нее нет даже кошки или собаки, насколько он мог
заметить. И внезапно ему вспомнилась кобыла, которую он держал в
Мейплдерхеме для поездок на станцию. Когда бы он ни вошел в конюшню, она
стояла там одна, полусонная, и все же она всегда бежала домой быстрее, чем
на станцию, словно ей не терпелось поскорее снова очутиться одной в своей
конюшне. "Я буду обращаться с нею ласково, - без всякой последовательности
подумал он. Буду очень осторожен". И все его стремления и наклонности к
семейной жизни, которой насмешливая судьба, казалось, лишила его навеки,
ожили в нем с такою силой, что он незаметно для себя остановился,
замечтавшись, против вокзала Саут-Кенсингтон. На Кингс-Род какой-то человек
вышел, пошатываясь, из трактира, наигрывая на концертино. Секунду Сомс
наблюдал, как он бессмысленно топчется на тротуаре под неровные заливистые
звуки своей музыки, потом перешел на другую сторону, чтобы избежать встречи
с этим пьяным идиотом. Проведет ночь в полицейском участке! Бывают же такие
ослы! Но человек заметил, что Сомс перешел от него на другую сторону, и
поток благодушной брани понесся ему вдогонку. "Надеюсь, что его заберут, -
злобно подумал Сомс. - Как это можно, чтобы такие негодяи шатались по
улицам, когда женщины ходят одни?" Мысль эта возникла у него потому, что
впереди шла какая-то женщина. Походка ее показалась ему странно знакомой, а
когда она свернула за тот угол, к которому он направлялся, сердце его
усиленно забилось. Он прибавил шагу, чтобы поскорее дойти до угла и
убедиться. Да! Это была Ирэн; он не мог ошибиться, это ее походка. Она
прошла еще два поворота, и у последнего угла Сомс увидел, как она завернула
в свой подъезд. Чтобы не упустить ее, он пробежал эти несколько шагов,
взбежал по лестнице и нагнал ее у самой двери. Он слышал, как щелкнул ключ в
замке, и остановился около нее как раз в ту минуту, когда она, открыв дверь,
обернулась и замерла в удивлении.
- Не пугайтесь, - сказал он, едва переводя дыхание. - Я вас увидел на
улице. Разрешите мне зайти на минуту.
Она прижала руку к груди, в лице ее не было ни кровинки, глаза
расширились от ужаса. Затем, по-видимому овладев собой, она наклонила голову
и сказала:
- Хорошо.
Сомс закрыл за собою дверь. Ему тоже нужно было прийти в себя, и, когда
она прошла в гостиную, он целую минуту стоял молча, с трудом переводя
дыхание, чтобы успокоить биение своего сердца. В эту минуту, которая решала
все его будущее, вынуть сафьяновый футляр казалось как-то грубо. Однако у
него нет никакого иного предлога, чтобы объяснить свой приход. И это
неловкое положение вызвало в нем досаду на всю эту церемонию предлогов и
оправданий. Предстояла, сцена, ничего другого быть не может, и надо на это
идти.
Он услышал ее голос, встревоженный, томительно мягкий:
- Зачем вы, пришли опять? Разве вы не поняли, что мне приятней было бы,
чтобы вы этого не делали?
Он обратил внимание на ее костюм - темно-коричневый бархат, соболье боа
и маленькая круглая шапочка того же меха. Все это удивительно шло к ней. У
нее, по-видимому, хватает денег на туалеты. Он сказал отрывисто:
- Сегодня ваше рождение, я принес вам вот это, - и он протянул ей
зеленый сафьяновый футляр.
- О нет, нет!
Сомс нажал замочек; семь камней сверкнули на бледносером бархате.
- Почему нет? - сказал он. - Просто в знак того, что вы не питаете ко
мне больше дурных чувств.
- Я не могу.
Сомс вынул брошь из футляра.
- Дайте мне взглянуть, как это будет на вас.
Она отшатнулась и попятилась. Он шагнул к ней, протягивая руку с брошью
к ее груди. Она снова отшатнулась.
Сомс опустил руку.
- Ирэн, - сказал он, - забудем прошлое. Если я могу, то и вы, конечно,
можете. Давайте начнем снова, как будто ничего не было. Хотите?
В голосе его звучало невысказанное желание, а в глазах, устремленных на
ее лицо, было почти молящее выражение.
Она стояла, прижавшись к стене, и теперь только судорожно глотнула это
был весь ее ответ. Сомс продолжал:
- Неужели вы действительно хотите прожить здесь всю жизнь, полумертвая,
в этой жалкой дыре? Вернитесь ко мне, и я дам вам все, что вы хотите. Вы
будете жить своей собственной жизнью, я клянусь в этом.
Он увидел, как ее лицо иронически дрогнуло.
- Да, - повторил он, - но теперь я говорю это всерьез. Я прошу от вас
только одного. Я только хочу... я хочу сына. Не смотрите на меня так. Да, я
хочу сына. Мне тяжело.
Слова срывались поспешно, так что он едва узнавал собственный голос, и
он дважды закидывал голову назад, точно ему не хватало воздуха. Но вид ее
глаз, устремленных на него, ее потемневший, словно застывший от ужаса взгляд
привели его в себя, и мучительная бессвязность сменилась гневом.
- Разве это так неестественно? - проговорил он сквозь зубы. - Разве так
неестественно желать ребенка от собственной жены? Вы разбили нашу жизнь,
из-за вас все спуталось. Мы влачим какое-то полумертвое существование, и у
нас нет ничего впереди. Разве уж так унизительно для вас, что, несмотря на
все это, я... я все еще хочу считать вас своей женой? Да говорите же бога
ради! Скажите что-нибудь!
Ирэн как будто сделала попытку заговорить, но у нее это не вышло.
- Я не хочу пугать вас, - сказал Сомс, смягчая голос, - боже упаси. Я
только хочу, чтобы вы поняли, что я не могу так больше жить. Я хочу, чтобы
вы вернулись ко мне, хочу, чтобы вы были со мной.
Ирэн подняла руку и закрыла нижнюю часть лица, но глаза ее по-прежнему
не отрывались от его глаз, словно она надеялась, что они удержат его на
расстоянии. И все эти пустые, мучительные годы - с каких пор? ах да, почти с
того дня, как он познакомился с нею, - вдруг словно одной громадной волной
встали в памяти Сомса, и судорога, с которой он не в состоянии был
совладать, исказила его лицо.
- Еще не поздно, - сказал он, - нет, если вы только захотите поверить в
это.
Ирэн отняла руку от губ, и обе ее руки судорожно прижались к груди.
Сомс схватил ее за руки.
- Не смейте! - задыхаясь, сказала она. Но он продолжал держать их и
старался смотреть ей прямо в глаза, которых она не отводила Тогда она
спокойно сказала: - Я здесь одна. Вы не позволите себе того, что позволили
однажды.
Отдернув руки, точно от раскаленного железа, он отвернулся. Как может
существовать такая жестокая злопамятность? Неужели все еще живет в ее памяти
этот единственный случай насилия? И неужели это так бесповоротно оттолкнуло
ее от него? И, не поднимая глаз, он сказал упрямо:
- Я не уйду отсюда, пока вы не ответите мне. Я предлагаю вам то, что
немногие мужчины могли бы предложить. Я хочу... я жду разумного ответа.
И почти с удивлением он услышал ее слова:
- Тут не может быть разумного ответа. Разум здесь ни при чем. Вы можете
услышать только грубую правду: я бы скорее умерла.
Сомс смотрел на нее в остолбенении.
- О! - сказал он, а потом у него словно отнялись язык и способность
двигаться, и он почувствовал, что весь дрожит, как человек, которому нанесли
смертельное оскорбление и который еще не знает, как ему быть, или, вернее,
что теперь с ним будет.
- О! - повторил он еще раз. - Вот даже как! В самом деле! Скорее бы
умерли! Недурно!
- Мне очень жаль. Вы хотели, чтобы я вам ответила. Что же мне делать,
если это правда? Разве я могу это изменить?
Этот странный и несколько отвлеченный вопрос вернул Сомса к
действительности. Он захлопнул футляр с брошью и сунул его в карман.
- Правда! - сказал он. - Это как раз то, чего не знают женщины. Все это
только нервы, нервы.
Он услышал ее шепот:
- Да, нервы не лгут. Разве вы не убедились в этом?
Он молчал, поглощенный одной только мыслью: "Я заставлю себя
возненавидеть эту женщину. - Заставлю". В этом-то и было все горе. Если бы
он только мог! Он украдкой взглянул на нее: она стояла неподвижно,
прижавшись к стене, подняв голову и скрестив руки, словно ждала, что ее
убьют. И он сказал быстро:
- Я не верю ни одному вашему слову. У вас есть любовник. Если бы это
было не так, вы не были бы такой... дурочкой.
Прежде чем изменилось выражение ее глаз, он понял, что сказал не то,
позволил себе слишком резко вернуться К той свободе выражений, которую он
усвоил во времена своего супружества. Он повернулся и пошел к двери. Но он
не мог уйти. Что-то в самой глубине его существа - самое глубокое, самое
скрытое свойство Форсайтов: невозможность упустить, невозможность поверить в
то, что упорство тщетно и бесцельно, - мешало ему. Он снова повернулся и
стал, прислонившись к двери, так же, как она стояла, прислонившись к стене,
не замечая, что, как-то нелепо стоят" вот так друг против друга на разных
концах комнаты.
- Вы когда-нибудь думаете о ком-нибудь, кроме себя? - сказал он.
У Ирэн задрожали губы; она медленно ответила:
- Думали ли вы когда-нибудь, что я поняла свою ошибку - ужасную,
непоправимую ошибку - в первую же неделю после свадьбы; что я три года
старалась переломить себя? Вы знаете, что я старалась? Разве я делала это
для себя?
Сомс стиснул зубы.
- Бог вас знает, что это такое было. Я никогда не понимал вас, никогда
не пойму. У вас было все, что вы могли желать, и вы снова можете иметь все
это и даже больше Что же во мне такого? Я задаю вам прямой вопрос: что вам
не нравится? - не сознавая всего трагизма этого вопроса, он продолжал с
жаром: - Я не калека, не урод, не неотесанный дурак, не сумасшедший. В чем
же дело? Что тут за секрет?
В ответ последовал только глубокий вздох.
Он сжал руки, и этот жест был исполнен необычайной для него
выразительности.
- Когда я шел сюда сегодня, я был... я надеялся, я хотел сделать все,
что в моих силах, чтобы покончить с прошлым и начать новую жизнь. А вы
встречаете меня "нервами", молчанием и вздохами. В этом нет ничего
конкретного. Это как... это точно паутина.
- Да.
Этот шепот с другого конца комнаты снова взорвал Сомса.
- Ну, так я не хочу сидеть в паутине. Я разорву ее! - он шагнул к ней.
- Я...
Зачем он шагнул к ней, он и сам не знал. Но когда он очутился около
нее, на него вдруг пахнуло прежним, знакомым запахом ее платья. Он положил
руки ей на плечи и наклонился, чтобы поцеловать ее. Но он поцеловал не губы,
а тонкую твердую линию стиснутых губ; потом он почувствовал, как ее руки
отталкивают его лицо; он услышал ее голос: "О нет!" Стыд, раскаяние,
сознание, что все оказалось напрасным, нахлынули, поглотили его - он круто
повернулся и вышел.
На вокзале Пэддингтон Джолион встретился с Джун, поджидавшей его на
платформе. Она получила его телеграмму за завтраком. У Джун было убежище -
мастерская с двумя спальными комнатами в Сент-Джонс-Вуд-парке, - которое она
выбрала потому, что оно обеспечивало ей полную независимость. Там, не
опасаясь привлечь внимание миссис Грэнди [20], не стесненная постоянным
присутствием прислуги, она могла принимать своих "несчастненьких" в любой
час дня или ночи, и нередко какой-нибудь горемыка, не имеющий своей
мастерской, пользовался мастерской Джун. Она наслаждалась своей свободой и
распоряжалась собой с какой-то девичьей страстностью; весь тот пыл, который
предназначался Босини и от которого он, принимая во внимание ее форсайтское
упорство, вероятно, скоро устал бы, она расточала теперь на неудачников, на
выхаживание будущих гениев артистического мира. Она, в сущности, только и
жила тем, что старалась обратить своих питомцев из гадких утят в лебедей,
веря всей душой, что они истинные лебеди. Самая страстность, которую она
вносила в свое покровительство, мешала правильности ее оценки. Но она была
честной и щедрой. Ее маленькая энергичная ручка всегда готова была защитить
каждого от притеснения академических и коммерческих мнений, и хотя сумма ее
доходов была весьма значительна, ее текущий счет в банке нередко представлял
собой отрицательную величину.
Она приехала на вокзал, взволнованная до глубины души свиданием с
Эриком Коббли. Какой-то гнусный салон отказал этому длинноволосому гению в
устройстве выставки его произведений. Наглый администратор, посетив его
мастерскую, заявил, что с коммерческой точки зрения это будет очень уж
убого. Сей бесподобный пример коммерческой трусости по отношению к ее