Страница:
Уинифрид спокойным голосом рассказала ему историю с жемчугом.
- Как ты думаешь. Сомс, он действительно уехал? Ты видишь, в каком
состоянии он писал это письмо.
Сомс, когда ему чего-нибудь очень сильно хотелось, заискивал перед
судьбой, делая вид, что не верит в счастливый исход; поэтому он ответил:
- Не думаю, вряд ли. Я могу попытаться навести справки в его клубе.
- Если Джордж там, он, конечно, знает, - сказала Уинифрид.
- Джордж? - сказал Сомс. - Я видел его сегодня на похоронах.
- Тогда, значит, он сейчас, наверное, в клубе.
Сомс, здравый смысл которого невольно приветствовал догадливость
сестры, нехотя сказал:
- Хорошо, я могу заехать туда. Ты что-нибудь сообщала на Парк-Лейн?
- Я рассказала Эмили, - ответила Уинифрид, сохранившая "шикарную"
привычку называть мать по имени. - С папой мог случиться припадок.
Действительно, все мало-мальски неблагополучное от Джемса теперь
скрывали... Окинув последний раз взглядом обстановку, словно оценивая
действительное положение сестры, Сомс вышел и направился к Пикадилли.
Спускались сумерки, тянуло холодком октябрьского тумана. Он шел быстро, с
замкнутым и сосредоточенным видом. Нужно поскорей разделаться с этим, он
сегодня собирался пообедать в Сохо. Узнав от швейцара "Айсиум-Клуба", что
мистера Дарти не было сегодня. Сомс, бегло взглянув на него, решил спросить,
здесь ли мистер Джордж Форсайт. Оказалось, что здесь. Сомс, недолюбливавший
своего кузена Джорджа, ибо ему всегда казалось, что тот непрочь поиздеваться
над ним, последовал за лакеем, несколько утешая себя мыслью, что Джордж
только что схоронил отца. Он, вероятно, получит тысяч тридцать, не считая
того, что у Роджера вложено в дело и с чего не взимается налог на
наследство. Он нашел Джорджа за столиком; сидя в глубине оконной ниши,
Джордж поглядывал на улицу поверх стоящего перед ним наполовину опустевшего
блюда с пончиками. Его высокая, массивная, одетая в черное фигура
возвышалась почти зловеще, сохраняя в то же время сверхъестественную
подтянутость спортсмена. Со слабой усмешкой на мясистом лице он сказал:
- Алло, Сомс! Хочешь пончик?
- Нет, благодарю, - пробормотал Сомс, вертя шляпу в руках и придумывая,
что бы ему сказать такое подходящее и сочувственное. - Как здоровье твоей
матушки?
- Благодарю, - сказал Джордж, - так себе. Тысячу лет тебя не видел. На
скачки ты не ходишь. Как дела в Сити?
Сомс, чувствуя, что сейчас посыпятся остроты, уклонился от ответа и
сказал:
- Я пришел тебя спросить относительно Дарти. Я слышал, что он...
- Упорхнул! Укатил в Буэнос-Айрес с красоткой Лолой. Счастье для
Уинифрид и малюток Дарти. Вот уж сокровище!
Сомс кивнул. Несмотря на взаимную неприязнь, двоюродные братья
проникались друг к другу родственными чувствами, когда дело доходило до
Дарти.
- Дядя Джемс может теперь спать спокойно, - сказал Джордж. - А тебя он,
верно, тоже здорово пощипал.
Сомс улыбнулся.
- Да, ты его правильно угадал, - дружелюбно продолжал Джордж. - Это
сущий лоботряс. За малышом Валом нужно хорошенько присматривать. Мне всегда
было жаль Уинифрид. Мужественная женщина.
Сомс снова кивнул.
- Мне надо вернуться к ней, - сказал он. - Она хотела знать наверно.
Теперь можно будет предпринять чтонибудь. Я думаю, здесь не может быть
ошибки?
- Верно, как алфавит, - сказал Джордж (он изобрел немало таких странных
выражений, которые потом приписывались другим). - Вчера вечером он был пьян
как сапожник; но все-таки уехал сегодня утром, отплыл на "Тускароре", - и,
вытащив карточку, Джордж насмешливо прочел: - "Мистер Монтегью Дарти,
Буэнос-Айрес, до востребования". Я бы поторопился действовать, будь я на
твоем месте. И надоел же он мне вчера!
- Да, - сказал Сомс, - но это не так-то просто. - И, уловив в глазах
Джорджа, что он напомнил ему о своей собственной истории, он встал и
протянул ему руку. Джордж тоже встал.
- Кланяйся Уинифрид и, если хочешь знать мое мнение, не медли, выпускай
ее в ближайшем гандикапе на развод.
На пороге Сомс обернулся и искоса посмотрел на него. Джордж снова
уселся, глядя прямо перед собой. Он казался таким огромным и одиноким в
своем черном костюме. Сомс никогда не видел его таким смирным. "По-видимому,
он все-таки огорчен, - подумал он. - Они, верно, получили, если подсчитать
все, тысяч по пятьдесят каждый. Им следовало бы сообща сохранить дело. Если
будет война, недвижимость обесценится. Впрочем, дядя Роджер был
предусмотрительный человек". И образ Аннет возник перед ним в сгущающейся
уличной мгле: ее каштановые волосы, голубые глаза с темными ресницами,
свежие губы и щеки, полные, цветущие, несмотря на лондонские туманы, ее
изящная фигура француженки. "Пора что-то предпринять!" - подумал он. У
подъезда дома Уинифрид он встретил Вэла, и они пошли вместе. Внезапно у
Сомса мелькнула идея. Его кузен Джолион - попечитель Ирэн; первый шаг,
который необходимо сделать, это поехать в Робин-Хилл и повидаться с ним.
Робин-Хилл! Странное, удивительно странное чувство пробудили в нем - эти
слова! Робин-Хилл, дом, который Босини выстроил для него и для Ирэн, дом, в
котором они никогда не жили, - роковой дом! И теперь в нем живет Джолион.
Гм! И внезапно он вспомнил: говорят, у него сын в Оксфорде! Почему бы не
захватить с собой Вэла и не познакомить их? Вот и предлог! Это будет не так
явно, вот именно не так явно! И, поднимаясь с Вэлом по лестнице, он сказал
ему:
- У тебя есть кузен в Оксфорде, ты его никогда не видел. Я хочу
захватить тебя с собой - я завтра поеду к ним, вы познакомитесь. Для тебя
это может оказаться полезным.
И так как Вэл не изъявил по этому поводу никакой радости, Сомс, не
давая ему возразить, прибавил:
- Я заеду за тобой после завтрака. Это недалеко - за городом, тебе это
доставит удовольствие.
На пороге гостиной он с усилием вспомнил, что шаги, которые ему в
данный момент надлежит предпринять, касаются не его, а Уинифрид.
Уинифрид по-прежнему сидела за своим бюро-буль.
- Действительно, это так, - сказал он, - он отправился в Буэнос-Айрес,
уехал сегодня утром, нужно устроить за ним слежку, как только он сойдет на
берег. Я сейчас же дам каблограмму. Иначе нам это будет стоить уйму денег. В
таких случаях чем раньше начать действовать, тем лучше. Я до сих пор жалею,
что я не... - он остановился и искоса взглянул на безмолвствующую Уинифрид.
- Кстати, могла бы ты доказать его жестокое обращение с тобой?
Уинифрид безжизненным голосом ответила:
- Не знаю. Что значит жестокое обращение?
- Ну, может, он тебя ударил или что-нибудь в этом роде?
Уинифрид передернулась и стиснула зубы.
- Он выворачивал мне руку. Или, может быть, достаточно того, что он
целился в меня из револьвера? Напивался так, что не в состоянии был сам
раздеться, или... но нет, я не могу впутывать в это дело детей.
- Не можешь, - сказал Сомс, - нет. Ну, не знаю... Конечно, существует
узаконенный разъезд - этого легко можно добиться, но разъезд, гм!
- Что это такое? - безнадежным голосом спросила Уинифрид.
- Это значит, что он лишается на тебя всяких прав и ты на него; вы
остаетесь в браке и в то же время как бы не в браке... - он опять
неодобрительно фыркнул. Что это, в сущности, как не его собственное дурацкое
положение, только узаконенное? Нет, до этого он ее не допустит. Нужно
добиться развода, - сказал он решительно. - Если ты сказываешься жаловаться
на жестокое обращение, остается факт, что он тебя бросил. Теперь не
обязательно ждать два года. Попробуем сейчас подать в суд о восстановлении
тебя в супружеских правах. Если он не подчинится судебному решению, можно по
истечении шести месяцев провести развод. Разумеется, ты не хочешь, чтобы он
вернулся, Но они не должны этого знать. Конечно, здесь есть риск - он и
впрямь может вернуться. Я бы все-таки выставил мотивом жестокое обращение.
Уинифрид покачала головой.
- Это так гнусно.
- Ну что же, - пробормотал Сомс, - возможно, что риск сейчас невелик,
пока он влюблен без памяти и у него есть деньги. Ты только никому ничего не
рассказывай и не плати его долгов.
Уинифрид вздохнула. Несмотря на все, что ей приходилось терпеть, это
ощущение утраты было мучительно горько. А сознание, что ей не нужно больше
платить долгов Монти, усиливало это ощущение до невыносимой явственности.
Что-то ценное ушло из жизни. Без Монти, без своих жемчугов, без внутреннего
сознания того, что она мужественно переносит свои семейные невзгоды, ей
придется теперь стать лицом к лицу с жизнью. Она действительно чувствовала
себя обездоленной.
И Сомс, приложившись холодным поцелуем к ее лбу, вложил в этот поцелуй
не свойственное ему теплое чувство.
- Я завтра собираюсь в Робин-Хилл, мне нужно повидать по делу молодого
Джолиона. У него сын в Оксфорде. Я хочу захватить с собой Вэла и познакомить
их. Приезжай ко мне в Шелтер на воскресенье и привози детей. Ах, нет, нет,
это не удастся, ко мне кое-кто собирался.
И с этими словами Сомс вышел от Уинифрид и направился в Сохо.
Из всех кварталов странной, причудливой амальгамы, именуемой Лондоном,
Сохо, подеалуй, менее всего соответствует духу Форсайтов. "Coxo! Xo-xo!
Голубчик!", - сказал бы Джордж, увидя своего кузена направляющимся туда.
Грязный, изобилующий греками, изгоями, кошками, итальянцами, томатами,
кабаками, шарманками, пестрыми лохмотьями, странными названиями, зеваками,
выглядывающими из верхних окон, он живет своей жизнью, чуждой
государственному устройству Великобритании. Но и здесь понемножку процветают
свои инстинкты собственности и собственничество в некотором роде
благоденствует, ибо арендная плата в Сохо растет, в то время как в других
кварталах она падает. В продолжение многих лет знакомство Сомса с Сохо
ограничивалось только западным бастионом, Уордер-стрит. Немало удачных
покупок сделал он там. Даже в течение тех семи лет, что он жил в Брайтоне
после смерти Боснии, и исчезновение Ирэн, он иногда приобретал там
сокровища, хотя ему, в сущности, негде было держать их, ибо, когда он
убедился наконец, что жена ушла от него совсем, он велел прибить на
Монпелье-сквер дощечку:
ПРОДАЕТСЯ
Об условиях продажи этого удобного особняка справляться у гг. Лессона и
Тьюка.
Корт-стрит. Белгрэвия.
Не прошло и недели, как его продали - этот удобный особняк, под
безмятежной сенью которого так долго страдали два сердца - мужчины и
женщины.
Однажды в туманный январский вечер, незадолго до того, как дощечка была
снята. Сомс пришел туда еще раз и стал, прислонившись к ограде сквера, глядя
на неосвещенные окна и снова жуя жвачку все тех же собственнических
воспоминаний, жвачку, от которой становилось так горько во рту. Почему она
его не любила? Почему? Она получала все, чего могла желать, и взамен давала
ему в течение трех долгих лет все, что он желал, - кроме своего сердца,
правда. У него невольно вырвался глухой стон, и проходивший мимо полисмен
подозрительно взглянул на него - ведь у него больше не было права войти в
эту зеленую дверь с медным резным молоточком под доской с объявлением:
"Продается"! Он почувствовал, как у него сдавило горло, и поспешно скрылся в
тумане. В тот же вечер он переехал жить в Брайтон...
Подходя к Мальта-стрит и ресторану "Бретань", где красивые плечи Аннет
склонялись над кассовой книгой, Сомс с удивлением вспоминал эти семь лет
жизни в Брайтоне. Как только он мог прожить так долго в этом городе, где
никогда не слышно запаха цветущего горошка, где ему негде было даже
развесить свои сокровища? Правда, это были годы, когда у него не было даже
времени любоваться ими, - годы какой-то исступленной погони за деньгами,
когда "Форсайт, Бастард и Форсайт" вели дела стольких акционерных обществ,
что едва в состоянии были с ними справиться. Утром в пульмановском вагоне в
Сити, вечером в пульмановском вагоне из Сити. После обеда просмотр деловых
бумаг, потом сон утомившегося человека, и наутро опять все сначала. Конец
недели с субботы до понедельника он проводил у себя в клубе в Лондоне -
забавное нарушение привычного уклада, основанное на инстинктивном, но
глубоко предусмотрительном убеждении, что во время столь утомительной работы
ему необходимо дышать морским воздухом дважды в день, когда он отправляется
на станцию и обратно, а во время отдыха можно отдать дань и своим семейным
привязанностям. Воскресные визиты к родным на Парк-Лейн, к Тимоти и на
Грин-стрит и время от времени визиты в кое-какие другие места казались ему
столь же необходимыми, как морской воздух в будни. Даже когда он переселился
в Мейплдерхем, он сохранял эти привычки, пока не познакомился с Аннет. Аннет
ли произвела революцию в его взглядах на жизнь, или эти взгляды были
причиной появления Аннет - он знал об этом не больше, чем мы знаем о том,
где начинается круг. Все это глубоко и сложно переплеталось с растущим в нем
сознанием, что собственность, если ее некому оставить, есть отрицание
истинного форсайтизма. Иметь наследника, некое продолжение самого себя,
который начнет там, где он кончит, послужит гарантией, так сказать, что все
нажитое не пойдет прахом, - мысль эта за последний год преследовала его все
больше и больше. Как-то апрельским вечером, удачно купив чашку веджвудского
фарфора, он завернул на Мальта-стрит взглянуть на дом, принадлежавший отцу и
превращенный теперь в ресторан - предприятие рискованное и не
предусмотренное в условиях найма. Он некоторое время рассматривал дом
снаружи: выкрашен в красивый молочный цвет, две ярко-голубые кадки с
лавровыми деревцами в глубине у входа, над которым золотыми буквами
красовалось: "Ресторан Бретань", - впечатление довольно приятное. Войдя, он
увидел изрядное количество народу за круглыми зелеными столиками, на которых
стояли вазочки с живыми цветами и бретонская посуда. Он обратился к опрятно
одетой служанке, сказав, что ему нужно видеть хозяина. Его провели в заднюю
комнату, где за простым письменным столом, заваленным бумагами, сидела
молоденькая девушка, а на маленьком круглом столике было приготовлено два
прибора. Впечатление чистоты, порядка, хорошего вкуса усилилось у Сомса,
когда девушка, встав, спросила с акцентом:
- Вы хотите видеть maman, мсье?
- Да, - ответил Сомс. - Я представитель вашего домовладельца, вернее -
я его сын.
- Будьте добры, присядьте, сэр. Скажите maman, чтобы она вышла к этому
господину.
Ему понравилось, что его приход, по-видимому, произвел впечатление на
молодую девушку: это обнаруживало в ней присутствие деловых инстинктов. И
вдруг он заметил, что она необыкновенно хорошенькая, такая хорошенькая, что
его глаза с трудом могли оторваться от ее лица. Когда она встала, чтобы
подать ему стул, движения ее были полны такого неизъяснимого изящества,
словно ее смастерил кто-то, обладавший особым неуловимым искусством; а ее
лицо и чуть-чуть открытая шея казались такими свежими, словно их только что
спрыснули росой. Вероятно, в эту минуту Сомс и решил, что условия найма
вовсе не были нарушены, хотя самому себе и отцу он обосновал свое решение
прибыльностью этого не совсем законного использования дома, явными
признаками процветания и несомненными деловыми способностями мадам Ламот.
Он, впрочем, не преминул отложить на будущее выяснение некоторых вопросов,
что вызвало необходимость повторных посещений, так что маленькая комнатка
вскоре привыкла к его худощавой, не лишенной солидности, но отнюдь не
навязчивой фигуре, к его бледному лицу с выступающим подбородком, коротко
подстриженными усами и темными волосами, еще не поседевшими на - висках.
"Un monsieur tres distingue" [6] - отозвалась о нем мадам Ламот, а
теперь, заметив взгляды, которые он бросал на ее дочку, стала добавлять:
"Tres amical, tres gentil" [7].
Она была одной из тех красивых, пышнотелых, темноволосых француженок,
каждый поступок и самый тон голоса которых внушает полное доверие к их
осведомленности в домашнем хозяйстве, к их кулинарному искусству и
заботливому взращиванию текущего счета в банке.
После того как начались эти визиты в ресторан "Бретань", посещения
других мест прекратились, без всякого, впрочем, определенного решения со
стороны Сомса, ибо он, как и все Форсайты и как большинство его
соотечественников, был прирожденным эмпириком. И эта-то перемена в его
образе жизни постепенно заставила его ясно осознать, что он стремится
изменить свое положение неженатого мужа на положение женатого и молодожена.
Свернув на Мальта-стрит в этот вечер, в начале октября 1899 года, он
купил газету, чтобы посмотреть, нет ли в ней каких-нибудь новых сообщений о
деле Дрейфуса - вопрос, которым он считал полезным интересоваться для
установления более дружеских отношений с мадам Ламот и ее дочерью
католичками и антидрейфусистками.
Просматривая столбцы газеты. Сомс не обнаружил ничего, имеющего
отношение к Франции, но заметил общее падение курса на бирже и зловещую
передовицу о Трансваале. Он вошел в ресторан с мыслью: "Войны не миновать;
надо будет продать консоли". Не то чтобы их было у него так много - доход
они давали ничтожный, - но надо посоветовать клиентам; консоли упадут
наверняка. Бросив беглый взгляд внутрь через дверь ресторана, он убедился,
что дела идут как нельзя лучше, но это открытие, которое обрадовало бы его в
апреле, теперь вызвало в нем некоторое беспокойство. Если шаги, которые он
собирается предпринять, окончатся его браком с Аннет, было бы весьма
желательно, чтобы ее мамаша благополучно отправилась к себе во Францию -
путешествие, которому процветание ресторана "Бретань" может стать
препятствием. Разумеется, ему придется откупиться, потому что французы
только за тем и приезжают в Англию, чтобы наживать деньги, но чем лучше идут
дела ресторана, тем дороже ему это обойдется. Но тут томительно-сладостное
жжение в горле и усиленное биение сердца ощущения, которые он всегда
испытывал перед дверью в маленькую комнатку, - помешали ему думать о том, во
что это ему обойдется.
Входя, он заметил сначала широкую черную юбку, тут же исчезнувшую в
глубине ресторана, а затем Аннет, которая, подняв руки, поправляла прическу.
Это была поза, в которой она особенно восхищала его - вся такая округлая,
гибкая и стройная. И он сказал:
- Я пришел переговорить с вашей матушкой, чтобы снять ту перегородку в
зале. Нет, нет, не зовите ее.
- Вы поужинаете с нами, мсье? Через десять, минут все будет готово.
Сомс, не выпускавший ее руки из своей, поддался неудержимому порыву,
удивившему его самого.
- Вы такая хорошенькая сегодня, - сказал он, - удивительно хорошенькая.
Вы знаете, какая вы хорошенькая, Аннет?
Аннет вспыхнула и выдернула руку.
- Вы очень добры, мсье.
- Ничуть я не добр, - сказал Сомс и мрачно опустился на стул.
Аннет сделала легкий протестующий жест рукой, и ее красные губы, не
тронутые помадой, дрогнули улыбкой.
И, глядя на эти губы. Сомс сказал:
- Вам нравится здесь или вам хотелось бы вернуться к себе?
- Ах, я люблю Лондон. Париж, конечно, тоже. Но Лондон лучше Орлеана, и
здесь чудесные загородные места. В прошлое воскресенье я была в Ричмонде.
Сомс секунду колебался, взвешивая: Мейплдерхем? Можно ли решиться на
это? Но в конце концов почему бы ему не решиться показать ей, на что она
может рассчитывать? Однако... Там можно было бы и объясниться. Здесь, в этой
комнате, это невозможно.
- Я бы хотел, чтобы вы с вашей матушкой приехали ко мне в следующее
воскресенье, - внезапно сказал он. - Мой дом стоит на самом берегу реки;
пока еще не поздно и погода держится теплая; кроме того, я могу показать вам
кое-какие хорошие картины. Что вы скажете?
Аннет всплеснула руками.
- О, как это чудесно! Река такая красивая!
- Тогда решено. Я попрошу мадам.
Ему больше ничего не следует говорить ей сегодня, чтобы не выдать себя.
Но разве он уже и так не сказал слишком много? Разве без умысла придет
кому-нибудь в голову пригласить к себе за город хозяйку ресторана с
хорошенькой дочкой? Если Аннет не понимает, то мадам Ламот отлично поймет. И
пусть. Много ли есть на свете такого, чего бы не поняла мадам? К тому же он
второй раз остается у них ужинать, должен же он отплатить за
гостеприимство...
Возвращаясь домой на Парк-Лейн (он гостил у отца), он вспоминал нежную
подвижную ручку Аннет в своей руке и предавался приятным, немножко
чувственным и довольно сбивчивым размышлениям. Предпринять шаги! Какие шаги?
Каким образом? Перемывать на людях свое грязное белье? Фу! С его репутацией
предусмотрительного, дальновидного человека, так умело выручавшего других,
ему, стоявшему на страже интересов собственности, сделаться игрушкой того
самого Закона, оплотом которого он был! В этом есть что-то отталкивающее!
Достаточно истории Уинифрид! Двойная огласка в семье! Не лучше ли
ограничиться связью - любовная связь и сын, которого потом можно усыновить?
Но путь к этим мечтам преграждала грозная, твердая, бдительная мадам Ламот,
Нет! Это не выйдет. Ведь, разумеется. Аннет не пылает к нему страстной
любовью; в его годы нечего на это и надеяться! Но если бы ее мать захотела,
если бы это сулило им несомненные и существенные выгоды, тогда - возможно.
Если же это не так, то наверняка последует отказ. Но, кроме этого, Сомс
думал: "Я не подлец, я не хочу ее обижать, и я не хочу ничего тайного. Но я
хочу ее и хочу сына! А для этого нужен развод - так или иначе, во что бы то
ни стало развод".
В тени платанов, освещенных уличными фонарями, он медленно шагал вдоль
ограды Грин-парка. Меж синеватыми очертаниями деревьев висел туман,
непроницаемый для уличного света. Сотни раз проходил он мимо этих деревьев
по пути из дома отца на Парк-Лейн, когда еще был совсем молодым человеком,
или из своего собственного дома на Монпелье-сквер в продолжение четырех лет
супружеской жизни! И сегодня, когда у него созрело решение освободиться от
этих бессмысленных давних супружеских уз, ему вдруг пришла фантазия пройти
до угла Хайд-парка и выйти к Найтсбридж-Гейт, как, бывало, он ходил в
прежнее время, возвращаясь домой к Ирэн. Какова-то она теперь? Как она жила
эти годы с тех пор, как он видел ее последний раз, двенадцать лет назад -
ведь уже семь лет прошло, как дядя Джолион оставил ей эти деньги! Все так же
ли она хороша? Узнает ли он ее, если увидит? "Я не очень изменился, -
подумал он, - а вот она, надо полагать, изменилась. Сколько страданий она
мне причинила!" Ему вдруг вспомнился один вечер. Это было в первый год после
их свадьбы. Он в первый раз отправился без нее на обед - это была встреча
школьных товарищей. Как он торопился домой; он вошел крадучись, бесшумно,
как кот, и услышал, что она играет. Беззвучно отворив дверь гостиной, он
остановился, следя за выражением ее лица; оно было так не похоже на то, что
он знал, такое открытое, доверчивое, как будто она отдавала музыке свое
сердце, которое для него было закрыто. И он вспомнил, как она вдруг
перестала играть и обернулась, и как лицо ее сразу стало таким, какое он
знал, и как ледяная дрожь прошла по его телу, хотя в следующую минуту он уже
обнимал ее плечи. Да, сколько он из-за нее выстрадал! Развод! Это смешно
после стольких лет полного разрыва! Но это необходимо. Другого выхода нет.
"Вопрос в том, - подумал он с неожиданной деловитостью, кому из нас придется
взять на себя вину. Ей или мне? Она меня бросила. Она должна поплатиться за
это. У нее, наверно, есть ктонибудь". И у него невольно вырвался глухой,
сдавленный стон; повернув обратно, он направился на Парк-Лейн.
Дворецкий сам открыл дверь и, бесшумно прикрыв ее, остановил Сомса в
вестибюле.
- Мистер Форсайт плохо себя чувствует, сэр, - прошептал он. - Он
сказал, что не ляжет, пока вы не вернетесь. Он сейчас в столовой.
Сомс спросил, понизив голос, как теперь все говорили в доме:
- Что с ним, Уормсон?
- Он, кажется, нервничает, сэр. Может быть, эти похороны, или вот еще
миссис Дарти заходила сегодня. Должно быть, он слышал что-нибудь. Я сварил
ему глинтвейн. Миссис Джемс только что поднялась наверх.
Сомс повесил шляпу на вешалку из красного дерева с оленьим рогом.
- Хорошо, Уормсон, можете идти спать. Я сам отведу его наверх.
И Сомс направился в столовую...
Джемс сидел в большом кресле перед камином; поверх сюртука на плечах у
него был накинут плед из верблюжьей шерсти, очень легкий и теплый, и на него
свисали его длинные седые бакенбарды. Седые волосы, все еще густые, блестели
в свете лампы; мелкие слезинки, выкатившиеся из неподвижно вперившихся в
одну точку светло-серых глаз, оставили следы на его все еще румяных щеках и
в глубоких впадинах морщин, тянувшихся до самых углов гладко выбритых губ,
которыми он шевелил, словно пережевывая свои мысли. Его длинные ноги в
клетчатых брюках, тощие, как у петуха, были согнуты почти под прямым углом,
и худая рука, лежавшая на колене, безостановочно перебирала широко
раздвинутыми пальцами с блестящими заостренными ногтями. Около него на
низеньком столике стоял наполовину опорожненный стакан глинтвейна,
запотевший и покрытый капельками влаги. Джемс просидел здесь целый день с
перерывами только для еды. В восемьдесят восемь лет он все еще был физически
здоров, но очень страдал от мысли, что ему никогда ничего не рассказывают.
Было даже непонятно, каким образом он узнал, что сегодня схоронили Роджера,
- Эмили от него это скрыла. Она вечно от него все скрывает. Эмили ведь всего
только семьдесят лет! Джемс досадовал на молодость жены. Он иногда думал,
- Как ты думаешь. Сомс, он действительно уехал? Ты видишь, в каком
состоянии он писал это письмо.
Сомс, когда ему чего-нибудь очень сильно хотелось, заискивал перед
судьбой, делая вид, что не верит в счастливый исход; поэтому он ответил:
- Не думаю, вряд ли. Я могу попытаться навести справки в его клубе.
- Если Джордж там, он, конечно, знает, - сказала Уинифрид.
- Джордж? - сказал Сомс. - Я видел его сегодня на похоронах.
- Тогда, значит, он сейчас, наверное, в клубе.
Сомс, здравый смысл которого невольно приветствовал догадливость
сестры, нехотя сказал:
- Хорошо, я могу заехать туда. Ты что-нибудь сообщала на Парк-Лейн?
- Я рассказала Эмили, - ответила Уинифрид, сохранившая "шикарную"
привычку называть мать по имени. - С папой мог случиться припадок.
Действительно, все мало-мальски неблагополучное от Джемса теперь
скрывали... Окинув последний раз взглядом обстановку, словно оценивая
действительное положение сестры, Сомс вышел и направился к Пикадилли.
Спускались сумерки, тянуло холодком октябрьского тумана. Он шел быстро, с
замкнутым и сосредоточенным видом. Нужно поскорей разделаться с этим, он
сегодня собирался пообедать в Сохо. Узнав от швейцара "Айсиум-Клуба", что
мистера Дарти не было сегодня. Сомс, бегло взглянув на него, решил спросить,
здесь ли мистер Джордж Форсайт. Оказалось, что здесь. Сомс, недолюбливавший
своего кузена Джорджа, ибо ему всегда казалось, что тот непрочь поиздеваться
над ним, последовал за лакеем, несколько утешая себя мыслью, что Джордж
только что схоронил отца. Он, вероятно, получит тысяч тридцать, не считая
того, что у Роджера вложено в дело и с чего не взимается налог на
наследство. Он нашел Джорджа за столиком; сидя в глубине оконной ниши,
Джордж поглядывал на улицу поверх стоящего перед ним наполовину опустевшего
блюда с пончиками. Его высокая, массивная, одетая в черное фигура
возвышалась почти зловеще, сохраняя в то же время сверхъестественную
подтянутость спортсмена. Со слабой усмешкой на мясистом лице он сказал:
- Алло, Сомс! Хочешь пончик?
- Нет, благодарю, - пробормотал Сомс, вертя шляпу в руках и придумывая,
что бы ему сказать такое подходящее и сочувственное. - Как здоровье твоей
матушки?
- Благодарю, - сказал Джордж, - так себе. Тысячу лет тебя не видел. На
скачки ты не ходишь. Как дела в Сити?
Сомс, чувствуя, что сейчас посыпятся остроты, уклонился от ответа и
сказал:
- Я пришел тебя спросить относительно Дарти. Я слышал, что он...
- Упорхнул! Укатил в Буэнос-Айрес с красоткой Лолой. Счастье для
Уинифрид и малюток Дарти. Вот уж сокровище!
Сомс кивнул. Несмотря на взаимную неприязнь, двоюродные братья
проникались друг к другу родственными чувствами, когда дело доходило до
Дарти.
- Дядя Джемс может теперь спать спокойно, - сказал Джордж. - А тебя он,
верно, тоже здорово пощипал.
Сомс улыбнулся.
- Да, ты его правильно угадал, - дружелюбно продолжал Джордж. - Это
сущий лоботряс. За малышом Валом нужно хорошенько присматривать. Мне всегда
было жаль Уинифрид. Мужественная женщина.
Сомс снова кивнул.
- Мне надо вернуться к ней, - сказал он. - Она хотела знать наверно.
Теперь можно будет предпринять чтонибудь. Я думаю, здесь не может быть
ошибки?
- Верно, как алфавит, - сказал Джордж (он изобрел немало таких странных
выражений, которые потом приписывались другим). - Вчера вечером он был пьян
как сапожник; но все-таки уехал сегодня утром, отплыл на "Тускароре", - и,
вытащив карточку, Джордж насмешливо прочел: - "Мистер Монтегью Дарти,
Буэнос-Айрес, до востребования". Я бы поторопился действовать, будь я на
твоем месте. И надоел же он мне вчера!
- Да, - сказал Сомс, - но это не так-то просто. - И, уловив в глазах
Джорджа, что он напомнил ему о своей собственной истории, он встал и
протянул ему руку. Джордж тоже встал.
- Кланяйся Уинифрид и, если хочешь знать мое мнение, не медли, выпускай
ее в ближайшем гандикапе на развод.
На пороге Сомс обернулся и искоса посмотрел на него. Джордж снова
уселся, глядя прямо перед собой. Он казался таким огромным и одиноким в
своем черном костюме. Сомс никогда не видел его таким смирным. "По-видимому,
он все-таки огорчен, - подумал он. - Они, верно, получили, если подсчитать
все, тысяч по пятьдесят каждый. Им следовало бы сообща сохранить дело. Если
будет война, недвижимость обесценится. Впрочем, дядя Роджер был
предусмотрительный человек". И образ Аннет возник перед ним в сгущающейся
уличной мгле: ее каштановые волосы, голубые глаза с темными ресницами,
свежие губы и щеки, полные, цветущие, несмотря на лондонские туманы, ее
изящная фигура француженки. "Пора что-то предпринять!" - подумал он. У
подъезда дома Уинифрид он встретил Вэла, и они пошли вместе. Внезапно у
Сомса мелькнула идея. Его кузен Джолион - попечитель Ирэн; первый шаг,
который необходимо сделать, это поехать в Робин-Хилл и повидаться с ним.
Робин-Хилл! Странное, удивительно странное чувство пробудили в нем - эти
слова! Робин-Хилл, дом, который Босини выстроил для него и для Ирэн, дом, в
котором они никогда не жили, - роковой дом! И теперь в нем живет Джолион.
Гм! И внезапно он вспомнил: говорят, у него сын в Оксфорде! Почему бы не
захватить с собой Вэла и не познакомить их? Вот и предлог! Это будет не так
явно, вот именно не так явно! И, поднимаясь с Вэлом по лестнице, он сказал
ему:
- У тебя есть кузен в Оксфорде, ты его никогда не видел. Я хочу
захватить тебя с собой - я завтра поеду к ним, вы познакомитесь. Для тебя
это может оказаться полезным.
И так как Вэл не изъявил по этому поводу никакой радости, Сомс, не
давая ему возразить, прибавил:
- Я заеду за тобой после завтрака. Это недалеко - за городом, тебе это
доставит удовольствие.
На пороге гостиной он с усилием вспомнил, что шаги, которые ему в
данный момент надлежит предпринять, касаются не его, а Уинифрид.
Уинифрид по-прежнему сидела за своим бюро-буль.
- Действительно, это так, - сказал он, - он отправился в Буэнос-Айрес,
уехал сегодня утром, нужно устроить за ним слежку, как только он сойдет на
берег. Я сейчас же дам каблограмму. Иначе нам это будет стоить уйму денег. В
таких случаях чем раньше начать действовать, тем лучше. Я до сих пор жалею,
что я не... - он остановился и искоса взглянул на безмолвствующую Уинифрид.
- Кстати, могла бы ты доказать его жестокое обращение с тобой?
Уинифрид безжизненным голосом ответила:
- Не знаю. Что значит жестокое обращение?
- Ну, может, он тебя ударил или что-нибудь в этом роде?
Уинифрид передернулась и стиснула зубы.
- Он выворачивал мне руку. Или, может быть, достаточно того, что он
целился в меня из револьвера? Напивался так, что не в состоянии был сам
раздеться, или... но нет, я не могу впутывать в это дело детей.
- Не можешь, - сказал Сомс, - нет. Ну, не знаю... Конечно, существует
узаконенный разъезд - этого легко можно добиться, но разъезд, гм!
- Что это такое? - безнадежным голосом спросила Уинифрид.
- Это значит, что он лишается на тебя всяких прав и ты на него; вы
остаетесь в браке и в то же время как бы не в браке... - он опять
неодобрительно фыркнул. Что это, в сущности, как не его собственное дурацкое
положение, только узаконенное? Нет, до этого он ее не допустит. Нужно
добиться развода, - сказал он решительно. - Если ты сказываешься жаловаться
на жестокое обращение, остается факт, что он тебя бросил. Теперь не
обязательно ждать два года. Попробуем сейчас подать в суд о восстановлении
тебя в супружеских правах. Если он не подчинится судебному решению, можно по
истечении шести месяцев провести развод. Разумеется, ты не хочешь, чтобы он
вернулся, Но они не должны этого знать. Конечно, здесь есть риск - он и
впрямь может вернуться. Я бы все-таки выставил мотивом жестокое обращение.
Уинифрид покачала головой.
- Это так гнусно.
- Ну что же, - пробормотал Сомс, - возможно, что риск сейчас невелик,
пока он влюблен без памяти и у него есть деньги. Ты только никому ничего не
рассказывай и не плати его долгов.
Уинифрид вздохнула. Несмотря на все, что ей приходилось терпеть, это
ощущение утраты было мучительно горько. А сознание, что ей не нужно больше
платить долгов Монти, усиливало это ощущение до невыносимой явственности.
Что-то ценное ушло из жизни. Без Монти, без своих жемчугов, без внутреннего
сознания того, что она мужественно переносит свои семейные невзгоды, ей
придется теперь стать лицом к лицу с жизнью. Она действительно чувствовала
себя обездоленной.
И Сомс, приложившись холодным поцелуем к ее лбу, вложил в этот поцелуй
не свойственное ему теплое чувство.
- Я завтра собираюсь в Робин-Хилл, мне нужно повидать по делу молодого
Джолиона. У него сын в Оксфорде. Я хочу захватить с собой Вэла и познакомить
их. Приезжай ко мне в Шелтер на воскресенье и привози детей. Ах, нет, нет,
это не удастся, ко мне кое-кто собирался.
И с этими словами Сомс вышел от Уинифрид и направился в Сохо.
Из всех кварталов странной, причудливой амальгамы, именуемой Лондоном,
Сохо, подеалуй, менее всего соответствует духу Форсайтов. "Coxo! Xo-xo!
Голубчик!", - сказал бы Джордж, увидя своего кузена направляющимся туда.
Грязный, изобилующий греками, изгоями, кошками, итальянцами, томатами,
кабаками, шарманками, пестрыми лохмотьями, странными названиями, зеваками,
выглядывающими из верхних окон, он живет своей жизнью, чуждой
государственному устройству Великобритании. Но и здесь понемножку процветают
свои инстинкты собственности и собственничество в некотором роде
благоденствует, ибо арендная плата в Сохо растет, в то время как в других
кварталах она падает. В продолжение многих лет знакомство Сомса с Сохо
ограничивалось только западным бастионом, Уордер-стрит. Немало удачных
покупок сделал он там. Даже в течение тех семи лет, что он жил в Брайтоне
после смерти Боснии, и исчезновение Ирэн, он иногда приобретал там
сокровища, хотя ему, в сущности, негде было держать их, ибо, когда он
убедился наконец, что жена ушла от него совсем, он велел прибить на
Монпелье-сквер дощечку:
ПРОДАЕТСЯ
Об условиях продажи этого удобного особняка справляться у гг. Лессона и
Тьюка.
Корт-стрит. Белгрэвия.
Не прошло и недели, как его продали - этот удобный особняк, под
безмятежной сенью которого так долго страдали два сердца - мужчины и
женщины.
Однажды в туманный январский вечер, незадолго до того, как дощечка была
снята. Сомс пришел туда еще раз и стал, прислонившись к ограде сквера, глядя
на неосвещенные окна и снова жуя жвачку все тех же собственнических
воспоминаний, жвачку, от которой становилось так горько во рту. Почему она
его не любила? Почему? Она получала все, чего могла желать, и взамен давала
ему в течение трех долгих лет все, что он желал, - кроме своего сердца,
правда. У него невольно вырвался глухой стон, и проходивший мимо полисмен
подозрительно взглянул на него - ведь у него больше не было права войти в
эту зеленую дверь с медным резным молоточком под доской с объявлением:
"Продается"! Он почувствовал, как у него сдавило горло, и поспешно скрылся в
тумане. В тот же вечер он переехал жить в Брайтон...
Подходя к Мальта-стрит и ресторану "Бретань", где красивые плечи Аннет
склонялись над кассовой книгой, Сомс с удивлением вспоминал эти семь лет
жизни в Брайтоне. Как только он мог прожить так долго в этом городе, где
никогда не слышно запаха цветущего горошка, где ему негде было даже
развесить свои сокровища? Правда, это были годы, когда у него не было даже
времени любоваться ими, - годы какой-то исступленной погони за деньгами,
когда "Форсайт, Бастард и Форсайт" вели дела стольких акционерных обществ,
что едва в состоянии были с ними справиться. Утром в пульмановском вагоне в
Сити, вечером в пульмановском вагоне из Сити. После обеда просмотр деловых
бумаг, потом сон утомившегося человека, и наутро опять все сначала. Конец
недели с субботы до понедельника он проводил у себя в клубе в Лондоне -
забавное нарушение привычного уклада, основанное на инстинктивном, но
глубоко предусмотрительном убеждении, что во время столь утомительной работы
ему необходимо дышать морским воздухом дважды в день, когда он отправляется
на станцию и обратно, а во время отдыха можно отдать дань и своим семейным
привязанностям. Воскресные визиты к родным на Парк-Лейн, к Тимоти и на
Грин-стрит и время от времени визиты в кое-какие другие места казались ему
столь же необходимыми, как морской воздух в будни. Даже когда он переселился
в Мейплдерхем, он сохранял эти привычки, пока не познакомился с Аннет. Аннет
ли произвела революцию в его взглядах на жизнь, или эти взгляды были
причиной появления Аннет - он знал об этом не больше, чем мы знаем о том,
где начинается круг. Все это глубоко и сложно переплеталось с растущим в нем
сознанием, что собственность, если ее некому оставить, есть отрицание
истинного форсайтизма. Иметь наследника, некое продолжение самого себя,
который начнет там, где он кончит, послужит гарантией, так сказать, что все
нажитое не пойдет прахом, - мысль эта за последний год преследовала его все
больше и больше. Как-то апрельским вечером, удачно купив чашку веджвудского
фарфора, он завернул на Мальта-стрит взглянуть на дом, принадлежавший отцу и
превращенный теперь в ресторан - предприятие рискованное и не
предусмотренное в условиях найма. Он некоторое время рассматривал дом
снаружи: выкрашен в красивый молочный цвет, две ярко-голубые кадки с
лавровыми деревцами в глубине у входа, над которым золотыми буквами
красовалось: "Ресторан Бретань", - впечатление довольно приятное. Войдя, он
увидел изрядное количество народу за круглыми зелеными столиками, на которых
стояли вазочки с живыми цветами и бретонская посуда. Он обратился к опрятно
одетой служанке, сказав, что ему нужно видеть хозяина. Его провели в заднюю
комнату, где за простым письменным столом, заваленным бумагами, сидела
молоденькая девушка, а на маленьком круглом столике было приготовлено два
прибора. Впечатление чистоты, порядка, хорошего вкуса усилилось у Сомса,
когда девушка, встав, спросила с акцентом:
- Вы хотите видеть maman, мсье?
- Да, - ответил Сомс. - Я представитель вашего домовладельца, вернее -
я его сын.
- Будьте добры, присядьте, сэр. Скажите maman, чтобы она вышла к этому
господину.
Ему понравилось, что его приход, по-видимому, произвел впечатление на
молодую девушку: это обнаруживало в ней присутствие деловых инстинктов. И
вдруг он заметил, что она необыкновенно хорошенькая, такая хорошенькая, что
его глаза с трудом могли оторваться от ее лица. Когда она встала, чтобы
подать ему стул, движения ее были полны такого неизъяснимого изящества,
словно ее смастерил кто-то, обладавший особым неуловимым искусством; а ее
лицо и чуть-чуть открытая шея казались такими свежими, словно их только что
спрыснули росой. Вероятно, в эту минуту Сомс и решил, что условия найма
вовсе не были нарушены, хотя самому себе и отцу он обосновал свое решение
прибыльностью этого не совсем законного использования дома, явными
признаками процветания и несомненными деловыми способностями мадам Ламот.
Он, впрочем, не преминул отложить на будущее выяснение некоторых вопросов,
что вызвало необходимость повторных посещений, так что маленькая комнатка
вскоре привыкла к его худощавой, не лишенной солидности, но отнюдь не
навязчивой фигуре, к его бледному лицу с выступающим подбородком, коротко
подстриженными усами и темными волосами, еще не поседевшими на - висках.
"Un monsieur tres distingue" [6] - отозвалась о нем мадам Ламот, а
теперь, заметив взгляды, которые он бросал на ее дочку, стала добавлять:
"Tres amical, tres gentil" [7].
Она была одной из тех красивых, пышнотелых, темноволосых француженок,
каждый поступок и самый тон голоса которых внушает полное доверие к их
осведомленности в домашнем хозяйстве, к их кулинарному искусству и
заботливому взращиванию текущего счета в банке.
После того как начались эти визиты в ресторан "Бретань", посещения
других мест прекратились, без всякого, впрочем, определенного решения со
стороны Сомса, ибо он, как и все Форсайты и как большинство его
соотечественников, был прирожденным эмпириком. И эта-то перемена в его
образе жизни постепенно заставила его ясно осознать, что он стремится
изменить свое положение неженатого мужа на положение женатого и молодожена.
Свернув на Мальта-стрит в этот вечер, в начале октября 1899 года, он
купил газету, чтобы посмотреть, нет ли в ней каких-нибудь новых сообщений о
деле Дрейфуса - вопрос, которым он считал полезным интересоваться для
установления более дружеских отношений с мадам Ламот и ее дочерью
католичками и антидрейфусистками.
Просматривая столбцы газеты. Сомс не обнаружил ничего, имеющего
отношение к Франции, но заметил общее падение курса на бирже и зловещую
передовицу о Трансваале. Он вошел в ресторан с мыслью: "Войны не миновать;
надо будет продать консоли". Не то чтобы их было у него так много - доход
они давали ничтожный, - но надо посоветовать клиентам; консоли упадут
наверняка. Бросив беглый взгляд внутрь через дверь ресторана, он убедился,
что дела идут как нельзя лучше, но это открытие, которое обрадовало бы его в
апреле, теперь вызвало в нем некоторое беспокойство. Если шаги, которые он
собирается предпринять, окончатся его браком с Аннет, было бы весьма
желательно, чтобы ее мамаша благополучно отправилась к себе во Францию -
путешествие, которому процветание ресторана "Бретань" может стать
препятствием. Разумеется, ему придется откупиться, потому что французы
только за тем и приезжают в Англию, чтобы наживать деньги, но чем лучше идут
дела ресторана, тем дороже ему это обойдется. Но тут томительно-сладостное
жжение в горле и усиленное биение сердца ощущения, которые он всегда
испытывал перед дверью в маленькую комнатку, - помешали ему думать о том, во
что это ему обойдется.
Входя, он заметил сначала широкую черную юбку, тут же исчезнувшую в
глубине ресторана, а затем Аннет, которая, подняв руки, поправляла прическу.
Это была поза, в которой она особенно восхищала его - вся такая округлая,
гибкая и стройная. И он сказал:
- Я пришел переговорить с вашей матушкой, чтобы снять ту перегородку в
зале. Нет, нет, не зовите ее.
- Вы поужинаете с нами, мсье? Через десять, минут все будет готово.
Сомс, не выпускавший ее руки из своей, поддался неудержимому порыву,
удивившему его самого.
- Вы такая хорошенькая сегодня, - сказал он, - удивительно хорошенькая.
Вы знаете, какая вы хорошенькая, Аннет?
Аннет вспыхнула и выдернула руку.
- Вы очень добры, мсье.
- Ничуть я не добр, - сказал Сомс и мрачно опустился на стул.
Аннет сделала легкий протестующий жест рукой, и ее красные губы, не
тронутые помадой, дрогнули улыбкой.
И, глядя на эти губы. Сомс сказал:
- Вам нравится здесь или вам хотелось бы вернуться к себе?
- Ах, я люблю Лондон. Париж, конечно, тоже. Но Лондон лучше Орлеана, и
здесь чудесные загородные места. В прошлое воскресенье я была в Ричмонде.
Сомс секунду колебался, взвешивая: Мейплдерхем? Можно ли решиться на
это? Но в конце концов почему бы ему не решиться показать ей, на что она
может рассчитывать? Однако... Там можно было бы и объясниться. Здесь, в этой
комнате, это невозможно.
- Я бы хотел, чтобы вы с вашей матушкой приехали ко мне в следующее
воскресенье, - внезапно сказал он. - Мой дом стоит на самом берегу реки;
пока еще не поздно и погода держится теплая; кроме того, я могу показать вам
кое-какие хорошие картины. Что вы скажете?
Аннет всплеснула руками.
- О, как это чудесно! Река такая красивая!
- Тогда решено. Я попрошу мадам.
Ему больше ничего не следует говорить ей сегодня, чтобы не выдать себя.
Но разве он уже и так не сказал слишком много? Разве без умысла придет
кому-нибудь в голову пригласить к себе за город хозяйку ресторана с
хорошенькой дочкой? Если Аннет не понимает, то мадам Ламот отлично поймет. И
пусть. Много ли есть на свете такого, чего бы не поняла мадам? К тому же он
второй раз остается у них ужинать, должен же он отплатить за
гостеприимство...
Возвращаясь домой на Парк-Лейн (он гостил у отца), он вспоминал нежную
подвижную ручку Аннет в своей руке и предавался приятным, немножко
чувственным и довольно сбивчивым размышлениям. Предпринять шаги! Какие шаги?
Каким образом? Перемывать на людях свое грязное белье? Фу! С его репутацией
предусмотрительного, дальновидного человека, так умело выручавшего других,
ему, стоявшему на страже интересов собственности, сделаться игрушкой того
самого Закона, оплотом которого он был! В этом есть что-то отталкивающее!
Достаточно истории Уинифрид! Двойная огласка в семье! Не лучше ли
ограничиться связью - любовная связь и сын, которого потом можно усыновить?
Но путь к этим мечтам преграждала грозная, твердая, бдительная мадам Ламот,
Нет! Это не выйдет. Ведь, разумеется. Аннет не пылает к нему страстной
любовью; в его годы нечего на это и надеяться! Но если бы ее мать захотела,
если бы это сулило им несомненные и существенные выгоды, тогда - возможно.
Если же это не так, то наверняка последует отказ. Но, кроме этого, Сомс
думал: "Я не подлец, я не хочу ее обижать, и я не хочу ничего тайного. Но я
хочу ее и хочу сына! А для этого нужен развод - так или иначе, во что бы то
ни стало развод".
В тени платанов, освещенных уличными фонарями, он медленно шагал вдоль
ограды Грин-парка. Меж синеватыми очертаниями деревьев висел туман,
непроницаемый для уличного света. Сотни раз проходил он мимо этих деревьев
по пути из дома отца на Парк-Лейн, когда еще был совсем молодым человеком,
или из своего собственного дома на Монпелье-сквер в продолжение четырех лет
супружеской жизни! И сегодня, когда у него созрело решение освободиться от
этих бессмысленных давних супружеских уз, ему вдруг пришла фантазия пройти
до угла Хайд-парка и выйти к Найтсбридж-Гейт, как, бывало, он ходил в
прежнее время, возвращаясь домой к Ирэн. Какова-то она теперь? Как она жила
эти годы с тех пор, как он видел ее последний раз, двенадцать лет назад -
ведь уже семь лет прошло, как дядя Джолион оставил ей эти деньги! Все так же
ли она хороша? Узнает ли он ее, если увидит? "Я не очень изменился, -
подумал он, - а вот она, надо полагать, изменилась. Сколько страданий она
мне причинила!" Ему вдруг вспомнился один вечер. Это было в первый год после
их свадьбы. Он в первый раз отправился без нее на обед - это была встреча
школьных товарищей. Как он торопился домой; он вошел крадучись, бесшумно,
как кот, и услышал, что она играет. Беззвучно отворив дверь гостиной, он
остановился, следя за выражением ее лица; оно было так не похоже на то, что
он знал, такое открытое, доверчивое, как будто она отдавала музыке свое
сердце, которое для него было закрыто. И он вспомнил, как она вдруг
перестала играть и обернулась, и как лицо ее сразу стало таким, какое он
знал, и как ледяная дрожь прошла по его телу, хотя в следующую минуту он уже
обнимал ее плечи. Да, сколько он из-за нее выстрадал! Развод! Это смешно
после стольких лет полного разрыва! Но это необходимо. Другого выхода нет.
"Вопрос в том, - подумал он с неожиданной деловитостью, кому из нас придется
взять на себя вину. Ей или мне? Она меня бросила. Она должна поплатиться за
это. У нее, наверно, есть ктонибудь". И у него невольно вырвался глухой,
сдавленный стон; повернув обратно, он направился на Парк-Лейн.
Дворецкий сам открыл дверь и, бесшумно прикрыв ее, остановил Сомса в
вестибюле.
- Мистер Форсайт плохо себя чувствует, сэр, - прошептал он. - Он
сказал, что не ляжет, пока вы не вернетесь. Он сейчас в столовой.
Сомс спросил, понизив голос, как теперь все говорили в доме:
- Что с ним, Уормсон?
- Он, кажется, нервничает, сэр. Может быть, эти похороны, или вот еще
миссис Дарти заходила сегодня. Должно быть, он слышал что-нибудь. Я сварил
ему глинтвейн. Миссис Джемс только что поднялась наверх.
Сомс повесил шляпу на вешалку из красного дерева с оленьим рогом.
- Хорошо, Уормсон, можете идти спать. Я сам отведу его наверх.
И Сомс направился в столовую...
Джемс сидел в большом кресле перед камином; поверх сюртука на плечах у
него был накинут плед из верблюжьей шерсти, очень легкий и теплый, и на него
свисали его длинные седые бакенбарды. Седые волосы, все еще густые, блестели
в свете лампы; мелкие слезинки, выкатившиеся из неподвижно вперившихся в
одну точку светло-серых глаз, оставили следы на его все еще румяных щеках и
в глубоких впадинах морщин, тянувшихся до самых углов гладко выбритых губ,
которыми он шевелил, словно пережевывая свои мысли. Его длинные ноги в
клетчатых брюках, тощие, как у петуха, были согнуты почти под прямым углом,
и худая рука, лежавшая на колене, безостановочно перебирала широко
раздвинутыми пальцами с блестящими заостренными ногтями. Около него на
низеньком столике стоял наполовину опорожненный стакан глинтвейна,
запотевший и покрытый капельками влаги. Джемс просидел здесь целый день с
перерывами только для еды. В восемьдесят восемь лет он все еще был физически
здоров, но очень страдал от мысли, что ему никогда ничего не рассказывают.
Было даже непонятно, каким образом он узнал, что сегодня схоронили Роджера,
- Эмили от него это скрыла. Она вечно от него все скрывает. Эмили ведь всего
только семьдесят лет! Джемс досадовал на молодость жены. Он иногда думал,