- Да?
- Как ее зовут, в которую папа верит? Венера Анна Диомедская?
- Ох, родной мой, Анадиомейская!
- Да. Но у меня есть для тебя имя гораздо лучше.
- Какое, Джон?
Маленький Джон робко ответил:
- Гуинивир. Это из "Рыцарей Круглого стола" - я это только что
придумал, только у нее были распущенные волосы.
Глаза матери смотрели мимо него, словно уплывали куда-то.
- Не забудешь зайти, мама?
- Нет, если ты сейчас заснешь.
- Ну, значит, сговорились.
И маленький Джон зажмурил глаза.
Он почувствовал ее губы у себя на лбу, услышал ее шаги, открыл глаза,
увидел, как она проскользнула в дверь, и со вздохом снова зажмурился.
Тогда потянулось время.
Минут десять он честно старался заснуть, применяя давнишний рецепт "Да"
- считать уложенные в длинный ряд репейники. Казалось, он считал уже много
часов. Наверное, думал он, ей время прийти. Он откинул одеяло.
- Мне жарко, - сказал он, и его голос в темноте прозвучал странно, как
чужой.
Почему она не идет? Он сел. Надо посмотреть! Он вылез из кроватки,
подошел к окну и чуть-чуть раздвинул занавески. Темно не было, но он не мог
разобрать, наступил ли день, или это от луны, которая была очень большая. У
нее было странное, злое лицо, точно она смеялась над ним, и ему не хотелось
смотреть на нее. Но, вспомнив слова матери, что лунные ночи красивы, он
продолжал смотреть. Деревья отбрасывали толстые тени, лужайка была похожа на
разлитое молоко, и было видно далеко-далеко - ой, как далеко, через весь
свет! - и все было необычное и словно плыло. И очень хорошо пахло из
открытого окна.
"Вот был бы у меня голубь, как у Ноя", - подумал он.
Луна была лунистая, светила из-за туч
И, круглая и светлая, бросала яркий луч.
После этих стихов, которые пришли ему в голову совершенно неожиданно,
он услышал музыку, очень тихую - чудесную. Мама играет! Он вспомнил, что у
него в комоде припрятано миндальное пирожное, достал его и вернулся к окну.
Он высунулся наружу, то жевал пирожное, то переставал, чтоб лучше слышать
музыку. "Да" говорила когдато, что ангелы небесные играют на арфах, но это,
наверно, куда хуже, чем вот как сейчас: мама играет в лунную ночь, а он ест
миндальное пирожное. Прожужжал жук, у самого лица пролетела ночная бабочка,
музыка кончилась, и маленький Джон втянул голову в комнату. Наверно, она
идет! Он не хотел, чтобы его застали на полу, залез опять в постель и
натянул одеяло до самого носа. Но в занавеске осталась щель, и сквозь нее
вошел лунный луч и упал на пол в ногах кровати. Маленький Джон следил, как
луч двигается к нему медленно-медленно, как будто живой. Снова зазвучала
музыка, но теперь он еле-еле слышал ее; сонная музыка, славная... сонная
музыка... сонная... сон...
А время шло, музыка звучала то громче, то тише, потом смолкла, лунный
свет подполз к его лицу. Маленький Джон ворочался во сне, наконец лег на
спину, вцепившись загорелыми пальцами в одеяло. Уголки его глаз подрагивали
- он видел сны. Ему снилось, что он пьет молоко из сковородки, и сковородка
- это луна, а напротив него сидит большая черная кошка и смотрит на него со
странной улыбкой, как у его отца. Он услышал ее шепот: "Не пей слишком
много". Молоко ведь было кошкино, и он дружески протянул руку, чтобы
погладить ее; но она уже исчезла; сковородка превратилась в кровать, на
которой он лежал, и когда он захотел вылезти, то никак не мог найти края, не
мог найти его, никак-никак не мог вылезти. Это было ужасно!
Он тихо заплакал во сне. И кровать начала вертеться; она была и внутри
его и снаружи; ходила все кругом и кругом и становилась как огонь, и старуха
Ли из "Выброшенных морем" вертела ее. Ух, какая она была страшная! Быстрее,
быстрее, пока он, и кровать, и старуха Ли, и луна, и кошка - все не слилось
в одно колесо и кружилось, кружилось, поднимаясь все выше, выше - страшно -
страшно - страшно!
Он закричал.
Голос, говоривший: "Милый, милый", проник сквозь колесо, и он
проснулся, стоя в постели, с широко открытыми глазами.
Рядом с ним стояла мать, волосы у нее были, как у Гуинивир, и,
вцепившись в нее, он уткнулся в них лицом.
- Ой, ой!
- Ничего, мое золото. Ты теперь проснулся. Ну, ну, все прошло.
Но маленький Джон все говорил: "Ой, ой!"
Голос ее продолжал, мягкий, как бархат:
- Это лунный свет упал тебе на лицо, родной.
Маленький Джон всхлипнул ей в плечо:
- Ты сказала, что он красивый. Ой!
- Но спать он мешает, Джон. Кто впустил его? Это ты раздвинул
занавески?
- Я хотел посмотреть, сколько времени; я... я высунулся, я... я слышал,
как ты играла; я... съел миндальное пирожное.
Но на душе у него становилось спокойнее, и в нем проснулось
инстинктивное желание оправдать свой испуг.
- Старуха Ли кружилась у меня внутри и стала вся огненная, -
пробормотал он.
- Но, Джон, чего же и ждать, если ты будешь есть пирожные в постели?
- Только одно, мама. От него музыка стала гораздо лучше. Я ждал тебя, я
уж думал, сейчас завтра.
- Милый ты мой, сейчас только одиннадцать часов.
Маленький Джон помолчал, потерся носом о ее шею.
- Мама, папа у тебя в комнате?
- Сегодня нет.
- Можно к тебе?
- Если хочешь, мой хороший.
Придя наконец в себя, маленький Джон отодвинулся.
- Ты сейчас совсем другая, мама; гораздо моложе.
- Это мои волосы, милый.
Маленький Джон взял их в руки, они были густые, темно-золотые, с
серебряными нитями.
- Я люблю их, - сказал он, - я тебя больше всего люблю вот такую.
Схватив мать за руку, Джон потащил ее к двери. Он закрыл за собой дверь
со вздохом облегчения.
- Ты с какой стороны ляжешь, мама?
- С левой.
- Ну, хорошо.
Не теряя времени, чтобы она не успела передумать, маленький Джон залез
в постель, которая показалась ему гораздо мягче, чем его собственная. Он
опять глубоко вздохнул, зарылся головой в подушку и лежал, разглядывая битву
колесниц и мечей и пик, которая всегда происходила на одеялах, там, где на
свет были видны волоски.
- По-настоящему ведь ничего не было, правда? - сказал он.
Не отходя от зеркала, мать ответила:
- Только луна и твое разгоряченное воображение. Нельзя так волноваться,
Джон!
Но маленький Джон, все еще не владея своими нервами, ответил хвастливо:
- Я и не испугался, по правде-то.
И он все лежал, разглядывая колесницы и пики. Время тянулось.
- Ой, мамочка, поскорей!
- Милый, надо же мне заплести косы.
- Сегодня не надо. Завтра ведь опять придется расплетать. Мне спать
хочется, а если ты не придешь, расхочется.
Мать стояла перед трехстворчатым зеркалом, вся белая, и он видел ее с
трех сторон; шея была повернута, волосы блестели в свете лампы, темные глаза
улыбались. Все это было ни к чему, и он сказал:
- Иди же, мама, я жду.
- Сейчас, мой родной, сейчас.
Маленький Джон закрыл глаза. Все кончилось к лучшему, только пусть бы
уж она поскорее! Кровать дрогнула, она легла. И, не открывая глаз, он сонно
проговорил:
- Хорошо, правда?
Он слышал, как она сказала что-то, почувствовал прикосновение ее губ у
себя на носу и, прижавшись к той, что лежала без сна и любила его всеми
помыслами, погрузился в безмятежный сон, который отделил его от прошлою.
1. "Родиться с серебряной ложкой во рту" - приблизительно то же, что,
по-русски, "родиться в сорочке": родиться счастливчиком.
2. Цвета сухих листьев (франц.).
3. Вперед, де Браси! (франц.).
- Как ее зовут, в которую папа верит? Венера Анна Диомедская?
- Ох, родной мой, Анадиомейская!
- Да. Но у меня есть для тебя имя гораздо лучше.
- Какое, Джон?
Маленький Джон робко ответил:
- Гуинивир. Это из "Рыцарей Круглого стола" - я это только что
придумал, только у нее были распущенные волосы.
Глаза матери смотрели мимо него, словно уплывали куда-то.
- Не забудешь зайти, мама?
- Нет, если ты сейчас заснешь.
- Ну, значит, сговорились.
И маленький Джон зажмурил глаза.
Он почувствовал ее губы у себя на лбу, услышал ее шаги, открыл глаза,
увидел, как она проскользнула в дверь, и со вздохом снова зажмурился.
Тогда потянулось время.
Минут десять он честно старался заснуть, применяя давнишний рецепт "Да"
- считать уложенные в длинный ряд репейники. Казалось, он считал уже много
часов. Наверное, думал он, ей время прийти. Он откинул одеяло.
- Мне жарко, - сказал он, и его голос в темноте прозвучал странно, как
чужой.
Почему она не идет? Он сел. Надо посмотреть! Он вылез из кроватки,
подошел к окну и чуть-чуть раздвинул занавески. Темно не было, но он не мог
разобрать, наступил ли день, или это от луны, которая была очень большая. У
нее было странное, злое лицо, точно она смеялась над ним, и ему не хотелось
смотреть на нее. Но, вспомнив слова матери, что лунные ночи красивы, он
продолжал смотреть. Деревья отбрасывали толстые тени, лужайка была похожа на
разлитое молоко, и было видно далеко-далеко - ой, как далеко, через весь
свет! - и все было необычное и словно плыло. И очень хорошо пахло из
открытого окна.
"Вот был бы у меня голубь, как у Ноя", - подумал он.
Луна была лунистая, светила из-за туч
И, круглая и светлая, бросала яркий луч.
После этих стихов, которые пришли ему в голову совершенно неожиданно,
он услышал музыку, очень тихую - чудесную. Мама играет! Он вспомнил, что у
него в комоде припрятано миндальное пирожное, достал его и вернулся к окну.
Он высунулся наружу, то жевал пирожное, то переставал, чтоб лучше слышать
музыку. "Да" говорила когдато, что ангелы небесные играют на арфах, но это,
наверно, куда хуже, чем вот как сейчас: мама играет в лунную ночь, а он ест
миндальное пирожное. Прожужжал жук, у самого лица пролетела ночная бабочка,
музыка кончилась, и маленький Джон втянул голову в комнату. Наверно, она
идет! Он не хотел, чтобы его застали на полу, залез опять в постель и
натянул одеяло до самого носа. Но в занавеске осталась щель, и сквозь нее
вошел лунный луч и упал на пол в ногах кровати. Маленький Джон следил, как
луч двигается к нему медленно-медленно, как будто живой. Снова зазвучала
музыка, но теперь он еле-еле слышал ее; сонная музыка, славная... сонная
музыка... сонная... сон...
А время шло, музыка звучала то громче, то тише, потом смолкла, лунный
свет подполз к его лицу. Маленький Джон ворочался во сне, наконец лег на
спину, вцепившись загорелыми пальцами в одеяло. Уголки его глаз подрагивали
- он видел сны. Ему снилось, что он пьет молоко из сковородки, и сковородка
- это луна, а напротив него сидит большая черная кошка и смотрит на него со
странной улыбкой, как у его отца. Он услышал ее шепот: "Не пей слишком
много". Молоко ведь было кошкино, и он дружески протянул руку, чтобы
погладить ее; но она уже исчезла; сковородка превратилась в кровать, на
которой он лежал, и когда он захотел вылезти, то никак не мог найти края, не
мог найти его, никак-никак не мог вылезти. Это было ужасно!
Он тихо заплакал во сне. И кровать начала вертеться; она была и внутри
его и снаружи; ходила все кругом и кругом и становилась как огонь, и старуха
Ли из "Выброшенных морем" вертела ее. Ух, какая она была страшная! Быстрее,
быстрее, пока он, и кровать, и старуха Ли, и луна, и кошка - все не слилось
в одно колесо и кружилось, кружилось, поднимаясь все выше, выше - страшно -
страшно - страшно!
Он закричал.
Голос, говоривший: "Милый, милый", проник сквозь колесо, и он
проснулся, стоя в постели, с широко открытыми глазами.
Рядом с ним стояла мать, волосы у нее были, как у Гуинивир, и,
вцепившись в нее, он уткнулся в них лицом.
- Ой, ой!
- Ничего, мое золото. Ты теперь проснулся. Ну, ну, все прошло.
Но маленький Джон все говорил: "Ой, ой!"
Голос ее продолжал, мягкий, как бархат:
- Это лунный свет упал тебе на лицо, родной.
Маленький Джон всхлипнул ей в плечо:
- Ты сказала, что он красивый. Ой!
- Но спать он мешает, Джон. Кто впустил его? Это ты раздвинул
занавески?
- Я хотел посмотреть, сколько времени; я... я высунулся, я... я слышал,
как ты играла; я... съел миндальное пирожное.
Но на душе у него становилось спокойнее, и в нем проснулось
инстинктивное желание оправдать свой испуг.
- Старуха Ли кружилась у меня внутри и стала вся огненная, -
пробормотал он.
- Но, Джон, чего же и ждать, если ты будешь есть пирожные в постели?
- Только одно, мама. От него музыка стала гораздо лучше. Я ждал тебя, я
уж думал, сейчас завтра.
- Милый ты мой, сейчас только одиннадцать часов.
Маленький Джон помолчал, потерся носом о ее шею.
- Мама, папа у тебя в комнате?
- Сегодня нет.
- Можно к тебе?
- Если хочешь, мой хороший.
Придя наконец в себя, маленький Джон отодвинулся.
- Ты сейчас совсем другая, мама; гораздо моложе.
- Это мои волосы, милый.
Маленький Джон взял их в руки, они были густые, темно-золотые, с
серебряными нитями.
- Я люблю их, - сказал он, - я тебя больше всего люблю вот такую.
Схватив мать за руку, Джон потащил ее к двери. Он закрыл за собой дверь
со вздохом облегчения.
- Ты с какой стороны ляжешь, мама?
- С левой.
- Ну, хорошо.
Не теряя времени, чтобы она не успела передумать, маленький Джон залез
в постель, которая показалась ему гораздо мягче, чем его собственная. Он
опять глубоко вздохнул, зарылся головой в подушку и лежал, разглядывая битву
колесниц и мечей и пик, которая всегда происходила на одеялах, там, где на
свет были видны волоски.
- По-настоящему ведь ничего не было, правда? - сказал он.
Не отходя от зеркала, мать ответила:
- Только луна и твое разгоряченное воображение. Нельзя так волноваться,
Джон!
Но маленький Джон, все еще не владея своими нервами, ответил хвастливо:
- Я и не испугался, по правде-то.
И он все лежал, разглядывая колесницы и пики. Время тянулось.
- Ой, мамочка, поскорей!
- Милый, надо же мне заплести косы.
- Сегодня не надо. Завтра ведь опять придется расплетать. Мне спать
хочется, а если ты не придешь, расхочется.
Мать стояла перед трехстворчатым зеркалом, вся белая, и он видел ее с
трех сторон; шея была повернута, волосы блестели в свете лампы, темные глаза
улыбались. Все это было ни к чему, и он сказал:
- Иди же, мама, я жду.
- Сейчас, мой родной, сейчас.
Маленький Джон закрыл глаза. Все кончилось к лучшему, только пусть бы
уж она поскорее! Кровать дрогнула, она легла. И, не открывая глаз, он сонно
проговорил:
- Хорошо, правда?
Он слышал, как она сказала что-то, почувствовал прикосновение ее губ у
себя на носу и, прижавшись к той, что лежала без сна и любила его всеми
помыслами, погрузился в безмятежный сон, который отделил его от прошлою.
1. "Родиться с серебряной ложкой во рту" - приблизительно то же, что,
по-русски, "родиться в сорочке": родиться счастливчиком.
2. Цвета сухих листьев (франц.).
3. Вперед, де Браси! (франц.).