Страница:
уверен, что не пожелаю воспользоваться ими.
- Боже мой! - воскликнул Джолион, и у него вырвался короткий смешок.
- Да, - сказал Сомс, и что-то мертвенное было в его голосе. - Я не
забыл прозвища, которым меня почтил ваш отец. "Собственник"! Не зря же я
ношу такое прозвище.
- Ну, это уж какая-то фантастика, - пробормотал Джолион.
Не может же этот человек заставить свою жену насильно жить с ним. Это
время как-никак прошло! И он покосился на Сомса с невольной мыслью: "Неужели
бывают такие люди?" Но Сомс выглядел вполне реальным; он сидел прямой и даже
почти элегантный: коротко подстриженные усы на бледном лице, зубы,
поблескивающие под верхней губой, приподнятой в неподвижной улыбке.
Наступило долгое молчание, и Джолион думал: "Вместо того чтобы помочь ей, я
только напортил". Внезапно Сомс сказал:
- Это для нее во многих отношениях лучшее, что может случиться.
При этих словах Джолион почувствовал такое смятение, что едва мог
заставить себя усидеть в экипаже. Казалось, его втиснули в ящик с сотнями
тысяч его соотечественников, и тут же вместе с ними втиснулось то, что было
их неотъемлемой, национальной чертой, то, что всегда претило ему, нечто, как
он знал, чрезвычайно естественное и в то же время казавшееся ему
непостижимым: эта их незыблемая вера в контракты и нерушимые права, их
самодовольное сознание собственной добродетели в неукоснительном
использовании этих прав. Здесь, рядом с ним, в кэбе, находилось само
Воплощение, так сказать овеществленная сумма инстинкта собственности - его
родственник к тому же! Это было чудовищно, невыносимо! "Но здесь не только
это! - подумал он с чувством какого-то отвращения. - Говорят, собака
возвращается к своей блевотине. Встреча с Ирэн что-то разбудила в нем.
Красота! Дьявольское наваждение!"
- Так вот, - заговорил Сомс, - как я уже вам сказал, я еще не решил
окончательно. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потрудились
оставить ее в покое.
Джолион сжал губы; он, всегда ненавидевший ссоры, сейчас почти
радовался возможности поссориться.
- Я вам не могу этого обещать, - коротко ответил он.
- Отлично, - сказал Сомс, - в таком случае мы знаем, как нам быть. Я
сойду здесь. - И, остановив экипаж, он вышел, не попрощавшись ни словом, ни
жестом. Джолион поехал дальше в свой клуб.
На улицах выкрикивали первые сообщения с театра воины, но он не слушал.
Что сделать, чтобы помочь ей? Если бы отец был жив! Вот кто мог бы многое
сделать! Но почему же он не может сделать того, что сделал бы отец? Разве он
не достаточно стар - пятьдесят стукнуло, дважды женат, у него уже взрослые
дочери и сын. "Чудно, - думал он. - Если бы она была дурнушка, я бы не
задумывался над этим. Красота - это наваждение для того, кто восприимчив к
ней". И он вошел в читальню клуба совсем расстроенный. В этой самой комнате
он и Босини беседовали когда-то летним вечером; он хорошо помнил даже и
теперь осторожную, замаскированную лекцию, которую он прочел тогда молодому
человеку в интересах Джун, и симптомы форсайтизма, которые он тогда пытался
установить, и как он тогда недоумевал и старался представить себе, что это
за женщина, против которой он предостерегает Босини. А теперь! Он чуть ли не
сам нуждается в предостережении. "Странно, - подумал он, - вот уж
действительно чертовски странно!"
Насколько легче сказать: "В таком случае мы знаем, как нам быть", чем
разуметь нечто определенное под этими словами. Произнося их. Сомс только дал
волю своей инстинктивной ревнивой ярости. Он вышел из экипажа,
преисполненный глухой злобы на себя за то, что не повидался с Ирэн, на
Джолиона - за то, что тот виделся с ней, и еще на то, что сам он, в
сущности, не может решить, чего он хочет.
Он вышел, потому что не в состоянии был больше оставаться рядом со
своим кузеном, и теперь, быстро шагая по улице, он думал: "Ни одному слову
этого Джолиона нельзя верить. Был парией, и останется парией! У этого
субъекта врожденное тяготение... тяготение к разврату". (Он постеснялся
употребить слово "грех", потому что оно казалось слишком мелодраматичным для
Форсайта.)
Неопределенность желания была для него новым чувством. Он был как
ребенок в нерешительности между обещанной новой игрушкой и старой, которую у
него отняли, и он сам удивлялся на себя. Еще в прошлое воскресенье его
желания казались так просты: свобода и Аннет. "Пойду-ка я к ним обедать", -
подумал он. Может быть, когда он увидит ее, эта двойственность его
стремлений исчезнет, беспокойство уляжется и в голове прояснится.
Ресторан был полон, много иностранцев и всякой публики, которую Сомс по
виду отнес к литераторам или артистам. Обрывки разговоров долетали до него
сквозь звон стаканов и тарелок. Он ясно слышал - сочувствовали бурам, ругали
английское правительство. "Неважная у них клиентура", - подумал он. Он
угрюмо пообедал, не давая знать о своем присутствии, выпил кофе и, кончив,
наконец направился в святилище мадам Ламот, весьма заботясь о том, чтобы
пройти незамеченным. Как он и думал, они ужинали, и их ужин был настолько
привлекательнее съеденного им обеда, что он почувствовал легкую досаду, а
они встретили его с таким преувеличенно искренним удивлением, что он с
внезапным подозрением подумал: "Наверно, они с самого начала знали, что я
здесь". Он украдкой испытующе посмотрел на Аннет. Такая хорошенькая и,
казалось бы, такая бесхитростная; может ли быть, что сна ловит его? Он
повернулся к мадам Ламот и сказал:
- Я здесь обедал.
В самом деле? Если бы она только знала! Ведь есть блюда, которые она
особенно могла бы ему порекомендовать; как жаль! Сомс окончательно
утвердился в своих подозрениях. "Надо быть настороже", - мрачно подумал он.
- Еще чашечку кофе, мсье, совершенно особенного приготовления, рюмочку
ликера, grand Marnier? - и мадам Ламот удалилась распорядиться, чтобы подали
эти деликатесы.
Оставшись наедине с Аннет, Сомс сказал с легкой непроницаемой усмешкой:
- Ну-с, Аннет...
Девушка вспыхнула. Но то, что в прошлое воскресенье защекотало бы ему
нервы, теперь вызвало в нем чувство, очень похожее на то, что испытывает
хозяин собаки, когда, его пес смотрит на него, виляя хвостом. У него было
забавное ощущение своей власти, точно он мог сказать ей: "Подойдите,
поцелуйте меня", - и она бы подошла. И однако, как странно: здесь же в
комнате, казалось, он видел другое лицо, другую фигуру, и чувства его
волновала... кто же, та или эта? Он кивнул головой в сторону ресторана и
сказал:
- Подозрительная у вас там публика. Вам нравится эта жизнь?
Аннет подняла на него глаза, посмотрела секунду, потом опустила и
принялась играть вилкой.
- Нет, - сказала она, - не нравится.
"Она будет моя, - подумал Сомс, - если я захочу. Но хочу ли я ее? Она
изящна, хороша, очень хороша, свеженькая, и у нее, несомненно, есть вкус".
Взор его блуждал по маленькой комнатке, но мысленный его взор блуждал
далеко: полусумрак, серебристые стены, рояль светлого дерева, женщина,
прижавшаяся к роялю, словно отшатнувшись от него, Сомса, женщина с белыми
плечами, которые ему так знакомы, с темными глазами, которые он так
стремился узнать, и с волосами, как матовый, темный янтарь. И как бывает с
художником, который стремится к недостижимому и томится неутолимой жаждой,
так в нем в эту минуту проснулась жажда прежней страсти, которую он никогда
не мог утолить.
- Ну что ж, - сказал он спокойно, - вы молоды, у вас все впереди.
Аннет покачала головой.
- Мне иногда кажется, что у меня впереди нет ничего, кроме тяжелой
работы. Я не так влюблена в работу, как мама.
- Ваша матушка - чудо, - сказал Сомс чуть-чуть насмешливо. - В ее доме
нет места неудаче.
Аннет вздохнула.
- Как, должно быть, чудесно быть богатым.
- О! Вы когда-нибудь будете богатой, - сказал Сомс все тем же слегка
насмешливым тоном, - не беспокойтесь!
Аннет передернула плечиками.
- Мсье очень добр, - и, надув губки, она сунула в рот шоколадку.
"Да, дорогая моя, - подумал Сомс, - очень хорошенькие губки, ничего не
скажешь".
Мадам Ламот, явившись с кофе и ликером, положила конец этому диалогу.
Сомс посидел недолго.
Идя по улицам Сохо, который всегда вызывал у него чувство, что здесь
незаконно присвоено чужое добро, он предавался размышлениям. Если бы только
Ирэн подарила ему сына, он бы теперь не гонялся за женщинами! Эта мысль
выскочила из самого сокровенного тайника, из самых недр его сознания. Сына -
то, на что можно было бы возложить надежды, ради чего стоило бы жить в
старости, кому можно было бы передать себя, кто был бы продолжением его
самого. "Если бы у меня был сын, - думал он с горечью, - законный сын, я мог
бы примириться с той жизнью, какую я вел до сих пор. В конце концов все
женщины одинаковы, что одна, что другая". Но, пройдя несколько шагов, он
покачал головой. Нет! Совсем не одно и то же, что одна, что другая. Сколько
раз он пытался убедить себя в этом в прежние дни своей неудачной семейной
жизни, и всегда тщетно. Тщетно и теперь. Он старается внушить себе, что
Аннет - все равно что та, другая, но нет, это не так, у нее нет очарования
той прежней страсти. "И ведь Ирэн моя жена, - думал он, - моя законная жена.
Я ничего не делал, чтобы оттолкнуть ее от себя. Почему бы ей не вернуться ко
мне? Это было бы справедливо и законно. И без всякого скандала и хлопот. Ей
это неприятно. Но почему? Я ведь не прокаженный, и она... она уже больше ни
в кого не влюблена!" Зачем ему нужно прибегать ко всяким уловкам, подвергать
себя гнусным унижениям и неизвестным последствиям бракоразводного процесса,
когда вот она, будто пустой дом, словно только и дожидается, чтобы он снова
завладел ею и вступил в свои законные права. Такому замкнутому человеку, как
Сомс, представлялось необычайно соблазнительным спокойно вступить во
владение своей собственностью, избежав всякой шумихи. "Нет, - думал он, - я
хорошо сделал, что повидал эту девушку. Я знаю теперь, чего я хочу сильнее.
Если только Ирэн вернется ко мне, я буду так нетребователен и
предупредителен, как только она могла бы желать; пусть живет собственной
жизнью; но может быть... может быть, она стала бы относиться ко мне хорошо".
Клубок сдавил ему горло. Упорный и мрачный, шагая вдоль ограды Грин-парка,
он направлялся к дому отца, стараясь наступать на свою тень, бежавшую перед
ним в ярком лунном свете.
Джолли Форсайт как-то в ноябрьский день шел не торопясь по Хай-стрит в
Оксфорде; навстречу ему, также не торопясь, шел Вэл Дарти. Джолли только что
снял свой фланелевый гребной костюм и направлялся в "Сковородку" - клуб,
членом которого его недавно выбрали. Вэл только что снял свой верховой
костюм и направлялся прямо в пекло - к букмекеру на Корнмаркет-стрит.
- Алло! - сказал Джолли.
- Алло! - ответил Вэл.
Кузены виделись всего два раза: Джолли, второкурсник, пригласил как-то
новичка к завтраку; а еще они встретились случайно накануне вечером в
несколько экзотической обстановке.
На Корнмаркет-стрит, над мастерской портного, обитало одно из тех
привилегированных юных созданий, именуемых несовершеннолетними, коим
досталось недурное наследство, чьи родители умерли, опекуны далеко, а
инстинкты порочны. Девятнадцати лет сей юноша вступил на стезю,
привлекательную и непостижимую для простых смертных, для которых и один
проигрыш достаточно памятное событие. Уже прославившись тем, что он был
единственным в Оксфорде обладателем рулетки, он проматывал свои будущие
доходы с умопомрачительной быстротой. Он перекрутил Крума, хотя, будучи
натурой сангвинической и субъектом весьма упитанным, не обладал пленительной
томностью последнего. Для Вэла получить доступ к рулеточному столу было
своего рода крещением, а возвращаться в колледж позже установленного часа
через окно с подпиленной решеткой - уже в своем роде посвящением в рыцари. И
вот в одну из этих божественных минут, накануне вечером, подняв однажды
взгляд от обольстительного зеленого сукна, он увидел сквозь клубы дыма
своего кузена, стоявшего напротив. "Rouge gagne, impair, et manque!" [14]
Больше он его уже не видел...
- Пойдемте в "Сковородку", выпьем чаю, - сказал Джолли, и они
направились в клуб.
Постороннему наблюдателю, увидевшему их вместе, удалось бы, вероятно,
заметить неуловимое сходство между этими троюродными братьями третьего
поколения Форсайтов: тот же склад лица, хотя серые глаза Джолли были более
темного цвета, а волосы светлее и волнистее.
- Чаю и булочек с маслом, пожалуйста, - заказал Джолли.
- Попробуйте мои папиросы, - сказал Вал. - Я видел вас вчера вечером.
Как дела?
- Я не играл.
- А я выиграл пятнадцать фунтов.
Хотя Джолли и очень хотелось повторить шутливое замечание об азартной
игре, которое как-то обронил отец: "Когда тебя обставят - жалко себя, когда
сам обставишь - жалко других", - он ограничился тем, что сказал:
- Мерзкая игра, по-моему; я учился в школе с этим субъектом - он
набитый дурак.
- Ну нет, не знаю, - сказал Вэл таким тоном, как если бы он выступал в
защиту оскорбляемого божества, - по-моему, он отличный малый.
Некоторое время они молча пускали клубы дыма.
- Вы, кажется, знакомы с моими родными? - сказал Джолли. - Они завтра
приедут ко мне.
Вэл слегка покраснел.
- В самом деле?! Слушайте, я могу дать вам совершенно точные указания,
которыми вы можете руководствоваться на манчестерском ноябрьском гандикапе.
- Благодарю вас, но я интересуюсь только классическими скачками.
- Там много не выиграешь, - сказал Вэл.
- Я ненавижу букмекеров, - сказал Джолли, - вокруг них такая толкучка и
вонь, я просто люблю смотреть на скачки.
- А я люблю подкреплять мое мнение чем-то конкретным, - ответил Вэл.
Джолли улыбнулся; у него была улыбка его отца.
- У меня на этот счет нет никаких мнений; если я ставлю, я всегда
проигрываю.
- Конечно, на первых порах приходится платить за советы, пока не
приобретешь опыта.
- Да, но вообще все сводится к тому, что надуваешь людей.
- Разумеется, или вы их, или они вас - в этом-то и есть азарт.
У Джолли появилось слегка презрительное выражение.
- А что вы делаете в свободное время? Гребным спортом не занимаетесь?
- Нет, я увлекаюсь верховой ездой. В следующем семестре начну играть в
поло, если только удастся заставить раскошелиться дедушку.
- Это вы о старом дяде Джемсе? Какой он?
- Стар, как кора земная, - сказал Вэл, - и вечно дрожит, что разорится.
- Кажется, мой дедушка и он были родные братья.
- По-моему, среди всех этих стариков не было ни одного спортсмена,
сказал Вэл, - все они только и делали, это молились на деньги...
- Мой - нет, - горячо сказал Джолли.
Вэл стряхнул пепел с папиросы.
- Деньги только для того и существуют, чтобы их тратить. Я бы хотел,
черт возьми, чтобы у меня их было побольше.
Джолли смерил его пристальным неодобрительным взглядом, унаследованным
от старого Джолиона: о деньгах не говорят. И опять наступила пауза, оба
молча пили чай и ели булочки.
- Где остановятся ваши родные? - осведомился Вэл, делая вид, что
спрашивает это между прочим.
- В "Радуге". Что вы думаете о войне?
- Да пока что дело дрянь. Буры ведут себя совсем не по-спортсменски,
почему они не бьются открыто?
- А зачем им это надо? В этой войне и так все против них, кроме их
способа драться, а я так просто восхищаюсь ими!
- Конечно, они умеют ездить верхом и стрелять, - согласился Вэл, - но в
общем паршивый народ. Вы знаете Крума?
- Из Мэртон-колледжа? Только по виду. Он, кажется, тоже из этой игорной
компании. Он, по-моему, производит впечатление дешевого фата.
- Он мой друг, - сдержанно отчеканил Вэл.
- О! Прошу прощения.
Так они сидели, натянутые, избегая смотреть друг другу в лицо, прочно
укрепившись каждый на позиции собственного снобизма. Ибо Джолли
бессознательно равнялся по кружку своих товарищей, девизом которых было: "Не
воображайте, что мы будем терпеть вашу скучищу. Жизнь и так слишком коротка,
мы будем говорить быстрее и решительнее, больше делать и знать больше и
задерживаться на любой теме меньше, чем вы способны вообразить. Мы "лучшие"
- мы как стальной трос". А Вэл бессознательно равнялся по кружку товарищей,
девизом которых было: "Не воображайте, что нас можно чем-нибудь задеть или
взволновать. Мы испытали все, а если и не все, то делаем вид, что все. Мы
так устали от жизни, что минуты для нас тянутся, как часы. Проиграем ли мы
последнюю рубашку - нам все равно. Мы ко всему потеряли интерес. Все -
только дым папиросы. Бисмилла!" Дух соперничества, присущий англичанам,
обязывал этих двух юных Форсайтов иметь свои идеалы, а в конце столетия
идеалы бывают смешанные. Большая часть аристократии нашла свой идеал в
догматах "скачущего Иисуса" [15], хотя там и сям личности вроде Крума - а он
был из аристократов - тянулись к оцепенелой томности и нирване игорного
стола, этой summum bonum [16] прежних денди и ловеласов восьмидесятых годов.
И вокруг Крума все еще собирались представители голубой крови с их былыми
надеждами, а за ними тянулась плутократия.
Но между этими троюродными братьями существовала и какая-то более
глубокая антипатия, проистекавшая, повидимому, из их неуловимого семейного
сходства, которым оба они, казалось, были недовольны, или из какого-то
смутного ощущения старой вражды, все еще существовавшей между этими двумя
ветвями форсайтского рода, ощущения, которое зародили в них случайные
словечки, полунамеки, оброненные в их присутствии старшими. Джолли,
позвякивая чайной ложечкой, мысленно возмущался: "Боже, эта булавка в
галстуке, и этот жилет, и манера растягивать слова, и эта рулетка, - какой
ужас!"
А Вэл, дожевывая булочку, думал; "Ну и несносный же субъект!"
- Вы, вероятно, пойдете встречать ваших родных, - сказал он, вставая. -
Я попрошу вас передать им, что я был бы счастлив показать им свой колледж,
не то чтобы там было что-нибудь интересное, но, может, им - захочется
осмотреть его.
- Благодарю, передам.
- Может быть, они зайдут ко мне позавтракать. Слуга у меня очень
искусный малый.
Джолли выразил сомнение - вряд ли у них будет время.
- Но вы все-таки передадите им мою просьбу?
- Очень любезно с вашей стороны, - сказал Джолли, тут же решив, что они
не пойдут, но с инстинктивной вежливостью добавил: - Вы лучше приходите
завтра к нам обедать.
- Охотно. В котором часу?
- Половина восьмого.
- Во фраке?
- Нет.
И они расстались с чувством смутной вражды друг к другу.
Холли с отцом приехали дневным поездом. В первый раз она попала в этот
город легенд и башен; она притихла и с какой-то застенчивостью поглядывала
на брата, который был своим в этом удивительном городе. После завтрака она
принялась с любопытством рассматривать его пенаты. Гостиная Джолли была
отделана панелями, и искусство было представлено в ней рядом гравюр
Бартолоцци, принадлежавших еще старому Джолиону, и фотографиями молодых
людей, товарищей Джолли, несколько героического вида, которых она тут же
сравнила с Вэлом, каким он сохранился в ее воспоминаниях. Джолион тоже
внимательно рассматривал все, что изобличало характер и вкусы его сына.
Джолли не терпелось показать им, как он гребет, и они скоро отправились
на реку. Холли, идя между братом и отцом, чувствовала себя польщенной, когда
прохожие поворачивались и провожали ее взглядами. Чтобы лучше видеть Джолли
на реке, они расстались с ним у плавучей пристани и переправились на другой
берег. Стройный, тонкий - из всех Форсайтов только старый Суизин и Джордж
были толстяками - Джолли сидел вторым в гоночной восьмерке. Он греб очень
энергично и с большим воодушевлением. Джолион с гордостью думал, что он
самый красивый из этих юношей. Холли, как подобает сестре, больше пленилась
двумя другими, но не призналась бы в этом ни за что на свете. Река в этот
день сверкала, луга дышали свежестью, деревья все еще красовались пестрой
листвой. Какая-то особенная тишина царила над старым городом. Джолион дал
себе слово посвятить день рисованию, если погода еще продержится. Восьмерка
пронеслась мимо них второй раз, направляясь к пристани; у Джолли был очень
сосредоточенный вид - он не хотел показать, что запыхался. Отец с дочерью
переправились снова на тот берег и подождали его.
- Ах да, - сказал Джолли, когда они подошли к лужайке перед
Крайст-Чэрч-колледжем, - мне пришлось позвать сегодня на обед этого Вала
Дарти. Он хотел пригласить вас завтракать и показать вам Брэйсноз-колледж,
но я решил, что так будет лучше: вам не придется туда идти. Он мне что-то не
нравится.
Смуглое лицо Холли вспыхнуло ярким румянцем.
- Почему?
- Да не знаю, он, по-моему, очень претенциозен и вообще дурного тона.
Что представляет собой его семья, папа? Ведь он нам троюродный брат, не
правда ли?
Джолион только улыбнулся.
- Спроси Холли, - сказал он, - она видела его дядю.
- Мне Вэл понравился, - ответила Холли, глядя себе под ноги. - Его дядя
- совсем не такой.
Она украдкой бросила на Джолли взгляд из-под опущенных ресниц.
- Слыхали ли вы когда-нибудь, дорогие мои, - сказал Джолион, поддаваясь
какому-то забавному желанию, - историю нашего рода? Это прямо сказка. Первый
Джолион Форсайт - первый, во всяком случае, о котором до нас что-нибудь
дошло, - это, значит, ваш прапрадед - жил в Дорсете на берегу моря и был по
профессии "землевладелец", как выражалась ваша двоюродная бабушка, сын
землепашца, то есть, попросту говоря, фермер, "мелкота", как называл их ваш
дедушка.
Он украдкой взглянул на Джолли, любопытствуя, как примет это мальчик,
всегда тяготевший к аристократизму, а другим глазом покосился на Холли и
заметил, с какой лукавой радостью она следит за вытянувшимся лицом брата.
- Вероятнее всего, он был грубый и крепкий человек, типичный
представитель Англии, какой она была до начала промышленной эпохи. Второй
Джолион Форсайт, твой прадед, Джолли, известный больше под именем "Гордого
Доссета" Форсайта, строил дома, как повествует семейная хроника, родил
десятерых детей и перебрался в Лондон. Известно еще, что он любил мадеру.
Можно считать, что он представлял собою Англию эпохи наполеоновских войн и
всеобщего брожения. Старший из его шести сыновей был третий Джолион, ваш
дедушка, дорогие мои, чаеторговец и председатель нескольких акционерных
компаний, один из самых порядочных англичан, когда-либо живших на свете, и
для меня самый дорогой. - В голосе Джолиона уже не было иронии, а сын и дочь
смотрели на него задумчиво и серьезно. - Это был справедливый и твердый
человек, отзывчивый и юный сердцем. Вы помните его, и я его помню. Перейдем
к другим! У вашего двоюродного деда Джемса, родного деда этого Вала, есть
сын Сомс, о котором известна не очень красивая история, но я о ней, пожалуй,
лучше умолчу. Джемс и остальные восемь человек детей "Гордого Доссета", из
которых пятеро еще живы, представляют собой, можно сказать, викторианскую
Англию - торговля и личная инициатива, пять процентов с капитала и денежки в
оборот, если вы только понимаете, что это значит. Во всяком случае, за свою
долголетнюю жизнь они сумели превратить свои тридцать тысяч в кругленький
миллион. Они никогда не позволяли себе никаких безрассудств, за исключением
вашего двоюродного деда Суизина, которого однажды, кажется, надул какой-то
шарлатан и которого прозвали "Форсайт четверкой", потому что он всегда ездил
на паре. Их время подходит к концу, тип этот вымирает, и нельзя сказать, что
наша страна от этого сильно выиграет. Это люди прозаические, скучные, но
вместе с тем здравомыслящие. Я - четвертый Джолион Форсайт, жалкий носитель
этого имени...
- Нет, папа, - сказал Джолли, а Холли крепко сжала его руку.
- Да, - повторил Джолион, - жалкая разновидность, представляющая собой,
увы, всего только конец века: незаработанный доход, дилетантство, личная
свобода - это совсем не то же, что личная инициатива, Джолли. Ты - пятый
Джолион Форсайт, старина, и ты открываешь бал нового столетия.
Пока он говорил, они вошли в ворота колледжа, и Холли сказала:
- Это просто поразительно, папа.
Никто из них, в сущности, не знал, что она хотела этим сказать. Джолли
был молчалив и задумчив.
В "Радуге", отличавшейся чисто оксфордской старомодностью, была только
одна маленькая, обшитая дубом, гостиная, в которую Холли в белом платье,
смущенная, вы: шла одна принимать единственного гостя.
Вэл взял ее руку, словно прикоснулся к бабочке; не разрешит ли она
поднести ей этот бедный цветочек, он так чудесно пойдет к ее волосам? Он
вынул из петлицы гардению.
- О нет, благодарю вас, я не могу.
Но она взяла и приколола цветок к вырезу платья, внезапно вспомнив
слово "претенциозный". Гардения в петлице Вэла слишком бросалась в глаза, а
ей так хотелось, чтобы Вэл понравился Джолли. Сознавала ли она, что Вэл в ее
присутствии проявлял себя с самой лучшей, с самой скромной стороны и что в
этом-то, может быть, и заключался почти весь секрет его привлекательности
для нее?
- Я никому не говорила о нашей прогулке, Вэл.
- И очень хорошо! Пусть это останется между нами.
То, что он от смущения не знал, куда девать руки и ноги, вызывало у нее
восхитительное ощущение своей власти и еще какое-то теплое чувство желание
сделать его счастливым.
- Расскажите мне об Оксфорде, здесь, должно быть, так интересно.
Вэл согласился, что, конечно, необыкновенно приятно делать то, что
хочешь; лекции - это ерунда, а кроме того, здесь есть отличные ребята.
- Боже мой! - воскликнул Джолион, и у него вырвался короткий смешок.
- Да, - сказал Сомс, и что-то мертвенное было в его голосе. - Я не
забыл прозвища, которым меня почтил ваш отец. "Собственник"! Не зря же я
ношу такое прозвище.
- Ну, это уж какая-то фантастика, - пробормотал Джолион.
Не может же этот человек заставить свою жену насильно жить с ним. Это
время как-никак прошло! И он покосился на Сомса с невольной мыслью: "Неужели
бывают такие люди?" Но Сомс выглядел вполне реальным; он сидел прямой и даже
почти элегантный: коротко подстриженные усы на бледном лице, зубы,
поблескивающие под верхней губой, приподнятой в неподвижной улыбке.
Наступило долгое молчание, и Джолион думал: "Вместо того чтобы помочь ей, я
только напортил". Внезапно Сомс сказал:
- Это для нее во многих отношениях лучшее, что может случиться.
При этих словах Джолион почувствовал такое смятение, что едва мог
заставить себя усидеть в экипаже. Казалось, его втиснули в ящик с сотнями
тысяч его соотечественников, и тут же вместе с ними втиснулось то, что было
их неотъемлемой, национальной чертой, то, что всегда претило ему, нечто, как
он знал, чрезвычайно естественное и в то же время казавшееся ему
непостижимым: эта их незыблемая вера в контракты и нерушимые права, их
самодовольное сознание собственной добродетели в неукоснительном
использовании этих прав. Здесь, рядом с ним, в кэбе, находилось само
Воплощение, так сказать овеществленная сумма инстинкта собственности - его
родственник к тому же! Это было чудовищно, невыносимо! "Но здесь не только
это! - подумал он с чувством какого-то отвращения. - Говорят, собака
возвращается к своей блевотине. Встреча с Ирэн что-то разбудила в нем.
Красота! Дьявольское наваждение!"
- Так вот, - заговорил Сомс, - как я уже вам сказал, я еще не решил
окончательно. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потрудились
оставить ее в покое.
Джолион сжал губы; он, всегда ненавидевший ссоры, сейчас почти
радовался возможности поссориться.
- Я вам не могу этого обещать, - коротко ответил он.
- Отлично, - сказал Сомс, - в таком случае мы знаем, как нам быть. Я
сойду здесь. - И, остановив экипаж, он вышел, не попрощавшись ни словом, ни
жестом. Джолион поехал дальше в свой клуб.
На улицах выкрикивали первые сообщения с театра воины, но он не слушал.
Что сделать, чтобы помочь ей? Если бы отец был жив! Вот кто мог бы многое
сделать! Но почему же он не может сделать того, что сделал бы отец? Разве он
не достаточно стар - пятьдесят стукнуло, дважды женат, у него уже взрослые
дочери и сын. "Чудно, - думал он. - Если бы она была дурнушка, я бы не
задумывался над этим. Красота - это наваждение для того, кто восприимчив к
ней". И он вошел в читальню клуба совсем расстроенный. В этой самой комнате
он и Босини беседовали когда-то летним вечером; он хорошо помнил даже и
теперь осторожную, замаскированную лекцию, которую он прочел тогда молодому
человеку в интересах Джун, и симптомы форсайтизма, которые он тогда пытался
установить, и как он тогда недоумевал и старался представить себе, что это
за женщина, против которой он предостерегает Босини. А теперь! Он чуть ли не
сам нуждается в предостережении. "Странно, - подумал он, - вот уж
действительно чертовски странно!"
Насколько легче сказать: "В таком случае мы знаем, как нам быть", чем
разуметь нечто определенное под этими словами. Произнося их. Сомс только дал
волю своей инстинктивной ревнивой ярости. Он вышел из экипажа,
преисполненный глухой злобы на себя за то, что не повидался с Ирэн, на
Джолиона - за то, что тот виделся с ней, и еще на то, что сам он, в
сущности, не может решить, чего он хочет.
Он вышел, потому что не в состоянии был больше оставаться рядом со
своим кузеном, и теперь, быстро шагая по улице, он думал: "Ни одному слову
этого Джолиона нельзя верить. Был парией, и останется парией! У этого
субъекта врожденное тяготение... тяготение к разврату". (Он постеснялся
употребить слово "грех", потому что оно казалось слишком мелодраматичным для
Форсайта.)
Неопределенность желания была для него новым чувством. Он был как
ребенок в нерешительности между обещанной новой игрушкой и старой, которую у
него отняли, и он сам удивлялся на себя. Еще в прошлое воскресенье его
желания казались так просты: свобода и Аннет. "Пойду-ка я к ним обедать", -
подумал он. Может быть, когда он увидит ее, эта двойственность его
стремлений исчезнет, беспокойство уляжется и в голове прояснится.
Ресторан был полон, много иностранцев и всякой публики, которую Сомс по
виду отнес к литераторам или артистам. Обрывки разговоров долетали до него
сквозь звон стаканов и тарелок. Он ясно слышал - сочувствовали бурам, ругали
английское правительство. "Неважная у них клиентура", - подумал он. Он
угрюмо пообедал, не давая знать о своем присутствии, выпил кофе и, кончив,
наконец направился в святилище мадам Ламот, весьма заботясь о том, чтобы
пройти незамеченным. Как он и думал, они ужинали, и их ужин был настолько
привлекательнее съеденного им обеда, что он почувствовал легкую досаду, а
они встретили его с таким преувеличенно искренним удивлением, что он с
внезапным подозрением подумал: "Наверно, они с самого начала знали, что я
здесь". Он украдкой испытующе посмотрел на Аннет. Такая хорошенькая и,
казалось бы, такая бесхитростная; может ли быть, что сна ловит его? Он
повернулся к мадам Ламот и сказал:
- Я здесь обедал.
В самом деле? Если бы она только знала! Ведь есть блюда, которые она
особенно могла бы ему порекомендовать; как жаль! Сомс окончательно
утвердился в своих подозрениях. "Надо быть настороже", - мрачно подумал он.
- Еще чашечку кофе, мсье, совершенно особенного приготовления, рюмочку
ликера, grand Marnier? - и мадам Ламот удалилась распорядиться, чтобы подали
эти деликатесы.
Оставшись наедине с Аннет, Сомс сказал с легкой непроницаемой усмешкой:
- Ну-с, Аннет...
Девушка вспыхнула. Но то, что в прошлое воскресенье защекотало бы ему
нервы, теперь вызвало в нем чувство, очень похожее на то, что испытывает
хозяин собаки, когда, его пес смотрит на него, виляя хвостом. У него было
забавное ощущение своей власти, точно он мог сказать ей: "Подойдите,
поцелуйте меня", - и она бы подошла. И однако, как странно: здесь же в
комнате, казалось, он видел другое лицо, другую фигуру, и чувства его
волновала... кто же, та или эта? Он кивнул головой в сторону ресторана и
сказал:
- Подозрительная у вас там публика. Вам нравится эта жизнь?
Аннет подняла на него глаза, посмотрела секунду, потом опустила и
принялась играть вилкой.
- Нет, - сказала она, - не нравится.
"Она будет моя, - подумал Сомс, - если я захочу. Но хочу ли я ее? Она
изящна, хороша, очень хороша, свеженькая, и у нее, несомненно, есть вкус".
Взор его блуждал по маленькой комнатке, но мысленный его взор блуждал
далеко: полусумрак, серебристые стены, рояль светлого дерева, женщина,
прижавшаяся к роялю, словно отшатнувшись от него, Сомса, женщина с белыми
плечами, которые ему так знакомы, с темными глазами, которые он так
стремился узнать, и с волосами, как матовый, темный янтарь. И как бывает с
художником, который стремится к недостижимому и томится неутолимой жаждой,
так в нем в эту минуту проснулась жажда прежней страсти, которую он никогда
не мог утолить.
- Ну что ж, - сказал он спокойно, - вы молоды, у вас все впереди.
Аннет покачала головой.
- Мне иногда кажется, что у меня впереди нет ничего, кроме тяжелой
работы. Я не так влюблена в работу, как мама.
- Ваша матушка - чудо, - сказал Сомс чуть-чуть насмешливо. - В ее доме
нет места неудаче.
Аннет вздохнула.
- Как, должно быть, чудесно быть богатым.
- О! Вы когда-нибудь будете богатой, - сказал Сомс все тем же слегка
насмешливым тоном, - не беспокойтесь!
Аннет передернула плечиками.
- Мсье очень добр, - и, надув губки, она сунула в рот шоколадку.
"Да, дорогая моя, - подумал Сомс, - очень хорошенькие губки, ничего не
скажешь".
Мадам Ламот, явившись с кофе и ликером, положила конец этому диалогу.
Сомс посидел недолго.
Идя по улицам Сохо, который всегда вызывал у него чувство, что здесь
незаконно присвоено чужое добро, он предавался размышлениям. Если бы только
Ирэн подарила ему сына, он бы теперь не гонялся за женщинами! Эта мысль
выскочила из самого сокровенного тайника, из самых недр его сознания. Сына -
то, на что можно было бы возложить надежды, ради чего стоило бы жить в
старости, кому можно было бы передать себя, кто был бы продолжением его
самого. "Если бы у меня был сын, - думал он с горечью, - законный сын, я мог
бы примириться с той жизнью, какую я вел до сих пор. В конце концов все
женщины одинаковы, что одна, что другая". Но, пройдя несколько шагов, он
покачал головой. Нет! Совсем не одно и то же, что одна, что другая. Сколько
раз он пытался убедить себя в этом в прежние дни своей неудачной семейной
жизни, и всегда тщетно. Тщетно и теперь. Он старается внушить себе, что
Аннет - все равно что та, другая, но нет, это не так, у нее нет очарования
той прежней страсти. "И ведь Ирэн моя жена, - думал он, - моя законная жена.
Я ничего не делал, чтобы оттолкнуть ее от себя. Почему бы ей не вернуться ко
мне? Это было бы справедливо и законно. И без всякого скандала и хлопот. Ей
это неприятно. Но почему? Я ведь не прокаженный, и она... она уже больше ни
в кого не влюблена!" Зачем ему нужно прибегать ко всяким уловкам, подвергать
себя гнусным унижениям и неизвестным последствиям бракоразводного процесса,
когда вот она, будто пустой дом, словно только и дожидается, чтобы он снова
завладел ею и вступил в свои законные права. Такому замкнутому человеку, как
Сомс, представлялось необычайно соблазнительным спокойно вступить во
владение своей собственностью, избежав всякой шумихи. "Нет, - думал он, - я
хорошо сделал, что повидал эту девушку. Я знаю теперь, чего я хочу сильнее.
Если только Ирэн вернется ко мне, я буду так нетребователен и
предупредителен, как только она могла бы желать; пусть живет собственной
жизнью; но может быть... может быть, она стала бы относиться ко мне хорошо".
Клубок сдавил ему горло. Упорный и мрачный, шагая вдоль ограды Грин-парка,
он направлялся к дому отца, стараясь наступать на свою тень, бежавшую перед
ним в ярком лунном свете.
Джолли Форсайт как-то в ноябрьский день шел не торопясь по Хай-стрит в
Оксфорде; навстречу ему, также не торопясь, шел Вэл Дарти. Джолли только что
снял свой фланелевый гребной костюм и направлялся в "Сковородку" - клуб,
членом которого его недавно выбрали. Вэл только что снял свой верховой
костюм и направлялся прямо в пекло - к букмекеру на Корнмаркет-стрит.
- Алло! - сказал Джолли.
- Алло! - ответил Вэл.
Кузены виделись всего два раза: Джолли, второкурсник, пригласил как-то
новичка к завтраку; а еще они встретились случайно накануне вечером в
несколько экзотической обстановке.
На Корнмаркет-стрит, над мастерской портного, обитало одно из тех
привилегированных юных созданий, именуемых несовершеннолетними, коим
досталось недурное наследство, чьи родители умерли, опекуны далеко, а
инстинкты порочны. Девятнадцати лет сей юноша вступил на стезю,
привлекательную и непостижимую для простых смертных, для которых и один
проигрыш достаточно памятное событие. Уже прославившись тем, что он был
единственным в Оксфорде обладателем рулетки, он проматывал свои будущие
доходы с умопомрачительной быстротой. Он перекрутил Крума, хотя, будучи
натурой сангвинической и субъектом весьма упитанным, не обладал пленительной
томностью последнего. Для Вэла получить доступ к рулеточному столу было
своего рода крещением, а возвращаться в колледж позже установленного часа
через окно с подпиленной решеткой - уже в своем роде посвящением в рыцари. И
вот в одну из этих божественных минут, накануне вечером, подняв однажды
взгляд от обольстительного зеленого сукна, он увидел сквозь клубы дыма
своего кузена, стоявшего напротив. "Rouge gagne, impair, et manque!" [14]
Больше он его уже не видел...
- Пойдемте в "Сковородку", выпьем чаю, - сказал Джолли, и они
направились в клуб.
Постороннему наблюдателю, увидевшему их вместе, удалось бы, вероятно,
заметить неуловимое сходство между этими троюродными братьями третьего
поколения Форсайтов: тот же склад лица, хотя серые глаза Джолли были более
темного цвета, а волосы светлее и волнистее.
- Чаю и булочек с маслом, пожалуйста, - заказал Джолли.
- Попробуйте мои папиросы, - сказал Вал. - Я видел вас вчера вечером.
Как дела?
- Я не играл.
- А я выиграл пятнадцать фунтов.
Хотя Джолли и очень хотелось повторить шутливое замечание об азартной
игре, которое как-то обронил отец: "Когда тебя обставят - жалко себя, когда
сам обставишь - жалко других", - он ограничился тем, что сказал:
- Мерзкая игра, по-моему; я учился в школе с этим субъектом - он
набитый дурак.
- Ну нет, не знаю, - сказал Вэл таким тоном, как если бы он выступал в
защиту оскорбляемого божества, - по-моему, он отличный малый.
Некоторое время они молча пускали клубы дыма.
- Вы, кажется, знакомы с моими родными? - сказал Джолли. - Они завтра
приедут ко мне.
Вэл слегка покраснел.
- В самом деле?! Слушайте, я могу дать вам совершенно точные указания,
которыми вы можете руководствоваться на манчестерском ноябрьском гандикапе.
- Благодарю вас, но я интересуюсь только классическими скачками.
- Там много не выиграешь, - сказал Вэл.
- Я ненавижу букмекеров, - сказал Джолли, - вокруг них такая толкучка и
вонь, я просто люблю смотреть на скачки.
- А я люблю подкреплять мое мнение чем-то конкретным, - ответил Вэл.
Джолли улыбнулся; у него была улыбка его отца.
- У меня на этот счет нет никаких мнений; если я ставлю, я всегда
проигрываю.
- Конечно, на первых порах приходится платить за советы, пока не
приобретешь опыта.
- Да, но вообще все сводится к тому, что надуваешь людей.
- Разумеется, или вы их, или они вас - в этом-то и есть азарт.
У Джолли появилось слегка презрительное выражение.
- А что вы делаете в свободное время? Гребным спортом не занимаетесь?
- Нет, я увлекаюсь верховой ездой. В следующем семестре начну играть в
поло, если только удастся заставить раскошелиться дедушку.
- Это вы о старом дяде Джемсе? Какой он?
- Стар, как кора земная, - сказал Вэл, - и вечно дрожит, что разорится.
- Кажется, мой дедушка и он были родные братья.
- По-моему, среди всех этих стариков не было ни одного спортсмена,
сказал Вэл, - все они только и делали, это молились на деньги...
- Мой - нет, - горячо сказал Джолли.
Вэл стряхнул пепел с папиросы.
- Деньги только для того и существуют, чтобы их тратить. Я бы хотел,
черт возьми, чтобы у меня их было побольше.
Джолли смерил его пристальным неодобрительным взглядом, унаследованным
от старого Джолиона: о деньгах не говорят. И опять наступила пауза, оба
молча пили чай и ели булочки.
- Где остановятся ваши родные? - осведомился Вэл, делая вид, что
спрашивает это между прочим.
- В "Радуге". Что вы думаете о войне?
- Да пока что дело дрянь. Буры ведут себя совсем не по-спортсменски,
почему они не бьются открыто?
- А зачем им это надо? В этой войне и так все против них, кроме их
способа драться, а я так просто восхищаюсь ими!
- Конечно, они умеют ездить верхом и стрелять, - согласился Вэл, - но в
общем паршивый народ. Вы знаете Крума?
- Из Мэртон-колледжа? Только по виду. Он, кажется, тоже из этой игорной
компании. Он, по-моему, производит впечатление дешевого фата.
- Он мой друг, - сдержанно отчеканил Вэл.
- О! Прошу прощения.
Так они сидели, натянутые, избегая смотреть друг другу в лицо, прочно
укрепившись каждый на позиции собственного снобизма. Ибо Джолли
бессознательно равнялся по кружку своих товарищей, девизом которых было: "Не
воображайте, что мы будем терпеть вашу скучищу. Жизнь и так слишком коротка,
мы будем говорить быстрее и решительнее, больше делать и знать больше и
задерживаться на любой теме меньше, чем вы способны вообразить. Мы "лучшие"
- мы как стальной трос". А Вэл бессознательно равнялся по кружку товарищей,
девизом которых было: "Не воображайте, что нас можно чем-нибудь задеть или
взволновать. Мы испытали все, а если и не все, то делаем вид, что все. Мы
так устали от жизни, что минуты для нас тянутся, как часы. Проиграем ли мы
последнюю рубашку - нам все равно. Мы ко всему потеряли интерес. Все -
только дым папиросы. Бисмилла!" Дух соперничества, присущий англичанам,
обязывал этих двух юных Форсайтов иметь свои идеалы, а в конце столетия
идеалы бывают смешанные. Большая часть аристократии нашла свой идеал в
догматах "скачущего Иисуса" [15], хотя там и сям личности вроде Крума - а он
был из аристократов - тянулись к оцепенелой томности и нирване игорного
стола, этой summum bonum [16] прежних денди и ловеласов восьмидесятых годов.
И вокруг Крума все еще собирались представители голубой крови с их былыми
надеждами, а за ними тянулась плутократия.
Но между этими троюродными братьями существовала и какая-то более
глубокая антипатия, проистекавшая, повидимому, из их неуловимого семейного
сходства, которым оба они, казалось, были недовольны, или из какого-то
смутного ощущения старой вражды, все еще существовавшей между этими двумя
ветвями форсайтского рода, ощущения, которое зародили в них случайные
словечки, полунамеки, оброненные в их присутствии старшими. Джолли,
позвякивая чайной ложечкой, мысленно возмущался: "Боже, эта булавка в
галстуке, и этот жилет, и манера растягивать слова, и эта рулетка, - какой
ужас!"
А Вэл, дожевывая булочку, думал; "Ну и несносный же субъект!"
- Вы, вероятно, пойдете встречать ваших родных, - сказал он, вставая. -
Я попрошу вас передать им, что я был бы счастлив показать им свой колледж,
не то чтобы там было что-нибудь интересное, но, может, им - захочется
осмотреть его.
- Благодарю, передам.
- Может быть, они зайдут ко мне позавтракать. Слуга у меня очень
искусный малый.
Джолли выразил сомнение - вряд ли у них будет время.
- Но вы все-таки передадите им мою просьбу?
- Очень любезно с вашей стороны, - сказал Джолли, тут же решив, что они
не пойдут, но с инстинктивной вежливостью добавил: - Вы лучше приходите
завтра к нам обедать.
- Охотно. В котором часу?
- Половина восьмого.
- Во фраке?
- Нет.
И они расстались с чувством смутной вражды друг к другу.
Холли с отцом приехали дневным поездом. В первый раз она попала в этот
город легенд и башен; она притихла и с какой-то застенчивостью поглядывала
на брата, который был своим в этом удивительном городе. После завтрака она
принялась с любопытством рассматривать его пенаты. Гостиная Джолли была
отделана панелями, и искусство было представлено в ней рядом гравюр
Бартолоцци, принадлежавших еще старому Джолиону, и фотографиями молодых
людей, товарищей Джолли, несколько героического вида, которых она тут же
сравнила с Вэлом, каким он сохранился в ее воспоминаниях. Джолион тоже
внимательно рассматривал все, что изобличало характер и вкусы его сына.
Джолли не терпелось показать им, как он гребет, и они скоро отправились
на реку. Холли, идя между братом и отцом, чувствовала себя польщенной, когда
прохожие поворачивались и провожали ее взглядами. Чтобы лучше видеть Джолли
на реке, они расстались с ним у плавучей пристани и переправились на другой
берег. Стройный, тонкий - из всех Форсайтов только старый Суизин и Джордж
были толстяками - Джолли сидел вторым в гоночной восьмерке. Он греб очень
энергично и с большим воодушевлением. Джолион с гордостью думал, что он
самый красивый из этих юношей. Холли, как подобает сестре, больше пленилась
двумя другими, но не призналась бы в этом ни за что на свете. Река в этот
день сверкала, луга дышали свежестью, деревья все еще красовались пестрой
листвой. Какая-то особенная тишина царила над старым городом. Джолион дал
себе слово посвятить день рисованию, если погода еще продержится. Восьмерка
пронеслась мимо них второй раз, направляясь к пристани; у Джолли был очень
сосредоточенный вид - он не хотел показать, что запыхался. Отец с дочерью
переправились снова на тот берег и подождали его.
- Ах да, - сказал Джолли, когда они подошли к лужайке перед
Крайст-Чэрч-колледжем, - мне пришлось позвать сегодня на обед этого Вала
Дарти. Он хотел пригласить вас завтракать и показать вам Брэйсноз-колледж,
но я решил, что так будет лучше: вам не придется туда идти. Он мне что-то не
нравится.
Смуглое лицо Холли вспыхнуло ярким румянцем.
- Почему?
- Да не знаю, он, по-моему, очень претенциозен и вообще дурного тона.
Что представляет собой его семья, папа? Ведь он нам троюродный брат, не
правда ли?
Джолион только улыбнулся.
- Спроси Холли, - сказал он, - она видела его дядю.
- Мне Вэл понравился, - ответила Холли, глядя себе под ноги. - Его дядя
- совсем не такой.
Она украдкой бросила на Джолли взгляд из-под опущенных ресниц.
- Слыхали ли вы когда-нибудь, дорогие мои, - сказал Джолион, поддаваясь
какому-то забавному желанию, - историю нашего рода? Это прямо сказка. Первый
Джолион Форсайт - первый, во всяком случае, о котором до нас что-нибудь
дошло, - это, значит, ваш прапрадед - жил в Дорсете на берегу моря и был по
профессии "землевладелец", как выражалась ваша двоюродная бабушка, сын
землепашца, то есть, попросту говоря, фермер, "мелкота", как называл их ваш
дедушка.
Он украдкой взглянул на Джолли, любопытствуя, как примет это мальчик,
всегда тяготевший к аристократизму, а другим глазом покосился на Холли и
заметил, с какой лукавой радостью она следит за вытянувшимся лицом брата.
- Вероятнее всего, он был грубый и крепкий человек, типичный
представитель Англии, какой она была до начала промышленной эпохи. Второй
Джолион Форсайт, твой прадед, Джолли, известный больше под именем "Гордого
Доссета" Форсайта, строил дома, как повествует семейная хроника, родил
десятерых детей и перебрался в Лондон. Известно еще, что он любил мадеру.
Можно считать, что он представлял собою Англию эпохи наполеоновских войн и
всеобщего брожения. Старший из его шести сыновей был третий Джолион, ваш
дедушка, дорогие мои, чаеторговец и председатель нескольких акционерных
компаний, один из самых порядочных англичан, когда-либо живших на свете, и
для меня самый дорогой. - В голосе Джолиона уже не было иронии, а сын и дочь
смотрели на него задумчиво и серьезно. - Это был справедливый и твердый
человек, отзывчивый и юный сердцем. Вы помните его, и я его помню. Перейдем
к другим! У вашего двоюродного деда Джемса, родного деда этого Вала, есть
сын Сомс, о котором известна не очень красивая история, но я о ней, пожалуй,
лучше умолчу. Джемс и остальные восемь человек детей "Гордого Доссета", из
которых пятеро еще живы, представляют собой, можно сказать, викторианскую
Англию - торговля и личная инициатива, пять процентов с капитала и денежки в
оборот, если вы только понимаете, что это значит. Во всяком случае, за свою
долголетнюю жизнь они сумели превратить свои тридцать тысяч в кругленький
миллион. Они никогда не позволяли себе никаких безрассудств, за исключением
вашего двоюродного деда Суизина, которого однажды, кажется, надул какой-то
шарлатан и которого прозвали "Форсайт четверкой", потому что он всегда ездил
на паре. Их время подходит к концу, тип этот вымирает, и нельзя сказать, что
наша страна от этого сильно выиграет. Это люди прозаические, скучные, но
вместе с тем здравомыслящие. Я - четвертый Джолион Форсайт, жалкий носитель
этого имени...
- Нет, папа, - сказал Джолли, а Холли крепко сжала его руку.
- Да, - повторил Джолион, - жалкая разновидность, представляющая собой,
увы, всего только конец века: незаработанный доход, дилетантство, личная
свобода - это совсем не то же, что личная инициатива, Джолли. Ты - пятый
Джолион Форсайт, старина, и ты открываешь бал нового столетия.
Пока он говорил, они вошли в ворота колледжа, и Холли сказала:
- Это просто поразительно, папа.
Никто из них, в сущности, не знал, что она хотела этим сказать. Джолли
был молчалив и задумчив.
В "Радуге", отличавшейся чисто оксфордской старомодностью, была только
одна маленькая, обшитая дубом, гостиная, в которую Холли в белом платье,
смущенная, вы: шла одна принимать единственного гостя.
Вэл взял ее руку, словно прикоснулся к бабочке; не разрешит ли она
поднести ей этот бедный цветочек, он так чудесно пойдет к ее волосам? Он
вынул из петлицы гардению.
- О нет, благодарю вас, я не могу.
Но она взяла и приколола цветок к вырезу платья, внезапно вспомнив
слово "претенциозный". Гардения в петлице Вэла слишком бросалась в глаза, а
ей так хотелось, чтобы Вэл понравился Джолли. Сознавала ли она, что Вэл в ее
присутствии проявлял себя с самой лучшей, с самой скромной стороны и что в
этом-то, может быть, и заключался почти весь секрет его привлекательности
для нее?
- Я никому не говорила о нашей прогулке, Вэл.
- И очень хорошо! Пусть это останется между нами.
То, что он от смущения не знал, куда девать руки и ноги, вызывало у нее
восхитительное ощущение своей власти и еще какое-то теплое чувство желание
сделать его счастливым.
- Расскажите мне об Оксфорде, здесь, должно быть, так интересно.
Вэл согласился, что, конечно, необыкновенно приятно делать то, что
хочешь; лекции - это ерунда, а кроме того, здесь есть отличные ребята.