Страница:
- Я всегда вспоминаю, - прибавила она, - как он однажды подал нищему
фальшивую монетку. Дедушке это очень понравилось. Он сказал, что это
доказывает большую находчивость. Я помню, он тогда говорил, что Вэла нужно
отдать во флот.
Тетя Эстер поддержала ее: разве Уинифрид не согласна, что молодым людям
лучше жить на верный доход и не пускаться ни в какие рискованные предприятия
в таком возрасте?
- Все это так, - сказала Уинифрид, - может быть, это действительно
верно, если бы они жили в Лондоне: в Лондоне приятно ничего не делать. Но
там, конечно, это ему надоест до смерти.
Тетя Эстер согласилась, что, разумеется, было бы очень мило, если бы он
нашел себе занятие, только такое, чтобы не было никакого риска. Конечно,
если бы у них не было денег!.. Вот Тимоти тогда как хорошо поступил, что
вышел из дела. Тетя Джули поинтересовалась, что говорит об этом Монтегью.
Уинифрид промолчала, потому что Монтегью только к сказал: "Подожди,
пока умрет старик".
Как раз в эту минуту доложили о Фрэнси. Глаза ее так и сияли улыбкой.
- Ну, - сказала она, - что вы думаете об этом?
- О чем, дорогая?
- Да о том, что сегодня в "Таймсе"?
- Мы его еще не видели. Мы всегда читаем его после обеда. А до тех пор
он у Тимоти.
Фрэнси закатила глаза.
- А ты считаешь, что нам необходимо знать? Что же там такое было?
- У Ирэн родился сын в Робин-Хилле.
Тетя Джули чуть не задохнулась.
- Но ведь они только в марте поженились!
- Да, тетечка, правда, как интересно!
- Ну что ж, я очень рада, - сказала Уинифрид. Мне было жаль Джолиона,
что он потерял сына. Ведь это мог быть и Вэл.
Тетя Джули, казалось, о чем-то глубоко задумалась.
- Интересно, - прошептала она, - что думает об этом дорогой Сомс. Ему
так всегда хотелось сына. Это я по секрету знаю.
- Ну, он его скоро и получит, если ничего не случится, - сказала
Уинифрид.
Тетя Джули посмотрела на нее восхищенным взглядом.
- Какое счастье! - сказала она. - Когда же?
- В ноябре.
Такой счастливый месяц! Но ей бы хотелось, чтобы это было пораньше. А
то Джемсу уж очень долго ждать в его возрасте!
Ждать! Им было страшно за Джемса, но сами они так к этому привыкли. По
правде сказать, это было для них большое развлечение. Ждать "Таймса", когда
можно будет его прочесть; племянника или племянницу, которые зайдут
навестить и развлечь их; известий о здоровье Николаев; о решении Кристофера,
который собирается поступить на сцену; каких-нибудь новостей о рудниках
племянника миссис Мак-Эндер; доктора к Эстер из-за того, что она очень рано
просыпается; книг из библиотеки, которые всегда у кого-нибудь на руках;
неизбежной простуды Тимоти; хорошего тихого дня, не очень жаркого только,
чтобы им можно было погулять в Кенсингтонском саду. Ждать, сидя в гостиной,
когда пробьют между ними часы на камине; в худых, узловатых, с синими
прожилками руках мелькают спицы, волосы, подобно волнам Канута [42],
укрощены и больше не меняют цвета. Ждать в своих черных шелковых или
атласных платьях, когда придворный этикет позволит Эстер облачиться в
темно-зеленое, а Джули в темно-коричневое, ждать - медленно пережевывать в
старенькой памяти мелкие радости, и огорчения, и надежды крошечного
семейного мирка, - так терпеливо жуют жвачку коровы на своем привычном лугу.
А это новое событие, уж как его будет приятно ждать! Сомс всегда был их
любимцем, он им дарил картины и чуть ли не каждую неделю навещал их, чего им
теперь так не хватало, и он нуждался в их сочувствии Из-за этого несчастного
первого брака. Это новое событие - рождение наследника Сомса - ведь это так
важно для него и для его дорогого батюшки, чтобы Джемсу не пришлось умереть,
когда все так неопределенно впереди. Джемс терпеть не может всякой
неопределенности, да и разве он может быть по-настоящему доволен, когда у
него нет других внуков, кроме маленьких Дарти? В конце концов самое важное -
это свое имя! И по мере того как приближался день девяностолетия Джемса, они
все больше беспокоились о том, какие меры предосторожности соблюдает Джемс,
чтобы сохранить свое здоровье. Он будет первым из Форсайтов, который
достигнет этого возраста и установит, так сказать, новую норму долголетия. И
это так важно для них в их годы - в восемьдесят семь и в восемьдесят пять
лет, хотя им вовсе и не хочется думать о себе, пока у них есть Тимоти,
которому нет еще и восьмидесяти лет. Конечно, за гробом нас ждет лучший мир.
"В доме отца моего обителей много" - это было любимое изречение тети Джули,
оно всегда очень утешало ее, напоминая ей о тех домах, на покупке которых
так разбогател дорогой Роджер. Библия, разумеется, была большим подспорьем,
а по воскресеньям в очень хорошую погоду они отправлялись утром в церковь; а
иногда Джули прокрадывалась в кабинет Тимоти, когда она наверно знала, что
его там нет, и клала ему на столик между книг раскрытое евангелие - он,
разумеется, очень любил читать, потому что ведь он когда-то был издателем.
Но она заметила, что Тимоти потом всегда бывал очень сердит за обедом. А
Смизер не раз говорила им, что ей случается подбирать книги с полу, когда
она подметает его комнату. Ну, конечно, все-таки им казалось, что на небе
вряд ли они будут чувствовать себя так уютно, как в этих комнатках, где они
с Тимоти так давно живут ожиданием. В особенности тетя Эстер терпеть не
могла думать о чем-нибудь утомительном. Всякая перемена или, вернее, мысль о
какой-нибудь перемене - ибо перемен никогда никаких не бывало - ужасно ее
расстраивала. Тете Джули, которая была предприимчивее ее, казалось иногда,
что это будет очень даже интересно; как весело было тогда, когда она ездила
в Брайтон, в год смерти дорогой Сьюзен. Но, правда, все знают, что Брайтон
очень приятное место, а ведь так трудно сказать, каково-то там покажется, на
небе, так что в общем она, пожалуй, даже рада еще подождать.
В день рождения Джемса, пятого августа, они ужасно волновались и
посылали друг другу через Смизер маленькие записочки во время утреннего
завтрака, который им подали в постели. Смизер должна пойти туда и передать
от них привет и маленькие подарочки и узнать, как мистер Джемс себя
чувствует и хорошо ли он спал накануне такого выдающегося события. А на
обратном пути пусть Смизер зайдет на Грин-стрит - это немножко не по дороге,
но она потом может сесть в омнибус на Бонд-стрит (для нее это будет
маленькое развлечение) и попросит дорогую миссис Дарти непременно заехать к
ним, пока она еще в городе.
Все это Смизер исполнила - она была незаменимая служанка, которую
когда-то еще тетя Энн вытренировала так, что она стала образцом
недосягаемого ныне совершенства. Мистер Джемс, велела передать миссис Джемс,
превосходно спал ночь и посылает привет; миссис Джемс сказала еще, что
мистер Джемс очень удивился и жаловался, что он не понимает, из-за чего
такой шум подняли. Вот, а миссис Дарти передает привет, она будет к чаю.
Тети Джули и Эстер, несколько задетые тем, что их подарки не были
удостоены особого упоминания (они каждый год забывали, что Джемс терпеть не
может подарков: "швыряют деньги попусту" - так он выражался), были в
"страшном восторге"; значит, Джемс в хорошем настроении, а это для него так
важно. И они стали поджидать Уинифрид. Она приехала в четыре часа и привезла
с собой Имоджин и Мод, которая только что вернулась из школы и "тоже стала
такой хорошенькой девочкой", и поэтому было ужасно трудно расспросить как
следует про Аннет. Тетя Джули все же набралась храбрости и спросила, не
слышала ли чего-нибудь Уинифрид, и как Сомс - доволен, ждет с нетерпением?
- Дяде Сомсу всегда чего-нибудь недостает, тетечка, - вмешалась
Имоджин. - Как он может быть доволен, раз он уже добился своего!
Эта фраза что-то напомнила тете Джули. Ах да! Эта картинка, которую
нарисовал Джордж и которую им так и не показали! Но что, собственно, хочет
сказать Имоджин? Что ее дядя всегда хочет получить больше, чем у него есть?
Совсем нехорошо так думать.
Звонкий, ясный голос Имоджин продолжал:
- Вы только подумайте! Ведь Аннет всего на два года старше меня, как
это, должно быть, ужасно для нее выйти замуж за, дядю Сомса.
Тетя Джули в ужасе всплеснула руками.
- Дорогая моя, ты просто сама не знаешь, что ты говоришь. Такого мужа,
как дядя Сомс, можно пожелать всякой. Он очень умный человек, и красивый, и
богатый, и такой внимательный и заботливый, и совсем даже не старый, если
принять все во внимание.
Имоджин только улыбалась, переводя свои блестящие влажные глаза с одной
"старушки" на другую.
- Я надеюсь, - строго сказала тетя Джули, - что ты выйдешь замуж за
такого же хорошего человека.
- Я не выйду за хорошего человека, тетечка, - ответила Имоджин, - они
все очень скучные.
- Если ты так будешь рассуждать, - возразила совершенно потрясенная
тетя Джули, - ты совсем не выйдешь замуж. И лучше мы не будем говорить об
этом, - и, повернувшись к Уинифрид, она спросила, как поживает Монтегью.
Вечером, когда они ждали обеда, она тихонько сказала:
- Я велела Смиэер подать полбутылки сладкого шампанского, Эстер. Я
думаю, нам нужно выпить за здоровье дорогого Джемса и за здоровье жены
Сомса, только пусть это будет наш секрет. Я просто скажу: "Ты знаешь, за
что, Эстер", - и мы выпьем. А то как бы Тимоти не стало дурно.
- Пожалуй, это скорее нам с тобой станет дурно, - сказала тетя Эстер. -
Но, конечно, все-таки нужно, ради такого случая.
- Да, - восторженно подхватила тетя Джули, - уж это случай! Ты только
представь себе, если у него будет милый маленький мальчик, продолжатель
рода! Мне теперь это кажется особенно важным, с тех пор как у Ирэн родился
сын. Уинифрид рассказывала, что Джордж называет Джолиона "Трехпалубник",
из-за того, что у него три семьи! Джордж такой шутник! И подумать только!
Ирэн все-таки живет в том доме, который Сомс построил для себя, чтобы жить с
ней. Как это, наверно, тяжело бедному Сомсу, а ведь он всегда был такой
корректный.
Вечером в постели, взволнованная и слегка разгоряченная шампанским и
этим секретным вторым тостом, она лежала, держа открытый молитвенник и
устремив глаза в потолок, освещенный желтым светом ночника. Малютки! Как это
приятно для всех! И она была бы так счастлива увидеть дорогого Сомса
счастливым. Но, конечно, он теперь счастлив, что бы там ни говорила Имоджин.
У него будет все, чего он желал: богатство" и жена, и дети! И он доживет до
глубокой старости, как его дорогой отец, и забудет и Ирэн и этот ужасный
развод. Если бы только ей еще дожить до того, чтоб купить его деткам их
первую лошадку-качалку! Смизер сможет выбрать вместо нее в магазине,
красивую, в яблоках. Ах! Как, бывало, Роджер качал ее, пока она не падала
кувырком! Ах, боже мой! Как давно это было! А было! "В доме отца моего
обителей много" (легкий скребущий звук донесся до ее слуха), "но это не
мыши", - как-то машинально подумала она. Шум усиливался. Ну конечно, мыши!
Как нехорошо со стороны Смизер утверждать, что у них нет мышей! Не успеешь и
опомниться, как они прогрызут обшивку, и тогда придется звать плотников. Это
такие разрушители! И тетя Джули лежала, медленно водя глазами по потолку,
прислушиваясь к этому легкому скребущему шуму и ожидая сна, который набавит
ее от него.
Сомс вышел из сада, пересек лужайку, постоял на тропинке около реки,
повернулся и снова пошел к калитке сада, не замечая, что он двигается. Шум
колес, проскрипевших по аллее, дошел до его сознания, и он понял, что прошло
уже сколько-то времени, как доктор уехал. Что же он, собственно, сказал?
- Вот каково положение, мистер Форсайт. Я могу вполне поручиться за ее
жизнь, если я сделаю операцию, но ребенок в этом случае родится мертвым.
Если же я не сделаю операции, ребенок, по всей вероятности, останется жив,
но для матери это большой риск, большой риск. И в том и в другом случае вряд
ли она когда-нибудь сможет иметь детей. В том состоянии, в каком она
находится, она совершенно очевидно не может решить сама за себя, и мы не
можем дожидаться ее маюри. Так что решать должны вы, и вы должны прийти к
какому-нибудь решению, пока я съезжу за всем необходимым. Я вернусь через
час.
Решение? Какое решение? И нет времени, чтобы пригласить специалиста! Ни
на что уже нет времени!
Шум колес замер, но Сомс все еще стоял, прислушиваясь; потом вдруг,
заткнув уши обеими руками, он пошел обратно к реке. Все это случилось так
неожиданно, преждевременно, что не было возможности ни принять какие-нибудь
меры, ни даже вовремя вызвать ее мать. Это ее мать должна была бы решать, а
она не сможет приехать из Парижа раньше ночи! Если бы он хоть понимал этот
докторский жаргон, все эти медицинские подробности так, что мог бы с
уверенностью взвесить шансы; но это было для него китайской грамотой; все
равно как для непосвященного человека - юридическая проблема. И, однако, он
должен решить! Он отнял руку ото лба, она была влажная от пота, хотя воздух
был прохладный. Эти крики, которые доносились из ее комнаты! Если он
вернется туда, ему будет только труднее решить. Он должен сохранить
спокойствие, невозмутимость. В одном случае, почти наверняка - жизнь его
молодой жены и верная смерть ребенка; и больше детей не будет. В другом -
может быть, смерть его жены и почти наверное жизнь ребенка; и - больше детей
не будет. Что же выбрать?.. Последние две недели стояла дождливая погода,
река очень поднялась, и в воде вокруг его плавучего домика, стоявшего на
канате у пристани, плавало много листьев, опавших во время заморозков.
Листья опадают, уходят жизни! Смерть! Решать о смерти! И никого, кто мог бы
ему как-нибудь помочь. Жизнь уйдет и уж не вернется. Не давайте уходить
ничему, что можно удержать; потому что то, что уйдет, уже невозможно
вернуть. Останешься незащищенным, голым, как вот эти деревья, когда они
теряют листья, с каждым днем будешь обнажаться все больше и больше, пока сам
не зачахнешь и не погибнешь.
Мысль его сделала какой-то внезапный скачок, и он вдруг представил
себе, что за этим окном, освещенным солнцем, лежит не Аннет, а Ирэн, в их
спальне на Монпелье-сквер, как она могла бы лежать там шестнадцать лет
назад. Стал бы он колебаться тогда? Ни секунды! Оперировать, оперировать!
Только чтобы спасти ее жизнь! Не решение, а просто инстинктивный крик о
помощи, хотя он уже и тогда знал, что она его не любит. Но сейчас... А! В
его чувстве к Аннет не было ничего всепоглощающего! Часто в эти последние
месяцы, особенно с тех пор, как она начала бояться, он удивлялся на себя.
Она была своенравна, эгоистична по-своему, как все француженки. Но такая
хорошенькая! Как бы она решила сама, захотела бы рискнуть? "Я знаю, что она
хочет ребенка, - подумал он. - Если он родится мертвый и она больше не
сможет иметь детей, она будет страшно огорчена. Никогда больше! Все
напрасно! Супружеская жизнь с ней из года в год и без детей! Ничего, что
могло бы привязать ее! Она слишком молода. Ничего впереди для нее, ничего
для меня! Для меня!" Он ударил себя в грудь. Почему он не может думать, не
ввязывая в это себя, - отрешиться от себя и подумать, как он должен
поступить? Эта мысль сначала уколола его, потом вдруг притупилась, словно
натолкнувшись на броню. Отрешиться от себя? Невозможно! Отрешиться, уйти в
беззвучное, бесцветное, неосязаемое, незримое пространство! Даже мысль об
этом была ужасна, бессмысленна. И, столкнувшись здесь с самой сутью
действительности, с основой форсайтского духа. Сомс на минуту успокоился.
Когда человек перестает существовать, все исчезает - может быть, оно и
существует, но для него в этом уже ничего нет!
Он посмотрел на часы Через полчаса доктор вернется.
Нужно решать. Если он не согласится на операцию и она умрет, как он
осмелится тогда смотреть в лицо ее матери и доктору? Как он решится остаться
с глазу на глаз со своей собственной совестью? Ведь это же его ребенок. Если
он выскажется за операцию, он приговорит их обоих к бездетному
существованию. А для чего же он еще женился на ней, как не для того, чтобы
иметь законного наследника! И отец - на пороге смерти, ждет известия!
"Это жестоко, - думал он. - Как это могло случиться, что мне приходится
решать такой вопрос? Это жестоко!" Он повернулся и пошел к дому. Если бы был
какой-нибудь простой, мудрый способ решить! Сомс вынул монету и снова
положил ее обратно. Как бы она ни легла, если бы он загадал на нее, он знал,
что не остановится на том, что подскажет ему случай. Он прошел в столовую,
подальше от этой комнаты, откуда доносились стоны. Доктор сказал, что все же
есть шанс, что она останется жива. Здесь этот шанс казался более вероятным;
здесь не было ни реки с непрерывным течением, ни опадающих листьев; Горел
камин. Сомс открыл стеклянную дверцу буфета. Обычно он почти не
притрагивался к спиртным напиткам, но теперь налил себе виски и выпил не
разбавляя, - ему хотелось разогнать кровь по жилам. "Этот Джолион, - подумал
он, - у него есть дети, он завладел женщиной, которую я действительно любил,
и вот теперь у него сын от нее. А от меня требуют, чтобы я убил своего
единственного ребенка. Аннет не может умереть; это немыслимо. У нее
здоровый, сильный организм!"
Он все еще стоял в мрачном раздумье у буфета, когда услышал шум
подъезжавшего экипажа; тогда он пошел навстречу доктору. Ему пришлось
подождать, так как доктор сразу поднялся наверх, а потом уже сошел к нему.
- Ну как, доктор?
- Да все в том же положении. Так что же вы, решили?
- Да, - сказал Сомс, - не будем оперировать.
- Не будем? Вы понимаете, это большой риск.
В неподвижном лице Сомса дрогнули только губы.
- Вы говорите, что все-таки есть шанс?
- Есть, да, но очень небольшой.
- Вы говорите, что если сделать операцию, ребенок непременно умрет?
- Да.
- И вы думаете, что у нее ни в коем случае не может быть больше детей?
- Ручаться, конечно, трудно, но едва ли.
- У нее здоровый организм, - сказал Сомс, - рискнем.
Доктор посмотрел на него внимательно и серьезно.
- Вы берете на себя тяжелую ответственность, - сказал он. - Будь это
моя жена, я бы не смог.
Подбородок Сомса дернулся кверху, точно его ударили.
- Я вам буду нужен наверху? - спросил он.
- Нет, вам лучше держаться подальше.
- Так я буду в картинной галерее, вы знаете, где это.
- Доктор кивнул и пошел наверх.
Сомс продолжал стоять прислушиваясь. "Завтра в это время, - думал он, -
я, может быть, буду виновником ее смерти". Нет! Это несправедливо, это
чудовищно думать так! И снова мрачно нахмурившись, он пошел наверх в
галерею. Он остановился у окна. Дул северный ветер; было холодно, ясно; ярко
голубело небо, и по нему неслись тяжелые белые рваные облака, река тоже
голубела сквозь золотящуюся листву деревьев; лес пламенел всеми оттенками
красок, огненно-рдяный, - ранняя осень. Если бы это решалась его жизнь,
рискнул бы он? "Но ома бы скорей рискнула потерять меня, чем отказаться от
ребенка, - подумал он. - Она ведь не любит меня". А мог ли он ожидать
чего-нибудь другого - молоденькая девушка, француженка? Единственно, в чем
был бы живой смысл для них обоих, для их семейной жизни, для их будущего, -
это ребенок. "Я столько вытерпел из-за этого, - думал Сомс. - Я буду
держаться, буду. Есть шанс спасти обоих - есть шанс!" Нельзя отдавать своими
руками, пока не отняли, это неестественно! Он начал ходить по галерее. Он
недавно приобрел одну картину, которая, он знал это, представляла собой
целое состояние, он остановился перед ней: девушка с тускло-золотыми
волосами, похожими на металлическую пряжу, разглядывающая маленького
золотого уродца, которого она держит в руке. Даже теперь, в эту мучительную
для него минуту. Он сознавал, какая это необыкновенная вещь, и любовался
каждой деталью, столом, полом, стулом, фигурой девушки, сосредоточенным
выражением ее лица, тускло-золотой пряжей волос, ярко-золотым уродцем.
Покупать картины, богатеть, богатеть! Какой смысл, если... Он круто
повернулся спиной к картине и отошел к окну. Несколько голубей слетели со
своих шестов у голубятни и, распустив крылья, носились по ветру. В ярком,
резком солнечном свете их белизна почти сверкала. Они взлетели высоко,
чертили иероглифы в небе. Аннет кормила голубей; он всегда любовался ею. Они
брали корм у нее из рук; они чувствовали, что она деловита и спокойна. У
него подступил клубок к горлу. Она не может, не должна умереть! Она слишком
благоразумна для этого; и она крепкая, действительно крепкая, как и ее мать,
несмотря на всю свою изящную красоту!
Уже начало смеркаться, когда он наконец открыл дверь и стал
прислушиваться. Ни звука! Молочно-белые сумерки уже окутали нижние ступеньки
лестницы и площадку. Он повернул обратно в галерею, как вдруг до его слуха
донесся какой-то шум. Заглянув через перила, он увидел черную движущуюся
фигуру, и сердце у него сжалось. Что это? Смерть? Призрак смерти, выходящий
из ее комнаты? Нет, это только горничная без передника и без чепчика. Она
подошла к нижней ступеньке последнего пролета и, задыхаясь, сказала:
- Доктор вас просит, сэр.
Он бегом бросился вниз. Она прижалась к стене, чтобы пропустить его, и
сказала:
- Ох, сэр, все кончилось!
- Кончилось? - чуть не с угрозой в голосе сказал Сомс. - Что вы хотите
сказать?
- Ребенок родился, сэр.
Он взбежал по четырем ступенькам в полутемный коридор и столкнулся с
доктором. Доктор стоял, вытирая лоб.
- Ну, - сказал Сомс, - говорите скорее!
- Живы оба. Я думаю, все будет благополучно.
Сомс стоял неподвижно, закрыв глаза рукой.
- Поздравляю вас, - услышал он голос доктора, - она была на волоске.
Рука Сомса, закрывавшая лицо, опустилась.
- Благодарю вас, - сказал он, - благодарю очень, очень. А что же...
- Дочка, к счастью, мальчик ее бы убил. Вы понимаете, головка.
Дочь!
- Крайняя осторожность, уход за обеими, - услышал он слова доктора, и
все будет благополучно. Когда приезжает мать?
- Сегодня между девятью и десятью, я надеюсь.
- Я побуду здесь до тех пор. Хотите повидать ее?
- Нет, не сейчас, - сказал Сомс, - перед вашим уходом. Я сейчас пришлю
вам обед наверх.
И он пошел вниз.
Чувство невыразимого облегчения, но - дочь! Ему его казалось
несправедливым. Пойти на такой риск, пережить все эти муки - и какие муки!
ради дочери! Он стоял в холле перед камином с пылающими поленьями,
подталкивая их кончиком ботинка, и старался успокоиться. "А отец?" - вдруг
подумал он. Какое горькое разочарование, и ведь этого не скроешь! В этой
жизни никогда не получаешь всего, чего хочешь! А другой ведь нет, а если
даже она и есть, что в ней толку!
Пока он стоял там, ему подали телеграмму:
"Приезжай немедленно, отец при смерти.
Мама".
Он прочел это, и рыдание сдавило ему горло. Можно было думать, что он
уже не способен что-либо чувствовать после тех ужасных часов, но это он
почувствовал. Половина седьмого, поезд из Рэдинга в девять, поезд, с которым
приезжает мадам, если она поспела на него, в восемь сорок, он дождется этого
поезда и уедет. Он велел подать коляску, пообедал машинально и поднялся
наверх. Доктор вышел к нему.
- Они спят.
- Я не войду, - сказал Сомс, точно избавившись от какой-то тяжести. У
меня умирает отец. Я уезжаю в город. Все благополучно?
На лице доктора изобразилось что-то вроде изумленного восхищения. "Если
бы они все были так хладнокровны!" - казалось, говорил он.
- Да, я думаю, вы можете спокойно уехать. Вы скоро вернетесь?
- Завтра, - сказал Сомс, - вот адрес.
Доктор, казалось, собирался выразить свое сочувствие.
- До свидания, - отрывисто сказал Сомс, повернулся и пошел.
Он надел меховое пальто. Смерть! Леденящая штука! Сев в коляску, он
закурил - редкий случай, когда он себе разрешал папиросу. Ночь была ветреная
и неслась на черных крыльях; огни экипажа нащупывали дорогу. Отец! Старый,
старый человек! Безотрадно умирать в такую ночь!
Лондонский поезд подошел как раз, когда Сомс подъехал к станции, и
мадам Ламот, плотная, вся в черном и очень желтая при свете фонарей, вышла
на платформу с саквояжем в руке.
- Это все, что у рас с собой? - спросил Сомс.
- Да, больше ничего, ведь у меня не было времени. Ну, как моя крошка?
- Благополучно - обе. Девочка!
- Девочка? Какое счастье! Ужасный у меня был переезд по морю!
Фигура мадам, черная, внушительная, нимало не пострадавшая от ужасного
переезда по морю, поместилась в коляску.
- А вы, mon cher?
- У меня отец умирает, - стиснув зубы, сказал Сомс. - Я еду в город.
Кланяйтесь от меня Аннет.
- Tiens! - пробормотала мадам Ламот. - Quel malheur! [43]
Сомс приподнял шляпу и направился к своему поезду. "Французы!" -
подумал он.
Легкая простуда, которую он схватил в комнате с двойными рамами, в
комнате, куда воздух и люди, приходившие навещать его, попадали как бы
профильтрованными и откуда он не выходил с середины сентября, - и Джемсу уж
было не выпутаться. Ничтожная простуда, одержавшая верх над его слабыми
силами, быстро проникла в легкие. Ему нельзя простужаться, сказал доктор, а
он взял и простудился. Когда он впервые почувствовал легкую боль в горле, он
сказал сиделке, которую к нему приставили с некоторых пор: "Я знал, чем это
кончится, это проветривание комнаты". Весь день он очень нервничал,
аккуратно исполнял всяческие предписания и глотал лекарства; он старался
дышать как можно осторожнее и каждый час заставлял мерить себе температуру.
Эмили не очень беспокоилась.
Но на следующее утро, когда она вошла к нему, сиделка прошептала:
- Он не дает мерить температуру.
Эмили подошла к кровати и сказала ласково:
фальшивую монетку. Дедушке это очень понравилось. Он сказал, что это
доказывает большую находчивость. Я помню, он тогда говорил, что Вэла нужно
отдать во флот.
Тетя Эстер поддержала ее: разве Уинифрид не согласна, что молодым людям
лучше жить на верный доход и не пускаться ни в какие рискованные предприятия
в таком возрасте?
- Все это так, - сказала Уинифрид, - может быть, это действительно
верно, если бы они жили в Лондоне: в Лондоне приятно ничего не делать. Но
там, конечно, это ему надоест до смерти.
Тетя Эстер согласилась, что, разумеется, было бы очень мило, если бы он
нашел себе занятие, только такое, чтобы не было никакого риска. Конечно,
если бы у них не было денег!.. Вот Тимоти тогда как хорошо поступил, что
вышел из дела. Тетя Джули поинтересовалась, что говорит об этом Монтегью.
Уинифрид промолчала, потому что Монтегью только к сказал: "Подожди,
пока умрет старик".
Как раз в эту минуту доложили о Фрэнси. Глаза ее так и сияли улыбкой.
- Ну, - сказала она, - что вы думаете об этом?
- О чем, дорогая?
- Да о том, что сегодня в "Таймсе"?
- Мы его еще не видели. Мы всегда читаем его после обеда. А до тех пор
он у Тимоти.
Фрэнси закатила глаза.
- А ты считаешь, что нам необходимо знать? Что же там такое было?
- У Ирэн родился сын в Робин-Хилле.
Тетя Джули чуть не задохнулась.
- Но ведь они только в марте поженились!
- Да, тетечка, правда, как интересно!
- Ну что ж, я очень рада, - сказала Уинифрид. Мне было жаль Джолиона,
что он потерял сына. Ведь это мог быть и Вэл.
Тетя Джули, казалось, о чем-то глубоко задумалась.
- Интересно, - прошептала она, - что думает об этом дорогой Сомс. Ему
так всегда хотелось сына. Это я по секрету знаю.
- Ну, он его скоро и получит, если ничего не случится, - сказала
Уинифрид.
Тетя Джули посмотрела на нее восхищенным взглядом.
- Какое счастье! - сказала она. - Когда же?
- В ноябре.
Такой счастливый месяц! Но ей бы хотелось, чтобы это было пораньше. А
то Джемсу уж очень долго ждать в его возрасте!
Ждать! Им было страшно за Джемса, но сами они так к этому привыкли. По
правде сказать, это было для них большое развлечение. Ждать "Таймса", когда
можно будет его прочесть; племянника или племянницу, которые зайдут
навестить и развлечь их; известий о здоровье Николаев; о решении Кристофера,
который собирается поступить на сцену; каких-нибудь новостей о рудниках
племянника миссис Мак-Эндер; доктора к Эстер из-за того, что она очень рано
просыпается; книг из библиотеки, которые всегда у кого-нибудь на руках;
неизбежной простуды Тимоти; хорошего тихого дня, не очень жаркого только,
чтобы им можно было погулять в Кенсингтонском саду. Ждать, сидя в гостиной,
когда пробьют между ними часы на камине; в худых, узловатых, с синими
прожилками руках мелькают спицы, волосы, подобно волнам Канута [42],
укрощены и больше не меняют цвета. Ждать в своих черных шелковых или
атласных платьях, когда придворный этикет позволит Эстер облачиться в
темно-зеленое, а Джули в темно-коричневое, ждать - медленно пережевывать в
старенькой памяти мелкие радости, и огорчения, и надежды крошечного
семейного мирка, - так терпеливо жуют жвачку коровы на своем привычном лугу.
А это новое событие, уж как его будет приятно ждать! Сомс всегда был их
любимцем, он им дарил картины и чуть ли не каждую неделю навещал их, чего им
теперь так не хватало, и он нуждался в их сочувствии Из-за этого несчастного
первого брака. Это новое событие - рождение наследника Сомса - ведь это так
важно для него и для его дорогого батюшки, чтобы Джемсу не пришлось умереть,
когда все так неопределенно впереди. Джемс терпеть не может всякой
неопределенности, да и разве он может быть по-настоящему доволен, когда у
него нет других внуков, кроме маленьких Дарти? В конце концов самое важное -
это свое имя! И по мере того как приближался день девяностолетия Джемса, они
все больше беспокоились о том, какие меры предосторожности соблюдает Джемс,
чтобы сохранить свое здоровье. Он будет первым из Форсайтов, который
достигнет этого возраста и установит, так сказать, новую норму долголетия. И
это так важно для них в их годы - в восемьдесят семь и в восемьдесят пять
лет, хотя им вовсе и не хочется думать о себе, пока у них есть Тимоти,
которому нет еще и восьмидесяти лет. Конечно, за гробом нас ждет лучший мир.
"В доме отца моего обителей много" - это было любимое изречение тети Джули,
оно всегда очень утешало ее, напоминая ей о тех домах, на покупке которых
так разбогател дорогой Роджер. Библия, разумеется, была большим подспорьем,
а по воскресеньям в очень хорошую погоду они отправлялись утром в церковь; а
иногда Джули прокрадывалась в кабинет Тимоти, когда она наверно знала, что
его там нет, и клала ему на столик между книг раскрытое евангелие - он,
разумеется, очень любил читать, потому что ведь он когда-то был издателем.
Но она заметила, что Тимоти потом всегда бывал очень сердит за обедом. А
Смизер не раз говорила им, что ей случается подбирать книги с полу, когда
она подметает его комнату. Ну, конечно, все-таки им казалось, что на небе
вряд ли они будут чувствовать себя так уютно, как в этих комнатках, где они
с Тимоти так давно живут ожиданием. В особенности тетя Эстер терпеть не
могла думать о чем-нибудь утомительном. Всякая перемена или, вернее, мысль о
какой-нибудь перемене - ибо перемен никогда никаких не бывало - ужасно ее
расстраивала. Тете Джули, которая была предприимчивее ее, казалось иногда,
что это будет очень даже интересно; как весело было тогда, когда она ездила
в Брайтон, в год смерти дорогой Сьюзен. Но, правда, все знают, что Брайтон
очень приятное место, а ведь так трудно сказать, каково-то там покажется, на
небе, так что в общем она, пожалуй, даже рада еще подождать.
В день рождения Джемса, пятого августа, они ужасно волновались и
посылали друг другу через Смизер маленькие записочки во время утреннего
завтрака, который им подали в постели. Смизер должна пойти туда и передать
от них привет и маленькие подарочки и узнать, как мистер Джемс себя
чувствует и хорошо ли он спал накануне такого выдающегося события. А на
обратном пути пусть Смизер зайдет на Грин-стрит - это немножко не по дороге,
но она потом может сесть в омнибус на Бонд-стрит (для нее это будет
маленькое развлечение) и попросит дорогую миссис Дарти непременно заехать к
ним, пока она еще в городе.
Все это Смизер исполнила - она была незаменимая служанка, которую
когда-то еще тетя Энн вытренировала так, что она стала образцом
недосягаемого ныне совершенства. Мистер Джемс, велела передать миссис Джемс,
превосходно спал ночь и посылает привет; миссис Джемс сказала еще, что
мистер Джемс очень удивился и жаловался, что он не понимает, из-за чего
такой шум подняли. Вот, а миссис Дарти передает привет, она будет к чаю.
Тети Джули и Эстер, несколько задетые тем, что их подарки не были
удостоены особого упоминания (они каждый год забывали, что Джемс терпеть не
может подарков: "швыряют деньги попусту" - так он выражался), были в
"страшном восторге"; значит, Джемс в хорошем настроении, а это для него так
важно. И они стали поджидать Уинифрид. Она приехала в четыре часа и привезла
с собой Имоджин и Мод, которая только что вернулась из школы и "тоже стала
такой хорошенькой девочкой", и поэтому было ужасно трудно расспросить как
следует про Аннет. Тетя Джули все же набралась храбрости и спросила, не
слышала ли чего-нибудь Уинифрид, и как Сомс - доволен, ждет с нетерпением?
- Дяде Сомсу всегда чего-нибудь недостает, тетечка, - вмешалась
Имоджин. - Как он может быть доволен, раз он уже добился своего!
Эта фраза что-то напомнила тете Джули. Ах да! Эта картинка, которую
нарисовал Джордж и которую им так и не показали! Но что, собственно, хочет
сказать Имоджин? Что ее дядя всегда хочет получить больше, чем у него есть?
Совсем нехорошо так думать.
Звонкий, ясный голос Имоджин продолжал:
- Вы только подумайте! Ведь Аннет всего на два года старше меня, как
это, должно быть, ужасно для нее выйти замуж за, дядю Сомса.
Тетя Джули в ужасе всплеснула руками.
- Дорогая моя, ты просто сама не знаешь, что ты говоришь. Такого мужа,
как дядя Сомс, можно пожелать всякой. Он очень умный человек, и красивый, и
богатый, и такой внимательный и заботливый, и совсем даже не старый, если
принять все во внимание.
Имоджин только улыбалась, переводя свои блестящие влажные глаза с одной
"старушки" на другую.
- Я надеюсь, - строго сказала тетя Джули, - что ты выйдешь замуж за
такого же хорошего человека.
- Я не выйду за хорошего человека, тетечка, - ответила Имоджин, - они
все очень скучные.
- Если ты так будешь рассуждать, - возразила совершенно потрясенная
тетя Джули, - ты совсем не выйдешь замуж. И лучше мы не будем говорить об
этом, - и, повернувшись к Уинифрид, она спросила, как поживает Монтегью.
Вечером, когда они ждали обеда, она тихонько сказала:
- Я велела Смиэер подать полбутылки сладкого шампанского, Эстер. Я
думаю, нам нужно выпить за здоровье дорогого Джемса и за здоровье жены
Сомса, только пусть это будет наш секрет. Я просто скажу: "Ты знаешь, за
что, Эстер", - и мы выпьем. А то как бы Тимоти не стало дурно.
- Пожалуй, это скорее нам с тобой станет дурно, - сказала тетя Эстер. -
Но, конечно, все-таки нужно, ради такого случая.
- Да, - восторженно подхватила тетя Джули, - уж это случай! Ты только
представь себе, если у него будет милый маленький мальчик, продолжатель
рода! Мне теперь это кажется особенно важным, с тех пор как у Ирэн родился
сын. Уинифрид рассказывала, что Джордж называет Джолиона "Трехпалубник",
из-за того, что у него три семьи! Джордж такой шутник! И подумать только!
Ирэн все-таки живет в том доме, который Сомс построил для себя, чтобы жить с
ней. Как это, наверно, тяжело бедному Сомсу, а ведь он всегда был такой
корректный.
Вечером в постели, взволнованная и слегка разгоряченная шампанским и
этим секретным вторым тостом, она лежала, держа открытый молитвенник и
устремив глаза в потолок, освещенный желтым светом ночника. Малютки! Как это
приятно для всех! И она была бы так счастлива увидеть дорогого Сомса
счастливым. Но, конечно, он теперь счастлив, что бы там ни говорила Имоджин.
У него будет все, чего он желал: богатство" и жена, и дети! И он доживет до
глубокой старости, как его дорогой отец, и забудет и Ирэн и этот ужасный
развод. Если бы только ей еще дожить до того, чтоб купить его деткам их
первую лошадку-качалку! Смизер сможет выбрать вместо нее в магазине,
красивую, в яблоках. Ах! Как, бывало, Роджер качал ее, пока она не падала
кувырком! Ах, боже мой! Как давно это было! А было! "В доме отца моего
обителей много" (легкий скребущий звук донесся до ее слуха), "но это не
мыши", - как-то машинально подумала она. Шум усиливался. Ну конечно, мыши!
Как нехорошо со стороны Смизер утверждать, что у них нет мышей! Не успеешь и
опомниться, как они прогрызут обшивку, и тогда придется звать плотников. Это
такие разрушители! И тетя Джули лежала, медленно водя глазами по потолку,
прислушиваясь к этому легкому скребущему шуму и ожидая сна, который набавит
ее от него.
Сомс вышел из сада, пересек лужайку, постоял на тропинке около реки,
повернулся и снова пошел к калитке сада, не замечая, что он двигается. Шум
колес, проскрипевших по аллее, дошел до его сознания, и он понял, что прошло
уже сколько-то времени, как доктор уехал. Что же он, собственно, сказал?
- Вот каково положение, мистер Форсайт. Я могу вполне поручиться за ее
жизнь, если я сделаю операцию, но ребенок в этом случае родится мертвым.
Если же я не сделаю операции, ребенок, по всей вероятности, останется жив,
но для матери это большой риск, большой риск. И в том и в другом случае вряд
ли она когда-нибудь сможет иметь детей. В том состоянии, в каком она
находится, она совершенно очевидно не может решить сама за себя, и мы не
можем дожидаться ее маюри. Так что решать должны вы, и вы должны прийти к
какому-нибудь решению, пока я съезжу за всем необходимым. Я вернусь через
час.
Решение? Какое решение? И нет времени, чтобы пригласить специалиста! Ни
на что уже нет времени!
Шум колес замер, но Сомс все еще стоял, прислушиваясь; потом вдруг,
заткнув уши обеими руками, он пошел обратно к реке. Все это случилось так
неожиданно, преждевременно, что не было возможности ни принять какие-нибудь
меры, ни даже вовремя вызвать ее мать. Это ее мать должна была бы решать, а
она не сможет приехать из Парижа раньше ночи! Если бы он хоть понимал этот
докторский жаргон, все эти медицинские подробности так, что мог бы с
уверенностью взвесить шансы; но это было для него китайской грамотой; все
равно как для непосвященного человека - юридическая проблема. И, однако, он
должен решить! Он отнял руку ото лба, она была влажная от пота, хотя воздух
был прохладный. Эти крики, которые доносились из ее комнаты! Если он
вернется туда, ему будет только труднее решить. Он должен сохранить
спокойствие, невозмутимость. В одном случае, почти наверняка - жизнь его
молодой жены и верная смерть ребенка; и больше детей не будет. В другом -
может быть, смерть его жены и почти наверное жизнь ребенка; и - больше детей
не будет. Что же выбрать?.. Последние две недели стояла дождливая погода,
река очень поднялась, и в воде вокруг его плавучего домика, стоявшего на
канате у пристани, плавало много листьев, опавших во время заморозков.
Листья опадают, уходят жизни! Смерть! Решать о смерти! И никого, кто мог бы
ему как-нибудь помочь. Жизнь уйдет и уж не вернется. Не давайте уходить
ничему, что можно удержать; потому что то, что уйдет, уже невозможно
вернуть. Останешься незащищенным, голым, как вот эти деревья, когда они
теряют листья, с каждым днем будешь обнажаться все больше и больше, пока сам
не зачахнешь и не погибнешь.
Мысль его сделала какой-то внезапный скачок, и он вдруг представил
себе, что за этим окном, освещенным солнцем, лежит не Аннет, а Ирэн, в их
спальне на Монпелье-сквер, как она могла бы лежать там шестнадцать лет
назад. Стал бы он колебаться тогда? Ни секунды! Оперировать, оперировать!
Только чтобы спасти ее жизнь! Не решение, а просто инстинктивный крик о
помощи, хотя он уже и тогда знал, что она его не любит. Но сейчас... А! В
его чувстве к Аннет не было ничего всепоглощающего! Часто в эти последние
месяцы, особенно с тех пор, как она начала бояться, он удивлялся на себя.
Она была своенравна, эгоистична по-своему, как все француженки. Но такая
хорошенькая! Как бы она решила сама, захотела бы рискнуть? "Я знаю, что она
хочет ребенка, - подумал он. - Если он родится мертвый и она больше не
сможет иметь детей, она будет страшно огорчена. Никогда больше! Все
напрасно! Супружеская жизнь с ней из года в год и без детей! Ничего, что
могло бы привязать ее! Она слишком молода. Ничего впереди для нее, ничего
для меня! Для меня!" Он ударил себя в грудь. Почему он не может думать, не
ввязывая в это себя, - отрешиться от себя и подумать, как он должен
поступить? Эта мысль сначала уколола его, потом вдруг притупилась, словно
натолкнувшись на броню. Отрешиться от себя? Невозможно! Отрешиться, уйти в
беззвучное, бесцветное, неосязаемое, незримое пространство! Даже мысль об
этом была ужасна, бессмысленна. И, столкнувшись здесь с самой сутью
действительности, с основой форсайтского духа. Сомс на минуту успокоился.
Когда человек перестает существовать, все исчезает - может быть, оно и
существует, но для него в этом уже ничего нет!
Он посмотрел на часы Через полчаса доктор вернется.
Нужно решать. Если он не согласится на операцию и она умрет, как он
осмелится тогда смотреть в лицо ее матери и доктору? Как он решится остаться
с глазу на глаз со своей собственной совестью? Ведь это же его ребенок. Если
он выскажется за операцию, он приговорит их обоих к бездетному
существованию. А для чего же он еще женился на ней, как не для того, чтобы
иметь законного наследника! И отец - на пороге смерти, ждет известия!
"Это жестоко, - думал он. - Как это могло случиться, что мне приходится
решать такой вопрос? Это жестоко!" Он повернулся и пошел к дому. Если бы был
какой-нибудь простой, мудрый способ решить! Сомс вынул монету и снова
положил ее обратно. Как бы она ни легла, если бы он загадал на нее, он знал,
что не остановится на том, что подскажет ему случай. Он прошел в столовую,
подальше от этой комнаты, откуда доносились стоны. Доктор сказал, что все же
есть шанс, что она останется жива. Здесь этот шанс казался более вероятным;
здесь не было ни реки с непрерывным течением, ни опадающих листьев; Горел
камин. Сомс открыл стеклянную дверцу буфета. Обычно он почти не
притрагивался к спиртным напиткам, но теперь налил себе виски и выпил не
разбавляя, - ему хотелось разогнать кровь по жилам. "Этот Джолион, - подумал
он, - у него есть дети, он завладел женщиной, которую я действительно любил,
и вот теперь у него сын от нее. А от меня требуют, чтобы я убил своего
единственного ребенка. Аннет не может умереть; это немыслимо. У нее
здоровый, сильный организм!"
Он все еще стоял в мрачном раздумье у буфета, когда услышал шум
подъезжавшего экипажа; тогда он пошел навстречу доктору. Ему пришлось
подождать, так как доктор сразу поднялся наверх, а потом уже сошел к нему.
- Ну как, доктор?
- Да все в том же положении. Так что же вы, решили?
- Да, - сказал Сомс, - не будем оперировать.
- Не будем? Вы понимаете, это большой риск.
В неподвижном лице Сомса дрогнули только губы.
- Вы говорите, что все-таки есть шанс?
- Есть, да, но очень небольшой.
- Вы говорите, что если сделать операцию, ребенок непременно умрет?
- Да.
- И вы думаете, что у нее ни в коем случае не может быть больше детей?
- Ручаться, конечно, трудно, но едва ли.
- У нее здоровый организм, - сказал Сомс, - рискнем.
Доктор посмотрел на него внимательно и серьезно.
- Вы берете на себя тяжелую ответственность, - сказал он. - Будь это
моя жена, я бы не смог.
Подбородок Сомса дернулся кверху, точно его ударили.
- Я вам буду нужен наверху? - спросил он.
- Нет, вам лучше держаться подальше.
- Так я буду в картинной галерее, вы знаете, где это.
- Доктор кивнул и пошел наверх.
Сомс продолжал стоять прислушиваясь. "Завтра в это время, - думал он, -
я, может быть, буду виновником ее смерти". Нет! Это несправедливо, это
чудовищно думать так! И снова мрачно нахмурившись, он пошел наверх в
галерею. Он остановился у окна. Дул северный ветер; было холодно, ясно; ярко
голубело небо, и по нему неслись тяжелые белые рваные облака, река тоже
голубела сквозь золотящуюся листву деревьев; лес пламенел всеми оттенками
красок, огненно-рдяный, - ранняя осень. Если бы это решалась его жизнь,
рискнул бы он? "Но ома бы скорей рискнула потерять меня, чем отказаться от
ребенка, - подумал он. - Она ведь не любит меня". А мог ли он ожидать
чего-нибудь другого - молоденькая девушка, француженка? Единственно, в чем
был бы живой смысл для них обоих, для их семейной жизни, для их будущего, -
это ребенок. "Я столько вытерпел из-за этого, - думал Сомс. - Я буду
держаться, буду. Есть шанс спасти обоих - есть шанс!" Нельзя отдавать своими
руками, пока не отняли, это неестественно! Он начал ходить по галерее. Он
недавно приобрел одну картину, которая, он знал это, представляла собой
целое состояние, он остановился перед ней: девушка с тускло-золотыми
волосами, похожими на металлическую пряжу, разглядывающая маленького
золотого уродца, которого она держит в руке. Даже теперь, в эту мучительную
для него минуту. Он сознавал, какая это необыкновенная вещь, и любовался
каждой деталью, столом, полом, стулом, фигурой девушки, сосредоточенным
выражением ее лица, тускло-золотой пряжей волос, ярко-золотым уродцем.
Покупать картины, богатеть, богатеть! Какой смысл, если... Он круто
повернулся спиной к картине и отошел к окну. Несколько голубей слетели со
своих шестов у голубятни и, распустив крылья, носились по ветру. В ярком,
резком солнечном свете их белизна почти сверкала. Они взлетели высоко,
чертили иероглифы в небе. Аннет кормила голубей; он всегда любовался ею. Они
брали корм у нее из рук; они чувствовали, что она деловита и спокойна. У
него подступил клубок к горлу. Она не может, не должна умереть! Она слишком
благоразумна для этого; и она крепкая, действительно крепкая, как и ее мать,
несмотря на всю свою изящную красоту!
Уже начало смеркаться, когда он наконец открыл дверь и стал
прислушиваться. Ни звука! Молочно-белые сумерки уже окутали нижние ступеньки
лестницы и площадку. Он повернул обратно в галерею, как вдруг до его слуха
донесся какой-то шум. Заглянув через перила, он увидел черную движущуюся
фигуру, и сердце у него сжалось. Что это? Смерть? Призрак смерти, выходящий
из ее комнаты? Нет, это только горничная без передника и без чепчика. Она
подошла к нижней ступеньке последнего пролета и, задыхаясь, сказала:
- Доктор вас просит, сэр.
Он бегом бросился вниз. Она прижалась к стене, чтобы пропустить его, и
сказала:
- Ох, сэр, все кончилось!
- Кончилось? - чуть не с угрозой в голосе сказал Сомс. - Что вы хотите
сказать?
- Ребенок родился, сэр.
Он взбежал по четырем ступенькам в полутемный коридор и столкнулся с
доктором. Доктор стоял, вытирая лоб.
- Ну, - сказал Сомс, - говорите скорее!
- Живы оба. Я думаю, все будет благополучно.
Сомс стоял неподвижно, закрыв глаза рукой.
- Поздравляю вас, - услышал он голос доктора, - она была на волоске.
Рука Сомса, закрывавшая лицо, опустилась.
- Благодарю вас, - сказал он, - благодарю очень, очень. А что же...
- Дочка, к счастью, мальчик ее бы убил. Вы понимаете, головка.
Дочь!
- Крайняя осторожность, уход за обеими, - услышал он слова доктора, и
все будет благополучно. Когда приезжает мать?
- Сегодня между девятью и десятью, я надеюсь.
- Я побуду здесь до тех пор. Хотите повидать ее?
- Нет, не сейчас, - сказал Сомс, - перед вашим уходом. Я сейчас пришлю
вам обед наверх.
И он пошел вниз.
Чувство невыразимого облегчения, но - дочь! Ему его казалось
несправедливым. Пойти на такой риск, пережить все эти муки - и какие муки!
ради дочери! Он стоял в холле перед камином с пылающими поленьями,
подталкивая их кончиком ботинка, и старался успокоиться. "А отец?" - вдруг
подумал он. Какое горькое разочарование, и ведь этого не скроешь! В этой
жизни никогда не получаешь всего, чего хочешь! А другой ведь нет, а если
даже она и есть, что в ней толку!
Пока он стоял там, ему подали телеграмму:
"Приезжай немедленно, отец при смерти.
Мама".
Он прочел это, и рыдание сдавило ему горло. Можно было думать, что он
уже не способен что-либо чувствовать после тех ужасных часов, но это он
почувствовал. Половина седьмого, поезд из Рэдинга в девять, поезд, с которым
приезжает мадам, если она поспела на него, в восемь сорок, он дождется этого
поезда и уедет. Он велел подать коляску, пообедал машинально и поднялся
наверх. Доктор вышел к нему.
- Они спят.
- Я не войду, - сказал Сомс, точно избавившись от какой-то тяжести. У
меня умирает отец. Я уезжаю в город. Все благополучно?
На лице доктора изобразилось что-то вроде изумленного восхищения. "Если
бы они все были так хладнокровны!" - казалось, говорил он.
- Да, я думаю, вы можете спокойно уехать. Вы скоро вернетесь?
- Завтра, - сказал Сомс, - вот адрес.
Доктор, казалось, собирался выразить свое сочувствие.
- До свидания, - отрывисто сказал Сомс, повернулся и пошел.
Он надел меховое пальто. Смерть! Леденящая штука! Сев в коляску, он
закурил - редкий случай, когда он себе разрешал папиросу. Ночь была ветреная
и неслась на черных крыльях; огни экипажа нащупывали дорогу. Отец! Старый,
старый человек! Безотрадно умирать в такую ночь!
Лондонский поезд подошел как раз, когда Сомс подъехал к станции, и
мадам Ламот, плотная, вся в черном и очень желтая при свете фонарей, вышла
на платформу с саквояжем в руке.
- Это все, что у рас с собой? - спросил Сомс.
- Да, больше ничего, ведь у меня не было времени. Ну, как моя крошка?
- Благополучно - обе. Девочка!
- Девочка? Какое счастье! Ужасный у меня был переезд по морю!
Фигура мадам, черная, внушительная, нимало не пострадавшая от ужасного
переезда по морю, поместилась в коляску.
- А вы, mon cher?
- У меня отец умирает, - стиснув зубы, сказал Сомс. - Я еду в город.
Кланяйтесь от меня Аннет.
- Tiens! - пробормотала мадам Ламот. - Quel malheur! [43]
Сомс приподнял шляпу и направился к своему поезду. "Французы!" -
подумал он.
Легкая простуда, которую он схватил в комнате с двойными рамами, в
комнате, куда воздух и люди, приходившие навещать его, попадали как бы
профильтрованными и откуда он не выходил с середины сентября, - и Джемсу уж
было не выпутаться. Ничтожная простуда, одержавшая верх над его слабыми
силами, быстро проникла в легкие. Ему нельзя простужаться, сказал доктор, а
он взял и простудился. Когда он впервые почувствовал легкую боль в горле, он
сказал сиделке, которую к нему приставили с некоторых пор: "Я знал, чем это
кончится, это проветривание комнаты". Весь день он очень нервничал,
аккуратно исполнял всяческие предписания и глотал лекарства; он старался
дышать как можно осторожнее и каждый час заставлял мерить себе температуру.
Эмили не очень беспокоилась.
Но на следующее утро, когда она вошла к нему, сиделка прошептала:
- Он не дает мерить температуру.
Эмили подошла к кровати и сказала ласково: