Гончаров Иван Александрович. Обыкновенная история

   Она точно вышла на большую аллею… но кто ж ещё с ней поворачивает с дорожки?..
   – Граф! – горестно, вслух воскликнул Александр и не верил своим глазам.
   – Ась? – откликнулся один гребец.
   – Одна с ним в саду… – шепнул Александр, – как со мной…
   Граф с Наденькой подошли к решётке и, не взглянув на реку, повернулись и медленно пошли по аллее назад. Он наклонился к ней и говорил что-то тихо. Она шла потупя голову.
   Адуев всё стоял в лодке, с раскрытым ртом, не шевелясь, протянув руки к берегу, потом опустил их и сел. Гребцы продолжали грести.
   – Куда вы? – бешено закричал на них Александр, опомнившись. – Назад!
   – Назад ехать? – повторил один, глядя на него разинув рот.
   – Назад! глух, что ли, ты?
   – А туда не понадобится?
   Другой гребец молча, проворно стал забирать веслом слева, потом ударили в два весла, и лодка быстро помчалась обратно. Александр нахлобучил шляпу чуть не до плеч и погрузился в мучительную думу.
   После того он не ездил к Любецким две недели.
   Две недели: какой срок для влюблённого! Но он всё ждал: вот пришлют человека узнать, что с ним? не болен ли? как это всегда делалось, когда он захворает или так, закапризничает. Наденька сначала, бывало, от имени матери сделает вопрос по форме, а потом чего не напишет от себя! Какие милые упрёки, какое нежное беспокойство! что за нетерпение!
   «Нет, теперь я не сдамся скоро, – думал Александр, я её помучаю. Я научу её, как должно обходиться с посторонним мужчиной; примирение будет не легко!»
   И он задумал жестокий план мщения, мечтал о раскаянии, о том, как он великодушно простит и даст наставление. Но к нему не шлют человека и не несут повинной; он как будто не существовал для них.
   Он похудел, сделался бледен. Ревность мучительнее всякой болезни, особенно ревность по подозрениям, без доказательств. Когда является доказательство, тогда конец и ревности, большею частию и самой любви, тогда знают по крайней мере, что делать, а до тех пор – мука! и Александр испытывал её вполне.
   Наконец он решился поехать утром, думая застать Наденьку одну и объясниться с ней.
   Приехал. В саду никого не было, в зале и гостиной тоже. Он вышел в переднюю, отворил дверь на двор…
   Какая сцена представилась ему! Два жокея, в графской ливрее, держали верховых лошадей. На одну из них граф и человек сажали Наденьку; другая приготовлена была для самого графа. На крыльце стояла Марья Михайловна. Она, наморщившись, с беспокойством смотрела на эту сцену.
   – Крепче сиди, Наденька, – говорила она. – Посмотрите, граф, за ней, ради Христа! Ах! я боюсь, ей-богу, боюсь. Придерживайся за ухо лошади, Наденька: видишь, она точно бес – так и юлит.
   – Ничего, maman, – весело сказала Наденька, – я ведь уж умею ездить: посмотрите.
   Она хлестнула лошадь, та бросилась вперёд и начала прыгать и рваться на месте.
   – Ах, ах! держите! – закричала Марья Михайловна, махая рукой, – перестань, убьёт!
   Но Наденька потянула поводья, и лошадь стала.
   – Видите, как она меня слушается! – сказала Наденька и погладила лошадь по шее.
   Адуева никто и не заметил. Он, бледный, молча смотрел на Наденьку, а она, как на смех, никогда не казалась так хороша, как теперь. Как шла к ней амазонка и эта шляпка с зелёной вуалью! как обрисовывалась её талия! Лицо одушевлено было стыдливою гордостью и роскошью нового ощущения. Румянец то пропадал, то выступал от удовольствия на щеках. Лошадь слегка прыгала и заставляла стройную наездницу грациозно наклоняться и откидываться назад. Стан её покачивался на седле, как стебель цветка, колеблемый ветерком. Потом жокей подвёл лошадь графу.
   – Граф! мы опять через рощу поедем? – спросила Наденька.
   «Опять!» – подумал Адуев.
   – Очень хорошо, – отвечал граф. Лошади тронулись с места.
   – Надежда Александровна! – вдруг закричал Адуев каким-то диким голосом.
   Все остановились как вкопанные, как будто окаменели, и смотрели в недоумении на Александра. Это продолжалось с минуту.
   – Ах, это Александр Федорыч! – первая сказала мать, опомнившись. Граф приветливо поклонился. Наденька проворно откинула вуаль от лица, обернулась и посмотрела на него с испугом, открыв немного ротик, потом быстро отвернулась, стегнула лошадь, та рванулась по вперёд и в два прыжка исчезла за воротами; за нею пустился граф.
   – Тише, тише, ради бога, тише! – кричала мать вслед, – за ухо держи. А! господи боже мой, того и гляди упадёт: что это за страсти такие!
   И всё пропало; слышен был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась с дороги. Александр остался с Любецкой. Он молча смотрел на неё, как будто спрашивал глазами: «Что это значит?» Та не заставила долго ждать ответа.
   – Уехали, – сказала она, – и след простыл! Ну, пусть молодёжь порезвится, а мы с вами побеседуем, Александр Федорыч. Да что это две недели о вас ни слуху ни духу: разлюбили, что ли, нас?
   – Я был болен, Марья Михайловна, – угрюмо отвечал он.
   – Да, это видно: вы похудели и бледные такие! Сядьте-ка поскорей, отдохните; да не хотите ли, я прикажу сварить яичек всмятку? до обеда ещё долго.
   – Благодарю вас; я не хочу.
   – Отчего? ведь сейчас будут готовы; а яйца славные: чухонец только сегодня принёс.
   – Нет-с, нет.
   – Что ж это с вами? А я всё жду да жду, думаю: что ж это значит, и сам не едет и книжек французских не везёт? Помните, вы обещали что-то: «Peau de chagrin»^[12], что ли? Жду, жду – нет! разлюбил, думаю, Александр Федорыч нас, право разлюбил.
   – Я боюсь, Марья Михайловна, не разлюбили ли вы меня?
   – Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она ещё ребёнок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и всё поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, всё думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждёте? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…»
   – А граф… часто бывает?.. – спросил Александр.
   – Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас… Ну, вот, говорит Наденька: «Есть хочу да и только! пора за стол». – «А как Александр Федорыч, говорю я, будет?..» – «Не будет, говорит она, хотите пари, что не будет? нечего ждать…» – Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.
   – Она… так и говорила? – спросил он, стараясь улыбнуться.
   – Да, так-таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй. Я уж бранила её: «То ждёшь, мол, его до пяти часов, не обедаешь, то вовсе не хочешь подождать – бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Пётр Иваныч много нам расположения своего показал… нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится да не станет ходить…»
   – Что ж она? – спросил Александр.
   – А ничего. Ведь вы знаете, она у меня такая живая – вскочит, запоёт да побежит или скажет: «Приедет, если захочет!» – такая резвушка! я и думаю – приедет. Смотришь, ещё день пройдёт – нет! Я опять: «Что это, Наденька, здоров ли Александр Федорыч!» – «Не знаю, говорит, maman, мне почём знать?» – «Пошлём-ка узнать, что с ним?» Пошлём да пошлём, да так вот и послали: я-то забыла, понадеялась на неё, а она у меня ветер. Вот теперь далась ей эта езда! увидала раз графа верхом из окна и пристала ко мне: «хочу ездить» да и только! Я туда, сюда, нет – «хочу!» Сумасшедшая! Нет, в моё время какая верховая езда! нас совсем не так воспитывали. А нынче, ужас сказать, дамы стали уж покуривать: вон, напротив нас молодая вдова живёт: сидит на балконе да соломинку целый день и курит; мимо ходят, ездят – ей и нужды нет! Бывало, у нас, если и от мужчины в гостиной пахнет табаком…
   – Давно это началось? – спросил Александр.
   – Да не знаю, говорят, лет с пять в моду вошло: ведь всё от французов…
   – Нет-с, я спрашиваю: давно ли Надежда Александровна ездит верхом?
   – Недели с полторы. Граф такой добрый, такой обходительный: чего, чего не делает для нас; как её балует! Смотрите, сколько цветов! всё из его саду. Иной раз совестно станет. «Что это, говорю, граф, вы её балуете? она совсем ни на что не похожа будет!..» – и её побраню. Мы с Марьей Ивановной да с Наденькой были у него в манеже: я ведь, вы знаете, сама за ней наблюдаю: уж кто лучше матери усмотрит за дочерью? я сама занималась воспитанием и не хвастаясь скажу: дай бог всякому такую дочь! Там при нас Наденька и училась. Потом завтракали у него в саду, да вот теперь каждый день и ездят. Что это, какой богатый у него дом! мы смотрели: всё так со вкусом, роскошно!
   – Каждый день! – сказал Александр почти про себя.
   – Да что ж не потешить! сама тоже молода была… бывало…
   – И долго они ездят?
   – Часа по три. Ну, а вы чем это заболели?
   – Я не знаю… у меня что-то грудь болит… – сказал он, прижав руку к сердцу.
   – Вы ничего не принимаете?
   – Нет.
   – Вот то-то молодые люди! всё ничего, всё до поры до времени, а там и спохватятся, как время уйдёт! Что ж вам, ломит, что ли, ноет или режет?
   – И ломит, и ноет, и режет! – рассеянно сказал Александр.
   – Это простуда; сохрани боже! не надо запускать, вы так уходите себя… может воспаление сделаться; и никаких лекарств! Знаете что? возьмите-ка оподельдоку, да и трите на ночь грудь крепче, втирайте докрасна, а вместо чаю пейте траву, я вам рецепт дам.
   Наденька воротилась бледная от усталости. Она бросилась на диван, едва переводя дух.
   – Смотри-ка! – говорила, приложив ей руку к голове, Марья Михайловна, – как уходилась, насилу дышишь. Выпей воды да поди переоденься, распусти шнуровку. Уж не доведёт тебя эта езда до добра!
   Александр и граф пробыли целый день. Граф был неизменно вежлив и внимателен к Александру, звал его к себе взглянуть на сад, приглашал разделить прогулку верхом, предлагал ему лошадь.
   – Я не умею ездить, – холодно сказал Адуев.
   – Вы не умеете? – спросила Наденька, – а как это весело! Мы опять завтра поедем, граф?
   Граф поклонился.
   – Полно тебе, Наденька, – заметила мать, – ты беспокоишь графа.
   Ничто, однако ж, не показывало, чтобы между графом и Наденькою существовали особенные отношения. Он был одинаково любезен и с матерью и с дочерью, не искал случая говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на неё точно так же, как и на мать. Её свободное обращение с ним и прогулки верхом объяснялись, с её стороны, дикостью и неровностью характера, наивностью, может быть ещё недостатком воспитания, незнанием условий света; со стороны матери – слабостью и недальновидностью. Внимательность и услужливость графа и его ежедневные посещения можно было приписать соседству дач и радушному приёму, который он всегда находил у Любецких.
   Дело, кажется, естественное, если глядеть на него простым глазом; но Александр смотрел в увеличительное стекло и видел многое… многое… чего простым глазом не усмотришь.
   «Отчего, – спрашивал он себя, – переменилась к нему Наденька?» Она уж не ждёт его в саду, встречает не с улыбкой, а с испугом, одевается с некоторых пор гораздо тщательнее. Нет небрежности в обращении. Она осмотрительнее в поступках, как будто стала рассудительнее. Иногда у ней кроется в глазах и в словах что-то такое, что похоже на секрет… Где милые капризы, дикость, шалости, резвость? Всё пропало. Она стала серьёзна, задумчива, молчалива. Её как будто что-то мучит. Она теперь похожа на всех девиц: такая же притворщица, так же лжёт, так заботливо расспрашивает о здоровье… так постоянно внимательна, любезна по форме… к нему… к Александру! с кем… о боже! И сердце его замирало.
   «Это недаром, недаром, – твердил он сам с собою, – тут что-то кроется! Но я узнаю, во что бы то ни стало, и тогда горе…

 
Не попущу, чтоб развратитель
Огнём и вздохов и похвал
Младое сердце искушал…
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелёк,
Чтобы двухутренний цветок
Увял, едва полураскрытый…» ^[13]
 

   И в этот день, когда граф уже ушёл, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошёл к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал – нейдёт. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле неё. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.
   Он заговорил с матерью. Наденька ушла в сад. Мать вышла из комнаты, и Адуев бросился также в сад. Наденька, завидев его, встала со скамьи и пошла не навстречу ему, а по круговой аллее, тихонько к дому, как будто от него. Он ускорил шаги, и она тоже.
   – Надежда Александровна! – закричал он издали, – мне хотелось бы сказать вам два слова.
   – Пойдёмте в комнату: здесь сыро, – отвечала она.
   Воротясь, она опять села подле матери. Александру чуть не сделалось дурно.
   – И вы нынче боитесь сырости? – сказал он с колкостью.
   – Да, теперь такие тёмные вечера, и холодные, – отвечала она, зевая.
   – Скоро и переедем, – заметила мать. – Потрудитесь, Александр Федорыч, зайти на квартиру и напомнить хозяину, чтоб он переделал два замка у дверей да ставню в Наденькиной спальне. Он обещал – забудет, того гляди. Они все таковы: им лишь бы денежки взять.
   Адуев стал прощаться.
   – Смотрите же, ненадолго! – сказала Марья Михайловна.
   Наденька молчала.
   Он уж подошёл к дверям и обернулся к ней. Она сделала три шага к нему. Сердце у него встрепенулось.
   «Наконец!» – подумал он.
   – Вы будете к нам завтра? – спросила она холодно, но глаза её устремились на него с жадным любопытством.
   – Не знаю; а что?
   – Так, спрашиваю; будете ли?
   – А вам бы хотелось?
   – Будете вы завтра к нам? – повторила она тем же холодным тоном, но с `большим нетерпением.
   – Нет! – отвечал он с досадой.
   – А послезавтра?
   – Нет; я не буду целую неделю, может быть две… долго!.. – И он устремил на неё испытующий взгляд, стараясь прочесть в её глазах, какое впечатление произведёт этот ответ.
   Она молчала, но глаза её в одно мгновение с его ответом опустились вниз, и что было в них? отуманила ли их грусть, или блеснула в них молния радости, – ничего нельзя было прочесть на этом мраморном, прекрасном лице.
   Александр стиснул шляпу в руке и пошёл вон.
   – Не забудьте потереть грудь оподельдоком! – кричала вслед Марья Михайловна. И вот Александру опять задача – разбирать, к чему был сделан Наденькою вопрос? что в нём заключалось: желание или боязнь видеть его?
   – О, какая мука! какая мука! – говорил он в отчаянии.
   Не выдержал бедный Александр: приехал на третий день. Наденька была у решётки сада, когда он подъезжал. Он уж было обрадовался, но только что он стал приближаться к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и, сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели, пошла домой.
   Он застал её с матерью. Там было человека два из города, соседка Марья Ивановна и неизбежный граф. Мучения Александра были невыносимы. Опять прошёл целый день в пустых, ничтожных разговорах. Как надоели ему гости! Они говорили покойно о всяком вздоре, рассуждали, шутили, смеялись.
   «Смеются! – говорил Александр, – они могут смеяться, когда… Наденька… переменилась ко мне! Им это ничего! Жалкие, пустые люди: всему радуются!»
   Наденька ушла в сад; граф не пошёл с ней. С некоторого времени и он и Наденька как будто избегали друг друга при Александре. Он иногда застанет их в саду или в комнате одних, но потом они разойдутся и при нём уже не сходятся более. Новое, страшное открытие для Александра: знак, что они в заговоре.
   Гости разошлись. Ушёл и граф. Наденька этого не знала и не спешила домой. Адуев без церемонии ушёл от Марьи Михайловны в сад. Наденька стояла спиной к Александру, держась рукой за решётку и опершись головой на руку, как в тот незабвенный вечер… Она не видала и не слыхала его прихода.
   Как билось у него сердце, когда он крался к ней на цыпочках. Дыхание у него замерло.
   – Надежда Александровна! – едва слышно проговорил он в волнении.
   Она вздрогнула, как будто подле неё выстрелили, обернулась и отступила от него на шаг.
   – Скажите, пожалуйста, что это там за дым? – заговорила она в смущении, с живостью указывая на противоположную сторону реки, – пожар, что ли, или печка такая… на заводе?..
   Он молча глядел на неё.
   – Право, я думала – пожар… Что вы так смотрите на меня, не верите?..
   Она замолчала.
   – И вы, – начал он, качая головой, – и вы, как другие, как все!.. Кто бы ожидал этого… месяца два назад?..
   – Что вы? я вас не понимаю, – сказала она и хотела идти.
   – Постойте, Надежда Александровна, я не в силах долее сносить этой пытки.
   – Какой пытки? я, право, не знаю…
   – Не притворяйтесь, скажите, вы ли это? те же ли вы, какие были?
   – Я всё та же! – сказала она решительно.
   – Как! вы не переменились ко мне?
   – Нет: я, кажется, так же ласкова с вами, так же весело встречаю вас…
   – Так же весело! а зачем бежите от решётки?..
   – Я бегу? смотрите, что выдумали: я стою у решётки, а вы говорите – бегу.
   Она принуждённо засмеялась.
   – Надежда Александровна, оставьте лукавство! – продолжал Адуев.
   – Какое лукавство? что вы пристали ко мне?
   – Вы ли это? Боже мой! полтора месяца тому назад, ещё здесь…
   – Что это за дым такой на той стороне, хотела бы я знать?..
   – Ужасно! ужасно! – говорил Александр.
   – Да что я вам сделала? Вы перестали к нам ездить – как хотите… удерживать против воли… – начала Наденька.
   – Притворяетесь! будто вы не знаете, зачем я перестал ездить?
   Она, глядя в сторону, покачала головой.
   – А граф? – сказал он почти грозно.
   – Какой граф?
   Она сделала мину, как будто в первый раз слышит о графе.
   – Какой! скажите ещё, – говорил он, глядя ей прямо в глаза, – что вы равнодушны к нему?
   – Вы с ума сошли! – отвечала она, отступая от него.
   – Да, вы не ошиблись! – продолжал он, – рассудок мой угасает с каждым днём… Можно ли так коварно, неблагодарно поступить с человеком, который любил вас больше всего на свете, который всё забыл для вас, всё… думал скоро быть счастливым навсегда, а вы…
   – Что я? – говорила она, отступив ещё.
   – Что вы? – отвечал он, взбешённый этим хладнокровием. – Вы забыли! я напомню вам, что здесь, на этом самом месте, вы сто раз клялись принадлежать мне: «Эти клятвы слышит бог!» – говорили вы. Да, он слышал их! вы должны краснеть и перед небом и перед этими деревьями, перед каждой травкой… всё свидетель нашего счастия: каждая песчинка говорит здесь о нашей любви: смотрите, оглянитесь около себя!.. вы клятвопреступница!!!
   Она с ужасом смотрела на него. Глаза его сверкали, губы побелели.
   – У! какие злые! – сказала она робко, – за что вы сердитесь? я вам не отказывала, вы ещё не говорили с maman… почему же вы знаете…
   – Говорить после этих поступков?..
   – Каких поступков? я не знаю…
   – Каких? сейчас скажу: что значат эти свидания с графом, эти прогулки верхом?
   – Не бежать же мне от него, когда maman выйдет из комнаты! а езда верхом значит… что я люблю ездить… так приятно: скачешь… ах, какая миленькая эта лошадка Люси! вы видели?.. она уж знает меня…
   – А перемена в обращении со мной?.. – продолжал он, – зачем граф у вас каждый день, с утра до вечера?
   – Ах, боже мой! я почём знаю! какие вы смешные! maman так хочет.
   – Неправда! maman хочет то, что вы хотите. Кому эти все подарки, ноты, альбомы, цветы? всё maman?
   – Да, maman очень любит цветы. Вчера ещё она купила у садовника…
   – А о чём вы с ним говорите вполголоса? – продолжал Александр, не обращая внимания на её слова, – посмотрите, вы бледнеете, вы сами чувствуете свою вину. Разрушить счастье человека, забыть, уничтожить всё так скоро, легко: лицемерие, неблагодарность, ложь, измена!.. да, измена!.. как могли вы допустить себя до этого? Богатый граф, лев, удостоил кинуть на вас благосклонный взгляд – и вы растаяли, пали ниц перед этим мишурным солнцем; где стыд!!! Чтоб графа не было здесь! – говорил он задыхающимся голосом, – слышите ли? оставьте, прекратите с ним все сношения, чтоб он забыл дорогу в ваш дом!.. я не хочу…
   Он с бешенством схватил её за руку.
   – Maman, maman! сюда! – пронзительным голосом закричала Наденька, вырываясь от Александра, и, вырвавшись, опрометью бросилась бежать домой.
   Он сел на скамью и схватился руками за голову.
   Она прибежала в комнату бледная, испуганная и упала на стул.
   – Что ты? что с тобой? что ты кричишь? – спросила встревоженная мать, идя ей навстречу.
   – Александр Федорыч… нездоров! – едва могла проговорить она.
   – Так что ж так пугаться?
   – Он такой страшный… maman, не пускайте его, ради бога, ко мне.
   – Как ты меня перепугала, сумасшедшая! Ну что ж, что нездоров? я знаю, у него грудь болит. Что тут страшного? не чахотка! потрёт оподельдоком – всё пройдёт: видно, не послушался, не потёр.
   Александр опомнился. Горячка прошла, но мука его удвоилась. Сомнений он не прояснил, а перепугал Наденьку и теперь, конечно, не добьётся от неё ответа: не так взялся за дело. Ему, как всякому влюблённому, вдруг пришло в голову и то: «Ну, если она не виновата? может быть, в самом деле она равнодушна к графу. Бестолковая мать приглашает его каждый день: что же ей делать? Он, как светский человек, любезен; Наденька – хорошенькая девушка: может быть, он и хочет нравиться ей, да ведь это ещё не значит, что уж и понравился. Ей, может быть, нравятся цветы, верховая езда, невинные развлечения, а не сам граф? Да положим даже, что тут есть немного и кокетства: разве это не простительно? другие и старше, да бог знает что делают».
   Он отдохнул, луч радости блеснул в душе. Влюблённые все таковы: то очень слепы, то слишком прозорливы. Притом же так приятно оправдать любимый предмет!
   «А отчего же перемена в обращении со мной? – вдруг спрашивал он себя и снова бледнел. – Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой день, оделась так нарядно? гостей, кроме его, не было. Зачем спросила, скоро ли начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на какие трудности: следовательно, он будет с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем не пришла в сад? зачем спрашивала то, зачем не спрашивала…»
   И снова впал он в тяжкие сомнения и снова жестоко мучился и дошёл до заключения, что Наденька даже никогда его и не любила.
   «Боже, боже! – говорил он в отчаянье, – как тяжело, как горько жить! Дай мне это мёртвое спокойствие, этот сон души…»
   Через четверть часа он пришёл в комнату унылый, боязливый.
   – Прощайте, Надежда Александровна, – сказал он робко.
   – Прощайте, – отвечала она отрывисто, не поднимая глаз.
   – Когда позволите мне прийти?
   – Когда вам угодно. Впрочем… мы на той неделе переезжаем в город: мы вам дадим знать тогда…
   Он уехал. Прошло более двух недель. Все уже переехали с дач. Аристократические салоны засияли снова. И чиновник засветил две стенные лампы в гостиной, купил полпуда стеариновых свеч, расставил два карточные стола, в ожидании Степана Иваныча и Ивана Степаныча, и объявил жене, что у них будут вторники.
   А Адуев всё не получал от Любецких приглашения. Он встретил и повара их, и горничную. Горничная, завидя его, бросилась бежать прочь: видно было, что она действовала в духе барышни. Повар остановился.
   – Что это вы, сударь, забыли нас? – сказал он, – а мы уж недели полторы как переехали.
   – Да, может быть, вы… не разобрались, не принимаете?
   – Какое, сударь, не принимаем: уж все перебывали, только вас нет; барыня не надивится. Вот его сиятельство так каждый день изволит жаловать… такой добрый барин. Я намедни ходил к нему с какой-то тетрадкой от барышни – красненькую пожаловал.
   – Какой же ты дурак! – сказал Адуев и бросился бежать от болтуна. Он прошёл вечером мимо квартиры Любецких. Светло. У подъезда карета.
   – Чья карета? – спросил он.
   – Графа Новинского.
   На другой, на третий день то же. Наконец однажды он вошёл. Мать приняла его радушно, с упрёками за отсутствие, побранила, что не трёт грудь оподельдоком; Наденька – покойно, граф – вежливо. Разговор не вязался.
   Так был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она как будто не замечала его взглядов, а прежде как замечала! бывало, он говорит с матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его.
   Им овладела невыносимая тоска. Он думал о том только, как бы свергнуть с себя этот добровольно взятый крест. Ему хотелось добиться объяснения. «Какой бы ни был ответ, – думал он, – всё равно, лишь бы превратить сомнение в известность».
   Долго обдумывал он, как приняться за дело, наконец выдумал что-то и пошёл к Любецким.
   Всё благоприятствовало ему. Кареты у подъезда не было. Тихо прошёл он залу и на минуту остановился перед дверями гостиной, чтобы перевести дух. Там Наденька играла на фортепиано. Дальше через комнату сама Любецкая сидела на диване и вязала шарф. Наденька, услыхавши шаги в зале, продолжала играть тише и вытянула головку вперёд. Она с улыбкой ожидала появления гостя. Гость появился, и улыбка мгновенно исчезла; место её заменил испуг. Она немного изменилась в лице и встала со стула. Не этого гостя ожидала она.