Страница:
– Но что значит сцена, которую я застал? – сказал он, – вы спали, называли ее «мой ангел!» Как могли вы дойти до такой степени короткости?.. а?.. Я с вами, милостивый государь, разделаюсь!35 – И, господин майор! если б вы знали, как я прост душой, вы бы ничего не заключили дурного из этого. В один день я сойдусь с человеком – и как будто двадцать лет жил вместе. Ты да ты. За что вы нападаете понапрасну на мою простоту и добродетель? обижаете и свою племянницу… ведь вы дяденька ей?
– Да, я опекун ее и… дядя.
– Как лестно носить титул этот при такой прекрасной особе! и кому же вверить это прекрасное сокровище… как не…
– Я не комплименты пришел сюда слушать, – грубо перервал майор, – а разделаться! Я вам дам! Как вы, милостивый государь, смели, спрашиваю я вас?
«Медведь! – подумал Иван Савич – Никакой образованности, никакого тона!»
– Послушайте, милостивый государь, – сказал майор, – вы должны мне дать удовлетворение, или…
– Как удовлетворение? какое?
– Разумеется, как благородный человек.
Майор указал на пистолеты, висевшие на стене.
– Вон у вас, я вижу, есть и средства к тому, – прибавил он.
– Э! нет-с. Это подарил мне один знакомый, ни он, ни я не знаем, для чего: чорт знает, зачем они тут висят. Это дурак Авдей развесил.
Он снял их и проворно спрятал под кровать.
– Вот теперь, может быть, узнаете, – сказал майор с выразительным жестом.
Иван Савич покачал головой.
– Ни за что-с! – сказал он решительно. – У меня правило – не стреляться, особенно за женщин. Этак мне пришлось бы убить человек пятьдесят или давно самому быть убитым… так, за недоразумения, вот как теперь. Притом же я и не умею…
– В таком случае вы должны отказаться от знакомства с Анной Павловной… Я как опекун… и… и… и дядя ее… требую этого.
– Отказаться! Как же жить в соседстве и не быть знакомым? придется встретиться как-нибудь, согласитесь сами…
– Ни, ни, ни! не придется, если не будете стараться: я ее увезу на другую квартиру…36 – Давно бы вы сказали! – воскликнул Иван Савич. – Ух! гора с плеч долой! Знаете, господин Стрекоза, что у меня правило – не переносить знакомства на другую квартиру.
– Э! – сказал, улыбнувшись, майор, – да у вас славные правила! Ну, так и дело с концом: мир. Нечего об этом и говорить.
– Не прикажете ли чаю?
– Очень хорошо. Нет ли с ромом?
– Есть коньяк.
– Ну, все равно.
– Не угодно ли сигары?
– Пожалуйте.
И они стали друзьями.
– Какая у вас славная квартира! – сказал майор, оглядываясь кругом, – со всеми удобствами… Что это, мне как будто вдруг что-то на нос капнуло?..
– Ах-с! это вон оттуда, – сказал Иван Савич, указывая вверх. – Это ничего, так, дрянь, пройдет.
Майор поднял голову и посмотрел на пятно. Вдруг оттуда закапало сильнее прямо ему в лицо.
– Милостивый государь! – закричал он, вскочив с места, – что это значит? Я с вами разделаюсь…
– Я не виноват-с… право! Это иногда течет: видно, вверху пролили ушат с водой… Эй, Авдей! Авдей! подставь скорее ведерко…
– Прощайте, – сказал майор, – у вас небезопасно; пойду укрыться… к племяннице от дождя. Странные у вас правила, – право, странные: не стреляетесь, не переносите знакомства на другую квартиру, дождь терпите в комнатах… гм!
Он ушел. На другой день, рано утром, от Анны Павловны, от майора и от старухи не осталось никаких следов. В доме и духу их не стало.
Авдей торжественно вышел на средину комнаты.
– Как же, батюшка, Иван Савич, – сказал он, – они увезли у нас диван, стол, часы, зеркало, ковер, две вазы, ведро совсем новешенькое да молоток. Не прикажете ли сходить за ними?
– И, нет, не надо! Еще, пожалуй, привяжется Стрекоза: по какому, дескать, поводу эти вещи были там? ну их совсем. Избавились от беды: это главное.37 – Ведь говорил я вам, нехорошо будет: шутка ли, чего стало!
– Зато пожуировали! – сказал Иван Савич.
В тот же день Иван Савич кутил с своими друзьями. Он рассказал им свое приключение.
– За здоровье сироты! – провозгласили друзья.
– Да, друзья мои, лишился, потерял ее! если б вы знали, как она любила меня! Подумайте, всем мне жертвовала: спокойствием, сердцем. Она была… как бы это выразить?.. милым видением, так сказать, мечтой… разнообразила тоску мертвой жизни…
– Да, братец, жаль, – сказал, вздохнув и покрутив усы, офицер, – как это ты выпустил из рук такую птичку?.. Ты бы проведал.
– Нельзя, mon cher: честное слово дал! Дядя, опекун: подумай, вышла бы история… повредила бы мне по службе.
– Ты бы мне сказал, – продолжал офицер, – я бы разделался с ним. Я бы показал, что значит обидеть моего приятеля! А ты! вот что значит не военный человек!
– Я, mon cher, и сам намекал ему на пистолеты, даже снял со стены и показал… да он искусно замял речь.
– Подлец! трус! – примолвил офицер, притопывая то той, то другой ногой.
– Какие все ему достаются: барыни, да еще замужние! – заметил другой.
– И не показал, не познакомил, злодей! – сказал Вася. – Нет, я так в горничных счастлив. Какая у меня теперь… а!!
И он рассказал им, какая.
– Славно мы живем! – примолвил один из молодых людей, – право, славно: кутим, жуируем! вот жизнь, так жизнь! завтра, послезавтра, всякий день. Вон Губкин: ну, что его за жизнь! Утро в департаменте мечется, как угорелый, да еще после обеда пишет, книги сочиняет… просто смерть!.. чудак!
Иван Савич опять не знал, куда девать свое время, опять зевал, потягивался, бил собаку, бранил Авдея. Однажды он пришел в комнату Авдея и посмотрел в окно. Вдруг лицо его оживилось.38 – Голубчик Авдей! – сказал он, – посмотри-ка, какая хорошенькая девушка, там, в окне, и как близко: можно разговаривать!
– Не о чем разговаривать-то, – сказал Авдей.
– Какие глазки! – продолжал Иван Савич, – ротик! только нос нехорош. А беленькая, свеженькая… прелесть! Ты ничего мне и не скажешь! Узнай, чья она.
Авдей доложил, что она служит у знатной барыни.
– И девушка-то знатная! – сказал Иван Савич, – право! а?
– Не могу знать! – отвечал Авдей, – известно: девчонка!
– Послушай, порадей-ка мне у ней: поди скажи, что я и добрый, и…
– Полно вам, батюшка, Иван Савич! бога вы не боитесь… – заговорил он с убедительным жестом, – и я-то с вами сколько греха на душу взял.
– Ну! – сказал Иван Савич, – по-твоему, не пожуируй! Поди, поди, говорят тебе.
– Воля ваша, Иван Савич, гневайтесь не гневайтесь, а я больше не намерен.
– Что ж ты пыль не обтираешь нигде, дурак этакой! – сердито закричал Иван Савич. – Это что? это что? а? У меня там везде паутина! Давеча паук на нос сел! Ничего не делаешь! А еще метелку купил! К сапожнику опять забыл сходить? Да ты мне изволь новые чашки на свои деньги купить: я тебе дам бить посуду! Что это за скверный народ такой, ленивый… никуда не годится!
Дня через два Ивану Савичу принесли новое платье. Он примерял и велел спрятать. Вдруг Авдей вышел на средину.
– А что, батюшка, Иван Савич, – сказал он, – не будет ли вашей барской милости… то есть теперь у вас три сюртука… один-то уж старенький… Не пожалуете ли мне?
Он низко поклонился.
– Не намерен, – сказал Иван Савич сухо.
Авдей крякнул и пошел в переднюю…
На другой день он надел на себя серебряные часы, повесил бисерный шнурок по всей груди и животу, взял в руки картуз с кисточкой и отправился радеть своему барину.
– Говорил, – сказал он через полчаса, выйдя на средину.39 – Что ж ты говорил? – спросил Иван Савич.
– Что, мол, барин у меня добрый и хорошенький такой…
– Вот, хорошенький! Зачем же ты врешь?
– Что за вру! вы ведь хорошенькие…
Оба молчали. Иван Савич гладил бакенбарды.
– Что ж ты не в моем сюртуке ходил к ней? оно бы лучше! – сказал Иван Савич.
– Да как я смею барский сюртук надеть?
– Ты возьми его себе совсем, тот, что просил у меня. Авдей подбежал, согнувшись, и поцеловал у барина ручку.
– Что ж ты ей еще сказал?
– Что барин мой, мол, молодец: где ни завидит женщину, тотчас влюбится! У него, мол, немало их было…
– Да кто ж тебя просил об этом говорить? Ну, пойдет ли она теперь? Есть ли у тебя рассудок? а? Вечно подгадишь мне! Что ж она сказала?
– Что мне, говорит, до твоего барина за дело? Он, говорит, мне не ровня: что мне с ним знакомиться? Поди, говорит, отваливай.
– Вот еще! – ворчал Иван Савич, – не ровня. Как же бы это устроить? Ах, славно! выдумал! Часто ли она бывает тут у окна?
– Да целое утро всякий день вертится.
– Там она теперь?
– Там-с.
– Дай-ка мне свой серый сюртук.
– На что это вам?
– Дай, дай. Я знаю, на что. Ну, что, впору ли? – спросил Иван Савич, надев сюртук.
– Коротенек. Да что вы хотите делать?
– А вот что: ты скажи ей, что у нас два человека. Ведь она меня не видала?
– Нет-с.
– Ну, я утром буду приходить на полчаса к тебе в комнату, будто убирать что-нибудь. Вот и теперь пойду. Дай мне сапог и щетку.
Иван Савич поместился у самого окна и стал чистить сапог. Авдей спрятался в простенок и прикрыл рот рукой, чтоб не засмеяться вслух, и качал головой.
– Вишь ведь лукавый догадал – чего не выдумает! -40 бормотал он. – Не так, не так, Иван Савич! на что подошву-то намазали ваксой? И сапога-то не умеет вычистить, а еще барин!
– Здравствуйте! – сказал Иван Савич девушке в окно.
– Здравствуйте! – сказала она и продолжала гладить, не поднимая глаз.
– Какие вы хорошенькие!
– Да не про вас!
– Как не про меня-с? Будто мы уж никуда не годимся? – сказал он. – Чем я хуже моего барина? Он такой худой!
– Все ж он барин, какой бы ни был! да мне и до него дела нет, – отвечала она и посмотрела на него.
Он послал ей поцелуй. Она улыбнулась и показала ему утюг.
– Как же! не хотите ли вот этого? – сказала она, – как раз обожгу.
– Да вы уж и так обожгли меня глазками.
– Этак она догадается, – шептал Авдей, увлекшийся невольно на этот раз интересами своего барина, которым в другое время противился, – вы больно мудрено говорите-то.
– Можно мне к вам в гости притти? – спросил Иван Савич.
– Зачем? У нас есть свои.
– Да есть ли такие, как я?
Иван Савич указал на бакенбарды.
– Может, и получше есть.
– Ну, вы пожалуйте ко мне.
– Вот еще! С чего вы это взяли? – сказала обиженным тоном девушка. – Прощайте: некогда мне с вами из пустого в порожнее переливать. Барыня ждет: она у меня там без юбки сидит!
– А кто ваша барыня?
– Известно, баронесса.
Она схватила юбку и понесла было.
– Да постойте же! куда вы? – сказал Иван Савич.
– Нечего стоять; и вы-то чистите не чистите сапог. Смотрите, выйдет барин: он вас за ушко да на солнышко. Так-то!
– Вы будете завтра тут? – спросил Иван Савич.41 – А вам что за дело?
– Так; я бы покуражился с вами.
– Буду, так буду, не буду, так не буду: сами увидите! – сказала она скороговоркой и, как мышонок, побежала по лестнице, почти не дотрогиваясь до ступеней.
– Милашка! у! – нежно крикнул ей вслед Иван Савич. – Авдей! милашка, а?
– Не могу знать!
Авдей тряхнул головой.
– Пожалуйте-ка, добро, сапоги-то, – сказал он, – вишь, всю подошву вымазали, да и окно-то у меня перепачкали. Ну вас тут совсем!
В следующие дни, в условленный час, оба бывали на своих местах. Иван Савич все мазал подошву сапога, к великому соблазну Авдея, который нарочно для этого давал ему постоянно один старый и худой сапог. Маша тоже гладила долго одну и ту же юбку. Так продолжалось с неделю. Однажды вечером, когда баронесса уехала в театр, а, по словам Ивана Савича, барина егоне было дома, Маша тронулась его нежностями и, как тень, в платочке ? la Fanchon
1, мелькнула по двору и явилась в комнате Авдея.
– Наконец ты у меня в гостях! – начал Иван Савич свою обычную фразу, с некоторыми вариантами, – ужели это правда? не во сне ли я вижу?
Она с трудом согласилась пойти в другие комнаты и, при малейшем шуме, трепетала, как лист, опасаясь приезда барина.
– Как я счастлива! как я счастлива! – твердила Маша, – вы такие… такие… вы сами словно как барин! Какой у вас славный жилет! уж не барский ли?
– Да, барин подарил. Авдей! – закричал он, забывшись, – подай чаю!..
– Что вы это? как вы на него кричите! – сказала Маша.
– Авдей Михайлыч, – сказал Иван Савич, спохватясь, – уважь нас: чайку поскорее. Ведь я барский камердинер, – примолвил он, обращаясь к Маше, – ну, так Авдей и угождает мне. В другой раз замолвлю за него доброе словцо.42 – А! вы камердинер? – значительно сказала Маша, – вот как!
Уже прошло недели три, как Маша частенько прокрадывалась к своему возлюбленному. Иван Савич лежал обыкновенно на барскойкушетке, как он говорил Маше, а она сидела подле него в креслах и болтала безумолку или жевала что-нибудь. Горничные вечно жуют или грызут. В карманах их передника всегда найдете орехи, изюм, или половинку сухаря, оставшегося от барынина завтрака, или бисквиту, вафлю, залог нежности какого-нибудь повара. Иван Савич не находил более предмета для разговора с ней. Он уж пересказал ей все анекдоты, которые рассказываются только мужчинами друг другу за бутылкой вина или горничным, и говорить больше было нечего.
– Ну, скажи что-нибудь еще, – говорила однажды Маша. – Ты так смешно рассказываешь.
Иван Савич зевнул.
– И нынче конфеты да сливы: я лучше люблю яблоки, – продолжала Маша болтать, доедая сливу. – А это ведь, чай, дорого: неужели тебе барин столько денег дает? Это съешь, словно как ничего – и не попахнет; а после яблоков долго помнишь, что ела. Я могу целый десяток яблоков съесть, право!
Иван Савич все молчал.
– Вчера мы с Настасьей, с нянькой от верхних жильцов, два десятка съели, инда насилу опомнились, даже тошно сделалось: ейныйсын принес ей целый узел яблоков, пряников, орехов, да не одних простых, а разных. Он в мелочной лавке приказчиком. Ты вот мне никогда орехов не купишь.
Иван Савич закурил сигару.
– Что ты заплатил за цыгарки? – спросила Маша.
– Это барские, – сказал Иван Савич.
– Ну как он узнает?
– Нет, у него много.
– И то сказать, правда: что жалеть господского? Я вот, как живу на свете, не знаю, что такое покупать помаду, духи, булавки, мыло: все у барыни беру. Раз она и узнала по запаху: «ты, говорит, никак моей помадой изволишь мазаться?» Вот я ей говорю… так и говорю, право, я ведь ей не уступлю… она слово, а я два… «кроме вашей43 помады нешто и на свете нет!» – «А где ж ты взяла?» – говорит она. – «Где? подарили», – а сама прячусь, чтоб она не разнюхала. «А кто, говорит, подарил?» – «А вам, мол, зачем?» – «Дружок, верно!» – говорит. Что ж! ведь я соврала – сказала: дружок. А какой к чорту дружок! У меня после Алексея Захарыча до тебя никого и не было. Она и пошла допытываться, кто, да тут приехали гости, я и ушла.
Оба замолчали.
– Ах, Иван! – начала опять Маша, – какое платье купила себе Лизавета, наша бывшая девушка! креп-паше… чудо! Когда я соберусь сделать себе этакое?
Она вздохнула.
– А тебе хочется? – спросил Иван Савич.
– Еще бы не хотелось! уж я давно думала, да куда! оно двадцать восемь рублей стоит.
Иван Савич вынул из бумажника пятидесятирублевую ассигнацию и дал ей.
– Ах! неужели? – сказала она с радостным изумлением. – Это мне? Сколько же у тебя денег-то? ведь у меня сдачи нет.
– Ты всё себе возьми.
– Как всё?
Она повертывала в руках ассигнацию и смотрела то на нее, то на Ивана Савича и почти одурела совсем.
– Послушай, где ты берешь деньги? – спросила она вдруг боязливо.
– В барском бумажнике.
– Нет, неправда! ты бы так не говорил, – сказала она, бережно завязывая деньги в узелок, – как же я за это крепко поцелую тебя… у!.. в знак памяти сошью тебе манишку.
От радости она сделалась еще болтливее.
– Что, бишь, я хотела сказать такое? а?
– Не знаю, – сказал Иван Савич.
– Эх, досадно! что-то хотела сказать тебе… ах, да! как давеча графский кучер бил какого-то мужика: тот в гости к нему пришел, а он и давай его бить; инда страсть, так прибил, что тот даже не знает, что и сказать ему. Да что ж ты все молчишь? – сказала она после множества вопросов, на которые не получила ответа.
– Уж все переговорили, – отвечал Иван Савич.44 – Все? как не все! Нет, уж нынче ты не такой. Бывало, все говоришь, что любишь меня, да спрашиваешь, люблю ли я тебя, а нынче вот пятый день не спрашиваешь: видно, уж не любишь. А я тебя все так же люблю, еще больше, ей-богу! вот побожиться не грех! – примолвила она простодушно.
Опять молчание.
– Сколько у вас книг-то! всё толстые: чай, во всю жизнь не прочитаешь? – сказала она опять, – какие это книжки, Иван?
– Философические! – сказал Иван Савич.
– Какие же это? смешные или страшные? почитай мне когда-нибудь в книжке: я люблю смешные книжки. И у вас хорошо, – продолжала Маша, оглядываясь кругом, – а у нас еще лучше. Какие занавесы, какие ковры! решетки с плющами; какие корзинки для цветов! даже уму непостижимо. Вчера принесли маленький диванчик в спальню: какая материя! так глаза и разбегаются: четыреста рублей стоит. Как подумаешь, сколько эти господа денег сорят, так страшно станет. Хоть бы половину мне дали того, что иной раз в неделю истратят, так мне было бы на всю жизнь.
– Так очень хороша твоя барыня? – спросил Иван Савич.
– Ах! прехорошенькая! особенно утром, как с постели встает.
– Как бы с ней познакомиться?
– Кому?
– Разумеется, моему барину. Уж он говорил: похлопочи-ка, говорит, Иван!
– Нет ли у него приятеля, знакомого с нашей барыней? – сказала Маша, – пусть тот и приведет его; а не то пусть он выдумает, будто нужно спросить что-нибудь, да и придет: может, и познакомится. Славно бы! тогда бы я чаще к тебе бегала, будто к барину от барыни или попросить чего-нибудь. Уж когда господа знакомы, так и люди знакомы. Это так водится. Что бы выдумать? а! да вот что: барыня продает одну лошадь: не надо ли вам? пусть бы барин и пришел, будто поторговаться.
– И прекрасно! – сказал Иван Савич, вскочив с кушетки, – я и пойду.
– Ты? – спросила Маша.45 – И познакомлюсь, – продолжал Иван Савич, не замечая ошибки.
– Что ты, что ты! опомнись, мой батюшка! заврался!
– Ах, да! что я вру: барин, барин.
– То-то же.
– Ну, ты теперь поди домой, – сказал Иван Савич.
– Вот уж и гонишь, экой какой! ну, прощай. Спасибо за подареньице, – сказала Маша, неохотно вставая с кресел.
На другой день Иван Савич, идучи в должность, встретил на лестнице знатную барыню и остановился, пораженный ее красотою. Она приветливо взглянула на него, как будто в благодарность за это удивление. После того он старался ежедневно сойтись с ней на лестнице. Это было легко, потому что из его окон видно было, как ей подавали карету. Наконец он осмелился сделать ей робкий и почтительный поклон. Ему ласково кивнули головой, и Иван Савич был вне себя от радости.
– Авдей! – сказал он, – знаешь что? знатная барыня поклонилась мне сегодня. Она всякий раз ласково смотрит на меня. Значит, я ей нравлюсь. Как ты думаешь?
– Не могу знать.
И Маша подтвердила ему, что у ее барыни только и разговора, что о его барине.
– Все меня расспрашивает о нем, – сказала она, – богат ли он, есть ли у него экипаж, сколько людей? а я почем знаю… знаю, мол, только, что у него двое людей – Авдей да Иван – вот и все. Какая, право, чудная! Я ведь по парадной лестнице не хожу: где ж мне его видеть? Да что ж в самом деле твой барин нейдет покупать лошадь? коли хочет, вот бы и познакомился.
Иван Савич, пока Маша говорила это, гладил бакенбарды.
Утром он посмотрел лошадь. Она была стара и разбита ногами. Он поторговался с кучером, но не согласился в цене и вечером послал Авдея просить у знатной барыни позволения видеться с ней, в твердом намерении не покупать лошади, а только завязать знакомство.
Сильно билось его сердце, когда он подошел к ее двери. «Страшно как-то с знатными! – думал он, осматриваясь и поправляясь, – что-нибудь не так сделаешь, беда, засмеют!..» Он позвонил чуть-чуть слышно. Человек доложил46 и потом, откинув занавес у дверей, впустил его в залу. Зала была обита белыми обоями, с светлодикими арабесками. Ничего лишнего. По стенам дюжины две легких, грациозной формы стульев белого дерева. Два огромные зеркала, у окон – те прекрасные корзины на тумбах, о которых говорила Маша, да великолепные драпри, которые он сам видел с улицы. В гостиной было все богаче, роскошнее. Темная резная мебель. На столе бронза, часы на мраморном пьедестале, несколько картин, два или три бюста, вазы.
Иван Савич прошел гостиную и остановился в нерешимости, итти или нет далее. Все было тихо. В следующей комнате чуть-чуть виден был свет от лампы.
«Как я войду? – думал он, – ну, как она там… того… что-нибудь такое… почивает?»
Вдруг послышался шорох будто шелкового платья. Кто-то пошевелился, и опять все замолкло. Иван Савич сделал два раза хм! хм! и кашлянул. Вдруг там позвонили… Он обрадовался и вошел. Долго он искал глазами обитательницы этого будуара и не находил, пока, наконец, явившийся по звонку человек не навел его на путь.
– Не надо. Поди! – послышалось из-за зелени.
Человек ушел.
Иван Савич прошел до камина и там, на полукруглом диване, обставленном трельяжем, отыскал невидимку. Она была, повидимому, лет двадцати. Густые, темнокаш-тановые волосы спускались по вискам до половины щеки и прикрывали уши. Голубые глаза, маленький нос и еще меньше рот, свежесть лица – все это ослепило Ивана Савича. Он уж не мог разобрать, в чем она была и как она сидела, – ничего.
Он почтительно поклонился.
– Наконец я у вас… – начал он робко, – неужели это правда? я как будто во сне.
Ему молча показали другой конец дивана.
«Вот как обрезала! – подумал Иван Савич, – ни слова! не то, что Анна Павловна: та сейчас стала кокетничать и заговорила. А эта… о, да тут надо осторожно».
Она продолжала молчать. Иван Савич должен был опять заговорить. Он потерялся.
– Я насчет лошадки… – начал он чуть слышно, – пришел справиться, извините, что я… беспокою…47 Больше у него не шло с языка, как он ни старался, точно как будто ему зашили рот.
– Да, мне человек сказывал, – отвечала она небрежно, – что вы хотите купить лошадь. Она не подходит под масть прочим моим лошадям, оттого я и велела ее продать.
– Кучер ваш говорит, что вы просите семьсот рублей… Это очень…
– Дешево? хотите вы сказать, – перебила она еще небрежнее, – что ж делать! лошадь не стоит больше. Может быть, вам надо дороже и лучше… вы не церемоньтесь. Мне стоит сказать одно слово своим знакомым: графу Петушевскому, князю Поскокину, они бы сейчас избавили меня от этой лошади, лишь бы сделать мне удовольствие.
Иван Савич струсил.
– Точно-с, – начал он, – вы изволите правду говорить… Я не имею чести быть вашим знакомым; но, чтобы сделать вам удовольствие…
У него занялся дух; он на минуту остановился собраться с силами. Она выразительно посмотрела на него.
– Но, чтоб сделать вам удовольствие, – повторил он, – я… я… готов…
Она кивнула слегка головой и улыбнулась.
– Вы очень любезны! – сказала она.
Иван Савич ободрился. «Каково же, – подумал он, – ай да Ванечка! ловко, брат! Что скажет Вася? как же ей деньги отдать? ведь, чай, самой нехорошо. О! выдумал, выдумал еще ловчее!»
– Кому прикажете деньги отдать? – спросил он уже довольно твердым голосом.
– Если они с вами, то потрудитесь бросить их вон в ту рабочую корзинку; а если нет, то пришлите.
Иван Савич положил деньги в корзинку и стал раскланиваться.
– Куда же вы? – спросила она, – вы были так любезны. Я еще не успела поблагодарить вас. Останьтесь пить чаю со мной. Я вас не пущу.
Она взяла у него шляпу из рук и поставила с другой стороны подле себя. Она сделалась разговорчива и оставила небрежный тон.
– Садитесь поближе. Расскажите мне, давно ли вы здесь живете, чем вы занимаетесь?48 – Я живу здесь четыре месяца, бываю в театре-с, читаю-с.
– Что вы читаете?
– Все философические книги.
– А!
«Говорить ли ей, что мы кутим? – подумал Иван Савич, – нет! что я! боже сохрани! ведь это не Анна Павловна».
– Вы изволите тоже читать книги? – спросил он, глядя на этажерку, уставленную книгами.
– Да, как же.
– Какие-с, позвольте спросить?
– Больше французские: теперь читаю «La duchesse du Chateauroux»
1. Вчера мне подарили прекрасный кипсек. Достаньте вон ту книгу.
Он проворно вскочил, взял книгу и подал ей. Она подвинулась к столику и открыла книгу.
– Посмотрите, какие гравюры. Да сядьте со мной рядом, поближе… еще…
Иван Савич сел, как она желала, и смутился.
«Вот как вольно знатные обходятся! – думал он, – как принято у них! а мы чинимся между собой. Прямые мещане! Завтра за обедом расскажу нашим. Что скажет Вася? Чай, удивится, не поверит! «Эк куда, скажет, залез!» Надо осмотреть хорошенько, как убрано, чтобы пересказать нашим».
– Где же еще другая книга? – сказала знатная дама и позвонила.
– Вели Маше, – сказала она вошедшему лакею, – принести из спальни книгу: она там лежит.
При слове Маша у Ивана Савича забилось сердце. Вскоре послышались ее шаги. Она вошла, взглянула – и побледнела. Книга выпала у ней из рук.
– Что ты валяешь книгу? – сказала барыня. – Испортишь переплет. Да что ж ты стала? Подойди сюда! разве ты не видала у меня людей?
Маша тихо подошла и, склонив голову, еще тише пошла назад.
А Иван Савич забыл и Анну Павловну, и Машу, и всех на свете. Знатная дама с минуты на минуту делалась все49 любезнее. Время незаметно прошло до одиннадцати часов. Он стал прощаться.
– Да, я опекун ее и… дядя.
– Как лестно носить титул этот при такой прекрасной особе! и кому же вверить это прекрасное сокровище… как не…
– Я не комплименты пришел сюда слушать, – грубо перервал майор, – а разделаться! Я вам дам! Как вы, милостивый государь, смели, спрашиваю я вас?
«Медведь! – подумал Иван Савич – Никакой образованности, никакого тона!»
– Послушайте, милостивый государь, – сказал майор, – вы должны мне дать удовлетворение, или…
– Как удовлетворение? какое?
– Разумеется, как благородный человек.
Майор указал на пистолеты, висевшие на стене.
– Вон у вас, я вижу, есть и средства к тому, – прибавил он.
– Э! нет-с. Это подарил мне один знакомый, ни он, ни я не знаем, для чего: чорт знает, зачем они тут висят. Это дурак Авдей развесил.
Он снял их и проворно спрятал под кровать.
– Вот теперь, может быть, узнаете, – сказал майор с выразительным жестом.
Иван Савич покачал головой.
– Ни за что-с! – сказал он решительно. – У меня правило – не стреляться, особенно за женщин. Этак мне пришлось бы убить человек пятьдесят или давно самому быть убитым… так, за недоразумения, вот как теперь. Притом же я и не умею…
– В таком случае вы должны отказаться от знакомства с Анной Павловной… Я как опекун… и… и… и дядя ее… требую этого.
– Отказаться! Как же жить в соседстве и не быть знакомым? придется встретиться как-нибудь, согласитесь сами…
– Ни, ни, ни! не придется, если не будете стараться: я ее увезу на другую квартиру…36 – Давно бы вы сказали! – воскликнул Иван Савич. – Ух! гора с плеч долой! Знаете, господин Стрекоза, что у меня правило – не переносить знакомства на другую квартиру.
– Э! – сказал, улыбнувшись, майор, – да у вас славные правила! Ну, так и дело с концом: мир. Нечего об этом и говорить.
– Не прикажете ли чаю?
– Очень хорошо. Нет ли с ромом?
– Есть коньяк.
– Ну, все равно.
– Не угодно ли сигары?
– Пожалуйте.
И они стали друзьями.
– Какая у вас славная квартира! – сказал майор, оглядываясь кругом, – со всеми удобствами… Что это, мне как будто вдруг что-то на нос капнуло?..
– Ах-с! это вон оттуда, – сказал Иван Савич, указывая вверх. – Это ничего, так, дрянь, пройдет.
Майор поднял голову и посмотрел на пятно. Вдруг оттуда закапало сильнее прямо ему в лицо.
– Милостивый государь! – закричал он, вскочив с места, – что это значит? Я с вами разделаюсь…
– Я не виноват-с… право! Это иногда течет: видно, вверху пролили ушат с водой… Эй, Авдей! Авдей! подставь скорее ведерко…
– Прощайте, – сказал майор, – у вас небезопасно; пойду укрыться… к племяннице от дождя. Странные у вас правила, – право, странные: не стреляетесь, не переносите знакомства на другую квартиру, дождь терпите в комнатах… гм!
Он ушел. На другой день, рано утром, от Анны Павловны, от майора и от старухи не осталось никаких следов. В доме и духу их не стало.
Авдей торжественно вышел на средину комнаты.
– Как же, батюшка, Иван Савич, – сказал он, – они увезли у нас диван, стол, часы, зеркало, ковер, две вазы, ведро совсем новешенькое да молоток. Не прикажете ли сходить за ними?
– И, нет, не надо! Еще, пожалуй, привяжется Стрекоза: по какому, дескать, поводу эти вещи были там? ну их совсем. Избавились от беды: это главное.37 – Ведь говорил я вам, нехорошо будет: шутка ли, чего стало!
– Зато пожуировали! – сказал Иван Савич.
В тот же день Иван Савич кутил с своими друзьями. Он рассказал им свое приключение.
– За здоровье сироты! – провозгласили друзья.
– Да, друзья мои, лишился, потерял ее! если б вы знали, как она любила меня! Подумайте, всем мне жертвовала: спокойствием, сердцем. Она была… как бы это выразить?.. милым видением, так сказать, мечтой… разнообразила тоску мертвой жизни…
– Да, братец, жаль, – сказал, вздохнув и покрутив усы, офицер, – как это ты выпустил из рук такую птичку?.. Ты бы проведал.
– Нельзя, mon cher: честное слово дал! Дядя, опекун: подумай, вышла бы история… повредила бы мне по службе.
– Ты бы мне сказал, – продолжал офицер, – я бы разделался с ним. Я бы показал, что значит обидеть моего приятеля! А ты! вот что значит не военный человек!
– Я, mon cher, и сам намекал ему на пистолеты, даже снял со стены и показал… да он искусно замял речь.
– Подлец! трус! – примолвил офицер, притопывая то той, то другой ногой.
– Какие все ему достаются: барыни, да еще замужние! – заметил другой.
– И не показал, не познакомил, злодей! – сказал Вася. – Нет, я так в горничных счастлив. Какая у меня теперь… а!!
И он рассказал им, какая.
– Славно мы живем! – примолвил один из молодых людей, – право, славно: кутим, жуируем! вот жизнь, так жизнь! завтра, послезавтра, всякий день. Вон Губкин: ну, что его за жизнь! Утро в департаменте мечется, как угорелый, да еще после обеда пишет, книги сочиняет… просто смерть!.. чудак!
Иван Савич опять не знал, куда девать свое время, опять зевал, потягивался, бил собаку, бранил Авдея. Однажды он пришел в комнату Авдея и посмотрел в окно. Вдруг лицо его оживилось.38 – Голубчик Авдей! – сказал он, – посмотри-ка, какая хорошенькая девушка, там, в окне, и как близко: можно разговаривать!
– Не о чем разговаривать-то, – сказал Авдей.
– Какие глазки! – продолжал Иван Савич, – ротик! только нос нехорош. А беленькая, свеженькая… прелесть! Ты ничего мне и не скажешь! Узнай, чья она.
Авдей доложил, что она служит у знатной барыни.
– И девушка-то знатная! – сказал Иван Савич, – право! а?
– Не могу знать! – отвечал Авдей, – известно: девчонка!
– Послушай, порадей-ка мне у ней: поди скажи, что я и добрый, и…
– Полно вам, батюшка, Иван Савич! бога вы не боитесь… – заговорил он с убедительным жестом, – и я-то с вами сколько греха на душу взял.
– Ну! – сказал Иван Савич, – по-твоему, не пожуируй! Поди, поди, говорят тебе.
– Воля ваша, Иван Савич, гневайтесь не гневайтесь, а я больше не намерен.
– Что ж ты пыль не обтираешь нигде, дурак этакой! – сердито закричал Иван Савич. – Это что? это что? а? У меня там везде паутина! Давеча паук на нос сел! Ничего не делаешь! А еще метелку купил! К сапожнику опять забыл сходить? Да ты мне изволь новые чашки на свои деньги купить: я тебе дам бить посуду! Что это за скверный народ такой, ленивый… никуда не годится!
Дня через два Ивану Савичу принесли новое платье. Он примерял и велел спрятать. Вдруг Авдей вышел на средину.
– А что, батюшка, Иван Савич, – сказал он, – не будет ли вашей барской милости… то есть теперь у вас три сюртука… один-то уж старенький… Не пожалуете ли мне?
Он низко поклонился.
– Не намерен, – сказал Иван Савич сухо.
Авдей крякнул и пошел в переднюю…
На другой день он надел на себя серебряные часы, повесил бисерный шнурок по всей груди и животу, взял в руки картуз с кисточкой и отправился радеть своему барину.
– Говорил, – сказал он через полчаса, выйдя на средину.39 – Что ж ты говорил? – спросил Иван Савич.
– Что, мол, барин у меня добрый и хорошенький такой…
– Вот, хорошенький! Зачем же ты врешь?
– Что за вру! вы ведь хорошенькие…
Оба молчали. Иван Савич гладил бакенбарды.
– Что ж ты не в моем сюртуке ходил к ней? оно бы лучше! – сказал Иван Савич.
– Да как я смею барский сюртук надеть?
– Ты возьми его себе совсем, тот, что просил у меня. Авдей подбежал, согнувшись, и поцеловал у барина ручку.
– Что ж ты ей еще сказал?
– Что барин мой, мол, молодец: где ни завидит женщину, тотчас влюбится! У него, мол, немало их было…
– Да кто ж тебя просил об этом говорить? Ну, пойдет ли она теперь? Есть ли у тебя рассудок? а? Вечно подгадишь мне! Что ж она сказала?
– Что мне, говорит, до твоего барина за дело? Он, говорит, мне не ровня: что мне с ним знакомиться? Поди, говорит, отваливай.
– Вот еще! – ворчал Иван Савич, – не ровня. Как же бы это устроить? Ах, славно! выдумал! Часто ли она бывает тут у окна?
– Да целое утро всякий день вертится.
– Там она теперь?
– Там-с.
– Дай-ка мне свой серый сюртук.
– На что это вам?
– Дай, дай. Я знаю, на что. Ну, что, впору ли? – спросил Иван Савич, надев сюртук.
– Коротенек. Да что вы хотите делать?
– А вот что: ты скажи ей, что у нас два человека. Ведь она меня не видала?
– Нет-с.
– Ну, я утром буду приходить на полчаса к тебе в комнату, будто убирать что-нибудь. Вот и теперь пойду. Дай мне сапог и щетку.
Иван Савич поместился у самого окна и стал чистить сапог. Авдей спрятался в простенок и прикрыл рот рукой, чтоб не засмеяться вслух, и качал головой.
– Вишь ведь лукавый догадал – чего не выдумает! -40 бормотал он. – Не так, не так, Иван Савич! на что подошву-то намазали ваксой? И сапога-то не умеет вычистить, а еще барин!
– Здравствуйте! – сказал Иван Савич девушке в окно.
– Здравствуйте! – сказала она и продолжала гладить, не поднимая глаз.
– Какие вы хорошенькие!
– Да не про вас!
– Как не про меня-с? Будто мы уж никуда не годимся? – сказал он. – Чем я хуже моего барина? Он такой худой!
– Все ж он барин, какой бы ни был! да мне и до него дела нет, – отвечала она и посмотрела на него.
Он послал ей поцелуй. Она улыбнулась и показала ему утюг.
– Как же! не хотите ли вот этого? – сказала она, – как раз обожгу.
– Да вы уж и так обожгли меня глазками.
– Этак она догадается, – шептал Авдей, увлекшийся невольно на этот раз интересами своего барина, которым в другое время противился, – вы больно мудрено говорите-то.
– Можно мне к вам в гости притти? – спросил Иван Савич.
– Зачем? У нас есть свои.
– Да есть ли такие, как я?
Иван Савич указал на бакенбарды.
– Может, и получше есть.
– Ну, вы пожалуйте ко мне.
– Вот еще! С чего вы это взяли? – сказала обиженным тоном девушка. – Прощайте: некогда мне с вами из пустого в порожнее переливать. Барыня ждет: она у меня там без юбки сидит!
– А кто ваша барыня?
– Известно, баронесса.
Она схватила юбку и понесла было.
– Да постойте же! куда вы? – сказал Иван Савич.
– Нечего стоять; и вы-то чистите не чистите сапог. Смотрите, выйдет барин: он вас за ушко да на солнышко. Так-то!
– Вы будете завтра тут? – спросил Иван Савич.41 – А вам что за дело?
– Так; я бы покуражился с вами.
– Буду, так буду, не буду, так не буду: сами увидите! – сказала она скороговоркой и, как мышонок, побежала по лестнице, почти не дотрогиваясь до ступеней.
– Милашка! у! – нежно крикнул ей вслед Иван Савич. – Авдей! милашка, а?
– Не могу знать!
Авдей тряхнул головой.
– Пожалуйте-ка, добро, сапоги-то, – сказал он, – вишь, всю подошву вымазали, да и окно-то у меня перепачкали. Ну вас тут совсем!
В следующие дни, в условленный час, оба бывали на своих местах. Иван Савич все мазал подошву сапога, к великому соблазну Авдея, который нарочно для этого давал ему постоянно один старый и худой сапог. Маша тоже гладила долго одну и ту же юбку. Так продолжалось с неделю. Однажды вечером, когда баронесса уехала в театр, а, по словам Ивана Савича, барина егоне было дома, Маша тронулась его нежностями и, как тень, в платочке ? la Fanchon
1, мелькнула по двору и явилась в комнате Авдея.
– Наконец ты у меня в гостях! – начал Иван Савич свою обычную фразу, с некоторыми вариантами, – ужели это правда? не во сне ли я вижу?
Она с трудом согласилась пойти в другие комнаты и, при малейшем шуме, трепетала, как лист, опасаясь приезда барина.
– Как я счастлива! как я счастлива! – твердила Маша, – вы такие… такие… вы сами словно как барин! Какой у вас славный жилет! уж не барский ли?
– Да, барин подарил. Авдей! – закричал он, забывшись, – подай чаю!..
– Что вы это? как вы на него кричите! – сказала Маша.
– Авдей Михайлыч, – сказал Иван Савич, спохватясь, – уважь нас: чайку поскорее. Ведь я барский камердинер, – примолвил он, обращаясь к Маше, – ну, так Авдей и угождает мне. В другой раз замолвлю за него доброе словцо.42 – А! вы камердинер? – значительно сказала Маша, – вот как!
Уже прошло недели три, как Маша частенько прокрадывалась к своему возлюбленному. Иван Савич лежал обыкновенно на барскойкушетке, как он говорил Маше, а она сидела подле него в креслах и болтала безумолку или жевала что-нибудь. Горничные вечно жуют или грызут. В карманах их передника всегда найдете орехи, изюм, или половинку сухаря, оставшегося от барынина завтрака, или бисквиту, вафлю, залог нежности какого-нибудь повара. Иван Савич не находил более предмета для разговора с ней. Он уж пересказал ей все анекдоты, которые рассказываются только мужчинами друг другу за бутылкой вина или горничным, и говорить больше было нечего.
– Ну, скажи что-нибудь еще, – говорила однажды Маша. – Ты так смешно рассказываешь.
Иван Савич зевнул.
– И нынче конфеты да сливы: я лучше люблю яблоки, – продолжала Маша болтать, доедая сливу. – А это ведь, чай, дорого: неужели тебе барин столько денег дает? Это съешь, словно как ничего – и не попахнет; а после яблоков долго помнишь, что ела. Я могу целый десяток яблоков съесть, право!
Иван Савич все молчал.
– Вчера мы с Настасьей, с нянькой от верхних жильцов, два десятка съели, инда насилу опомнились, даже тошно сделалось: ейныйсын принес ей целый узел яблоков, пряников, орехов, да не одних простых, а разных. Он в мелочной лавке приказчиком. Ты вот мне никогда орехов не купишь.
Иван Савич закурил сигару.
– Что ты заплатил за цыгарки? – спросила Маша.
– Это барские, – сказал Иван Савич.
– Ну как он узнает?
– Нет, у него много.
– И то сказать, правда: что жалеть господского? Я вот, как живу на свете, не знаю, что такое покупать помаду, духи, булавки, мыло: все у барыни беру. Раз она и узнала по запаху: «ты, говорит, никак моей помадой изволишь мазаться?» Вот я ей говорю… так и говорю, право, я ведь ей не уступлю… она слово, а я два… «кроме вашей43 помады нешто и на свете нет!» – «А где ж ты взяла?» – говорит она. – «Где? подарили», – а сама прячусь, чтоб она не разнюхала. «А кто, говорит, подарил?» – «А вам, мол, зачем?» – «Дружок, верно!» – говорит. Что ж! ведь я соврала – сказала: дружок. А какой к чорту дружок! У меня после Алексея Захарыча до тебя никого и не было. Она и пошла допытываться, кто, да тут приехали гости, я и ушла.
Оба замолчали.
– Ах, Иван! – начала опять Маша, – какое платье купила себе Лизавета, наша бывшая девушка! креп-паше… чудо! Когда я соберусь сделать себе этакое?
Она вздохнула.
– А тебе хочется? – спросил Иван Савич.
– Еще бы не хотелось! уж я давно думала, да куда! оно двадцать восемь рублей стоит.
Иван Савич вынул из бумажника пятидесятирублевую ассигнацию и дал ей.
– Ах! неужели? – сказала она с радостным изумлением. – Это мне? Сколько же у тебя денег-то? ведь у меня сдачи нет.
– Ты всё себе возьми.
– Как всё?
Она повертывала в руках ассигнацию и смотрела то на нее, то на Ивана Савича и почти одурела совсем.
– Послушай, где ты берешь деньги? – спросила она вдруг боязливо.
– В барском бумажнике.
– Нет, неправда! ты бы так не говорил, – сказала она, бережно завязывая деньги в узелок, – как же я за это крепко поцелую тебя… у!.. в знак памяти сошью тебе манишку.
От радости она сделалась еще болтливее.
– Что, бишь, я хотела сказать такое? а?
– Не знаю, – сказал Иван Савич.
– Эх, досадно! что-то хотела сказать тебе… ах, да! как давеча графский кучер бил какого-то мужика: тот в гости к нему пришел, а он и давай его бить; инда страсть, так прибил, что тот даже не знает, что и сказать ему. Да что ж ты все молчишь? – сказала она после множества вопросов, на которые не получила ответа.
– Уж все переговорили, – отвечал Иван Савич.44 – Все? как не все! Нет, уж нынче ты не такой. Бывало, все говоришь, что любишь меня, да спрашиваешь, люблю ли я тебя, а нынче вот пятый день не спрашиваешь: видно, уж не любишь. А я тебя все так же люблю, еще больше, ей-богу! вот побожиться не грех! – примолвила она простодушно.
Опять молчание.
– Сколько у вас книг-то! всё толстые: чай, во всю жизнь не прочитаешь? – сказала она опять, – какие это книжки, Иван?
– Философические! – сказал Иван Савич.
– Какие же это? смешные или страшные? почитай мне когда-нибудь в книжке: я люблю смешные книжки. И у вас хорошо, – продолжала Маша, оглядываясь кругом, – а у нас еще лучше. Какие занавесы, какие ковры! решетки с плющами; какие корзинки для цветов! даже уму непостижимо. Вчера принесли маленький диванчик в спальню: какая материя! так глаза и разбегаются: четыреста рублей стоит. Как подумаешь, сколько эти господа денег сорят, так страшно станет. Хоть бы половину мне дали того, что иной раз в неделю истратят, так мне было бы на всю жизнь.
– Так очень хороша твоя барыня? – спросил Иван Савич.
– Ах! прехорошенькая! особенно утром, как с постели встает.
– Как бы с ней познакомиться?
– Кому?
– Разумеется, моему барину. Уж он говорил: похлопочи-ка, говорит, Иван!
– Нет ли у него приятеля, знакомого с нашей барыней? – сказала Маша, – пусть тот и приведет его; а не то пусть он выдумает, будто нужно спросить что-нибудь, да и придет: может, и познакомится. Славно бы! тогда бы я чаще к тебе бегала, будто к барину от барыни или попросить чего-нибудь. Уж когда господа знакомы, так и люди знакомы. Это так водится. Что бы выдумать? а! да вот что: барыня продает одну лошадь: не надо ли вам? пусть бы барин и пришел, будто поторговаться.
– И прекрасно! – сказал Иван Савич, вскочив с кушетки, – я и пойду.
– Ты? – спросила Маша.45 – И познакомлюсь, – продолжал Иван Савич, не замечая ошибки.
– Что ты, что ты! опомнись, мой батюшка! заврался!
– Ах, да! что я вру: барин, барин.
– То-то же.
– Ну, ты теперь поди домой, – сказал Иван Савич.
– Вот уж и гонишь, экой какой! ну, прощай. Спасибо за подареньице, – сказала Маша, неохотно вставая с кресел.
На другой день Иван Савич, идучи в должность, встретил на лестнице знатную барыню и остановился, пораженный ее красотою. Она приветливо взглянула на него, как будто в благодарность за это удивление. После того он старался ежедневно сойтись с ней на лестнице. Это было легко, потому что из его окон видно было, как ей подавали карету. Наконец он осмелился сделать ей робкий и почтительный поклон. Ему ласково кивнули головой, и Иван Савич был вне себя от радости.
– Авдей! – сказал он, – знаешь что? знатная барыня поклонилась мне сегодня. Она всякий раз ласково смотрит на меня. Значит, я ей нравлюсь. Как ты думаешь?
– Не могу знать.
И Маша подтвердила ему, что у ее барыни только и разговора, что о его барине.
– Все меня расспрашивает о нем, – сказала она, – богат ли он, есть ли у него экипаж, сколько людей? а я почем знаю… знаю, мол, только, что у него двое людей – Авдей да Иван – вот и все. Какая, право, чудная! Я ведь по парадной лестнице не хожу: где ж мне его видеть? Да что ж в самом деле твой барин нейдет покупать лошадь? коли хочет, вот бы и познакомился.
Иван Савич, пока Маша говорила это, гладил бакенбарды.
Утром он посмотрел лошадь. Она была стара и разбита ногами. Он поторговался с кучером, но не согласился в цене и вечером послал Авдея просить у знатной барыни позволения видеться с ней, в твердом намерении не покупать лошади, а только завязать знакомство.
Сильно билось его сердце, когда он подошел к ее двери. «Страшно как-то с знатными! – думал он, осматриваясь и поправляясь, – что-нибудь не так сделаешь, беда, засмеют!..» Он позвонил чуть-чуть слышно. Человек доложил46 и потом, откинув занавес у дверей, впустил его в залу. Зала была обита белыми обоями, с светлодикими арабесками. Ничего лишнего. По стенам дюжины две легких, грациозной формы стульев белого дерева. Два огромные зеркала, у окон – те прекрасные корзины на тумбах, о которых говорила Маша, да великолепные драпри, которые он сам видел с улицы. В гостиной было все богаче, роскошнее. Темная резная мебель. На столе бронза, часы на мраморном пьедестале, несколько картин, два или три бюста, вазы.
Иван Савич прошел гостиную и остановился в нерешимости, итти или нет далее. Все было тихо. В следующей комнате чуть-чуть виден был свет от лампы.
«Как я войду? – думал он, – ну, как она там… того… что-нибудь такое… почивает?»
Вдруг послышался шорох будто шелкового платья. Кто-то пошевелился, и опять все замолкло. Иван Савич сделал два раза хм! хм! и кашлянул. Вдруг там позвонили… Он обрадовался и вошел. Долго он искал глазами обитательницы этого будуара и не находил, пока, наконец, явившийся по звонку человек не навел его на путь.
– Не надо. Поди! – послышалось из-за зелени.
Человек ушел.
Иван Савич прошел до камина и там, на полукруглом диване, обставленном трельяжем, отыскал невидимку. Она была, повидимому, лет двадцати. Густые, темнокаш-тановые волосы спускались по вискам до половины щеки и прикрывали уши. Голубые глаза, маленький нос и еще меньше рот, свежесть лица – все это ослепило Ивана Савича. Он уж не мог разобрать, в чем она была и как она сидела, – ничего.
Он почтительно поклонился.
– Наконец я у вас… – начал он робко, – неужели это правда? я как будто во сне.
Ему молча показали другой конец дивана.
«Вот как обрезала! – подумал Иван Савич, – ни слова! не то, что Анна Павловна: та сейчас стала кокетничать и заговорила. А эта… о, да тут надо осторожно».
Она продолжала молчать. Иван Савич должен был опять заговорить. Он потерялся.
– Я насчет лошадки… – начал он чуть слышно, – пришел справиться, извините, что я… беспокою…47 Больше у него не шло с языка, как он ни старался, точно как будто ему зашили рот.
– Да, мне человек сказывал, – отвечала она небрежно, – что вы хотите купить лошадь. Она не подходит под масть прочим моим лошадям, оттого я и велела ее продать.
– Кучер ваш говорит, что вы просите семьсот рублей… Это очень…
– Дешево? хотите вы сказать, – перебила она еще небрежнее, – что ж делать! лошадь не стоит больше. Может быть, вам надо дороже и лучше… вы не церемоньтесь. Мне стоит сказать одно слово своим знакомым: графу Петушевскому, князю Поскокину, они бы сейчас избавили меня от этой лошади, лишь бы сделать мне удовольствие.
Иван Савич струсил.
– Точно-с, – начал он, – вы изволите правду говорить… Я не имею чести быть вашим знакомым; но, чтобы сделать вам удовольствие…
У него занялся дух; он на минуту остановился собраться с силами. Она выразительно посмотрела на него.
– Но, чтоб сделать вам удовольствие, – повторил он, – я… я… готов…
Она кивнула слегка головой и улыбнулась.
– Вы очень любезны! – сказала она.
Иван Савич ободрился. «Каково же, – подумал он, – ай да Ванечка! ловко, брат! Что скажет Вася? как же ей деньги отдать? ведь, чай, самой нехорошо. О! выдумал, выдумал еще ловчее!»
– Кому прикажете деньги отдать? – спросил он уже довольно твердым голосом.
– Если они с вами, то потрудитесь бросить их вон в ту рабочую корзинку; а если нет, то пришлите.
Иван Савич положил деньги в корзинку и стал раскланиваться.
– Куда же вы? – спросила она, – вы были так любезны. Я еще не успела поблагодарить вас. Останьтесь пить чаю со мной. Я вас не пущу.
Она взяла у него шляпу из рук и поставила с другой стороны подле себя. Она сделалась разговорчива и оставила небрежный тон.
– Садитесь поближе. Расскажите мне, давно ли вы здесь живете, чем вы занимаетесь?48 – Я живу здесь четыре месяца, бываю в театре-с, читаю-с.
– Что вы читаете?
– Все философические книги.
– А!
«Говорить ли ей, что мы кутим? – подумал Иван Савич, – нет! что я! боже сохрани! ведь это не Анна Павловна».
– Вы изволите тоже читать книги? – спросил он, глядя на этажерку, уставленную книгами.
– Да, как же.
– Какие-с, позвольте спросить?
– Больше французские: теперь читаю «La duchesse du Chateauroux»
1. Вчера мне подарили прекрасный кипсек. Достаньте вон ту книгу.
Он проворно вскочил, взял книгу и подал ей. Она подвинулась к столику и открыла книгу.
– Посмотрите, какие гравюры. Да сядьте со мной рядом, поближе… еще…
Иван Савич сел, как она желала, и смутился.
«Вот как вольно знатные обходятся! – думал он, – как принято у них! а мы чинимся между собой. Прямые мещане! Завтра за обедом расскажу нашим. Что скажет Вася? Чай, удивится, не поверит! «Эк куда, скажет, залез!» Надо осмотреть хорошенько, как убрано, чтобы пересказать нашим».
– Где же еще другая книга? – сказала знатная дама и позвонила.
– Вели Маше, – сказала она вошедшему лакею, – принести из спальни книгу: она там лежит.
При слове Маша у Ивана Савича забилось сердце. Вскоре послышались ее шаги. Она вошла, взглянула – и побледнела. Книга выпала у ней из рук.
– Что ты валяешь книгу? – сказала барыня. – Испортишь переплет. Да что ж ты стала? Подойди сюда! разве ты не видала у меня людей?
Маша тихо подошла и, склонив голову, еще тише пошла назад.
А Иван Савич забыл и Анну Павловну, и Машу, и всех на свете. Знатная дама с минуты на минуту делалась все49 любезнее. Время незаметно прошло до одиннадцати часов. Он стал прощаться.