Гребнев Анатолий. Записки последнего сценариста

   Так и просится в эпилог ленфильмовское наше кафе, не раз уже упомянутое на этих страницах. Нынче оно в очередной раз преобразилось. Столовой, что была рядом, больше нет, теперь там китайский ресторан, вход с улицы. А кафе, как выясняется, откупил Димочка Месхиев, сын моих друзей Димы Месхиева и Наташи Трощенко, мальчик, выросший на моих глазах и ставший теперь весьма успешным режиссером нашей новой волны: "Циники", "Над темной водой". Ребята эти преуспевают, дай им Бог; по крайней мере, снимают картину за картиной, не зная простоев в ожидании денег. Димочка - он еще обзавелся в Питере собственным рестораном, кажется, на пару с певцом Макаревичем: название - "Смак".
   И теперь вот - это кафе.
   Было время, здесь кипела жизнь - обычно в самый разгар рабочего дня на студии. Долгая очередь вдоль стойки, кофе из чашек с отломанными ручками, стулья на металлических ножках, которых - стульев - всегда не хватало. Двое из нашей компании пользовались привилегией брать кофе без очереди - на всю компанию, разумеется,- это Виктор Трегубович по необузданности характера, ждать он не умел, и Соломон Шустер - как, наоборот, аристократ, он же и буржуа: тут уж мы рассаживались, и по мановению руки Соломона судомойка Сима тащила нам эти чашки на треснутом столовском подносе.
   И какие разговоры, обсуждения, признания, исповеди! Юра Клепиков, человек не сентиментальный, признался мне как-то, что это лучшие часы его одинокой жизни сценариста: он и ходит-то на студию, чтобы посидеть с друзьями в кафе.
   Нет Виктора, нет Соломона, нет Ларисы Ивановой, Илюши Авербаха, я об этом уже писал, и кафе наше превратилась в коммерческий бар, сплошь незнакомые мальчики и девочки. Сима наша открыла коммерческое дело здесь же, на студии - прилавок с предметами галантереи... И вот - новое превращение. Димочка Месхиев переоборудовал этот бывший бар, развесил по стенам портреты старой ленфильмовской гвардии, в том числе и своего отца замечательного оператора. Илюша, Виктор, Соломон, Динара смотрят на нас со стен... Жаль только, народу мало в новом старом кафе, но мало ведь и на студии. Глядишь, прибавится...
   Наши съезды... После бурного Пятого прошел, как уже знает читатель, невыразительный Шестой, потом соответственно съезды Российского союза, тоже скучные, так как борьба кончилась, слова потеряли прежнюю цену подешевели. И вот наконец-то опять интересно: съезд в декабре 97-го, в мае 98-го, новая революция в кинематографе - уже с обратным знаком!
   Нынешний съезд аплодировал тем, кого свергнул предыдущий. Нынешний съезд только что не улюлюкал в адрес тех, кого предыдущий возвел на пьедестал.
   Тот съезд хотел демократии. Этот - сильной руки. Тот - упразднения цензуры. Этот - ее восстановления, по крайней мере в том, что касается нравственных основ (и тут можно с ним даже согласиться).
   И это не было голосом нового, молодого поколения, пришедшего на смену старому.
   Никто никому на смену не приходил. Другие юноши, которые, как говорил поэт, поют другие песни, на съезде не появлялись. В зале были, в общем-то, те же люди, что и 12 лет назад, только постаревшие. И теперь они хлопали и голосовали наоборот. И лидером своим единодушно избрали человека, которого 12 лет назад третировали. И человек этот, до поры сидевший демонстративно на галерке, прошел через весь зал к трибуне, поднялся, оглядел притихший зал и произнес злорадным фальцетом: ну что, голубчики, доигрались? Теперь уж, так и быть, приду вами володеть. Но прежде извинитесь передо мной да попросите хорошенько, а я еще подумаю.
   Ладно уж, коли вы так просите. Но только, извините, на моих условиях, и никак не иначе. Во-первых, родненькие мои, я учиню вам аудиторскую проверку - как это вы умудрились пустить по ветру состояние и кто из вас что разворовал. Это первое. Второе: ваши эти игры в демократию мне ни к чему. Вы даете мне неограниченные права, а я ими воспользуюсь в ваших интересах. Не верите? Как хотите. Барахтайтесь в своем болоте, я вам не навязываюсь. Я и так богат и знаменит, власти вашей мне не надо, союз ваш этот видел в гробу. Это уж я так, из чистой филантропии... Ну и кураж, не без того. Мстительное желание реванша. Спортивный интерес, если на то пошло!
   Надо ли объяснять читателю, что человек этот - Никита Михалков, и впрямь богатый и знаменитый. Талантливый и удачливый. Актер, режиссер, бизнесмен, или, скажем по-русски, предприниматель. Соединение русского идеалиста и западного прагматика, барина и работника, Обломова со Штольцем, Гаева с Лопахиным, чем плохо? А еще - как в "Утомленных солнцем" большевик-комдив с ромбом на петлице и он же обитатель дворянской усадьбы, все вместе.
   Обещал он подъем кинематографа, пособия старикам, поддержку молодым. Искренне обижался, когда ему не верили. Что поделаешь, хорошие побуждения у нас вечно под подозрением: а ну как за ними расчет. Нет, я думаю, все-таки был он искренен.
   Что ж, все логично.
   Когда-то Пятый съезд замечательно предшествовал преобразованиям в стране и обществе, был их провозвестником. То есть - с нас началось.
   Кто знает, не предвосхитили ли мы и теперь исторические перемены в государстве - приход, например, "третьей силы".
   Ведь похоже.
   На этом нашем съезде, теперешнем, дружно отрекались от себя тогдашних. И я напрасно искал в многолюдье кремлевского зала наших тогдашних лидеров. Их не было.
   Но попробуйте поищите сегодня днем с огнем лидеров тогдашней перестройки, чьи имена не сходили с уст. Где они все?
   "Третья сила", еще непонятная, невнятная, стоит на пороге. В кепочке мэра, с басом профундо генерала, поменявшего мундир на штатский костюм от Версаче. И - добавим еще - в барской шубе Паратова.
   Добро пожаловать.
   Что остается? Никогда не задавался таким вопросом, жил, как придется, а вопрос возник вдруг в связи с этой книжкой - уже подойдя к концу, спохватился: а достаточно ли известны читателю фильмы, вокруг которых я веду разговор? Никто ведь, собственно говоря, не обязан их помнить, тем более придавать им то значение, какое они имеют для озабоченного автора. Век фильма короток, что поделаешь; кинематограф стареет, как и человек, если не быстрее. Где уж тут рассчитывать на бессмертие. Тому, кто избрал эту стезю, следует быть скромнее и довольствоваться славой сиюминутной, а нет - пиши стихи или романы, авось они тебя переживут. С пьесами тоже сложно, а уж сам театр, тот и вовсе недолговечен и зыбок - что мы знаем определенного о том же МХАТе начала века, кроме того, что спектакли его потрясали сердца. А покажи ты их сейчас!
   Но ведь все-таки - потрясали. Собирали полные залы. И, как пишут, на них воспитывались целые поколения - и этого довольно. Театр и кино, надо понимать, существуют для дня сегодняшнего, для тех, кто здесь, сейчас; все остальное - в легендах.
   Вот как раз это обстоятельство и может служить утешением для честолюбивых. Невелика беда, в самом деле, что какой-нибудь "Большой вальс" вашего отрочества выглядит сегодня наивно-архаичным, но ведь это ваше, а не чье-нибудь отрочество, ваш восторг или наивные слезы и наконец ваше воспоминание о том, как бегали смотреть этот фильм пять раз и что он для вас тогда значил. "Для вас" и "тогда" - вот, может быть, и главные мерила для искусства экрана.
   А какие-то фильмы вы, может, и не помните, не видели, но они имели место подобно музыке, которую вы не включали, но она была вокруг вас. И может, неведомым образом что-то в вас заронила.
   Тем и утешаюсь.
   А вот и опять кинули. На этот раз - директор киностудии, он же режиссер-постановщик, пригласивший меня писать для него сценарий. Ездили к нему в Питер, обсуждали, сговорились, расстались довольные друг другом, вот только не успели подписать договор, руки не дошли, но уж это такие формальности, в конце концов. Главное - не затягивать, не пропустить натуру в этом году.
   К моменту, когда он стал от меня прятаться, рукопись была уже начата, написано страниц двадцать. Что делать?
   А ничего: продолжать.
   В конце концов, как учил еще Шкловский, ненаписанное - не существует. Чем потом кому-то рассказывать, как ты хотел и почему не написал - напиши. А там видно будет.
   Смельчаков поубавилось, как ни странно. Где вы, воитель и воительницы былых времен, бросавшие дерзкий вызов... ну не системе, конечно, но по крайней мере ближайшему начальству, что тоже имело свой резон. Кто еще мог броситься на защиту друга и вечно что-то отстаивать и с чем-то не соглашаться...
   Нынче у нас все наоборот: кроем правительство почем зря, систему - в хвост и гриву, президента страны - пожалуйста, а вот с каким-нибудь вице-президентом фирмы или, не дай бог, телевизионным боссом - тут уж будь поаккуратнее, если хочешь работать. А то ведь и не устроишься сейчас...
   Выходит, стали зависимее, чем были?
   Это - из наблюдений последних лет.
   Читаю: "Жива ли еще русская интеллигенция?", "Устала или нет наша интеллигенция?", "Прощай, интеллигенция!".
   Проблема занимает многих, в первую голову, разумеется, самих интеллигентов, которым пришло время заново осознать себя в обществе. Если, как утверждает один из авторов, интеллигенция, как чисто русский феномен, появилась в середине прошлого столетия, когда стало возможным группе творчески и критически мыслящих личностей "поддерживать свое существование, не производя рыночных продуктов",- если так, то сейчас, наверное, самое время возвестить о конце этой затянувшейся эпохи.
   Грубо говоря, если ты не пишешь на продажу, то на какие шиши ты собираешься жить, кто тебя будет содержать? В этом смысле советский период, пишет другой автор, был поистине "золотым веком российской интеллигенции. И ее же лебединой песней".
   Так что же теперь? Как жить? "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать",- лукаво заметил великий наш поэт, первый, кстати сказать, в России, кто жил литературным трудом. То-то же он оставил после себя длинный список долгов. А ну как и вовсе не продашь - не станут покупать? А к этому идет.
   Прогноз у наших авторов грустный. "Интеллигенция уходит. И это очень печально. Даже трагично",- пишет доктор социологии Никита Покровский. "Последний день Помпеи". "Великое оледенение культуры наступило. Как тут поможешь мамонтам?" Вот так. Ни больше, ни меньше.
   А ведь русская интеллигенция, продолжает автор, принадлежит всему миру. И вот его призыв: приступить немедленно к изучению "уходящей натуры". Создать депозитарий, музей, многогранную программу архивации мира русской интеллигенции.
   "Еще не все упущено. Но завтра уже будет поздно - фрагменты Атлантиды навсегда уйдут под воду".
   Читатель этой книжки найдет в ней, пожалуй, такие или похожие суждения. Здесь тоже - об "уходящей натуре". В самый раз для "депозитария".
   И все-таки, честно говоря, не верится. Не хочется верить. Наверное, в силу интеллигентского же идеализма - думаю, что русская интеллигенция жива.
   Может быть, уважаемый социолог трактует проблему уж очень материалистически, выводя судьбу "группы людей" из реалий бытия, совсем по Марксу.
   А ведь есть, наверное, и что-то такое, что присуще нам природно, метафизически.
   И оно не исчезнет, даже если не будет востребовано.
   И кто-то - что ты с ним сделаешь - будет все равно писать в стол.
   Подождем.
   "Ты - экстраверт",- сказал мне мой друг Володин, себя причислив, наоборот, к интровертам, то есть людям, чей взгляд устремлен вглубь себя, что в данном случае чистая правда. Экстраверты же это те, чей взгляд обнимает жизнь вокруг, и я, оказывается, отношусь к эти последним. Я впервые услышал тогда эти мудреные слова; подозреваю, что и друг мой тоже узнал их недавно - прочел где-нибудь. Вот так проживешь жизнь и не узнаешь правды о себе.
   Интроверты, по уверению моего друга, завидуют таким, как я, смотрящим вовне; я же, напротив, проникся жгучей завистью к таким, как он.
   С тех пор я иногда пытаюсь заняться самопознанием - размышляю над собственным характером и судьбой, вижу в них то, что хотелось бы исправить, грущу о роковых ошибках, да что толку теперь.
   Детства своего не люблю, занимался общественной работой, вместо того чтоб читать Фенимора Купера и играть в индейцев; о юных годах вспоминаю с удивлением: кто это был, неужели я? Вот только Маяковский, "Облако в штанах" в исполнении Яхонтова - это уже в восьмом классе, а в десятом Пастернак, вот этот серый однотомник 33-го года издания, да еще Багрицкий и Есенин, переписанный от руки... Вообще же, кажется мне, поумнел я где-то годам к тридцати пяти, а может, и еще позднее, если судить даже по тому, что тогда писал.
   Может, только годам к сорока стал что-то понимать в этой жизни. Такое вот запоздалое развитие.
   Но это, наверное, не у меня одного. Поколение. (Рассуждаю в данном случае, как экстраверт).
   Что люблю? Русские стихи - больше всего на свете. Когда совсем тошно, читаешь про себя то, что в этот момент вспомнилось, и хочется жить, жить, чтобы с этим не расставаться.
   А еще - уступчив. Склонен к компромиссам. Соглашаюсь, чтоб не обижать. И не спорить.
   А еще - знаю за собой такой дурацкий недостаток, как прекраснодушие, склонность приукрашивать, выдавать желаемое за действительное - что с этим поделаешь.
   При том - никогда не выигрывал ни в какую лотерею. И в конкурсах в том числе. За все платил, иногда втридорога, такая планида.
   Вот вам признания начинающего интроверта; вдруг они что-то еще добавят к этой книге, которую вы дочитываете.
   Не могу сказать о себе, как лермонтовский Печорин, что прошлое имеет надо мной неизъяснимую власть. К несчастью или к счастью, это не так. Как будто был не я, а другой человек, на которого я теперь смотрю со стороны и нравится он мне, сказать по совести, редко. Впору начать все сызнова, с этим и просыпаюсь каждый день.
   И только эти вот дневники, которые сейчас передо мной, отсылают к прошедшему - к тому, что было.
   В них опять же - мало о личном. Как будто автор избегает доверить его бумаге или просто опускает, как несущественное.
   Это скорее дань привычке всегда что-то записывать. Если хотите, материал для какой-то предполагаемой будущей книги.
   Всю жизнь собираю материал для книги, которую так и не напишу.
   1 Л. В. Варпаховский утверждал - я слышал это сам из его уст,что и арестом своим, двадцатью годами, проведенными в лагерях, обязан Мейерхольду, "разоблачавшему" его на каком-то собрании в театре. Тем не менее спустя годы Варпаховский говорил об учителе с молитвенным почтением и влюбленностью, сохранившейся несмотря ни на что. Еще одна загадка театра!
   2 В своей замечательной книге об Олеше, наконец изданной у нас, Аркадий Белинков трактует "Строгого юношу" шире: эта вещь "была одним из первых произведений советской литературы о капитуляции человека перед сильной личностью, властителем и вождем". В ней Олеша "начинает объяснять и оправдывать сдачу и гибель советского интеллигента" (с. 349-350).