Гриневич Геннадий. Комедианты

государственной службе. Я их в то время еще не раскусил. Может, я и
наивен, но я требую от людей только одного - прямоты... Словом, я им
верил... Знал бы я тогда то, что знаю сейчас.
Интересно, как он объяснил свое бегство Марте и Пинеде. Очевидно,
сильно приукрасил историю, которую рассказал мне в ту ночь.
- Как обидно, что вы не пошли тогда с Филипо, - сказал я.
- Обидно для нас обоих, старик. Я вовсе не хочу умалять достоинств
Филипо. Он человек храбрый. Но будь у меня возможность, я бы из него
сделал первоклассного партизанского командира. Налет на полицейский
участок - чистая самодеятельность. Он дал удрать большинству полицейских,
да и оружия захватил всего...
- А если бы сейчас появилась возможность?..
Даже неопытная мышь и та не кинулась бы так опрометчиво на запах сыра.
- Ну, сейчас меня не надо было бы уговаривать, - сказал он.
- Если бы мне удалось устроить вам побег... чтобы вы присоединились к
Филипо?
Он почти не колебался - ведь на него смотрели глаза Марты.
- Только скажите как, старик, - сказал он. - Только скажите мне, как!
Мошка прыгнула к нему на колени и облизала все его лицо от носа до
подбородка, словно надолго прощалась со своим героем; Джонс отпустил
какую-то плоскую шутку - он и не подозревал, что ловушка захлопнулась, - и
рассмешил Марту, а я утешал себя тем, что дни их веселья сочтены.
- Будьте наготове, - предупредил я его.
- Я путешествую налегке, старик, - сказал Джонс, - а теперь даже без
погребца.
Он мог себе позволить это упоминание, так он был во мне уверен...
Доктор Мажио сидел у меня в кабинете, не зажигая света, хотя
электричество давно включили.
- Мне удалось поймать его на удочку. Без всякого труда, - сказал я.
- Какой у вас торжествующий тон, - заметил доктор Мажио. - Но что это в
конце концов даст? Один человек войны не выиграет.
- У меня свои причины радоваться.
Доктор Мажио разложил на моем письменном столе карту, и мы подробно
проследили дорогу на юг в Ле-Ке. Так как я должен буду вернуться один,
надо создать впечатление, что у меня нет попутчика.
- А если они обыщут машину?
- Это мы еще обсудим.
Мне придется достать пропуск и придумать повод для поездки.
- Берите пропуск на понедельник, 12, - посоветовал доктор Мажио: ему
понадобится несколько дней, чтобы связаться с Филипо, так что раньше 12
нечего трогаться с места. - Луны тогда почти не будет, и это вам на руку.
Вы высадите его вот здесь, у кладбища, не доезжая Акена, и поедете дальше
в Ле-Ке.
- Если тонтон-макуты обнаружат его раньше, чем подойдет Филипо...
- Вы не доберетесь туда до полуночи, а в темноте никто на кладбище не
ходит. Но если его найдут, вам несдобровать, - сказал Мажио. - Они
развяжут ему язык.
- Все равно, другого выхода нет...
- Мне ни за что не дадут пропуска на выезд из Порт-о-Пренса, а то я бы
предложил...
- Не беспокойтесь. У меня свои счеты с Конкассером.
- У всех у нас они есть. Но зато в одном мы можем быть уверены...
- В чем?
- В погоде.


В Ле-Ке помещались католическая миссия и больница. Я сочинил целую
историю, будто обещал привезти туда пачку религиозной литературы и пакет с
лекарствами, но оказалось, что я зря старался: полицию заботил лишь
собственный престиж. Пропуск в Ле-Ке обошелся мне в несколько часов
ожидания душным, жарким, как пекло, днем в комнате, где воняло зверинцем,
а на стенах висели фотографии мертвых мятежников. Дверь кабинета, где мы с
мистером Смитом впервые увидели Конкассера, была закрыта. Может, он уже
впал в немилость и кто-то свел с ним счеты вместо меня.
Около часу дня меня вызвали, и я подошел к столу, где сидел
полицейский. Он начал заполнять бесчисленные графы с вопросами обо мне и
моей машине - начиная от моего рождения в Монте-Карло и кончая цветом
моего автомобиля. Какой-то сержант подошел и заглянул ему через плечо.
- Вы с ума сошли, - сказал он.
- Почему?
- До Ле-Ке можно добраться только на вездеходе.
- Но ведь это Главное южное шоссе... - сказал я.
- Сто семьдесят километров непролазной грязи и ухабов. Даже вездеход
пройдет их не меньше чем за восемь часов.
В тот же день ко мне пришла Марта. Когда мы лежали рядом, отдыхая, она
сказала:
- Джонс отнесся к твоим словам серьезно.
- Я этого и хотел.
- Ты ведь знаешь, что вас задержат на первой же заставе.
- Неужели ты так волнуешься за Джонса?
- Какой ты дурак, - сказала она. - Наверно, если бы я от тебя уезжала,
ты и тогда испортил бы нам последние минуты.
- А ты уезжаешь?
- Когда-нибудь уеду, конечно. А как же иначе? Всегда куда-нибудь
уезжаешь.
- Ты меня заранее предупредишь?
- Не знаю. Может, не хватит духу.
- Я поеду за тобой.
- Да ну? Какая свита! Приехать в новую столицу с мужем, Анхелом, а
вдобавок еще и с любовником.
- Зато Джонса тебе придется оставить здесь.
- Как знать? Может, нам удастся вывезти его контрабандой в
дипломатическом багаже. Луису он нравится больше, чем ты. Луис говорит,
что он честнее.
- Честнее? Джонс?
Я натянуто засмеялся, после наших объятий у меня пересохло в горле.
Как это часто бывало, пока мы говорили о Джонсе, спустились сумерки;
нас больше не тянуло друг к другу: эта тема действовала на нас
расхолаживающе.
- Мне кажется странным, - сказал я, - что он так легко приобретает
друзей. Луис, ты. Даже мистеру Смиту он нравился. Может, жулики всегда
привлекают людей порядочных, а грешники - чистых душой, все равно как
блондинки - брюнетов.
- А я, по-твоему, чистая душа?
- Да.
- И тем не менее ты думаешь, что я сплю с Джонсом.
- Чистота души этому не помеха.
- А ты действительно поедешь за мной, если нам придется уехать?
- Конечно. Если достану денег. Когда-то у меня была гостиница. Теперь у
меня только ты. Ты на самом деле уезжаешь? Не смей от меня ничего
скрывать.
- Я ничего не скрываю. Но Луис, может, и скрывает.
- Разве он не говорит тебе все?
- А что, если он больше боится причинить мне горе, чем ты? Нежность -
она... нежнее...
- Он часто с тобой спит?
- Ты, кажется, считаешь меня ненасытной? Ну да, мне нужны и ты, и Луис,
и Джонс, - сказала она, но так и не ответила на мой вопрос.
Пальмы и бугенвилея уже почернели. Пошел дождь, он падал отдельными
каплями, тяжелыми, как брызги нефти. В промежутке стояла знойная тишина, а
потом ударила молния и по горе с грохотом прокатился гром. Ливень стеной
вбивался в землю.
- Вот в один из таких безлунных вечеров я и заеду за Джонсом, - сказал
я.
- Как ты провезешь его через заставы?
Я повторил слова Пьера Малыша:
- В грозу застав не бывает.
- Но они же станут тебя подозревать, когда узнают...
- Я надеюсь, вы с Луисом не допустите, чтобы они узнали. Придется вам
последить, чтобы Анхел, да и собака держали язык за зубами. Не давайте ей
бегать по дому и скулить по пропавшему Джонсу.
- А тебе не страшно?
- Мне только жаль, что у меня нет вездехода.
- Зачем ты это делаешь?
- Мне не нравится капитан Конкассер и его тонтон-макуты. Мне не
нравится Папа-Док. Мне не нравится, когда меня хватают за ляжки на улице,
чтобы проверить, нет ли у меня револьвера. И этот труп в купальном
бассейне... у меня с этим бассейном связаны другие воспоминания. Они
пытали Жозефа. Они разорили мою гостиницу.
- Но чем им поможет Джонс, если он обманщик?
- А вдруг нет? Филипо в него верит. Может, он и правда воевал с
японцами.
- Если он обманщик, он бы не захотел поехать, верно?
- Он слишком заврался при тебе.
- Не так уж много я для него значу.
- А что для него значит больше? Он когда-нибудь рассказывал тебе о
гольф-клубе?
- Да, но ради этого не станешь рисковать жизнью. А он хочет ехать.
- Ты этому веришь?
- Он попросил меня одолжить ему погребец. Говорит, это его талисман. Он
провез его с собой через всю Бирму. Обещал вернуть, как только партизаны
войдут в Порт-о-Пренс.
- Да он и правда мечтатель, - сказал я. - А может, и он тоже - чистая
душа.
- Не сердись, что я сегодня уйду пораньше, - взмолилась она. - Я
пообещала сыграть с ним в рамс, пока Анхел не придет из школы. Он такой
милый с Анхелом. Они играют в партизан, он учит его дзю-до. Может, он
теперь долго не возьмет в руки карты. Ты меня понимаешь, да? Мне просто
хочется быть с ним поласковее.
Когда она ушла, я не рассердился, но почувствовал внезапную усталость,
и больше всего от себя. Неужели я не способен доверять людям? Но когда я
налил себе виски и прислушался к тому, как весь мир вокруг погрузился в
тишину, меня охватила злоба; злоба была противоядием от страха. Чего ради
я должен доверять немке, дочери висельника?


Несколько дней спустя я получил письмо от мистера Смита - оно шло из
Санто-Доминго больше недели. "Мы остановились тут на несколько дней, -
писал он, - чтобы осмотреть город и могилу Колумба, и как вы думаете, кого
мы встретили?" Я мог ответить на этот вопрос, даже не перевернув страницы.
Конечно, мистера Фернандеса. Он случайно оказался в аэропорту, когда они
приземлились. (Интересно, не требует ли профессия Фернандеса, чтобы он
дежурил на аэродроме вместе с каретой скорой помощи?) Мистер Фернандес
показал им так много интересного, что они решили задержаться подольше.
Судя по всему, словарный запас мистера Фернандеса обогатился. На "Медее"
он переживал большое горе, вот почему он так разнервничался на концерте;
его мать была серьезно больна, но теперь она поправилась. Рак оказался
просто фибромой, а миссис Смит убедила ее перейти на вегетарианскую диету.
Мистер Фернандес даже считает, что есть кое-какие возможности организовать
в Доминиканской Республике вегетарианский центр. "Должен признать, - писал
мистер Смит, - что обстановка здесь спокойнее, хотя кругом большая нищета.
Миссис Смит встретила приятельницу из Висконсина". Он посылал самый
сердечный привет майору Джонсу и благодарил меня за помощь и за
гостеприимство. Этот старик был на редкость воспитанным человеком, и я
вдруг почувствовал, что я по нему скучаю. В школьной часовне в Монте-Карло
мы молились по воскресеньям - "Dona nobis pacem" ["Ниспошли нам покой"
(лат.)], но я сомневаюсь, что просьба эта исполнилась для многих из нас.
Мистеру Смиту незачем было молиться о покое. Он родился с покоем в душе, а
не со льдинкой вместо сердца. В этот день тело Хамита было найдено в
сточной канаве на окраине Порт-о-Пренса.
Я поехал к матушке Катрин (а почему бы и нет, если Марта сидит дома с
Джонсом), но в этот вечер ни одна из девушек не решилась выйти из дому.
Весть о смерти Хамита, наверно, уже облетела весь город, и девушки
боялись, что одного трупа будет мало для пиршества Барона Субботы. Мадам
Филипо с сыном присоединились к беженцам в венесуэльском посольстве, и
повсюду царило смятение. (Проезжая мимо посольства Марты, я заметил у
ворот двух часовых.) На заставе, не доезжая гостиницы, меня остановили и
обыскали, хотя дождь уже начался. Я подумал, уж не объясняется ли эта
суматоха возвращением Конкассера - ему ведь надо доказать свое рвение.
В "Трианоне" меня ждал слуга доктора Мажио - доктор приглашал меня
пообедать. Время обеда давно прошло, и мы тут же поехали к доктору под
раскаты грома. На этот раз нас не задержали - дождь лил как из ведра, и
милиционер притаился в своем укрытии из старых мешков. На аллее текло с
норфолькской сосны, как сквозь дырявый зонтик; доктор Мажио ожидал меня в
старомодной гостиной, поставив на стол графин портвейна.
- Вы слышали о Хамите? - спросил я.
Оба бокала стояли на маленьких расшитых бисером салфетках с цветочным
узором, чтобы не испортить столик из папье-маше.
- Да, жаль его.
- Что они против него имели?
- Он был одним из связных Филипо. И никого не выдал.
- А вы тоже связной?
Он разлил портвейн. Я не люблю пить портвейн перед обедом, но в этот
вечер выпил охотно; мне было все равно что, лишь бы пить. Доктор Мажио не
ответил на мой вопрос, и я задал ему другой:
- Откуда вы знаете, что он никого не выдал?
Ответ доктора Мажио был достаточно веским:
- Как видите, я еще здесь.
Старая мадам Ферри - она присматривала за домом и стряпала - заглянула
в дверь и напомнила, что обед готов. На ней было черное платье и белая
наколка. Обстановка, в которой жил этот марксист, могла показаться
странной, но я вспомнил, что когда-то слышал о кружевных занавесках и
горках для фарфора, украшавших первые реактивные самолеты Ильюшина. Как и
эта старушка, они придавали всему надежность, внушали веру в незыблемость
бытия.
Нам подали отличный бифштекс, картофель со сметаной, чуть приправленный
чесноком, и бордо, лучше которого вряд ли найдешь так далеко от его
родины. Доктор Мажио был сегодня неразговорчив, но его молчание было так
же величественно, как и его речь. Когда он спрашивал: "Еще бокал?" - эта
фраза напоминала краткую эпитафию. После обеда он мне сообщил:
- Американский посол возвращается.
- Вы уверены?
- И с Доминиканской Республикой скоро начнут дружественные переговоры.
Нас снова предали.
Старушка принесла кофе, и он умолк. Лицо его было скрыто от меня
стеклянным колпаком, прикрывавшим сложное сооружение из восковых цветов.
Мне все казалось, что после обеда мы присоединимся к другим членам
Броунинговского общества для обсуждения "Португальских сонетов". Как
далеко отсюда лежал Хамит в своей канаве.
- У меня есть кюрасо или, если вы предпочитаете, немного бенедиктина.
- Пожалуй, кюрасо.
- Кюрасо, мадам Ферри.
И снова воцарилось молчание, прерываемое лишь раскатами грома за окном.
Я недоумевал, зачем он меня вызвал, но, лишь после того как мадам Ферри
снова пришла и ушла, я узнал это:
- Я получил ответ от Филипо.
- Хорошо, что ответ пришел вам, а не Хамиту.
- Он сообщает, что будет в назначенном месте три ночи подряд на будущей
неделе. Начиная с понедельника.
- На кладбище?
- Да. В эти ночи луны почти не будет.
- А вдруг не будет и грозы?
- Вы когда-нибудь видели, чтобы в это время года три ночи кряду не было
грозы?
- Нет. Но мой пропуск действителен только на один день. Понедельник.
- Это пустяки. Мало кто из полицейских умеет читать. Высадив Джонса,
поезжайте дальше. Если что-нибудь сорвется и вас возьмут на подозрение, я
постараюсь предупредить вас в Ле-Ке. Оттуда вы, может, сумеете бежать на
рыбачьей лодке.
- Дай бог, чтобы ничего не сорвалось. Я вовсе не хочу бежать. Вся моя
жизнь здесь.
- Вам надо проехать Пти-Гоав, пока идет гроза, не то там непременно
обыщут машину. После Пти-Гоав можете спокойно ехать до Акена, а там вы уже
будете одни.
- До чего обидно, что у меня нет вездехода.
- Да, обидно.
- А как насчет часовых у посольства?
- О них не беспокойтесь. Во время грозы они пойдут пить ром в кухню.
- Надо предупредить Джонса, чтобы он был готов. Боюсь, как бы он не
пошел на попятный.
Доктор Мажио сказал:
- Вы не должны ходить в посольство до самого отъезда. Я зайду туда
завтра - лечить Джонса. Свинка в его возрасте - опасная болезнь: может
вызвать неспособность к деторождению и даже половое бессилие. Такой долгий
инкубационный период после болезни ребенка вызвал бы подозрение у врача,
но слуги этого не поймут. Мы его изолируем, обеспечим ему полный покой. Вы
вернетесь из Ле-Ке задолго до того, как узнают о его побеге.
- А вы, доктор?
- Я лечил его, пока в этом была необходимость. Этот период - ваше
алиби. А моя машина не выедет из Порт-о-Пренса - вот мое алиби.
- Надеюсь, что он хоть стоит того, на что мы идем.
- Поверьте, я тоже на это надеюсь. Надеюсь от души.

3

На следующий день Марта сообщила запиской, что Джонс заболел и доктор
Мажио опасается осложнений. Она сама ухаживает за больным и не может
отлучиться из посольства. Это была записка, предназначенная для
посторонних глаз, записка, которую следовало положить на видное место, и
все-таки у меня сжалось сердце. Ведь могла же она незаметно намекнуть,
хотя бы между строк, что любит меня. Опасности подвергался не только
Джонс, но и я, однако обществом ее в те последние дни наслаждался он. Я
представлял себе, как Марта сидит у него на кровати и он ее смешит, как
смешил когда-то Тин-Тин в стойле матушки Катрин. Суббота пришла и прошла,
потом наступило нескончаемое воскресенье. Мне не терпелось как можно
скорее со всем этим развязаться.
В воскресенье днем, когда я читал на веранде, к гостинице подъехал
капитан Конкассер - я позавидовал, что у него есть вездеход. Шофер с
большим животом и полным ртом золотых зубов - тот, что раньше обслуживал
Джонса, - сидел рядом с Конкассером, оскалившись, как обезьяна в
зоологическом саду. Конкассер не вышел из машины; оба они уставились на
меня сквозь черные очки, а я, в свою очередь, уставился на них, но у них
было преимущество - мне не видно было, как они моргают.
После долгого молчания Конкассер произнес:
- Я слышал, будто вы едете в Ле-Ке.
- Да.
- Когда?
- Надеюсь, завтра.
- Ваш пропуск выдан на краткий срок.
- Знаю.
- День туда, день назад и одна ночь в Ле-Ке.
- Знаю.
- У вас должно быть важное дело, если вы решились на такую утомительную
поездку.
- Я сообщил, какое у меня дело. В полицейском участке.
- В горах под Ле-Ке прячется Филипо. Там же и ваш слуга Жозеф.
- Вы осведомлены лучше меня. Впрочем, это ваша профессия.
- Сейчас вы живете один?
- Да.
- Ни кандидата в президенты. Ни мадам Смит. Даже британский поверенный
в делах и тот в отпуску. Вы отрезаны от всего. Вам бывает страшно по
ночам?
- Ко всему привыкаешь.
- Мы будем следить за вами всю дорогу, отмечать ваш проезд через каждый
пост. Вам придется отчитаться, как вы провели время. - Он сказал что-то
своему шоферу, и тот рассмеялся.
- Я сказал ему, что он или я учиним вам допрос, если вы задержитесь.
- Такой же допрос, как Жозефу?
- Да. Точно такой же. Как поживает майор Джонс?
- Довольно плохо. Заразился свинкой от сына посла.
- Поговаривают, что скоро приедет новый посол. Нельзя злоупотреблять
правом убежища. Майору Джонсу надо посоветовать перебраться в британское
посольство.
- Сказать ему, что вы дадите охранную грамоту?
- Да.
- Я передам, когда он поправится. Не помню, болел я свинкой или нет, а
я не хочу заразиться.
- Давайте не будем ссориться, мсье Браун. Я ведь уверен, что вы любите
майора Джонса не больше моего.
- Может, вы и правы. Во всяком случае, я ему передам то, что вы
сказали.
Конкассер дал задний ход, заехав прямо в куст бугенвилеи и ломая ветки
с таким же сладострастием, с каким ломал руки и ноги, развернулся и уехал.
Его посещение было единственным событием, нарушившим однообразие этого
долгого воскресенья. На сей раз свет был выключен в точно установленное
время, и ливень низвергся со склонов Кенскоффа, словно его запустили по
секундомеру; я пробовал читать рассказы Генри Джеймса в дешевом издании,
которое когда-то оставил один из постояльцев, - хотел забыть, что завтра
понедельник, но мне это не удавалось. "Бурный водоворот наших страшных
дней", - писал Джеймс, и я не мог сообразить, что за случайный перебой в
мирном течении долгой викторианской эпохи мог его так перепугать. Наверно,
заявил об уходе дворецкий? Все мои жизненные расчеты теперь были связаны с
этой гостиницей, она мне давала уверенность в завтрашнем дне, куда более
надежную, чем бог, чьим служителем, по мнению отцов св.Пришествия, я
должен был стать; в свое время я тут добился гораздо большего успеха, чем
с моей бродячей картинной галереей и ее поддельными холстами; в известном
смысле гостиница была и фамильным склепом. Я отложил Генри Джеймса, взял
лампу и поднялся наверх. Если мне не повезет, подумал я, может статься,
что это моя последняя ночь в гостинице "Трианон".
Большинство картин на лестнице было продано или возвращено владельцам.
Вскоре после приезда в Гаити у моей матери хватило ума купить одну из
картин Ипполита, и я берег ее и в хорошие и в плохие времена как своего
рода страховку, несмотря на самые выгодные предложения американцев.
Оставался у меня и один Бенуа, изображавший большой ураган "Хэйзел" 1954
года: разлив серой реки, которая несла самые невероятные предметы, -
дохлую свинью брюхом кверху, стул, лошадиную голову и расписанную цветами
кровать; солдат и священник молились на берегу, а буря клонила деревья в
одну сторону. На нижней площадке висела картина Филиппа Огюста,
изображавшая карнавальное шествие: мужчин, женщин и детей в ярких масках.
По утрам, когда солнце светило в окна первого этажа, резкие краски
веселили глаз и казалось, барабанщики и трубачи наигрывают удалой мотив.
Только подойдя поближе, можно было разглядеть, что маски уродливы и что
люди в масках теснятся вокруг мертвеца в саване; тогда грубые краски
блекли, словно тучи спускались с Кенскоффа и предвещали грозу. Где бы ни
висела эта картина, подумал я, мне всегда будет казаться, что я в Гаити и
Барон Суббота бродит по соседнему кладбищу, пусть оно даже и находится в
Тутинг-Бек [район Большого Лондона].
Сперва я поднялся в номер-люкс "Джон Барримор". Выглянув в окно, я
ничего не увидел: город был погружен в темноту, за исключением грозди
огней во дворце и ряда фонарей на набережной. Я заметил, что возле кровати
мистер Смит оставил справочник вегетарианца. Сколько их, подумал я, он
возит с собой для раздачи? Раскрыв справочник, я нашел на первой странице
обращение, написанное его четким косым американским почерком: "дорогой
незнакомый читатель, не закрывай этой книги, прочитай хоть немного перед
сном. Ты найдешь здесь мудрость. Твой неизвестный друг". Я позавидовал его
уверенности, да и чистоте намерений тоже" Прописные буквы были такими же,
как и в массовом издании Библии.
Этажом ниже помещалась комната моей матери (теперь в ней спал я), а
среди запертых номеров, уже давно не видевших постояльцев, - комната
Марселя и та, в которой я провел свою первую ночь в Порт-о-Пренсе. Я
вспомнил настойчивый звонок, высокую черную фигуру в алой пижаме с
монограммой на кармашке и то, как он сказал печально и виновато: "Она меня
зовет".
Я заглянул в обе комнаты: там не осталось ничего от того далекого
прошлого. Я сменил мебель, перекрасил стены, даже передвинул их, чтобы
пристроить ванные. Толстый слой пыли покрывал биде, и из кранов больше не
текла горячая вода. Я отправился к себе и сел на большую кровать, на
которой прежде спала мать. Сколько лет прошло, а мне казалось, что на
подушке я найду ее неправдоподобно золотой, под Тициана, волосок. Но ничто
от нее не уцелело, кроме того, что я сам сохранил на память. На столике
рядом с кроватью стояла шкатулка из папье-маше, где мать держала свои
сомнительные драгоценности. Я их продал Хамиту за бесценок, и в шкатулке
лежала только загадочная медаль Сопротивления и открытка с руинами замка -
единственное ее послание ко мне. "Рада буду тебя видеть, если заглянешь в
наши края". С подписью, которую я сперва принял за Манон, и фамилией,
которую она так и не успела объяснить. "Графиня де Ласко-Вилье". В
шкатулке хранилось и другое послание, написанное ее рукой, но не мне. Я
нашел его в кармане у Марселя, когда перерезал веревку. Не знаю, почему я
его сохранил и несколько раз перечитывал, ведь оно только усиливало
ощущение моего сиротства. "Марсель, я знаю, что я старуха и, как ты
говоришь, немножко актерствую. Но пожалуйста, продолжай притворяться. В
притворстве наше спасение. Притворяйся, будто я люблю тебя, как любовница.
Притворяйся, что ты любишь меня, как любовник. Притворяйся, будто я готова
умереть ради тебя, а ты ради меня". Я снова перечитал записку; она
показалась мне трогательной... А он ведь все-таки умер из-за нее, так что,
видно, и Марсель вовсе не был comedien [комедиант (фр.)]. Смерть - лучшее
доказательство искренности.


Марта встретила меня со стаканом виски в руке. На ней было золотистое
полотняное платье, обнажавшее плечи.
- Луиса нет дома, - сказала она. - Я хотела отнести Джонсу виски.
- Я сам ему отнесу, - сказал я. - Ему оно понадобится.
- Неужели ты приехал за ним? - спросила она.
- Ты угадала, за ним. Дождь еще только начинается.
Нам придется подождать, пока не попрячутся часовые.
- Какой от него будет толк? Там, в горах?
- Большой, если он не врет. На Кубе достаточно было одному человеку...
- Сколько раз я это слышала. Повторяете, как попки. Меня тошнит от этих
разговоров. Здесь не Куба.
- Нам с тобой без него будет легче.
- Ты только об этом и думаешь?
- Да. Вероятно.
У нее был маленький синячок чуть пониже ключицы. Стараясь говорить
шутливым тоном, я спросил:
- Что это ты с собой наделала?
- Ты о чем?
- Вот об этом синяке. - Я дотронулся до него пальцем.
- Ах это? Не знаю. У меня такая кожа, чуть что - синяк.
- От игры в рамс?
Она поставила стакан и повернулась ко мне спиной.
- Выпей и ты, - сказала она. - Тебе это тоже не помешает.
Я налил себе виски:
- Если выеду из Ле-Ке на рассвете, я вернусь в среду около часа. Ты
приедешь в гостиницу? Анхел будет еще в школе.
- Может быть. Давай не будем загадывать.
- Мы не виделись уже несколько дней, - добавил я. - И тебе больше не
надо будет спешить домой играть с ним в рамс.
Она повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет.
- В чем дело? - спросил я.
- Я же тебе говорила. У меня такая кожа.
- А что я сказал?
Страх оказывает странное действие: он повышает содержание адреналина в
крови; вызывает недержание мочи; во мне он возбудил желание причинять
боль. Я спросил:
- Ты, кажется, огорчена, что теряешь Джонса?
- А как же мне не огорчаться? - ответила она. - По-твоему, ты страдаешь
от одиночества там, в "Трианоне". Ну а я одинока здесь. Одинока с Луисом,
когда мы молчим с ним в двуспальной кровати. Одинока с Анхелом, когда он
возвращается из школы и я делаю за него бесконечные задачки. Да, с Джонсом
мне было весело - слушать, как люди смеются над его плоскими шутками,
играть с ним в рамс. Да, я буду по нему скучать. Скучать до остервенения.
Ох, как я буду по нему скучать!