уехал далеко. Дигби благополучно добрался до двери, обитой зеленым
сукном, и, когда она издала за его спиной вздох, ему показалось, что
это уставший терпеть Стоун просит его вернуться. Он торопливо пересек
приемную, а потом осторожно поднялся по лестнице и снова увидел
открытую дверь в комнату Джонса. Джонса все еще не было; часы на столе
показывали, что прошло только двенадцать минут; прямо под лампой
лежали газеты. Дигби казалось, что он открывал неведомую страну, а
вернувшись назад, понял, что все было сном: за время его странствий на
календаре не перевернули листка.
Джонса он не боялся. Он вошел в его комнату и взял одну из
недозволенных газет. Джонс положил их по числам и отчеркнул кое-какие
заметки. Его, видно, самого одолевала страсть к сыску. Дигби прочел,
что несколько месяцев назад министр внутренней безопасности ответил на
вопрос о пропавшем документе почти то же самое, что теперь заявил по
поводу недавнего случая. Документ и не думал пропадать. На худой конец
можно признать, что допущена небольшая оплошность, но документ не
вышел из рук... тут было названо знаменитое, солидное и всеми
почитаемое имя, которое Джонс тогда забыл. После такого заявления
министра кто решится настаивать, что документ был кем-то
сфотографирован? Это означало бы обвинить уважаемую персону не просто
в неосторожности, но в прямой измене. Может быть, то, что документ не
был заперт на ночь в министерском сейфе, и является упущением, но
высокая персона лично заверила министра, что документ непрерывно
находился у нее в руках. Он даже спал в эту ночь, положив его себе под
подушку... "Тайме" намекала, что было бы любопытно проверить, откуда
пошла эта клевета. Не старается ли враг своим нашептыванием бросить
тень на потомственных правителей нашей страны? Еще два или три номера
газеты - и к этому вопросу больше не возвращались.
Старые, месячной давности газеты обладали для Дигби странной
притягательной силой. Ему медленно приходилось заново усваивать широко
известные веек имена, на каждой газетной странице попадалась фамилия
какого-нибудь великого человека, о котором он никогда не слышал, но
время от времени он нападал на знакомое имя - знаменитое лет двадцать
назад. Люди, о которых он теперь читал, так не соответствовали тому,
что он о них когда-то знал, как и он сам своей юности. Те, кому
прочили блестящее будущее, застряли в Торговой палате, а человек,
которого считали слишком одаренным и горячим, чтобы доверить ему мало-
мальски ответственный пост, стал во главе страны. Дигби еще помнил,
как в его присутствии этого человека освистали в суде за то, что тот
высказал правду-матку о какой-то неудачной военной операции. А теперь
он приучил свою страну восхищаться его любовью резать правду-матку.
Дигби перевернул страницу, и взгляд его случайно упал на подпись под
фотографией: "Артур Роу, которого полиция разыскивает как свидетеля по делу..."
Но Дигби не интересовали преступники. На фотографии был изображен худой,
потрепанный, бритый человек. На фотографиях все злодеи похожи друг на друга;
может быть, в этом виновато клише - пуантилизм в технике газетной фотографии.
Ему нужно было так много узнать о прошлом, что не хотелось терять время на
преступников, и уж во всяком случае на отечественных преступников.
Треснула половица, и он обернулся. В дверях, растерянно мигая, стоял
Джонс.
- Добрый вечер, Джонс.
- Что вы здесь делаете?
- Читаю газеты.
- Но вы же слышали, что сказал доктор...
- Тут не тюрьма, Джонс, разве что для бедного Стоуна... Это
образцовый санаторий, и я здесь частный пациент, абсолютно нормальный
психически, если не считать потери памяти от взрывной волны... - Он
почувствовал, что Джонс напряженно его слушает. - А что, разве не так?
- Да, пожалуй, так, - сказал Джонс.
- Поэтому нам надо сохранять чувство меры. Я не вижу, почему бы
мне, если у меня бессонница, не прогуляться по коридору в вашу
комнату, чтобы поболтать с вами и почитать газеты.
- Когда вы так ставите вопрос, - сказал Джонс, - все выглядит очень
просто.
- А доктор заставляет вас смотреть на это по-другому?
- Пациент все равно должен выполнять указания врача.
- Или переменить врача. Знаете, я решил найти другого врача.
- Вы хотите уехать? - в голосе Джонса был страх.
- Да, уехать.
- Прошу вас, не делайте ничего сгоряча. Доктор - замечательный
человек. Он столько выстрадал... это могло сделать его... слегка
чудаковатым. Но самое лучшее для вас - остаться здесь, честное слово,
самое лучшее!
- Я уезжаю, Джонс.
- Ну хотя бы еще месяц, - молил Джонс. - Вы так хорошо
поправлялись. Пока не появилась эта девица. Хотя бы один месяц. Я
поговорю с доктором. Он опять разрешит ваши газеты. Может, он даже позволит,
чтобы приходила она. Дайте мне ему объяснить. Я знаю как. Он ранимый
человек, его очень легко обидеть.
- Джонс, - мягко спросил Дигби, - почему вы боитесь моего отъезда?
В стеклах без оправы преломился свет, и на стене задрожал зайчик.
Джонс сгоряча воскликнул:
- Я не боюсь, что вы уедете, я боюсь... боюсь, что он вас не пустит!
Где-то вдалеке оба услышали мурлыканье автомобиля.
- А ведь доктор - человек темный, а? - Джонс замотал головой, и
зайчики снова запрыгали по сторонам. - Подозрительный, - настаивал
Дигби. - Бедный Стоун заметил что-то странное, и его сразу убрали
подальше...
- Для его же пользы! - с жаром воскликнул Джонс. - Доктор Форестер
все понимает. Он такой замечательный человек.
- Черта с два "для его пользы"! Я был в "лазарете" и с ним разговаривал...
- Вы там были? - ужаснулся Джонс.
- А разве вы никогда там не были?
- Это запрещено, - сказал Джонс.
- Вы всегда точно выполняете приказы Форестера?
- Он замечательный врач, Дигби. Вы не понимаете. Человеческий мозг
- это такой хрупкий механизм. Чуть-чуть нарушено равновесие, и вся
машина сдает. Вы должны доверять доктору.
- Я ему не верю.
- Не надо так говорить. Если бы вы только знали, какой он
прекрасный специалист, как он не жалеет сил. Он хочет уберечь вас,
пока вы не окрепли...
- Стоун заметил что-то странное, и его убрали.
- Нет, что вы, - Джонс неуверенно протянул руку и положил ее на
газеты, словно искал в них опоры. - Если бы вы только знали! Сколько
его заставили вынести из-за невежества, зависти, недоверия, но он
такой замечательный, такой хороший, добрый человек...
- Спросите об этом у Стоуна.
- Если бы вы только знали... - Его прервал тихий, полный ярости
голос:
- Я думаю, что ему придется узнать.
Это был доктор Форестер, и снова предчувствие грозящей ему, хоть и
немыслимой кары заставило сердце Дигби бешено забиться. Джонс
пролепетал;
- Доктор, я ему не разрешал.
- Понятно, Джонс, я знаю, что вы человек преданный. А я ценю
преданность. - Доктор Форестер принялся снимать перчатки, он медленно
стягивал их с длинных красивых пальцев. - Помню, как вы поддерживали
меня после самоубийства Конуэя. Я друзей не забываю. Вы когда-нибудь
говорили Дигби о самоубийстве Конуэя?
- Никогда! - запротестовал Джонс.
- Но он должен об этом знать. Случай имеет к нему прямое отношение.
Конуэй тоже страдал потерей памяти. Жизнь для него стала нестерпимой,
и потеря памяти была только спасением. Я старался его укрепить,
усилить сопротивляемость, чтобы, когда память вернется, он смог бы
вынести свое бедственное положение. Сколько времени я потерял на этого
Конуэя! Джонс подтвердит, что я был очень терпелив, - этот тип был
невыносимо дерзок. Но я не святой, Дигби, и как-то раз я вышел из
себя. Я редко выхожу из себя, но иногда и со мной это случается. Я все
рассказал Конуэю, и в ту же ночь он покончил самоубийством. Видите ли,
его психика не успела прийти в норму. Неприятностей было много, но
Джонс меня поддержал. Он понимает: хорошему психиатру иногда надо
позволять такую же душевную слабость, как и у его пациента, нельзя все
время держать себя в узде. Это позволяет врачу понять душевное
недомогание больного и кое-что другое.
Он говорил спокойно, мягко, как будто читал лекцию на абстрактную
тему, но его длинные пальцы комкали газетный лист и рвали его на
тонкие полосы.
- Но у меня другая болезнь, доктор Форестер, - сказал Дигби. - Мою
память разрушила бомба, а не душевные переживания.
- Вы в этом уверены? - спросил Форестер. - Вы действительно верите,
что только снаряд, контузия свели Стоуна с ума? Нет, человеческий мозг
устроен иначе. Мы сами творцы своего безумия. Стоун потерпел
поражение, позорное поражение, а теперь оправдывает его
предательством. Но не какие-то предатели бросили в беде его друга
Барнса...
- Ага, значит, вы припасли камень за пазухой для меня, доктор? -
Дигби вспомнил пометки на полях Толстого, стертые человеком, не
имевшим мужества высказать свои взгляды, и это его приободрило. Он
спросил: - Что вы с Пулом делали в темноте, когда вас застал Стоун? -
Ему хотелось проявить свою независимость, он был уверен, что рассказ
Стоуна - плод его больного воображения, равно как и враги, копавшие
яму на острове. Он не ждал, что его дерзость прервет спокойную тираду
доктора на полуслове. Молчание стало зловещим. Тогда он неуверенно
закончил: - Что же вы там рыли?
Лицо благородного старца с полуоткрытым ртом было обращено к нему;
на подбородок текла струйка слюны.
- Идите спать, Дигби, - вмешался Джонс. - Утром поговорим.
- Я с удовольствием лягу. - Дигби вдруг почувствовал себя смешным в
этом длиннополом халате и шлепанцах, но ему было страшновато, словно
он должен был повернуться спиной к человеку с пистолетом в руках.
- Обождите, - сказал доктор Форестер. - Я вам еще ничего не сказал.
А когда скажу, можете выбирать между выходом, который нашел Конуэй, и
судьбой Стоуна. В "лазарете" есть место.
- В "лазарете" место вам самому, доктор Форестер.
- Идиот, - сказал доктор. - Влюбленный идиот. Я внимательно
наблюдаю своих больных. Я их знаю насквозь. Какой толк, что вы
влюбились? На что вы надеетесь? Вы даже не знаете своего настоящего
имени... - Он оторвал от одной из газет кусок и протянул его Дигби: -
Нате. Это вы. Убийца. А теперь идите и поразмыслите об этом.
На обрывке была та фотография, которую ему не захотелось
разглядывать. Какая чепуха.
- Это не я! - сказал он.
- Поглядите на себя в зеркало, - сказал доктор Форестер. - А потом
постарайтесь вспомнить. Вам есть что вспомнить.
Джонс неуверенно запротестовал:
- Доктор, так же нельзя.
- Он сам на это напросился. Как Конуэй.
Но Дигби не слышал, что ответил Джонс: он бежал по коридору к себе
в комнату, по дороге он наступил на болтавшийся пояс халата и упал. Он
даже не почувствовал ушиба, но, когда поднялся на ноги, голова у него
кружилась. Ему нужно было поскорее добраться до зеркала.
Из знакомой комнаты на него смотрело худое бородатое лицо. Пахло
срезанными цветами. В этой комнате он был счастлив. Разве можно
поверить в то, что сказал доктор? Тут какая-то ошибка. С ним это так
не вяжется. Сперва он едва мог разглядеть фотографию - у него бит
лось сердце и путалось в голове. Это не я, думал он, когда
изображение худого, бритого, чужого лица с тоскливым взглядом стало
наконец отчетливым. Они совсем не подходили друг к другу - его
воспоминания двадцатилетней давности и этот Артур Роу, с которым
желала побеседовать полиция по делу о... Но доктор Форестер небрежно
оторвал кусок газеты. Неужели за эти двадцать лет он мог так сбиться с
пути? Что бы мне ни говорили, думал он, но здесь, в этой комнате,
нахожусь я. Я не мог измениться, оттого что потерял память. Эта
фотография никак не вяжется и с Анной Хильфе, убеждал он себя. И вдруг
он вспомнил то, что тогда его так удивило и о чем он забыл, - слова
Анны Хильфе: "Это моя обязанность, Артур". Он поднес руку к подбородку
и прикрыл бороду: длинный кривой нос выдавал его, впрочем, и глаза
тоже - взгляд у них был теперь довольно тоскливый. Он оперся руками о
туалетный столик и подумал: да, я Артур Роу. Потом он сказал себе
шепотом: но я не Конуэй, я себя не убью.
Он Артур Роу, но уже другой. Он стоит рядом с собственной юностью;
он снова начал жизнь сначала. Еще минута, сказал он себе, и прошлое
начнет возвращаться, но я не Конуэй, и я не дам себе стать Стоуном. Я
долго отгораживался от действительности, мозг мой теперь выдержит. Он
чувствовал в себе не только страх, но и ничем не подорванное мужество,
отвагу юности. Он больше не был слишком стар и скован привычками,
чтобы все начать сызнова. Закрыв глаза, он подумал о Пуле, и у границы
его сознания забрезжили, требуя выхода, странные, сменяющие друг друга
образы: книжка под названием "Маленький герцог", слово "Неаполь" -
взгляни на Неаполь и можешь умереть, снова Пул; Пул, сгорбившись в
кресле посреди маленькой убогой комнатки, ест кекс, а доктор
Форестер... он наклоняется над чем-то черным, откуда течет кровь...
Поток воспоминаний сгущался, их становилось все больше - на миг
возникло женское лицо с выражением безысходной печали, а потом снова
исчезло, словно утонуло; голова его раскалывалась от боли, потому что
другие воспоминания стремились вырваться наружу, как ребенок из чрева
матери. Он снова схватился за туалетный столик, чтобы не упасть, он
повторял себе: "Я выстою, я выстою", словно в том, что он будет стоять
на ногах, был залог здоровья, а мозг его разрывался от ужаса перед
вернувшейся жизнью.
Книга третья
Глава первая
Занятие, которое вряд ли было таким приятным.
"Маленький герцог"
Роу шел за человеком в синем мундире по каменной лестнице и по
коридору со множеством дверей; некоторые двери были открыты, и видны
были комнаты одинаковой формы и величины, похожие на исповедальни.
Стол и три стула - вот и вся обстановка; стулья были твердые, с
прямыми спинками. Провожатый открыл одну из дверей - с таким же
успехом, казалось, он мог открыть любую другую - и сказал:
- Обождите, пожалуйста, здесь, сэр.
Было раннее утро, в стальной раме окна висело серое холодное небо.
Последние звезды только что погасли. Роу сидел, зажав руки в коленях,
и терпеливо ждал, тупея от усталости. Усилия, которые он потратил,
чтобы добраться сюда, вконец его измотали; он даже толком не понимал,
что для этого делал, - помнил только, как долго шел пешком по темным
проселкам до станции, каждый раз вздрагивая, когда замычит со сна
корова за живой изгородью или закричит сова; бесконечное хождение
взад-вперед по платформе, пока не пришел поезд; запах травы и пара.
Контролер потребовал билет, но билета у него не было, как и денег на
билет. Он знал свое имя или предполагал, что его знает, но не мог
сообщить своего адреса. Железнодорожник оказался человеком
покладистым: наверное, вид у Роу был очень больной. Он спросил, не
может ли Роу назвать кого-нибудь из друзей, но тот ответил, что друзей
у него нет.
- Мне надо в полицию, - сказал он, и контролер добродушно заметил:
- За этим, сэр, так далеко не надо ездить.
Тогда он ужасно испугался, решив, что его сейчас вернут назад, как
беглого мальчишку. Контролер спросил:
- Вы, сэр, один из больных доктора Форестера, так? Если вы сойдете
на следующей станции, оттуда позвонят и попросят прислать за вами
машину. Ждать придется не больше получаса.
- Не хочу.
- Вы, как видно, заблудились, сэр, но с таким джентльменом, как
доктор Форестер, можно ни о чем не беспокоиться.
Роу собрал нее силы и твердо заявил:
- Я еду в Скотленд-ярд. Меня там ждут. И если меня задержат, вы
будете отвечать.
На следующей остановке - платформа длиной в несколько метров и
деревянный сарай посреди ровного темного поля - он увидел Джонса; они
с Форестером, по-видимому, пошли к нему в комнату, обнаружили, что его
нет, и Джонс сразу же поехал на станцию. Джонс подошел к его купе с
деланным благодушием; позади стоял проводник.
- Ах, вот вы где, старина, - запинаясь, сказал Джонс, - ну-ка
спускайтесь. У меня здесь машина - мигом будем дома.
- Я не поеду.
- Доктор очень расстроен. У него был тяжелый день, он вышел из себя
и наговорил вам много лишнего.
- Я не поеду.
Проводник подошел ближе, показывая, что охотно поможет, если нужно
будет применить силу. Роу закричал в бешенстве:
- Вы еще не оформили свидетельства, что я сумасшедший! И не имеете
права силой вытаскивать меня из поезда!
Проводник пододвинулся поближе. Он тихонько шепнул:
- У этого джентльмена нет билета...
- Неважно, - неожиданно отмахнулся Джонс, - все в порядке. - Он
наклонился к двери и шепнул: - Желаю удачи, старина.
Поезд отошел, окутав паром автомобиль, сарай и фигуру человека,
который не смел помахать ему вслед. И вот теперь все его беды позади,
впереди только одна беда: суд за убийство.
...Роу все сидел; стальное небо побледнело, послышались гудки
первых такси. Дверь открылась, и толстый рассеянный человек в
двубортном жилете, поглядев на него, спросил; "Где же Билл?" - но не
стал ждать ответа. Из гавани донесся долгий пронзительный крик
парохода. По коридору кто-то прошел, насвистывая, продребезжала чайная
посуда, издалека пахнуло жареной селедкой.
В комнату бодро вошел тот же толстяк, у него было круглое, не по
росту большое лицо и маленькие светлые усики. В руках он держал
листок, который Роу заполнил внизу.
- Значит, вы и есть тот самый мистер Роу? - строго спросил он. -
Слава богу, вы наконец пришли. - Он нажал звонок, и в дверях появился
сержант в форме: - Бивис дежурит? Попросите его сюда.
Он сел, скрестил пухлые ляжки и стал разглядывать свои ногти. Руки
у него были холеные; он разглядывал их с разных сторон и, казалось,
был обеспокоен заусеницей на левом большом пальце. И при этом молчал,
явно не желая разговаривать без свидетелей. Потом в комнату вошел
рослый человек в костюме из магазина готового платья с блокнотом и
карандашом в руках и занял третий стул. У него были громадные уши,
торчавшие перпендикулярно черепу, и какое-то странное выражение
бессловесной подавленности, словно он чувствовал себя слоном, попавшим
в посудную лавку. Когда он неуклюжими пальцами нажимал карандашом на
бумагу, казалось, либо карандашу, либо бумаге пришел конец и что сам
он боится за их судьбу.
- Так вот, - начал франтоватый толстяк, припрятав до поры до
времени свои ногти под пухлые ляжки, - значит, вы, мистер Роу, пришли
к нам по собственной воле и хотите дать показания?
- Я увидел фотографию в газете.
- Мы просили вас явиться несколько месяцев назад.
- Я узнал об этом только вчера вечером.
- Видно, вы жили где-то в глуши.
- Я был в санатории, понимаете?
После каждой его фразы начинал скрипеть карандаш, превращая
отдельные слова в стройный, последовательный рассказ.
- В каком санатории?
- Его содержит доктор Форестер. - Он назвал ближайшую
железнодорожную станцию. Названия места он не знал. - По-видимому, был
налет, - объяснил он, пощупав шрам на лбу, - и я потерял память.
Очнулся я уже там и ничего не знал, кроме отрывочных воспоминаний
детства. Они мне сказали, что меня зовут Ричард
Дигби. Сначала я даже не узнал себя на фотографии. Видите, борода...
- А теперь, надеюсь, к вам вернулась память? - резко спросил
толстяк с едва заметным оттенком иронии.
- Кое-что припоминаю, но не очень много.
- Весьма удобный вид памяти.
- Я стараюсь рассказать вам все, что знаю, - воскликнул Роу,
вспыхнув от гнева. - Разве по английским законам человек не считается
невиновным, пока не доказана его вина? Я готов сообщить об убийстве
все, что помню, но я никого не убивал.
Толстяк заулыбался. Он вытащил из-под себя обе руки, поглядел на
ногти и спрятал руки обратно.
- Интересно, - сказал он. - Вот вы упомянули об убийстве, а я ведь
ничего о нем не говорил, да и в газетах пока ни слова не было сказано
ни о каком убийстве.
- Не понимаю.
- Игру мы ведем честную. А ну-ка, Бивис, прочтите его показания.
Бивис покраснел, как великовозрастный школьник, читающий у аналоя
Второзаконие:
- "Я, Артур Роу, по собственной воле даю следующие показания. Вчера
вечером, когда увидел в газете свою фотографию, я впервые узнал, что
полиция желает снять с меня допрос. Последние четыре месяца, страдая
от потери памяти, вызванной травмой при воздушном налете, я находился
в санатории, который содержит доктор Форестер. Память у меня
восстановилась не полностью, но 'я желаю сообщить все, что знаю по
поводу убийства..."
Полицейский прервал Бивиса:
- Все точно, не так ли?
- По-моему, да.
- Вам будет в дальнейшем предложено подписать ваши показания. А
теперь назовите имя убитого.
- Не помню.
- Понятно. Кто вам сказал, что мы желаем вас допросить по поводу
убийства?
- Доктор Форестер.
Ответ без запинки, видимо, удивил полицейского. Даже Бивис
помешкал, прежде чем нажать карандашом на листок бумаги.
- Вам это сказал доктор Форестер?
- Да.
- Откуда он знал?
- Наверно, прочел в газете.
- Мы ни разу не упомянули об убийстве в газете. Роу устало подпер
рукой подбородок. В голове у него
снова зашевелился тяжелый сгусток ассоциаций.
- Может быть... - Пугающее воспоминание зародилось, оформилось,
исчезло: - Не знаю.
Ему показалось, будто полицейский стал разговаривать с ним чуточку
приветливей.
- Расскажите нам, что вы помните. В любом порядке.
- Да уж порядка не ждите. Сначала о Пуле. Он помощник доктора
Форестера в "лазарете", куда отправляют буйных, только я не думаю, что
все они в самом деле буйные. Я знаю, что встречал его раньше, до того
как у меня пропала память. Я припоминаю маленькую убогую комнату с
картиной Неаполитанской бухты. Видимо, я там жил - почему, не знаю.
Странно, что выбрал такое жилье. Ко мне возвращаются больше чувства и
ощущения, чем факты...
- Неважно, - сказал полицейский.
- Будто вспоминаешь сон, большая часть которого забылась. Я помню
чувство ноющей тоски и... страха, и еще ощущение опасности, какой-то
странный привкус.
- Вкус чего?
- Мы пили чай. Он просил, чтобы я ему что-то отдал.
- Что?
- Не могу вспомнить. Помню только какую-то чепуху. Кекс.
- Кекс?
- Он был из настоящих яиц. А потом что-то случилось... - Роу
почувствовал страшную усталость. Взошло солнце. Люди отправлялись на
работу. Если бы он знал, в чем была его работа.
- Хотите чаю?
- Да. Я немножко устал.
- Раздобудьте ему чаю, Бивис, и печенье... или кекс.
Он не стал ничего больше спрашивать, пока не вернулся Бивис, но,
когда Роу протянул руку, чтобы взять кусок кекса, толстяк заметил:
- Боюсь, в этом нет настоящих яиц. Вам, наверно, испекли кекс дома?
Купить его вы не могли.
Роу, не задумываясь, ответил:
- Да я же его не покупал, я его выиграл... - он осекся. - Какая
чушь! Я сказал, не подумав. - Чай его подкрепил, - Тут у вас неплохо
обходятся с убийцами,
- А вы постарайтесь побольше вспомнить.
- Я помню: много людей сидят кружком в комнате, потом свет
гаснет... А я боюсь, что кто-то подкрадется ко мне сзади, ударит ножом
или задушит. И чей-то голос... не помню ни единого слова. А потом
лампы зажглись, и какой-то человек лежит мертвый. Наверное, это то,
что, по-вашему, сделал я. Но я не верю, что это правда.
- А вы могли бы вспомнить лицо убитого?
- Думаю, что да.
- Дайте дело, Бивис.
В маленькой комнате становилось жарко. На лбу полицейского бисером
выступил пота маленькие светлые усики стали влажными.
- Если хотите, - предложил он Роу, - можете снять пиджак. - Он снял
свой и остался в жемчужно-серой рубашке с серебряными ободками,
подтягивавшими манжеты.
Бивис принес и положил на стол бумажную папку.
- Посмотрите эти снимки, там вложены и отдельные фотографии, может,
среди них вы найдете убитого.
Полицейская фотография - как карточка на паспорте:
одухотворенность, которая скрашивает грубые, пошлые черты, не может
быть поймана дешевым объективом. Очертания - форма носа и рта - ваши,
и все же вы протестуете: это не я.
Роу машинально листал страницы. Он не мог поверить, что жизнь его
текла среди таких людей. Только раз он на миг усомнился, что-то
шевельнулось в его памяти при виде неподшитой фотографии человека с
зализанной прядью на лбу, карандашом на зажиме слева и бегающими
глазками в сетке морщин - глаза прятались от слишком яркой лампы
фотографа.
- Знаете его? - спросил полицейский.
- Нет. Откуда? Кто он, лавочник? На секунду лицо показалось
знакомым, но нет, я его не знаю.
Он стал листать дальше. Подняв как-то глаза, Роу увидел, что
полицейский снова вытащил руку, - он явно потерял интерес к
происходящему. Фотографий в папке осталось совсем немного, и вдруг Роу
увидел то самое лицо: широкий лоб, темный костюм делового человека, а
за ним, теснясь в памяти, из подсознания вырвалось множество других лиц.
- Вот! - сказал он и откинулся на спинку стула, чувствуя, что все
вокруг завертелось и его мутит.
- Ерунда! - сказал полицейский. Сердитый голос едва достигал его
слуха. - Вы меня чуть не обманули... отличный актер... нечего больше
терять время...
- Они это сделали моим ножом.
- Бросьте кривляться. Этого человека никто не убивал. Он так же
здравствует, как и вы.
- Он жив?
- Конечно, жив. Не понимаю, почему вам надо было выбрать именно
его.
- Но в таком случае я не убийца! - Всю его усталость как рукой
сняло, он стал замечать ясный день за окном. - А он был серьезно
ранен?
- Вы действительно думали?.. - недоверчиво протянул полицейский.
Бивис бросил записывать. - Не понимаю, о чем вы. Где это случилось?
Когда? Что, по-вашему, вы видели?
Роу смотрел на фотографию, и все прошло перед ним, как калейдоскоп
ярких картин. Он объяснил:
- Замечательная миссис... миссис Беллэйрс. Это было у нее дома.
Спиритический сеанс. - Вдруг он увидел красивую руку в крови. -
Позвольте. Но там был доктор Форестер! Это он объявил, что тот человек
мертв. Они послали за полицией!
- Тот самый доктор Форестер?
- Тот самый.
- И они разрешили вам уйти?
- Нет, я сбежал.
- Вам кто-нибудь помог?
- Да.
- Кто?
Прошлое наплывало волной; словно теперь, когда ему нечего было
бояться, открылись все шлюзы. Ему помог брат Анны. Роу видел его
оживленное молодое лицо и чувствовал удар, который нанес ему кулаком.
сукном, и, когда она издала за его спиной вздох, ему показалось, что
это уставший терпеть Стоун просит его вернуться. Он торопливо пересек
приемную, а потом осторожно поднялся по лестнице и снова увидел
открытую дверь в комнату Джонса. Джонса все еще не было; часы на столе
показывали, что прошло только двенадцать минут; прямо под лампой
лежали газеты. Дигби казалось, что он открывал неведомую страну, а
вернувшись назад, понял, что все было сном: за время его странствий на
календаре не перевернули листка.
Джонса он не боялся. Он вошел в его комнату и взял одну из
недозволенных газет. Джонс положил их по числам и отчеркнул кое-какие
заметки. Его, видно, самого одолевала страсть к сыску. Дигби прочел,
что несколько месяцев назад министр внутренней безопасности ответил на
вопрос о пропавшем документе почти то же самое, что теперь заявил по
поводу недавнего случая. Документ и не думал пропадать. На худой конец
можно признать, что допущена небольшая оплошность, но документ не
вышел из рук... тут было названо знаменитое, солидное и всеми
почитаемое имя, которое Джонс тогда забыл. После такого заявления
министра кто решится настаивать, что документ был кем-то
сфотографирован? Это означало бы обвинить уважаемую персону не просто
в неосторожности, но в прямой измене. Может быть, то, что документ не
был заперт на ночь в министерском сейфе, и является упущением, но
высокая персона лично заверила министра, что документ непрерывно
находился у нее в руках. Он даже спал в эту ночь, положив его себе под
подушку... "Тайме" намекала, что было бы любопытно проверить, откуда
пошла эта клевета. Не старается ли враг своим нашептыванием бросить
тень на потомственных правителей нашей страны? Еще два или три номера
газеты - и к этому вопросу больше не возвращались.
Старые, месячной давности газеты обладали для Дигби странной
притягательной силой. Ему медленно приходилось заново усваивать широко
известные веек имена, на каждой газетной странице попадалась фамилия
какого-нибудь великого человека, о котором он никогда не слышал, но
время от времени он нападал на знакомое имя - знаменитое лет двадцать
назад. Люди, о которых он теперь читал, так не соответствовали тому,
что он о них когда-то знал, как и он сам своей юности. Те, кому
прочили блестящее будущее, застряли в Торговой палате, а человек,
которого считали слишком одаренным и горячим, чтобы доверить ему мало-
мальски ответственный пост, стал во главе страны. Дигби еще помнил,
как в его присутствии этого человека освистали в суде за то, что тот
высказал правду-матку о какой-то неудачной военной операции. А теперь
он приучил свою страну восхищаться его любовью резать правду-матку.
Дигби перевернул страницу, и взгляд его случайно упал на подпись под
фотографией: "Артур Роу, которого полиция разыскивает как свидетеля по делу..."
Но Дигби не интересовали преступники. На фотографии был изображен худой,
потрепанный, бритый человек. На фотографиях все злодеи похожи друг на друга;
может быть, в этом виновато клише - пуантилизм в технике газетной фотографии.
Ему нужно было так много узнать о прошлом, что не хотелось терять время на
преступников, и уж во всяком случае на отечественных преступников.
Треснула половица, и он обернулся. В дверях, растерянно мигая, стоял
Джонс.
- Добрый вечер, Джонс.
- Что вы здесь делаете?
- Читаю газеты.
- Но вы же слышали, что сказал доктор...
- Тут не тюрьма, Джонс, разве что для бедного Стоуна... Это
образцовый санаторий, и я здесь частный пациент, абсолютно нормальный
психически, если не считать потери памяти от взрывной волны... - Он
почувствовал, что Джонс напряженно его слушает. - А что, разве не так?
- Да, пожалуй, так, - сказал Джонс.
- Поэтому нам надо сохранять чувство меры. Я не вижу, почему бы
мне, если у меня бессонница, не прогуляться по коридору в вашу
комнату, чтобы поболтать с вами и почитать газеты.
- Когда вы так ставите вопрос, - сказал Джонс, - все выглядит очень
просто.
- А доктор заставляет вас смотреть на это по-другому?
- Пациент все равно должен выполнять указания врача.
- Или переменить врача. Знаете, я решил найти другого врача.
- Вы хотите уехать? - в голосе Джонса был страх.
- Да, уехать.
- Прошу вас, не делайте ничего сгоряча. Доктор - замечательный
человек. Он столько выстрадал... это могло сделать его... слегка
чудаковатым. Но самое лучшее для вас - остаться здесь, честное слово,
самое лучшее!
- Я уезжаю, Джонс.
- Ну хотя бы еще месяц, - молил Джонс. - Вы так хорошо
поправлялись. Пока не появилась эта девица. Хотя бы один месяц. Я
поговорю с доктором. Он опять разрешит ваши газеты. Может, он даже позволит,
чтобы приходила она. Дайте мне ему объяснить. Я знаю как. Он ранимый
человек, его очень легко обидеть.
- Джонс, - мягко спросил Дигби, - почему вы боитесь моего отъезда?
В стеклах без оправы преломился свет, и на стене задрожал зайчик.
Джонс сгоряча воскликнул:
- Я не боюсь, что вы уедете, я боюсь... боюсь, что он вас не пустит!
Где-то вдалеке оба услышали мурлыканье автомобиля.
- А ведь доктор - человек темный, а? - Джонс замотал головой, и
зайчики снова запрыгали по сторонам. - Подозрительный, - настаивал
Дигби. - Бедный Стоун заметил что-то странное, и его сразу убрали
подальше...
- Для его же пользы! - с жаром воскликнул Джонс. - Доктор Форестер
все понимает. Он такой замечательный человек.
- Черта с два "для его пользы"! Я был в "лазарете" и с ним разговаривал...
- Вы там были? - ужаснулся Джонс.
- А разве вы никогда там не были?
- Это запрещено, - сказал Джонс.
- Вы всегда точно выполняете приказы Форестера?
- Он замечательный врач, Дигби. Вы не понимаете. Человеческий мозг
- это такой хрупкий механизм. Чуть-чуть нарушено равновесие, и вся
машина сдает. Вы должны доверять доктору.
- Я ему не верю.
- Не надо так говорить. Если бы вы только знали, какой он
прекрасный специалист, как он не жалеет сил. Он хочет уберечь вас,
пока вы не окрепли...
- Стоун заметил что-то странное, и его убрали.
- Нет, что вы, - Джонс неуверенно протянул руку и положил ее на
газеты, словно искал в них опоры. - Если бы вы только знали! Сколько
его заставили вынести из-за невежества, зависти, недоверия, но он
такой замечательный, такой хороший, добрый человек...
- Спросите об этом у Стоуна.
- Если бы вы только знали... - Его прервал тихий, полный ярости
голос:
- Я думаю, что ему придется узнать.
Это был доктор Форестер, и снова предчувствие грозящей ему, хоть и
немыслимой кары заставило сердце Дигби бешено забиться. Джонс
пролепетал;
- Доктор, я ему не разрешал.
- Понятно, Джонс, я знаю, что вы человек преданный. А я ценю
преданность. - Доктор Форестер принялся снимать перчатки, он медленно
стягивал их с длинных красивых пальцев. - Помню, как вы поддерживали
меня после самоубийства Конуэя. Я друзей не забываю. Вы когда-нибудь
говорили Дигби о самоубийстве Конуэя?
- Никогда! - запротестовал Джонс.
- Но он должен об этом знать. Случай имеет к нему прямое отношение.
Конуэй тоже страдал потерей памяти. Жизнь для него стала нестерпимой,
и потеря памяти была только спасением. Я старался его укрепить,
усилить сопротивляемость, чтобы, когда память вернется, он смог бы
вынести свое бедственное положение. Сколько времени я потерял на этого
Конуэя! Джонс подтвердит, что я был очень терпелив, - этот тип был
невыносимо дерзок. Но я не святой, Дигби, и как-то раз я вышел из
себя. Я редко выхожу из себя, но иногда и со мной это случается. Я все
рассказал Конуэю, и в ту же ночь он покончил самоубийством. Видите ли,
его психика не успела прийти в норму. Неприятностей было много, но
Джонс меня поддержал. Он понимает: хорошему психиатру иногда надо
позволять такую же душевную слабость, как и у его пациента, нельзя все
время держать себя в узде. Это позволяет врачу понять душевное
недомогание больного и кое-что другое.
Он говорил спокойно, мягко, как будто читал лекцию на абстрактную
тему, но его длинные пальцы комкали газетный лист и рвали его на
тонкие полосы.
- Но у меня другая болезнь, доктор Форестер, - сказал Дигби. - Мою
память разрушила бомба, а не душевные переживания.
- Вы в этом уверены? - спросил Форестер. - Вы действительно верите,
что только снаряд, контузия свели Стоуна с ума? Нет, человеческий мозг
устроен иначе. Мы сами творцы своего безумия. Стоун потерпел
поражение, позорное поражение, а теперь оправдывает его
предательством. Но не какие-то предатели бросили в беде его друга
Барнса...
- Ага, значит, вы припасли камень за пазухой для меня, доктор? -
Дигби вспомнил пометки на полях Толстого, стертые человеком, не
имевшим мужества высказать свои взгляды, и это его приободрило. Он
спросил: - Что вы с Пулом делали в темноте, когда вас застал Стоун? -
Ему хотелось проявить свою независимость, он был уверен, что рассказ
Стоуна - плод его больного воображения, равно как и враги, копавшие
яму на острове. Он не ждал, что его дерзость прервет спокойную тираду
доктора на полуслове. Молчание стало зловещим. Тогда он неуверенно
закончил: - Что же вы там рыли?
Лицо благородного старца с полуоткрытым ртом было обращено к нему;
на подбородок текла струйка слюны.
- Идите спать, Дигби, - вмешался Джонс. - Утром поговорим.
- Я с удовольствием лягу. - Дигби вдруг почувствовал себя смешным в
этом длиннополом халате и шлепанцах, но ему было страшновато, словно
он должен был повернуться спиной к человеку с пистолетом в руках.
- Обождите, - сказал доктор Форестер. - Я вам еще ничего не сказал.
А когда скажу, можете выбирать между выходом, который нашел Конуэй, и
судьбой Стоуна. В "лазарете" есть место.
- В "лазарете" место вам самому, доктор Форестер.
- Идиот, - сказал доктор. - Влюбленный идиот. Я внимательно
наблюдаю своих больных. Я их знаю насквозь. Какой толк, что вы
влюбились? На что вы надеетесь? Вы даже не знаете своего настоящего
имени... - Он оторвал от одной из газет кусок и протянул его Дигби: -
Нате. Это вы. Убийца. А теперь идите и поразмыслите об этом.
На обрывке была та фотография, которую ему не захотелось
разглядывать. Какая чепуха.
- Это не я! - сказал он.
- Поглядите на себя в зеркало, - сказал доктор Форестер. - А потом
постарайтесь вспомнить. Вам есть что вспомнить.
Джонс неуверенно запротестовал:
- Доктор, так же нельзя.
- Он сам на это напросился. Как Конуэй.
Но Дигби не слышал, что ответил Джонс: он бежал по коридору к себе
в комнату, по дороге он наступил на болтавшийся пояс халата и упал. Он
даже не почувствовал ушиба, но, когда поднялся на ноги, голова у него
кружилась. Ему нужно было поскорее добраться до зеркала.
Из знакомой комнаты на него смотрело худое бородатое лицо. Пахло
срезанными цветами. В этой комнате он был счастлив. Разве можно
поверить в то, что сказал доктор? Тут какая-то ошибка. С ним это так
не вяжется. Сперва он едва мог разглядеть фотографию - у него бит
лось сердце и путалось в голове. Это не я, думал он, когда
изображение худого, бритого, чужого лица с тоскливым взглядом стало
наконец отчетливым. Они совсем не подходили друг к другу - его
воспоминания двадцатилетней давности и этот Артур Роу, с которым
желала побеседовать полиция по делу о... Но доктор Форестер небрежно
оторвал кусок газеты. Неужели за эти двадцать лет он мог так сбиться с
пути? Что бы мне ни говорили, думал он, но здесь, в этой комнате,
нахожусь я. Я не мог измениться, оттого что потерял память. Эта
фотография никак не вяжется и с Анной Хильфе, убеждал он себя. И вдруг
он вспомнил то, что тогда его так удивило и о чем он забыл, - слова
Анны Хильфе: "Это моя обязанность, Артур". Он поднес руку к подбородку
и прикрыл бороду: длинный кривой нос выдавал его, впрочем, и глаза
тоже - взгляд у них был теперь довольно тоскливый. Он оперся руками о
туалетный столик и подумал: да, я Артур Роу. Потом он сказал себе
шепотом: но я не Конуэй, я себя не убью.
Он Артур Роу, но уже другой. Он стоит рядом с собственной юностью;
он снова начал жизнь сначала. Еще минута, сказал он себе, и прошлое
начнет возвращаться, но я не Конуэй, и я не дам себе стать Стоуном. Я
долго отгораживался от действительности, мозг мой теперь выдержит. Он
чувствовал в себе не только страх, но и ничем не подорванное мужество,
отвагу юности. Он больше не был слишком стар и скован привычками,
чтобы все начать сызнова. Закрыв глаза, он подумал о Пуле, и у границы
его сознания забрезжили, требуя выхода, странные, сменяющие друг друга
образы: книжка под названием "Маленький герцог", слово "Неаполь" -
взгляни на Неаполь и можешь умереть, снова Пул; Пул, сгорбившись в
кресле посреди маленькой убогой комнатки, ест кекс, а доктор
Форестер... он наклоняется над чем-то черным, откуда течет кровь...
Поток воспоминаний сгущался, их становилось все больше - на миг
возникло женское лицо с выражением безысходной печали, а потом снова
исчезло, словно утонуло; голова его раскалывалась от боли, потому что
другие воспоминания стремились вырваться наружу, как ребенок из чрева
матери. Он снова схватился за туалетный столик, чтобы не упасть, он
повторял себе: "Я выстою, я выстою", словно в том, что он будет стоять
на ногах, был залог здоровья, а мозг его разрывался от ужаса перед
вернувшейся жизнью.
Книга третья
Глава первая
Занятие, которое вряд ли было таким приятным.
"Маленький герцог"
Роу шел за человеком в синем мундире по каменной лестнице и по
коридору со множеством дверей; некоторые двери были открыты, и видны
были комнаты одинаковой формы и величины, похожие на исповедальни.
Стол и три стула - вот и вся обстановка; стулья были твердые, с
прямыми спинками. Провожатый открыл одну из дверей - с таким же
успехом, казалось, он мог открыть любую другую - и сказал:
- Обождите, пожалуйста, здесь, сэр.
Было раннее утро, в стальной раме окна висело серое холодное небо.
Последние звезды только что погасли. Роу сидел, зажав руки в коленях,
и терпеливо ждал, тупея от усталости. Усилия, которые он потратил,
чтобы добраться сюда, вконец его измотали; он даже толком не понимал,
что для этого делал, - помнил только, как долго шел пешком по темным
проселкам до станции, каждый раз вздрагивая, когда замычит со сна
корова за живой изгородью или закричит сова; бесконечное хождение
взад-вперед по платформе, пока не пришел поезд; запах травы и пара.
Контролер потребовал билет, но билета у него не было, как и денег на
билет. Он знал свое имя или предполагал, что его знает, но не мог
сообщить своего адреса. Железнодорожник оказался человеком
покладистым: наверное, вид у Роу был очень больной. Он спросил, не
может ли Роу назвать кого-нибудь из друзей, но тот ответил, что друзей
у него нет.
- Мне надо в полицию, - сказал он, и контролер добродушно заметил:
- За этим, сэр, так далеко не надо ездить.
Тогда он ужасно испугался, решив, что его сейчас вернут назад, как
беглого мальчишку. Контролер спросил:
- Вы, сэр, один из больных доктора Форестера, так? Если вы сойдете
на следующей станции, оттуда позвонят и попросят прислать за вами
машину. Ждать придется не больше получаса.
- Не хочу.
- Вы, как видно, заблудились, сэр, но с таким джентльменом, как
доктор Форестер, можно ни о чем не беспокоиться.
Роу собрал нее силы и твердо заявил:
- Я еду в Скотленд-ярд. Меня там ждут. И если меня задержат, вы
будете отвечать.
На следующей остановке - платформа длиной в несколько метров и
деревянный сарай посреди ровного темного поля - он увидел Джонса; они
с Форестером, по-видимому, пошли к нему в комнату, обнаружили, что его
нет, и Джонс сразу же поехал на станцию. Джонс подошел к его купе с
деланным благодушием; позади стоял проводник.
- Ах, вот вы где, старина, - запинаясь, сказал Джонс, - ну-ка
спускайтесь. У меня здесь машина - мигом будем дома.
- Я не поеду.
- Доктор очень расстроен. У него был тяжелый день, он вышел из себя
и наговорил вам много лишнего.
- Я не поеду.
Проводник подошел ближе, показывая, что охотно поможет, если нужно
будет применить силу. Роу закричал в бешенстве:
- Вы еще не оформили свидетельства, что я сумасшедший! И не имеете
права силой вытаскивать меня из поезда!
Проводник пододвинулся поближе. Он тихонько шепнул:
- У этого джентльмена нет билета...
- Неважно, - неожиданно отмахнулся Джонс, - все в порядке. - Он
наклонился к двери и шепнул: - Желаю удачи, старина.
Поезд отошел, окутав паром автомобиль, сарай и фигуру человека,
который не смел помахать ему вслед. И вот теперь все его беды позади,
впереди только одна беда: суд за убийство.
...Роу все сидел; стальное небо побледнело, послышались гудки
первых такси. Дверь открылась, и толстый рассеянный человек в
двубортном жилете, поглядев на него, спросил; "Где же Билл?" - но не
стал ждать ответа. Из гавани донесся долгий пронзительный крик
парохода. По коридору кто-то прошел, насвистывая, продребезжала чайная
посуда, издалека пахнуло жареной селедкой.
В комнату бодро вошел тот же толстяк, у него было круглое, не по
росту большое лицо и маленькие светлые усики. В руках он держал
листок, который Роу заполнил внизу.
- Значит, вы и есть тот самый мистер Роу? - строго спросил он. -
Слава богу, вы наконец пришли. - Он нажал звонок, и в дверях появился
сержант в форме: - Бивис дежурит? Попросите его сюда.
Он сел, скрестил пухлые ляжки и стал разглядывать свои ногти. Руки
у него были холеные; он разглядывал их с разных сторон и, казалось,
был обеспокоен заусеницей на левом большом пальце. И при этом молчал,
явно не желая разговаривать без свидетелей. Потом в комнату вошел
рослый человек в костюме из магазина готового платья с блокнотом и
карандашом в руках и занял третий стул. У него были громадные уши,
торчавшие перпендикулярно черепу, и какое-то странное выражение
бессловесной подавленности, словно он чувствовал себя слоном, попавшим
в посудную лавку. Когда он неуклюжими пальцами нажимал карандашом на
бумагу, казалось, либо карандашу, либо бумаге пришел конец и что сам
он боится за их судьбу.
- Так вот, - начал франтоватый толстяк, припрятав до поры до
времени свои ногти под пухлые ляжки, - значит, вы, мистер Роу, пришли
к нам по собственной воле и хотите дать показания?
- Я увидел фотографию в газете.
- Мы просили вас явиться несколько месяцев назад.
- Я узнал об этом только вчера вечером.
- Видно, вы жили где-то в глуши.
- Я был в санатории, понимаете?
После каждой его фразы начинал скрипеть карандаш, превращая
отдельные слова в стройный, последовательный рассказ.
- В каком санатории?
- Его содержит доктор Форестер. - Он назвал ближайшую
железнодорожную станцию. Названия места он не знал. - По-видимому, был
налет, - объяснил он, пощупав шрам на лбу, - и я потерял память.
Очнулся я уже там и ничего не знал, кроме отрывочных воспоминаний
детства. Они мне сказали, что меня зовут Ричард
Дигби. Сначала я даже не узнал себя на фотографии. Видите, борода...
- А теперь, надеюсь, к вам вернулась память? - резко спросил
толстяк с едва заметным оттенком иронии.
- Кое-что припоминаю, но не очень много.
- Весьма удобный вид памяти.
- Я стараюсь рассказать вам все, что знаю, - воскликнул Роу,
вспыхнув от гнева. - Разве по английским законам человек не считается
невиновным, пока не доказана его вина? Я готов сообщить об убийстве
все, что помню, но я никого не убивал.
Толстяк заулыбался. Он вытащил из-под себя обе руки, поглядел на
ногти и спрятал руки обратно.
- Интересно, - сказал он. - Вот вы упомянули об убийстве, а я ведь
ничего о нем не говорил, да и в газетах пока ни слова не было сказано
ни о каком убийстве.
- Не понимаю.
- Игру мы ведем честную. А ну-ка, Бивис, прочтите его показания.
Бивис покраснел, как великовозрастный школьник, читающий у аналоя
Второзаконие:
- "Я, Артур Роу, по собственной воле даю следующие показания. Вчера
вечером, когда увидел в газете свою фотографию, я впервые узнал, что
полиция желает снять с меня допрос. Последние четыре месяца, страдая
от потери памяти, вызванной травмой при воздушном налете, я находился
в санатории, который содержит доктор Форестер. Память у меня
восстановилась не полностью, но 'я желаю сообщить все, что знаю по
поводу убийства..."
Полицейский прервал Бивиса:
- Все точно, не так ли?
- По-моему, да.
- Вам будет в дальнейшем предложено подписать ваши показания. А
теперь назовите имя убитого.
- Не помню.
- Понятно. Кто вам сказал, что мы желаем вас допросить по поводу
убийства?
- Доктор Форестер.
Ответ без запинки, видимо, удивил полицейского. Даже Бивис
помешкал, прежде чем нажать карандашом на листок бумаги.
- Вам это сказал доктор Форестер?
- Да.
- Откуда он знал?
- Наверно, прочел в газете.
- Мы ни разу не упомянули об убийстве в газете. Роу устало подпер
рукой подбородок. В голове у него
снова зашевелился тяжелый сгусток ассоциаций.
- Может быть... - Пугающее воспоминание зародилось, оформилось,
исчезло: - Не знаю.
Ему показалось, будто полицейский стал разговаривать с ним чуточку
приветливей.
- Расскажите нам, что вы помните. В любом порядке.
- Да уж порядка не ждите. Сначала о Пуле. Он помощник доктора
Форестера в "лазарете", куда отправляют буйных, только я не думаю, что
все они в самом деле буйные. Я знаю, что встречал его раньше, до того
как у меня пропала память. Я припоминаю маленькую убогую комнату с
картиной Неаполитанской бухты. Видимо, я там жил - почему, не знаю.
Странно, что выбрал такое жилье. Ко мне возвращаются больше чувства и
ощущения, чем факты...
- Неважно, - сказал полицейский.
- Будто вспоминаешь сон, большая часть которого забылась. Я помню
чувство ноющей тоски и... страха, и еще ощущение опасности, какой-то
странный привкус.
- Вкус чего?
- Мы пили чай. Он просил, чтобы я ему что-то отдал.
- Что?
- Не могу вспомнить. Помню только какую-то чепуху. Кекс.
- Кекс?
- Он был из настоящих яиц. А потом что-то случилось... - Роу
почувствовал страшную усталость. Взошло солнце. Люди отправлялись на
работу. Если бы он знал, в чем была его работа.
- Хотите чаю?
- Да. Я немножко устал.
- Раздобудьте ему чаю, Бивис, и печенье... или кекс.
Он не стал ничего больше спрашивать, пока не вернулся Бивис, но,
когда Роу протянул руку, чтобы взять кусок кекса, толстяк заметил:
- Боюсь, в этом нет настоящих яиц. Вам, наверно, испекли кекс дома?
Купить его вы не могли.
Роу, не задумываясь, ответил:
- Да я же его не покупал, я его выиграл... - он осекся. - Какая
чушь! Я сказал, не подумав. - Чай его подкрепил, - Тут у вас неплохо
обходятся с убийцами,
- А вы постарайтесь побольше вспомнить.
- Я помню: много людей сидят кружком в комнате, потом свет
гаснет... А я боюсь, что кто-то подкрадется ко мне сзади, ударит ножом
или задушит. И чей-то голос... не помню ни единого слова. А потом
лампы зажглись, и какой-то человек лежит мертвый. Наверное, это то,
что, по-вашему, сделал я. Но я не верю, что это правда.
- А вы могли бы вспомнить лицо убитого?
- Думаю, что да.
- Дайте дело, Бивис.
В маленькой комнате становилось жарко. На лбу полицейского бисером
выступил пота маленькие светлые усики стали влажными.
- Если хотите, - предложил он Роу, - можете снять пиджак. - Он снял
свой и остался в жемчужно-серой рубашке с серебряными ободками,
подтягивавшими манжеты.
Бивис принес и положил на стол бумажную папку.
- Посмотрите эти снимки, там вложены и отдельные фотографии, может,
среди них вы найдете убитого.
Полицейская фотография - как карточка на паспорте:
одухотворенность, которая скрашивает грубые, пошлые черты, не может
быть поймана дешевым объективом. Очертания - форма носа и рта - ваши,
и все же вы протестуете: это не я.
Роу машинально листал страницы. Он не мог поверить, что жизнь его
текла среди таких людей. Только раз он на миг усомнился, что-то
шевельнулось в его памяти при виде неподшитой фотографии человека с
зализанной прядью на лбу, карандашом на зажиме слева и бегающими
глазками в сетке морщин - глаза прятались от слишком яркой лампы
фотографа.
- Знаете его? - спросил полицейский.
- Нет. Откуда? Кто он, лавочник? На секунду лицо показалось
знакомым, но нет, я его не знаю.
Он стал листать дальше. Подняв как-то глаза, Роу увидел, что
полицейский снова вытащил руку, - он явно потерял интерес к
происходящему. Фотографий в папке осталось совсем немного, и вдруг Роу
увидел то самое лицо: широкий лоб, темный костюм делового человека, а
за ним, теснясь в памяти, из подсознания вырвалось множество других лиц.
- Вот! - сказал он и откинулся на спинку стула, чувствуя, что все
вокруг завертелось и его мутит.
- Ерунда! - сказал полицейский. Сердитый голос едва достигал его
слуха. - Вы меня чуть не обманули... отличный актер... нечего больше
терять время...
- Они это сделали моим ножом.
- Бросьте кривляться. Этого человека никто не убивал. Он так же
здравствует, как и вы.
- Он жив?
- Конечно, жив. Не понимаю, почему вам надо было выбрать именно
его.
- Но в таком случае я не убийца! - Всю его усталость как рукой
сняло, он стал замечать ясный день за окном. - А он был серьезно
ранен?
- Вы действительно думали?.. - недоверчиво протянул полицейский.
Бивис бросил записывать. - Не понимаю, о чем вы. Где это случилось?
Когда? Что, по-вашему, вы видели?
Роу смотрел на фотографию, и все прошло перед ним, как калейдоскоп
ярких картин. Он объяснил:
- Замечательная миссис... миссис Беллэйрс. Это было у нее дома.
Спиритический сеанс. - Вдруг он увидел красивую руку в крови. -
Позвольте. Но там был доктор Форестер! Это он объявил, что тот человек
мертв. Они послали за полицией!
- Тот самый доктор Форестер?
- Тот самый.
- И они разрешили вам уйти?
- Нет, я сбежал.
- Вам кто-нибудь помог?
- Да.
- Кто?
Прошлое наплывало волной; словно теперь, когда ему нечего было
бояться, открылись все шлюзы. Ему помог брат Анны. Роу видел его
оживленное молодое лицо и чувствовал удар, который нанес ему кулаком.